- А вышла армия чиновников.
      - О да. И вот теперь на этой самой армии построено всеобщее благополучие. У чиновника есть все необходимое для среднего человека: занятие на службе и отдых в семье. По воскресным дням утром церковь, за обедом праздничный пирог, вечер за картами или в театре. Чиновник занят делом, обеспечен: зачем ему газеты? Ведь политика, подобно алгебре или музыке, удел немногих. Только дураки могут мечтать о всенародном образовании или об участии черни в государственных делах. Когда я вечером гуляю по Петербургу, мне видно во всех почти окнах одно и то же: зеленый стол, карты, мелки, две свечки и четыре чиновника за столом. По лицам заметно, что им весело, что они довольны. Поверь, Егор Францыч: создать тишину и благоденствие не менее трудное искусство, чем рисовать картины или писать стихи.
      - И вы, Государь, в сем искусстве величайший мастер.
      Конфекты от кашля из ягоды сюжюб, из лакрицы с анисом, яблочный сироп, камедные шарики, леденцы ячменные, каштаны в сахаре с померанцевым цветом, розовая вода, индийская пастила катунде.
      .......................................................................
      Генерал Иван Никитич Скобелев, сопровождаемый жандармом, спустился в камеру декабриста Батенкова.
      В ней десять аршин длины и шесть ширины; наклонные окна под потолком не пускают света: лампа горит день и ночь.
      Батенков, неуклюжий как медведь, в поношенном сюртуке, но выбритый и чистый, молился на коленях перед образом Троицы. При входе генерала он медленно встал.
      - Здравствуй, Гаврила Степаныч.
      - Здравствуйте, ваше превосходительство.
      Скобелев сел на скамью.
      - Хорошо ли тебя содержат?
      - Отменно.
      - У исповеди и святого Причастия бываешь ли?
      - Каждый месяц; завтра тоже готовлюсь сподобиться.
      - Хорошо. Ты, братец, можешь идти.
      Жандарм удалился.
      - Присядь, Гаврила Степаныч, поговорим. Дело вот какое. Государю угодно знать, почему тебе в Сибирь не хочется: ведь там ты пребывал бы ва свободе.
      - Никак нельзя, ваше превосходительство. Неужели вам не известно, что наши заговорщики не знают ни жалости, ни пощады? Я искренно раскаялся. Как блудного сына простил меня царь, зато они не простят.
      - Дело говоришь. Хорошо. Так и доложу Его Величеству. Ну, а теперь...
      Оглянувшись, Скобелев понизил голос:
      - Видения бывают?
      - Бывают.
      - Расскажи, голубчик.
      - Трудненько, ваше превосходительство. Попытаюсь. Под самый Новый год читал я пророка Иезекииля. Вдруг вся камера наполнилась огнем. Пламя так и волнуется, точно море. И голос: "В христианской религии самое главное крест и воскресение". Потом преобразилось пламя в чистейший свет. И таким восторгом сердце окрылилось, что вот-вот умру. Все ясно стало.
      - Что же ясно-то?
      - Предстоящее потрясение царств земных. Воспоследовать должны величайшие перемены в науке, в общежитии, в понятиях и нравах.
      - А потом?
      - Потом все станет опять на место.
      Его Величеству при посещении Императорской Академии Художеств угодно было приобрести картину классного художника Епафродита Егорова "Прощание Гектора с Андромахой".
      .......................................................................
      Погиб поэт, невольник чести,
      Пал, оклеветанный молвой...
      - Это Пушкин-то невольник чести? Похоже. Жалкий раб великосветских предрассудков, невольник этой самой, якобы оклеветавшей его, молвы. Да разве настоящий поэт клеветы побоится? Никакой клеветы и нет: были анонимные пасквили, место которым в помойной яме.
      Не вынесла душа поэта
      Позора мелочных обид...
      Хорош поэт: взбесился от булавочных уколов. Сам оскорблял людей направо и налево, а тут дурацкого пасквиля не снес.
      Восстал он против мнений света
      Один, как прежде...
      Ни прежде, ни после, ни один, ни в компании Пушкин против светских мнений не восставал. И липнул к бомонду всю жизнь, точно муха к меду.
      Не вы ль сперва так долго гнали
      Его свободный, чудный дар...
      Да кто его гнал, помилуйте? Ни один поэт не получал такого общего признания.
      Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
      Вступил он в этот свет...
      Вот уж подлинно: зачем? И кто, кроме беса, мог толкнуть Пушкина в этот мелкий искусственный мирок? А ведь он был человек обеспеченный, молодой, здоровый. Мог поселиться у себя в деревне и творить на досуге; конечно, и за границу бы его отпустили. Жена мешает? оставь ее, оставь все на свете; беги с котомкой куда глаза глядят. А уж в конце прямая ахинея:
      ...Надменные потомки
      Известной подлостью прославленных отцов...
      ...Жадною толпой стоящие у трона
      Свободы, гения и славы палачи...
      Что за потомки подлецов, какие палачи? Ведь русский Государь самодержавен: у трона его не стоит никто. Тогда выходит, что поэта погубил царь. Вам смешно, и я смеюсь; да что говорить: такой подлой глупости даже во сне не придумаешь.
      Всемилостивейший Государь! У меня нет слов сказать, что я чувствую. Вы для меня ангел-хранитель, посланник Божий. Да наградит Вас Господь! Принимая на коленях Ваши благодеяния, осмеливаюсь просить еще об одном:
      благоволите назначить опеку мне, бедной вдове, и сиротам моим, детям несчастного Пушкина.
      .......................................................................
      Вчерашний день был я у князя Одоевского на званом обеде.
      Кроме меня, молодого музыканта Гентцельта, графа Виельгорского, графа Ламберта и барона Корфа обедали: знаменитый поэт Жуковский, командир Финляндского полка Офросимов и генерал Перовский, военный губернатор в Оренбурге; всего с хозяином девять человек.
      - Я следую примеру Иммануила Канта, - сказал князь, приглашая нас к столу, - кенигсбергский мудрец утверждает, что количество сотрапезников не должно спускаться ниже числа граций и превышать число муз.
      Просторная столовая окнами в сад. Обед сервирован обдуманно, изящно и просто. На столе большая ваза с цветами и тарелки с фруктами; гости размещаются попарно; перед каждой парой солонка, бутылка лафита, графин с водой, перечница и корзинка с хлебом.
      После супа из протертого зеленого гороха и индейки с трюфелями Перовский сказал:
      - Никак не могу представиться Государю. Живу здесь неделю, а толку нет.
      - Почему? - спросил Виельгорский.
      - Да просто по интригам военного министра. Это его штучки.
      Тут подали восхитительный паштет из кинелей с петушьими гребешками, шампиньонами и раковыми шейками.
      - По собственному рецепту, - скромно заметил хозяин. Все выразили одобрение. Между тем вино начинало развязывать языки; разговор неизбежно коснулся дуэли и смерти Пушкина.
      - Почему Государь приказал письмо свое привезти обратно: ведь Пушкину так хотелось иметь его? - спросил барон Корф.
      - Разумеется, из скромности. По той же самой причине Государь не позволил печатать стихи "К друзьям".
      Жуковский не кончил, занявшись лещом в матлоте. После артишоков он сказал:
      - Пушкин виноват перед царем: дал слово не драться, а сам затеял дуэль. С какой стороны ни взглянешь, для Пушкина нет оправданий. Скольких он сделал несчастными, начиная с собственной семьи. На честь вдовы упала незаслуженная тень; дети остаются без отца; нельзя не пожалеть противника:
      он тоже человек, и притом порядочный. Последний повод к дуэли неслыханно дерзкое, гнусное письмо старому барону - делает Дантеса безусловно правым. Я Пушкину друг и жалею о нем, но magis amicus veritas. Когда я просил назначить семье Пушкина такую же пенсию, как и семье Карамзина, Государь мне ответил: "Ты чудак. Ведь Карамзин почти святой: он чист, как ангел, а Пушкин?"
      - Однако и он причастился перед смертью.
      - Да, по совету Государя.
      Принесли дупелей. Эта деликатнейшая дичь приготовлена была безо всякой приправы.
      - У фазана и у дупеля левое крыло жирнее: под нею птица прячет голову на ночь, - заметил князь.
      - Скажите, пожалуйста, Василий Андреич, - спросил Офросимов, - какие милости оказаны Государем семье Пушкина? В городе об этом разно говорят.
      - Могу их перечислить. Велено заплатить все долги и выкупить имения. Вдове пенсион, дочерям до замужества тоже. Сыновей в пажи; на воспитание их три тысячи в год. Издать на казенный счет сочинения в пользу вдовы и детей. Наконец, единовременно десять тысяч.
      - Какая неслыханная, истинно царская щедрость!
      - Между тем иные находят, что этого мало.
      Когда подали суфле из шампанского с ванилью, Жуковский прочитал письмо Государя к Пушкину. Я не мог удержаться от слез; все были растроганы.
      Обед заключился ананасным мороженым. Перед тем как сойти в салон княгини для вечернего чая, Виельгорский, Гентцельт и я сыграли "Реквием" Моцарта. К сожалению, у графа на виолончели лопнула струна.
      .......................................................................
      Любезный друг Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся. Я беру их на свое попечение.
      Часть пятая РЫБЫ
      Нет, не тебя так пылко я люблю. Лермонтов
      Все в Петербурге на масленице завтракают блинами.
      Государю подаются гречневые с паюсной икрой. У министра двора князя Волконского заварные с яичницей; у военного министра графа Чернышева красные с рубленой ветчиной. Во всех министерских кухнях шипят сковородки. Блины пшеничные с налимьими печенками готовят графу Орлову; молочные белые кушает граф Бенкендорф.
      Столовая министра иностранных дел графа Нессельроде вся в цветах. За воздушными блинами суфле Дмитрий Львович Нарышкин, напудренный, в чулках и башмаках, с алмазною звездою на черном фраке. Подле монументальной хозяйки увядающая, но еще прекрасная Марья Антоновна: над пунцовым беретом перья марабу. "Sante des dames!" Шампанское пенится и блещет в граненых бокалах.
      У Скобелева солдатские со снетками румяные блины. Один за другим проходят в столовую желчный хромой Воейков, рябой насмешник Сенковский, остроумный разговорчивый Греч. К блинам пока еще не приступали: ждут генерала Дубельта. Мелодический звонок; в передней звякнули шпоры, мелькнул голубой мундир. Старый дворецкий из бывших денщиков разливает по серебряным чаркам тминную; расторопный инвалид несет на блюде под салфеткой стопку дымящихся блинов. Двумя уцелевшими пальцами единственной руки берется хозяин за ноздреватый, душистый блин; окунув его в густое янтарное масло, обмакивает в сметану.
      Суетливо выбегают из департаментов голодные чиновники. От бумаг к блинам!
      На Адмиралтейской площади народное гулянье. С раскатистым радостным хохотом праздничная толпа теснится, толкаясь подле огромных красной меди самоваров; пьет горячий сбитень с калачами, грызет орехи, жует леденцы и пряники. На жаровнях груды пухлых блинов. В балаганах орут и кривляются пестрые штукари; оркестры оглушительно грохочут.
      В розовых лучах морозного вечера крыши отсвечивают чистым золотом;
      по белым стенам расползаются голубые тени. Из труб выплывает кровавыми клубами тяжелый дым.
      Но вот уж заря угасает, уж начинают светиться окна, подъезды и фонари. На темном небе бледный круг туманного месяца точно блин со сметаной.
      Фаддей Бенедиктович Булгарин из-за груды корректур рассеянно покосился на повара и снял очки.
      - Вот тебе реестрик. Возьмешь в Милютиных лавках начинку для пирога.
      - Слушаю-с.
      - Первым делом фунт вареного языка, да помягче. Яблоков фунт.
