Екатерина Садур
      Дед Аполлонский
      Когда мы выходили во двор, дед Аполлонский почти всегда сидел с другими стариками, если, конечно, не зима. Зимой-то они не очень все выходили. Только по теплым дням. Я этого деда сразу заметила: он был особенный среди других стариков. Он был самый старый и всегда отвечал невпопад. Его все звали дед Тимкин, и только мы -- Аполлон-ский. Его хотелось называть каким-то громким словом, значительным, чтобы сразу запоминалось среди других слов. Дед Аполлонский -- и все.
      Нам в школе сказали, что со знакомыми надо всегда здоровать-ся, особенно со взрослыми и старыми, потому что так вежливо. И я здоровалась с ним за руку, ну и с другими стариками тоже, чтобы никому не было обидно... Я его еще издалека увижу, так иду, вы-тираю ладонь о платье или варежку снимаю, если зима. Дед Аполлон-ский первый протягивал мне свою руку в рыжих веснушках, и я протягивала мою руку тоже, и так мы долго трясли руками; у деда ла-донь была легкая, как из желтого картона, я думала, он усох от старости, а рядом старики молча ждали своей очереди.
      А у меня была подружка -- Зойка Галкина, она тоже говорила, что дед, конечно же, заметный; так она подбегала и еще издали кричала: "Здрасьте, дедушка!", и все деды ей кивали в ответ и протягивали руки -- поздороваться.
      Мы с ним здоровались часто, несколько раз в день. Мы сна-чала поиграем чуть-чуть, потом я Зойке говорю: "Пойдем к деду", и мы идем. Старики сидели на такой лавке неудобной, без спинки. Там еще большие ребята часто выжигали. Я как-то подошла к ним, смотрю: они сидят, держат стекло выпуклое, это Кости Зеленкина было -- у нас его брат в классе учится, -- так этот Костя Зеленкин говорил, что надо поймать этим стеклом солнце, и если долго держать, то всю лавку можно сжечь, а если чуть-чуть, то можно писать всякое...
      Старики сидели на этой лавке, им было тяжело сидеть, у них были мятые пальто с кудрявым мехом, каракуль называется. Они курили много папирос, а дед Аполлонский кашлял от дыма, но все равно не уходил, он хотел со всеми. Они говорили про болезни и про пенсию, потому что им было тоскливо от их старости. Они ждали, когда мы бросимся к ним крикнуть: "Здрасьте, дедушка!", потому что, кроме нас, никто не подходил, правда, еще баба Лена подходила, но она не считалась, она тоже была старая. Они нас ждали, я знаю.
      Я тогда с бабушкой жила, просто мама была в другом городе, но она часто звонила, почти каждый день. А бабушка мне запрещала грызть ногти, она говорила, что так некультурно. Я даже этого не замечала, поэтому бабушка сказала Людмилке, нашей классной: "Сле-дите, чтобы Олечка не грызла ногти", а Людмилка говорит: "Хорошо! Если я замечу, то буду бить ее линейкой по рукам". Но бабушка сказала: "Не надо!"
      Она еще часто болела. Она мне говорила тогда, чтобы я зво-нила по "ноль три" в "скорую помощь" и говорила им, что у нее давление. Я всегда ревела, но я не хотела, чтобы бабушка видела, чтобы ее не расстраивать, поэтому пряталась в коридоре. Потом приезжали врачи с железным чемоданчиком, вешали шубы в шкаф и шли в комнату -- делать уколы. Я тогда ревела в их шубы, прямо в мех, чтобы не было слышно. А однажды одна медсестра вышла из комнаты -вымыть руки, -- увидела меня и говорит: "Девочка, не плачь в шу-бы и не грызи ногти!" Они всегда мерили давление бабушке таким специальным черным ремнем, обматывали вокруг ее толстой руки, накачивали воздух и слушали, когда щелкнет. Когда щелкнет, такое и давление. Еще они оставляли ампулы от лекарства на блюдце. Я их всегда Зойке показывала, а она просила подарить. А я говорила "Не могу! Они не мои, они бабушкины!"
      Меня бабушка рано всегда будила, чуть раньше, чем будят других детей. Они еще, наверное, все спали, когда она меня поднимала. Она не боялась, что я опоздаю в школу. Это было для другого...
      Еще темно, мы даже свет в коридоре включали, как вечером, я даже еще не умывалась -- такое раннее утро. Бабушка на кухню шла готовить, а я в ее комнату. Она всегда мне ставила иконку на стул, а днем прятала в шкаф, чтобы никто не увидел. Она еще подушку от дивана мне клала, чтобы мягко было стоять. Я войду -- а на столе в блюдце ампулы от лекарств в белой корке. Это они за ночь засохли. Я сразу вспомню ночь, начинаю грызть ногти -- бабушка все равно не видит -- и говорю: "Боже! Сделай так, чтобы у бабушки не поднима-лось давление! Сделай так, чтобы мама позвонила из Москвы! И чтоб Зойка Галкина не заметила мой крестик на физкультуре и не рассказала бы Людмилке!"
      А дальше я читала по книжке, правда, я давно уже знала на память. Эту книжку бабушке подарила в церкви одна специальная жен-щина Лена. Бабушка как-то пришла, а она к ней подходит и дает книжку молитв и два яблока. Бабушка говорит на яблоки: "Нет-нет-нет! Что вы, что вы!" Но та упросила взять. Тогда бабушка взяла для меня, потому что у нас в городе очень плохо с фруктами.
