- Но вы не сказали, граф, каким способом избежать растлевающих идей? И можно ли бороться с ними оружием?
      - Можно и должно. Христос, посылая апостолов на проповедь, приказал запастись мечами. Разумеется, незримая церковь, в сердцах живущая, сиречь царство Божие, не нуждается в охране. Но видимый образ ее - православное учение, таинства, обряды - должен оберегать государственный меч.
      - Сергей Семенович, ваше мнение.
      - Я также считаю долгом сослаться на человека, по силе ума единственного в России. Владыка Филарет при мне сказал Государю: если век стремится в бездну, лучше отстать от него. А наш девятнадцатый век летит без оглядки в пропасть. Первым признаком всеобщего рокового кризиса надобно считать дерзость изобретений. Наука изощряется в безумных попытках покорить естество, извратить устав Божий. Второй признак: стремление к равенству. Четыреста лет назад европейский север восстанием против церковной власти посеял семена сокрушительных анархических революций. Сомнения нет: грядущая жатва готовит революцию социальную.
      Науке, разумеется, придется рухнуть рано или поздно, как Вавилонской башне. Но пока под ее руководством европейские народы неудержимо торопятся жить, и быстрота сообщений лишь ускоряет неотвратимый конец. Dixi.
      - А теперь, уважаемые коллеги, соизволите прослушать мои заключительные слова.
      На западе являет себя новая теория о причинах бедности и богатства. Она стремится уверить, будто материальная прибыль обязана существованием своим мускульному труду. И что же отсюда следует? То, что властелинами мира должны будут стать миллионы безличных и бесчисленных рабочих. Какой абсурд! Какая идеальная глупость! Ведь всякому известно, что созидают не руки, а голова, то есть гений, физический же труд есть только воплощение гениальных идей.
      К сожалению, разум человеческий способен выражать себя и в таких открытиях, следствия коих могут привести человечество к величайшей беде. Попытаемся представить, что ученые изобрели химический состав для уничтожения неприятельских армий или летательную машину для той же цели. Я говорю, конечно, ради шутки: в христианском государстве ничему подобному быть невозможно, но кто поручится нам за грядущие века? И как бы не пришлось человечеству для собственного спасения истребить наконец все машины, кроме самовара.
      - Куда же девать изобретения, Егор Францевич?
      - Под строжайший контроль государственной и духовной власти. А железные дороги нам не нужны. Зимой у нас почти шесть месяцев санного пути, летом сей путь заменяют моря и реки.
      .......................................................................
      Шоколад де-санто полусладкий; пажеский шоколад с исландским мохом; шоколад доппель-ваниль; шоколад с аррарутом; гомеопатический шоколад.
      Все сии шоколады постные и могут быть употребляемы в пост.
      .......................................................................
      - Клара, здравствуй: наконец-то мы увиделись.
      - Что пану угодно?
      - Вспомни масленицу, вспомни маскарад.
      - На масленицу я уезжала, на маскараде не была.
      - Куда же ты ездила?
      - Какое пану дело? И прошу говорить со мною деликатнее, не по-хамски.
      - Лжешь, змея! Ты клялась мне в вечной любви!
      - Я вас не знаю.
      С вечера мятелица, распевая, гонит снежные хлопья над серым морем замерзающих петербургских крыш. Леденеют слуховые окна, карнизы, трубы;
      стынут чердаки.
      У поэта Кольцова критик Белинский. В низенькой комнатке сальная свечка мигает, шипит приветливо самовар.
      Веселое старообразное лицо Кольцова раскраснелось.
      - Мадерцы откушайте, Виссарион Григорьич.
      Белинский раскрыл табакерку.
      - Охотно. Это вино напоминает мне студенческие проказы. Чего мы только не выкидывали тогда! Колотили и будочников, и девок. И вот теперь в Пятигорске расплачиваться пришлось: целое лето не вылезал из ванны.
      - И помогло?
      - Помогло.
      - Слава Богу. А меня в Новочеркасске лечила простая казачка. Посадила в кадку, рогожкой укрыла и давай окуривать. Чуть-чуть не задохся. Боткин Василий Петрович страсть как смеялись: лошадиное, дескать, средство. Самому-то ему парижские лекаря мазь в пятки втирали, так оно только щекотно. А я потом, как из кадушки-то выбрался, молебен служить ходил.
      - Значит, вы у обедни бываете, Алексей Васильич?
      - А то как же? Торговому человеку без Бога не обойтись. Оно конечно, Гегель немец башковитый, ну а все-таки немец, а не Бог.
      - Стыдились бы. Ведь вы не Афродит Егоров. Кстати, что с ним? Вьюга за окошком протяжно запела; слабо стонет самовар.
      - Как, вы разве ничего не слыхали?
      - Ровно ничего.
      - Страшная история, Виссарион Григорьич. Сначала у него ребенок помер, потом с женой беда стряслась. На масленой ездила она в маскарад, вернулась еле живая, а дня через три повесилась.
      - Не может быть!
      - И сам он после похорон пропал. Оставил квартиру, все вещи, деньги, бумаги. Мы уж думаем, не в прорубь ли махнул?
      - Что ж, при его характере и это возможно. Ведь я Афродита еще с Пензы знаю. Парень неглупый, и дарование есть. Только весь предрассудками опутан.
      Белинский встал, прошелся и понюхал табаку.
      - А мятель, должно быть, стихает. Василий Петрович с Иваном Сергеичем зайти собирались: сразимся в преферансик.
      Над Петербургом полная луна. От собора Петра и Павла в прозрачном тумане несется к Лавре бледная тень.
      Сразу не заметишь ее: разве на мгновенье голубые отвороты белого мундира мелькнут, исчезнут и вновь мелькнут.
      Тень вдруг взвилась и вся насквозь засветилась, пронизанная мертвенным блеском лунного столба. Одно за другим свалились дырявые голенища с истлевших ног; из-под прогнившей треуголки насмешливо оскалил желтые зубы безглазый череп.
      Под налетевшим ветерком тень быстро развеялась с полусвистом-полустоном; из сугробов Ропшинского парка ответил ей такой же свистящий стон.
      Куранты Петропавловской крепости долго играли полночь.
      - Я разочаровался во всем, Натали. В Боге, потому что он не слышит моих молитв; в людях: они подают мне камни вместо хлеба; в себе самом, наконец.
      - Но вы забыли о любви, Мишель.
      - Любви не существует. Если вы говорите о любви к Богу, ее убивает равнодушие Творца. Люди платят за любовь враждой, а женщины изменой.
      - Но вообразите сердце любящее, преданное, покорное. Вообразите любовь, не знающую страха. Она способна победить весь мир и самую смерть.
      - Ха-ха-ха!
      Третьего дня заехал ко мне Мишель в полном блеске нового парадного мундира. Надобно видеть форму Нижегородских драгун: неуклюжая куртка, шаровары, шашка через плечо и барашковый черный кивер с огромным козырьком. Все это было до того потешно, что я расхохотался.
      Он бросил кивер с шашкою на кресло и, усмехаясь, подсел ко мне.
      - Прощай, Володя: еду.
      - Счастливого пути.
      Вялый разговор тянулся недолго. Мишель заторопился, мы обнялись, я проводил его до лестницы.
      И невольно пришли мне на ум слова графа Ламберта, адъютанта лейб-гусарского полка. Дело было зимой. У Мишеля в Царском за жженкой собрались все гусары; я один был в черном фраке среди красных венгерок, точно налим между вареными раками. Мишель держал себя невероятно, невозможно. Его гвардейская, учтиво-небрежная скороговорка перебивалась взрывами язвительного смеха; остроты были злы до неистовства; никого не хотел он оставить в покое, всем досталось. И вот тут заметил я, что офицеры, будто сговорившись, смотрели на него как на забавное, злое, но низшее существо, связываться с которым не стоит. По беспокойным глазам Мишеля я угадывал, до какой степени ему тяжело; видел, что сидевший в нем демон заставляет бедняжку ломаться против воли, мстить за унижение свое и оттого страдать.
      Когда мы с Ламбертом вышли, граф заметил: "Он борется с собой".
      На той неделе был я у Причастия. Лишь только, сойдя с паперти, я сел на извозчика, меня осенила внезапная и в то же время простая мысль. Ведь Христос, по воскресении явившись ученикам в запертой горнице, дунул и сказал: примите Духа Святого. Не может ли это служить доказательством того, что Дух Святой исходит и от Сына: filioque?
      Мне захотелось сообщить мою мысль извозчику; вместо ответа услыхал я деревенский анекдот.
      У богатого мужика на крестинах подали большую .рыбу. Поп отрезал голову и спрятал в карман: в главизне книжной писано есть обо мне. Хвост взял дьякон со словами: и оставиша останки младенцам своим. Дьячок, видя, что ему ничего не пришлось, начал кропить всех подливой, крича: и над вашими главами пролияся благодать.
      Вдруг, обгоняя меня, пролетели фельдъегерские сани; в них бодро восседал барон Дантес в шинели и фуражке; подле торчал жандарм. Мы обменялись дружеским приветствием.
      В это воскресенье я был в манеже; там состоялся высочайший смотр лейб-гвардии Финляндского полку.
      Финляндцы особенно дороги сердцу Государя: в печальный день декабрьского мятежа они безусловно остались верны присяге. "На мундире Финляндского полка ни одной пылинки", - сказал Государь. Среди финляндцев немало талантливых людей. Командиру генерал-майору Офросимову принадлежит известный романс "Уединенная сосна"; капитаном Титовым написана музыка полкового марша; подпоручик Федотов успел стяжать репутацию превосходного портретиста.
      В манеже застал я картину довольно любопытную. Ровная линия недвижного фронта; подтянутые, с озабоченными лицами офицеры; оживленный, взволнованный командир. Сбоку вдоль стены колыхалась пестрая свита. Говор, восклицания, сдержанный смех.
      В дверях остановился красивый казачий генерал. Я тотчас узнал Перовского. Не обращая ни на кого внимания, молча принялся он ходить взад-вперед у самых дверей. Свита переглянулась. Чернышев, подозвав адъютанта, что-то шепнул; тот быстро направился к Перовскому.
      - Его сиятельство господин военный министр предлагает вашему превосходительству присоединиться к свите.
      Перовский, не отвечая, понурился и продолжал ходить с заложенными за спину руками. Внезапно махальный крикнул:
      - Его Императорское Величество изволит ехать!
      Все начали поспешно оправляться. Офросимов стал перед фронтом.
      - Смирно! Полк замер.
      - Равнение направо! На пле-чо!
      Ружья четко звякнули два раза; из дул и штыков образовалась гладкая зеркальная стена. Распахнулись двери.
      - На кра-ул!
      И опять ружья звякнули как одно. Мощная фигура Императора приближалась.
      - Здорово, финляндцы!
      - Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!
      Обернувшись, Государь увидел Перовского и нахмурился.
      - Кто это?
      - Генерал Перовский из Оренбурга.
      Лицо Государя просветлело. Он подошел к Перовскому и обнял его.
      - Здравствуй, голубчик. Я тебя ждал. Поедем ко мне завтракать. Чернышев, прими парад.
      .......................................................................
      Высочайшим приказом переводятся: лейб-гвардии гусарского полка корнет Лермонтов за сочинение непозволительных стихов прапорщиком в Нижегородский драгунский полк; поручик кавалергардского Ее Величества полка Мартынов, согласно прошению, на Кавказскую линию, с производством в чин ротмистра.
      Часть шестая ЛЕВ
      И свет не пощадил, и Бог не спас. Лермонтов
      Двенадцатого марта я вышел в отставку майором и с половины мая живу в Пятигорске, в гостинице Найтаки. Со мною три дворовых человека: камердинер Илья, повар Иван и казачок Ермошка.
      Много воды утекло за четыре года моего пребывания на Кавказе. Батюшка скончался прошлой весной безболезненно и спокойно; накануне его смерти все часы в нашем доме остановились.
      Теперь матушка с сестрой одиноки: вот главнейшая причина выхода моего в отставку. Недавно дошло до меня известие, что Иван Иванович Эгмонт скоропостижно умер, оставив Володе имение в образцовом порядке.
      Пятигорск, гористый маленький городишко на реке Подкумке. С десяток улиц, сотни три деревянных домиков, ванны, галереи. Бульвар небольшой, но тенистый; здесь утром и вечером играет полковая музыка.
      У Найтаки в задней комнате по ночам сражаются в банк и штосе. Азартных игроков немного, но все наперечет. При игре постоянно присутствует отставной генерал Марин, герой двенадцатого года, на костыле и в очках. Марин человек веселый и очень общительный; сегодня я выслушал от него на прогулке забавный анекдот.
      В тринадцатом году отряд Марина стоял в каком-то польском местечке. Владелец фольварка, богатый и важный пан, предложил постояльцу поохотиться. Марин согласился, и они поехали, сопровождаемые казаками. Вдруг поляк остановил коня и шепчет: "Зайонц!" Марин в самом деле видит зайца, целится, стреляет: заяц ни с места. Стреляет опять: то же самое. Поляк хохочет: "Примус априлис, пане!" Вместо зайца было чучело. Марин нахмурился: "Смеяться над русским офицером? Эй, казаки, всыпать ляху сотню нагаек!" Мигом донцы стащили пана с седла; бедняк обезумел и начал плакать. "Примус априлис!" - со смехом крикнул Марин.
      Генерал в Пятигорске с дочерью, молодой девушкой. Ее неизменный кавалер путейский поручик Арнольд сообщил мне любопытный способ откармливания телят. Новорожденного теленка подвешивают и непрерывно поят свежими сливками с толченым миндалем. Через полгода превращается он в огромную тушу с тонкими ножками и белой блестящей кожицей. Такая телятина имеет вкус сливок и ценится на вес золота.
      .......................................................................
      - Воля ваша, сударь, как вам угодно, а только Ермошка от рук отбился, - сказал Николеньке старый Илья, подавая умываться. - Вот извольте послушать.
      Под окном заливался детский голос:
      Рыжий красного спросил:
      Где ты бороду красил?
      Я не краской, не замазкой:
      В Арзамасе на прикрасе
      Я на солнышке лежал,
      Кверху бороду держал.
      - Это он Ивана нашего дразнит.
      - И что же Иван?
      - Что Иван? Ведь он у нас, известно, блаженный. Пущай, слышь, поет, покудова мал: как вырастет, перестанет.
      Илья подал барину длинный чубук и пошел за чаем. Вбежал Мишель, смеющийся, румяный, в расстегнутом армейском сюртуке.
      - Нет, это стоит рассказать! Ты Бурнашева помнишь?
      - Какого?
      - Да Бурнашева, что стихи сочинял.
      - Не помню.
      - Ну, все равно. Бурнашев поднес графу Петру Александрычу поздравление со днем ангела. Ты только послушай:
      Вельможа в смысле русском,
      Он был и воин, и министр.
      Теперь, как добрый семьянист,
      Живет в селенье Уском.
      Семьянист, а? Ха-ха-ха! Кстати, брат, продай мне твоего Ермошку: хочу казачка завести.
      Николенька поморщился.
      - Никак не могу. У Мартыновых не в обычае продавать дворовых.
      ...а царевич Федор все-то с нищими, со слепыми да с убогими. Нища братия, друга милые, пейте, ешьте, одевайтесь в одеяньице с моего плеча. Грозный царь узнал, прогневался, приказал судить царевича. Сидит царь в палате лазоревой, круг его бояре скурлатые, промеж них палач с топориком. А царевич Федор сундук принес: сундучишка немудрященький, две колоды долбленые. - "Прикажи, государь-батюшка, оценить мои сокровища". Вот открыли сундук, видят сор да дрязг. Захлопнули крышку, опять подняли. Глядь, ан там древа с плодами и листвием, заливаются-поют птицы райские, а в середине стоит церковь с оградою. И загудел на всю палату колокольный звон. Царь с боярами молчат, слушют; они слушали три минуточки: три минуточки, ровно тридцать лет; и согнулись все и состарились, оплешивели, обеззубели, лишь один царевич моложе стал...
      Вдохновенное, в рыжих кудрях, рябое лицо Ивана сияло. Ермошка смотрел на него во все глаза.
      Я переменил квартиру. Марья Ивановна Верзилина гостеприимно предложила мне поместиться в их домике на Кладбищенской. Кроме меня здесь гостят: корнет Глебов и подпоручик Раевский, по прозвищу Слёток. Сама генеральша с тремя дочерьми в большом доме рядом.
      С Мишелем мы встречаемся довольно часто. Он сюда приехал в июне и поселился у майора Чиляева. Очень он бывает мил, когда не острит; последнее обстоятельство тем прискорбней, что Мишель не различает, с кем можно и с кем нельзя шутить. Недавно он при всех сказал Марину:
      Куда, седой прелюбодей,
      Стремишь ты грешных мыслей беги? :
      Кругом с арбузами телеги
      И нет порядочных людей.
      Марин искусно обратил эту дерзость в шутку, но разговаривать с Мишелем перестал.
      К сожалению, Мишель был обокраден в дороге. Пропала и моя посылка от матушки. Деньги мне Мишелем возвращены, но дневник Натуленьки исчез бесследно.
      Вчера я весь вечер провел у Найтаки в игрецкой комнате. Здесь были Марин с Арнольдом, Раевский, Монго-Столыпин. За ужином Марин рассказал интересную историю. С фельдмаршалом Паскевичем встречается случайно былой сослуживец, поручик в отставке, бедняк круглый. Паскевич приглашает его к столу. Как старые однополчане, они на "ты". За десертом фельдмаршал говорит поручику: проси что хочешь, все исполню. - Спасибо, дружище, мне ничего не надо; разве подари бутылочки две красного, что пили за обедом.
      Разговор ни к селу ни к городу был прерван Раевским. - "Говорят, министр путей сообщения граф Клейнмихель удивляется, почему это часы в разных городах отмечают время по-разному: нельзя ли приказать, чтобы везде был одинаковый час". Арнольд вступился за своего министра: "Вы бы лучше рассказали, как Клейнмихель сумел в один год отстроить Зимний дворец; это поважнее лакейских сплетен". Слёток покраснел и раскрыл было рот, но находчивый Марин поспешил предупредить его. - "A propos о пожаре: Государь дня через два выехал кататься. Вдруг какой-то бородатый мужик в сибирке бросает ему на колени пакет и скрывается. В пакете оказалось двадцать пять тысяч на отстройку дворца".
      .......................................................................
      Отогнув ворот красной канаусовой рубашки, Мишель присвистнул и пустил вороного во весь опор. То, привставая на стременах, он мчался лихим полетом, то вдруг осаживал храпевшего коня. У городского предместья близ развалившейся сакли спрыгнул, потянулся и снял фуражку.
      Тихий, горячий июльский вечер. Дыша всей грудью, смотрел и слушал Мишель.
      Скрипит арба; на дворе загорелый кабардинец, весь в лохмотьях, жарит на вертеле шашлык; пахнет чесноком и бараньим салом. Под белой акацией, взмахивая крыльями, шипит привязанный за ногу седой орленок.
      - Дайте пройти.
      Прямо на Мишеля уверенно шел молодой священник в полинялой рясе;
      за ним дьячок.
      Мишель посторонился и нерешительно двинулся, будто собираясь принять благословение; священник, не заметив его, прошел.
      Мишель стоял, покусывая ногти.
      - О чем задумался?
      Усмехаясь, разглаживает красивые скобки длинных усов Николснька; беш-мет светло-серый, черкеска верблюжьего сукна, высокая белая папаха, в чеканном поясе серебряный кинжал.
      - Да вот повстречался с попом: дурная примета.
      .......................................................................
      Не думай, что тайны божественной жизни выше понятия нашего.
      Христа поставляй от себя не далее, чем Сам Он Себя поставил; сопутствуй Иоанну при обозрении Нового Иерусалима.
      Сердцу не давай отбегать; прочь гони блуждающие мысли, как Авраам от жертвы своей гнал хищных птиц.
      Пусть сердце тебя понуждает до времени кончить дело: не слушай его, без виноградного гроздия из обетованной земли не уходи.
      .......................................................................
      Священнику Скорбященской церкви отцу Василию двадцать восьмой год. Он крут и молчалив; живет по уставу, исповедует по требнику.
      Скромная усадьба отца Василия в конце Кладбищенской улицы, на пригорке. Как раз напротив дом генерала Верзилина, того самого, что на вопрос Государя после удачных маневров, не нуждается ли он в чем, ответил: я все имею по милости Вашего Величества. Правее живет отставной майор Чиляев, бывший в ординарцах при Суворове. На прощанье князь Италийский подарил Чиляеву червонец: в землю посадишь, будет урожай. Земли у Чиляева не было: закопал он суворовский подарок на городском участке и выстроил здесь дом.
      Вокруг всей усадьбы отца Василия деревянная на столбиках крытая галерея; на дворе пчельник, кухня, хлев, погреба. И в нескольких шагах пустынное поле с видом на кладбище.
      - Женатый поп не Богу слуга, а мамоне. Коли не хуже того. Всего-то попики наши боятся, ровно мокрые курицы. Да ведь и то сказать: у иного на шее дюжина незамужних дочерей да попадья на придачу. А латынскому попу не страшно: хоть гол, да сокол.
      Вот какою речью, к изумлению хозяина и гостей, разрешился недавно скромнейший отец Василий за именинным пирогом у скорбященского протопопа отца Павла.
      Я матушке написал о пропавшей посылке и о том, что Мишель деньги возвратил. Вчера приходит ответ: "Должно быть, твой друг ясновидец: откуда ему знать, сколько денег в запечатанном конверте".
      Не сразу объяснился мне зловещий смысл этих слов. Я еще раз перечел их, и ярким румянцем зарделось лицо мое. Долго не мог я опомниться. Мысль, что чужие, нечистые руки касались милых страниц, что, может быть, цинической шуткой и бесстыдным взглядом сопровождалось их чтение: эта мысль меня убивала.
      Целый день я был чрезвычайно расстроен. Обедая у Найтаки, выпил бутылку цымлянского, но вино еще более горячило нервы. Возвратясь домой, переоделся и направился к Верзилиным.
      Там уже были Столыпин, Раевский и Мишель, вертевшийся, как бес перед заутреней. Странное дело: о чем бы ему беспокоиться? Немедленно начал он острить на мой счет, прерывая надоедливые шутки судорожным хохотом. Настоящий Маёшка!
      Мы вышли вместе. Полная луна озаряла сонный городок. На улице я взял Мишеля за руку и остановился.
      - Много раз я просил тебя не острить.
      - Не угрожай, а действуй, - возразил Мишель.
      - Тогда я пришлю к тебе секундантов.
      Он пожал плечами, и мы разошлись. Дома попросил я Глебова быть моим свидетелем.
      .......................................................................
      - Всякий человек, коли хочет спасения, твердую веру иметь обязан. Взять хоша бы меня. Побывал я в бегунах и в нетовцах, жил на Рогожской, в Почаеве, на Керженце, сличал многие толки, а теперича по чистой совести скажу: православная наша вера полную истину сохранит.
      - Ну что же, дядюшка? Сказывай?
      - Сказал бы, да слов подходящих не знаю. Оно, конечно, и попов у нас хоть отбавляй, и церкви полнехоньки, и служат честь честью, да только, все это зря.
      - Что ты, дядюшка?
      - Верно говорю. Мы строгость жития христианского забыли, живем по-собачьи, и в том попы сами пример дают. Водку хлещут, табаком балуются, жрут скоромное.
      - Да ведь на них благодать?
      - Благодать-то благодатью, а поп сам по себе. Его благодать не берет и вертается к Богу.
      - Как же спастись?
      - Есть ко спасению верная дорожка, только пойдешь ли со мною?
      - На край света пойду, дядюшка Иван.
      - Ну, ин ладно. А теперича прислушай, сынок. Ты думаешь небось, что я господский повар, ан я не повар, а поп.
      - Поп?
      - Глянь-ка, что в мешке-то у меня: вся снасть духовная, епитрахиль, рукавицы, антиминс, требник, чаша. Только не казенный я поп, а вольный. Слушай, Ермоша. Тутошний мир катит прямехонько в лапы к антихристу. Куды деваться? В монастырях и то не спасешься: живал я там, знаю. Одно только местечко и есть.
      - Где, дядюшка?
      - В костромских дремучих лесах. А проходят эти заповедные дубровушки аккурат до белого лесу Соловецкого. Сказывал мне в Киевской Лавре солдатик беглый, быдто за теми лесами есть широкий привольный край; туда ни проходу, ни проезду, и ворон не залетает, и начальство про те места ничего не ведает. Народ там расейский и бает по-нашему; одначе речи ихние не вдруг разберешь. Все у тамошних людей свое: и песни, и одежа, и посуда. Только веры истинной не знают они и попов у их нет.
      - Пойдем туда, дядюшка Иван.
      - К тому я и речь веду. Солдат мне все рассказал. Там, слышь, звери и птицы человека не пугаются, Адама в нем чуют. Идешь себе лесом, а белочка с дерева на плечо к тебе: скок-скок! Ястребок на ветке сидит-качается, перышки носом перебирает, в глаза тебе смотрит. Одно слово, рай земной. И в том пресветлом раю возрастим мы с тобой древо жизни.
      .......................................................................
      Три суть мира: вселенная, человек и Библия.
      В Библии внутренний человек есть начало и конец. Все тайны и загадки мировые в моем сердце.
      Познай же себя и следуй природе своей во всем.
      .......................................................................
      Весь этот день проскитался Мишель по окрестностям Пятигорска. Непонятная тяжесть ложилась на грудь: не тоска и не скука, а предчувствие чего-то небывалого, но известного.
      Усталый, тихо шел он вдоль росистых лугов. Угасавшие сумерки быстро темнели; летучая мышь, кружась, задевала крылом верх белой фуражки. Замелькали городские огоньки, но безлюдное поле по-прежнему хмурилось неприветливо и угрюмо.
      Издали Мишель увидал на скамье незнакомого офицера. Странное сходство с кем-то заставило его приостановиться. Кто бы это мог быть? Всмотревшись, Мишель вдруг узнал свою высокую фуражку, эполеты и расстегнутый сюртук.
      На скамье сидел он сам.
      Руки опустились у Мишеля; как юнкер во фронте, безмолвно он замер перед неподвижным двойником.
      Но страх, безумный и дикий, перехватил ему горло, когда офицер шевельнулся и насмешливо спросил:
      - Как ваша фамилия?
      Это было до того ужасно, что Мишель подпрыгнул и бросился бежать. Он летел задыхаясь, размахивая руками.
      Справа показалось кладбище с надмогильными крестами; слева развалистый дом Чиляева.
      С трудом опомнившись, Мишель отпер дверь, вошел. Красная, как зарево, луна поднялась, побледнела и заглянула в окошко.
      Откуда-то вдруг застучали отчетливые шаги. Мишель обеими руками схватился за сердце.
      Шаги остановились под окном. Маленький белый олень прыгнул с подоконника в комнату; стукнули копытца.
      Мишель очнулся; страх мгновенно прошел. Золоторогий олень продолжал стоять, весь озаренный голубоватым сияньем. Нечаянно Мишель обернулся и вздрогнул: ему из окна улыбался тот самый незнакомец, которого он видел во сне девять лет назад.
      Олень жалобно крикнул.
      Густые клубы серного дыма поползли к потолку; в их удушливом мраке блеял отвратительным голосом черный козел.
      .......................................................................
      Около шести часов вечера я выехал верхом на место поединка. Глебов на беговых моих дрожках следовал за мной.
      Место выбрано было близ кустарника, недалеко от дороги. Мы сошли с коней; скоро подъехали Мишель и Столыпин.
      Мне приходилось стрелять из пистолета третий раз в жизни. От барьера расстоянием в пятнадцать шагов секунданты отмерили еще по десяти и поставили нас с Мишелем на крайних точках.
      Я решил не подымая пистолета подойти к барьеру и ждать противника. Так я и сделал. Между тем Мишель, взяв на прицел, с насмешливой улыбкой продвигался ко мне правым боком. Начинал накрапывать мелкий дождик. Дожидаться у барьера значило разыгрывать шутовскую роль. Я выстрелил.
      Мишель свалился: он был убит наповал. В этот миг разразилась ужаснейшая гроза с молнией и громом.
      Под проливным дождем поцеловал я Мишеля в похолодевшие губы, вскочил в седло и полетел домой.
      Из метрических книг Пятигорской Скорбященской церкви видно, что Тен-гинского пехотного полка поручик Михаил Юрьевич Лермонтов убит на дуэли 16, погребен 17 июля 1841 года. Погребение пето не было.
      <Новодевичий монастырь. 1936-1941>
      ПРИЛОЖЕНИЕ
      Часть, исключенная автором из окончательной редакции. (Хранится в фонде Б. Садовского в отделе рукописей Российской государственной библиотеки - бывшей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. Приносим благодарность И. Андреевой за сообщение этого текста .)
      Часть седьмая БЛИЗНЕЦЫ
      Печально я гляжу на наше поколенье. Лермонтов
      Высокопреосвященнейший Филарет, митрополит Московский, как всегда, пробудился в пять часов.
      Сегодня канун Вешнего Николы.
      Владыка строен, невысок и очень худ. На тонком прозрачном с темною бородою лице соколиные глаза под прекрасными ровными бровями; печать необычайного ума в проникновенном взоре и в твердой складке осмотрительно сжатых уст.
      Разговаривает митрополит бесстрастным и тихим голосом. В приемах, в походке, во всех движениях царственная плавность, напоминающая лебедя. Службу совершает он смиренномудро, кадит легко и изящно.
      Дома владыка носит черный подрясник и шитый бисером пояс; на маленькой девической руке голубые четки. Для приемов коричневое шелковое полукафтанье с двумя орденскими звездами, с бриллиантовой панагией.
      Поднявшись со своей монашеской липовой кроватки, владыка после утренних молитв садится читать Библию. В восемь часов слушает обедню из секретарской комнаты; сюда за службой входит диакон с кадилом; сюда приносят антидор и теплоту. После обедни прием и чай.
      Во втором часу владыка в ряске и скуфье переходит из кабинета в столовую, молится и благословляет яства. При гостях он кушает все; наедине лишь уху да морковный соус; кофе подается с миндальным молоком.
      Отдых за чтением книг и газет: проницательный ум владыки все обнимает, все видит. И вот он опять у письменного стола.
      Вечерний чай в шесть часов. Первая чашка с лимоном, вторая с вареньем, третья с вином. Иногда просфора или ломтик белого хлеба вместо ужина.
      Откушав чай, митрополит возвращается в кабинет; за столом он остается до глубокой ночи, иногда до рассвета.