      - Слушаю-с. Язык изрубить прикажете?
      - Ну конечно, и яблоки тоже. Фунт говяжьего жиру, полтора фунта коринки, мелкого сахару столько же. В начинку пойдет по две рюмки коньяку и мадеры, восьмушка кайенского перцу.
      - Вино, сударь, когда выливать?
      - Все равно. Еще положишь два толченых мускатных ореха и двадцать три гвоздики: ни больше, ни меньше. Пол-осьмушки корицы в порошке, варенного в сахаре цуката да померанцев фунт: вот и все.
      - Тесто слоеное, сударь?
      - Слоеное, на железном листе. Ступай.
      Фаддей Бенедиктович плотный здоровяк, с мягкой шеей, с румяными губами. Зеленый польский кунтуш в затейливых шнурах, бухарские туфли. Под столом ковер из шкуры волка, убитого в окрестностях Карлова; на стене трофей двенадцатого года: заржавленный французский мушкетон.
      Булгарин взял со стола костяную флейту и приложил к губам. По розовому круглому лицу расплылось блаженное спокойствие. Играет Фаддей Венедик-тович в лад мыслям: то весело, то печально.
      - Я негодяй и с этим именем перейду в потомство. Так тому и быть. Есть общие козлы отпущения: каждый, кому угодно, может упражнять на их физиономиях свои кулаки. Я беру взятки с купцов, меня зовут перебежчиком...
      Флейта не поет, а рыдает.
      - Так что же делать? все у нас дерут с живого и с мертвого. А ежели частному приставу брать дозволяется, то почему бы не взять и мне? В литературе я частный пристав. За то, что я перебежал от Наполеона к Кутузову и обратно, можно ли упрекать поляка? Ведь у нас отечества нет.
      Флейта неожиданно засмеялась.
      - Я не белоручка, но и не подлец. На войне я спас человека; это всем известно. Я автор "Выжигина": разве романом моим не восхищаются читатели? Его можно дать девушке, юноше, даже подростку: он никого не соблазнит.
      Флейта начинает веселеть.
      - Российская империя держится только немцами. Стоит голштинцам уйти, и пиши пропало. Нет подлости, на которую не способен русский кацап. Вот почему от Рюрика, первого русского немца, и до нынешнего дня основано все на рабском предательском страхе. И вот почему жандармы у нас останутся всегда. Царя не будет, а жандармы будут. Да что говорить о царе, если и с Богом то же? Русский ведь только снаружи помазан церковным елеем, а дай ему волю, он тотчас же бросит крестить, отпевать и венчаться. Тьфу, быдло, песья кровь!
      Булгарин уложил флейту в ящик и начал чинить перо.
      На Невском Государю встретился пьяненький чиновник.
      - Ты где служишь?
      - В пожарном депе.
      Государь улыбнулся.
      - Депо не склоняется.
      - Перед Вашим Императорским Величеством все склоняется.
      .......................................................................
      Вчера мне случилось присутствовать при необыкновенном разговоре. Дело в том, что Николенька переводится на Кавказ в Казачий полк:
      участием в боях надеется он выиграть по службе. Теперь казак наш делает прощальные визиты; к барону Дантесу отправились мы вдвоем. Барон нас принял полулежа на кушетке с подвязанной рукой.
      - И я просился на Кавказ, но Его Величеству не угодно было изъявить согласие.
      - Очень жаль, - ответил Николенька, - мы вместе могли бы покорять черкесов.
      Через полчаса явились еще два гостя: виконт д'Аршиак и князь Гагарин. С первым я и прежде встречался у барона; второго частенько видал на балах и в театре. Странная беседа завязалась между ними: оба стали рассуждать о том, что время идет к концу.
      - На чем же вы утверждаете ваше мнение? - спросил барон д'Аршиака.
      - Прежде всего, разумеется, на словах Спасителя о полноте времен и о близкой жатве. Планета наша заметно дряхлеет. Везде слухи о войне, повсюду безначалие. Неслыханный разврат и оскудение любви. История должна скоро кончиться.
      За чайным столом речь зашла о Кавказе, о красоте диких скал, о стычках с горцами. Николенька заметил, что прежней кавказской поэзии теперь не найти.
      - Да, - подхватил Гагарин, - это так. Мир принимает иную внешность. Меняется не только рельеф земли, но и самый климат. Еще любопытнее частные случаи повседневной жизни.
      - Нельзя ли узнать, какие именно?
      - Да вот вам примеры. У князя Голицына, министра духовных дел при покойном Государе, кормили собачек с тарелки, изображавшей страсти Господни. Какой-то Соболевский в пьяном виде водил для потехи жида по храмам, заставляя креститься и класть поклоны. Этот же самый еврей - имя ему Элькан - пришел в восторг, когда посудному фабриканту вздумалось отпечатать портреты его на фаянсовых урыльниках.
      - Ну, для жида это, пожалуй, извинительно.
      - Не забывайте, что и он потомок Авраама. Далее. К одному весьма известному сановнику в день Светлого Воскресения камердинер обратился со словами: "Христос Воскрес". Что же барин? Немедленно велел высечь слугу за дерзость, причем заметил: "Это тебе спьяну, должно быть, показалось". Наконец, я своими ушами слышал, как отец семейства на вопрос малолетнего сына: "Что значит нищие духом?" - ответил: "Дураки".
      - Но ваши примеры убийственны, - сказал виконт.
      - Подождите, еще не все. Генерал Михайловский-Данилевский спрашивал Норова, видел ли он в Иерусалиме мощи Христа? Приглашаю вас серьезно подумать об этом вопросе, немыслимом в устах мужика или богомолки. Его задает православный писатель, историк, государственный человек. Разумеется, в эпоху средних веков все эти остроумные кощунники подверглись бы отлучению; кое-кто попал бы и на костер. А теперь им раз в год на словах угрожает анафема, которой они не слушают, потому что в храмы не ходят. Восточная церковь особенно снисходительна. Наши священники с легким сердцем отпевают самоубийц, между тем от католического патера самоубийца, как ослушник церкви, погребения не получает.
      Виконт сомнительно покачал головой.
      - Церковная дисциплина, милый князь, увы, опоздала. Пожар революции растет.
      - Но он не так страшен. Революционных идеалов может хватить еще лет на сто, не более. Человечеству перед концом захочется мирной жизни, невинных удовольствий: кто может их дать, кроме церкви?
      - Еще вопрос, князь. Почему и Христос и апостолы о самоубийстве ничего не говорят?
      - Дорогой виконт, вы забываете, что в словах Христа "претерпевший до конца спасен будет" уже таится осуждение самоубийству. Вспомните, кто из апостолов лишил себя жизни? Иуда. Стало быть,, самоубийца-христианин ео ipso уподобляется предателю. И вообще, это такой нелепый и страшный грех, что Христу даже невозможно было говорить о нем.
      - Значит, вне церкви нет спасенья?
      - Нет и быть не может.
      Девятнадцатилетний граф Алексей Толстой живет на большую ногу. Держит чистокровных орловских рысаков; заказывает для своих дворовых богатейшие гербовые ливреи, а для себя по пятнадцати пар перчаток на каждый день; одевается как парижанин. Выезжает на концерты и балы, на медвежьи облавы; забавляется в великосветском кругу катаньем с гор. Вчера Толстой был в Зимнем дворце на блинах у Наследника.
      Туманный полдень. Пряча руки в обшлага темно-синего шлафрока, граф озабоченно прохаживается по своей великолепной гостиной. Портьера распахнулась: стуча когтями, вбежал стриженый пудель; за ним показался моложавый круглолицый генерал.
      - С добрым утром. Отчего ты такой кислый?
      - Рифмы не выходят.
      - Попробуй без рифмы.
      - В самом деле. Что ж, дядюшка, добились представленья?
      - Нет, Чернышев не пускает. Да я перехитрю: недаром хохол. На пороге вырос камердинер.
      - Господин Егоров.
      - Проси.
      Афродит привез от Брюлова едва успевший просохнуть портрет молодого графа.
      Как пленителен этот женственный юноша-атлет с продолговатым породистым лицом, с мечтательно-вдохновенным взором под роскошно взбитыми кудрями!
      На бархатном казакине белый отложной воротник. Через плечо ягдташ, в руках двустволка со взведенными курками; у ног выжидает, подняв морду, охотничий пес.
      За блинами поэт и художник разговорились.
      - И что всего обиднее, ваше сиятельство: мальчишка-то способный. Как привел я его к себе, хмельного да избитого, проспался он и прямо за карандаш. - "Что, мол, такое пишете, Николай Алексеич?" - "Стихи", говорит. Один стишок я захватил: прикажете прочесть?
      - Прошу.
      От жажды знанья плод не сладок.
      О, не кичись гордыней дум
      И тьмой бессмысленных загадок:
      Пред Богом твой ничтожен ум.
      С молитвой труд возьми по силе,
      Науку к вере приведи
      И безбоязненно к могиле
      Молясь и веруя приди.
      - Стихи недурны, и мысль глубокая. Передайте ему от меня сто рублей. Перовский сердито крякнул.
      - Сто рублей для шулера? Не жирно ли?
      - За хорошие стихи, дядюшка.
      - И стишонки дрянь. Ни во что ваш сочинитель не верит: это шулерский прием. Он на стишках нажить собирается. А лет через двадцать по-другому передернет и опять наживет.
      .......................................................................
      Понедельник на масленой - встреча,
      Заигрышем вторник прозывают,
      Середу лакомкой величают,
      Четверток слывет переломом,
      Пятница - тещины вечерни,
      Суббота - золовкины посиделки,
      Воскресенье - проводы, прощеный день.
      .......................................................................
      Вереницы цветных домино, точно бабочкины крылья, шелестят вдоль театральных коридоров; разлетается по залам пестрый мундирный рой; черные фраки жужжат.
      У колонны Мишель в алой лейб-гусарской венгерке, в белом ментике, сутулясь, опирается на саблю. В чертах его смесь дерзости и смущенья; в широко раскрытых черных глазах скрытая тревога. Как будто боится он быть изобличенным в чем-то, как будто ждет, что вот-вот подойдут и скажут: тебе здесь не место. И ответная дерзость, вскипая на дне зрачков, зовет на помощь ядовитую усмешку.
      - Неужели я вам нравлюсь?
      - Я вас люблю.
      - Ах, зачем так шутить? Отвечайте прямо: вы узнаете меня?
      - Ну разумеется. Я не забуду нашей первой встречи в мастерской Брюлова.
      - В мастерской Брюлова? А как меня зовут?
      - Вы Клара, натурщица. Что с вами?
      - Ничего. Пусть Клара. Все равно.
      - Вы были в Италии, Клара?
      - Я недавно оттуда.
      - Расскажите, как там.
      - Ничего особенного. В Риме печей не топят. Небо голубое, стены темные, в них желтый мрамор. Везде фонтаны, церкви, галереи. Скучно.
      - Не могу поверить.
      - А вам разве весело?
      - О нет.
      Италия! Какая непостижимая сила, связуя тебя с Россией, жадно влечет сладострастную юную красавицу в объятия северного богатыря?
      Сила эта называется тишиной.
      Император Николай и папа Григорий - два мощных стража двух церковных монархий: восточной и западной. Двух, потому что третьей монархии не было, нет, не будет и быть не может.
      И какой же русский художник не вдохновлялся Италией, кто из поэтов не мечтал о ней? Гоголю здесь отверзлись родники высокого искусства, тайну гармонии обрел здесь Глинка. По Италии пламенно тоскует Алексей Толстой;
      к ней стремится пожилой Баратынский и юноша Майков. Сосчитать ли русских питомцев твоих, прекрасная Италия? Брюлов, Рамазанов, Иванов, Бруни, Кипренский, даже бездарный Шамшин, даже гнусный Шевченко - все бредят тобою, все влюблены в тебя!
      И вот на бледных стогнах императорской столицы возникает лучезарное отражение папского Ватикана. Живописно-ленивая небрежность романтических альмавив, лохмотья лаццарони и религиозная процессия перекликаются с чопорной строгостью гвардейских шинелей, с вицмундирами титулярных советников и церемониальным маршем; утомленные, теплые вздохи влажного сирокко ответствуют издали жгучему свисту сухой пурги.
      Как плотно облегает серебряная кираса светло-палевый, с литыми эполетами колет Государя; как туго обтянуты стройные ноги белоснежною лосиной! На рыцарских ботфортах зубчатые шпоры-звездочки; в правой руке перчатки и каска с бобровым гребнем, левая придерживает палаш.
      Каждая замаскированная дама на публичном маскараде имеет право взять Императора под руку и с ним ходить.
      .......................................................................
      А сколько роковых перемен пронеслось над тобой, вековечный Рим! Вскормленник свирепой волчицы, бросал ты без счету языческим львам христианских своих противников, чтобы самому потом покорно склониться перед львом святого Марка. Несметные полчища варваров потоками адской лавы грозно шумели над тобой и, отшумев, исчезали, а ты все так же стоишь. Отвергнул ты танталовы плоды Вольтера, сизифов труд Канта; не терзал твоей печени Байронов ненасытный орел. К живому источнику ведет тебя бессмертный твой Данте: его благодатный гений презрел пустые и дырявые сосуды безбожных Данаид.
      Будет день: упадет Третий Рим подобно Второму, ты же останешься вечно Первым Римом, Единственным и Последним. Ты камень: на тебе неодолимо пребывает святая Церковь; здесь соберутся во время оно верные овцы Христа;
      сюда созовет свое единое стадо единый Пастырь.
      Да, к Риму ведут все дороги: воистину вечный город. Не давал он в обиду себя ни франку бесстыжему, ни австрияку лукавому, ни тебе, рыжий дьявол, коварный англичанин.
      .......................................................................
      Комната в подгородном трактире. За стаканом пунша Владимир и Афродит; в соседнем зале песня цыганского хора.
      Как за реченькой слободушка стоит,
      В той слободке молода вдова живет,
      У нее ли дочь красавица растет...
      Афродит внезапно обернулся и вскочил. Побрякивая шпорами и саблей, в расстегнутой венгерке вошел веселый, раскрасневшийся Мишель.
      - Здравствуй, Володя. А я прохожу и слышу твой голос. Ба, и Афродит здесь. Ну что же, садись.
      - Как можно, сударь: я свое место помню.
      Мишель развалился на диване и громко зевнул.
      Красоту ее не можно описать,
      Черны брови, с поволокою глаза,
      Где родилася такая красота?..
      - Афродит, трубку!
      Владимир покраснел. Дрожащими пальцами Афродит набил трубку и бережно подал барину.
      Выхватив из кармана сторублевую, Мишель зажег ее от свечи и начал раскуривать. Ассигнация быстро сгорела; он вынул другую.
      - Как тебе не совестно, Мишель? Ведь это трудовые деньги твоих крестьян.
      - Оставь нотации. Лучше спроси лимонаду и пей здоровье Натали Мартыновой.
      Владимир вспыхнул, встал, пожал Афродиту руку и быстро вышел.
      Там стояла красна девка с молодцом, Говорила красавица с удальцом, Говорила-разговаривала...
      - Позвольте, сударь, я разожгу.
      Потускневшие злые глаза поднялись, опустились, опять поднялись и вдруг засверкали. Мишель, вскочив, ударил Афродита в грудь.
      - Откуда это у тебя? украл, признавайся!
      И он вертел миниатюрную статуэтку оленя на оборванном шнурке.
      От сильного толчка живописец упал на колени. Стискивая хищные зубы, Мишель занес широкую ладонь и вдруг отступил, шатаясь.
      Античный лик сиял перед ним: тугими завитками струятся густые кудри; слезясь, дрожит лазурная, ясная глубь умоляющих очей.
      У крыльца почтовой станции двуместные, коврами крытые, сани; шестерик горячих жеребцов, перебирая ногами, ужимается, фыркает, косится; еле могут конюхи сдержать их. Государь с графом Орловым в шубах и шапках вышли на крыльцо, спустились по ступенькам, сели; медвежьей полостью укрыл им ноги камер-лакей. Ямщик стоя разобрал вожжи, сорвал шапку, перекрестился, крикнул: "ура!", толпа конюхов подхватила, расступаясь, и разом отпустила лошадей. Сани рванулись; в вихре морозной пыли все вмиг исчезло.
      Весь день несется Государь по снежной равнине, а серебристо-туманным, мутно-белесоватым далям все нет конца. Серое небо, обледенелые рощи, крикливые стаи ворон и галок, перелетающие дорогу вкривь и вкось; порой промелькнет село с занесенными избами, с колодцем, с колокольным звоном, и снова дорога и ничего, кроме ветра. Ветер свистит в ушах, режет щеки, колет глаза; умный ветер знает: самодержавным простором может повелевать только самодержавный монарх.
      Темнеет. На краю необозримой голубоватой равнины вспыхнула красная звездочка: близко ночлег.
      Камер-лакей внес в станционную избу складную кровать, взбил подушки, поставил на стол дорожную флягу, стаканчик, ломоть черного хлеба с солью. После короткой беседы легли. Государь на кровати, Орлов на диване. Поднявшийся месяц, заглядывая в оконце, долго любуется прекрасным, строгим лицом с величавыми чертами, с опущенными веками.
      Утром, пока запрягали, Государь положил резолюцию на деле рязанского мещанина Леонтьева, плюнувшего в кабаке на царский портрет: "Дело прекратить, портретов моих в кабаках не вешать, а виновному объявить, что и я на него плюю".
      Его Величество Государь Император Высочайше повелеть соизволил: обер-прокурору Святейшего Синода графу Н. А. Протасову и министру народного просвещения С. С. Уварову рассмотреть на особом совещании под председательством министра финансов графа Е. Ф. Канкрина проект американских капиталистов о проведении в Российской Империи железных дорог.
      .......................................................................
      - Уважаемые коллеги! Его Императорскому Величеству благоугодно знать мнение наше о направлении умов в Европе и о том, в какой мере сие направление может касаться Российской страны. Переходя от общих соображений к частным, должны мы обсудить, полезны ли будут для нашего отечества железные дороги. Граф Николай Александрович, вам, как представителю церковного ведомства, первый голос.
      - Скромное мнение мое не выйдет из-за церковной стены. Краеугольным камнем ему да послужат слова мудрейшего из наших современников, митрополита Московского Филарета. Владыка утверждает, что в русском народе света мало, но много теплоты. И вот эту-то священную теплоту мы и обязаны всемерно поддерживать, и беречь: от нее происходит свет. Простой человек чуждается отвлеченных теорий; он живет и действует практически, по слову апостола: вера без дел мертва. Он думает, что человек не для себя родится, что жить Богу служить, что Церковь Христова не в бревнах, а в ребрах, то есть в сердцах.
      Из слов моих нетрудно вывести заключение о вреде железных дорог. Они приковывают сердце к житейской тревоге, от них грязнится душа. Помогая сообщаться физически, они разобщают нравственно. В лесных губерниях при звоне ямского колокольчика медведи выходят на тракт; звери отлично знают:
      для них проезжим оставлена краюшка. Известно, что и многие святые пустынники кормили медведей хлебом из своих рук. Вот где сочетание народной теплоты с церковным светом: явление, немыслимое на Западе, в отечестве железных дорог. А ведь Православная Церковь неустанно молится, чтобы все мы жили в благочестии, просит для нас у Бога тишины и мира. И я уверен, что железные дороги будут в России вредны не одним медведям. Русское сердце охладеет и закроется, сперва для зверей, потом для ближних, а там... Договаривать не стоит. Я кончил.