      И пока я читала по книжке, наступало уже настоящее утро, без темноты. Даже воздух светлел. У меня каждое утро была яичница, и только летом -помидор с трещинкой. А еще у нас на кухне, на под-оконнике, были луковицы в стеклянных банках. Они так стояли, стояли, пока не прорастали и желтели водой. И зелененькие хвостики по-казывались, росли и белели. Мне их бабушка срезаiла в яичницу.
      Мы как-то с Зойкой шли в школу, и как раз все растаяло, а у Зойки были такие сапожки блестящие, резиновые. Но ей все равно по лужам сказали не ходить, а у меня до сих пор валенки были зимние с калошами, и мне тоже сказали не ходить. Зойка шла прямо по лужам, ей вода до лодыжек доходила. Я смотрела на ее красные сапожки с медвежатами по бокам и шла только по сухому. Но в валенках уже давно было мокро. Тогда я Зойке сказала:
      -- Я летом уеду к маме в Москву. Навсегда!
      А Зойка говорит:
      -- Не уедешь! Ты так уже третий год говоришь, а все не уез-жаешь. Ты там никому не нужна!
      -- Нужна, -- говорю. -- У меня там мама. Это мы с бабушкой потому все это время не уезжали, что у нее были дела. Она не могла, у нее давление поднималось.
      -- Ладно врать, -- сказала Зойка. -- Я что, одна здесь останусь? Одна с отцом?
      Зойка просто очень боялась отца. Он у нее был из богатых -- профессор Галкин по глазам. Он Зойку бил, прямо белел лицом и хлестал скакалкой. Он ее побьет, побьет, потом что-нибудь пода-рит, все-таки она ему дочка. Я подумала, но только не сказала, чтобы Зойку не обидеть, что он ее, наверное, побил, перед тем как подарить сапожки, потому что Зойка шла грустная, и еще -- у нее был синяк на руке...
      Но самое главное -- я хочу рассказать про деда.
      Я вдруг увидела наших стариков, но не с лица, а со спины. У них спины очень слабые. Им было скучно сидеть. И я сказала:
      -- Давай их пугать!
      Зойка говорит:
      -- Давай!
      Мы побежали. Снег зачавкал под моими валенками. Зойка бе-жала чуть впереди, у нее ранец подпрыгивал на плечах, а в ранце пенал пластмассовый грохотал, поэтому я подавляла в себе хохот. Мы наскочили на спину деда Аполлонского и крикнули: "3драсьте!" Мы хотели попугать стариков, просто для смеха, чтобы им не было так тоскливо. Но все вышло не по-нашему. Дед Аполлонский выронил клюку прямо в слякоть и закашлял. Он смотрел на нас, а сказать ничего не мог из-за кашля. Я думала, он умрет от испуга. Тогда старики стали бить его по спине и кричать на нас, а он кашлял и топал но-гой. Тогда старики нас совсем прогнали.
      Зойка мне говорит:
      -- Наверное, со стариками так нельзя, они все-таки были на войне!
      А я ничего не ответила, но подумала, что Зойка все-таки пра-ва.
      У этого деда очки были с такими толстыми стеклами. Они ему все вокруг увеличивали. Но когда я, вся увеличенная, подходила к деду здороваться, то я ведь тоже смотрела на него через его очки. У него еще глаза от них такие здоровые становились -- в сто раз больше, чем на самом деле. У него еще были сосуды такие розовые в глазах. Нам было интересно, как устроен дед.
      Зойка мне сказала, пока мы шли в школу:
      -- Ты видела у него в глазах такие специальные красные полосочки?
      -- Да, -- говорю.
      -- Это у него оттого, что он часто плачет.
      Мы вообще про деда Аполлонского долго не помнили. Мы вспо-минали о нем, только когда видели.
      Людмилка, ботаничка, нам говорит:
      -- Дети, завтра на классном часу профессор Галкин расскажет вам про глаза. Зоя Галкина, встань!
      А наши все прекрасно знали Зойку Галкину и папашу ее тоже знали. Но Зойке все равно пришлось встать, и все наши на нее уставились.
      -- И еще, дорогие ребята, -- сказала Людмилка, -- Зоя Галкина, сядь. В нашей школе никогда не было поискового отряда. Мы будем первыми! Мы будем искать ветеранов Великой Отечественной войны по всему нашему микрорайону. Мы пригласим их в нашу школу, пусть они выступят, пусть расскажут о себе... Мы будем петь им на Девя-тое мая. Мы должны... -- все это Людмилка говорила.
      А у нас в кабинете ботаники вообще интересно было: книги всякие на полках, но не про зверей, а так; колбы с червями стояли, и цветы неживые в гербарии, фрукты цветные лежали из парафина, я их уже не путала с настоящими. А в одной колбе крыса была распластана с номерками на внутренностях. Я на нее боялась смотреть сначала, а потом привыкла, ничего. В этом углу все страшное стояло: кровь в баночках, я думаю, человечья, совершенно нормальный глобус и череп. Людмилка говорила: "Он из пластмассы", а Зойка говорила: "Он из морга!" Ну я-то, конечно, верила Зойке, и все верили Зойке. А когда Людмилка уходила, все наши по очереди трогали зубы в черепе. А однажды Димка Зеленкин решил всех напугать и напихал земли в глаза черепу, потом дежурные случайно его полили, и из двух пустых глазниц выросли две стрелки травы. Людмилка так уди-вилась.
      Мы все ждали конца урока и обидно улыбались Людмилке. Она всегда в конце говорила: