- Почему же?
      - Потому что выбил он из меня справедливые понятия. С пустяков началось: "Ты, - говорит, - Афродиша, какие книжки читаешь?" "Божественные, - говорю: - Печерский Патерик, Четьи-Минеи". - "А из светских?" - "Милорда Георга, Бову, Письмовник, Потерянный рай". - "Хочешь, дам Юрия Милославского?" - "Пожалуйте, Виссарион Григорьич". Ну, сами вы, сударь, можете понимать: книжка благородная, слов нету. Хорошо-с. Вот кончил я, приношу. - "А теперь Кавказского пленника почитай". Дальше больше: Пушкин, Полевой, Московский телеграф, Марлинский, альманахи всякие, а по ночам беседы с Виссарионом. Не успел я путем спохватиться, а уж он меня выветрил дочиста. Приду в храм Божий, стою дурак дураком. Стучат по голове святые слова, как дождик по крыше, а в сердце не попадают. Сердце-то у меня мякиной набито: Телеграфом да Онегиным.
      - Ты ведь сирота?
      - Так точно-с. Сирота круглый. Отца я сроду не видывал и не помню-с, а матушка-покойница была незаконная дочь помещика Струйского. Мы состояли дворовыми у Юрия Петровича. А после матушкиной смерти барин определил меня комнатным казачком. Тут же вскорости Юрий Петрович изволили сочетаться браком с покойницей Марьей Михайловной, а меня приказали отдать в ученье.
      - Как же ты в Тарханы попал?
      - А это когда молодая барыня скончались, Лизавета Алексевна, маменька ихняя, купили меня у Юрия Петровича, чтобы быть мне неотлучно при барчуке.
      Свободу мою стесняет ли Бог? Никак. Во власти у меня быть кем захочу:
      и собеседником ангелов, и бессловесным животным. Пусть не небесный я, зато и не земной; хоть не бессмертный, но поистине не смертный. Должен ты стать, о человек, сам своим художником. В сердце у тебя семена всех Божьих миров; цвет и плоды сообразны будут уходу. Ежели ты возлелеешь пшеницу, пшеницу и соберешь; ежели станешь воспитывать плевелы, - плевелы и получишь.
      В сердце твоем скорпионы, ехидны, адские пропасти, но там же Триси-ятельный свет невечерний, жизнь вечная, райское царство: там все.
      Часть вторая ВЕСЫ
      Последний потомок отважных бойцов. Лермонтов
      Кошачьи меха вывозят в Китайское царство; там они меняются на чай. По деревням забирают их кошатники у баб и у девок за колечки витые зеленые, за пестрые ленточки, за стеклянные пронизки.
      Пеньку мужики мочат зимою в студеных родниках; потом на снегу ее расстилают бабы: полотно от этого белеет.
      Целые горы деревянной посуды везут из Симбирской губернии в Оренбургскую. Меняют посуду на хлеб: сколько ржи в жбан наберется, та и цена за него.
      Из Курмышских и Алатырских угодий идет корабельный лес; из Московских и Ярославских - грибы на всю Россию; из Владимирских вишня, клюква, можжевельник, лен.
      В Лыскове купцы после молебна на пристани угощают бурлаков водкой, потчуют пирогами и отплывают с песнями в Рыбинск на расшивах, распуская белые паруса.
      - Да когда же все это случилось?
      - Как раз перед Успеньем, Помнишь, мы сидели у нас в цветнике; вдруг появился Мишель.
      - Помню.
      - Папенька только что поручил Юрию Петровичу взять на ярмонке в конторе тысячу рублей. И вот уже третья неделя об Юрии Петровиче ни слуху ни духу.
      - Ну?
      - Папенька ожидал его со дня на день и никому ни слова не говорил. И только вчера я обо всем узнал от Афродита.
      - А он откуда знает?
      - От папеньки. Приказал во что бы то ни стало отыскать барина. Но если бы ты видел, Николенька, что сделалось с Афродитом, когда он узнал, что Юрий Петрович здесь. Он и крестился, и руки мне целовал, и плакал.
      - Ну, а теперь расскажу и я кое-что. Мишель пропал.
      - Как?
      - Поехал вчера на ярмонку и не вернулся. Так что у Афродита теперь две комиссии. Я ему велел непременно Мишеля найти.
      На Макарьевскую ярмарку бухарцы привозят халаты, шали, шепталу, фисташки; за бухарцами едут греки с косхалвой, рахат-лукумом, губками, орехами; грузины везут красную бумагу в мотках; армяне кизлярскую водку. Казанские татары торгуют шитыми туфлями, сафьянными сапогами, мылом.
      Железный ряд тянется на две версты.
      В галантерейных лавках заморские сукна: зибер, зефир, клер. Платки фуляровые, газовые вуали, муслин, коленкор.
      На лотках стеклярус, медные крестики, серебряные цепочки, запонки, бусы, перстеньки, тавлинки со слюдой.
      .......................................................................
      - И первым делом обошел я, сударь, все притынные местечки-с. По кабакам, по балаганам, по трактирам. Нет моих господ. Наконец того, один татарин показал мне домишко за Китайскими рядами. - Не здесь ли, говорит. Прихожу я, сударь Николай Соломоныч, вижу: ужасти подобно. Комнатенка:
      ну, свиной закуток чище-с; сор, паутина, а на диванчике драном барин Юрий Петрович, краше в гроб кладут-с. Я так и взвыл, на колени кинулся.Батюшка барин, что с вами? Как вы сюда попасть изволили, батюшка? А он мне так спокойно: ничего, Афродиша; деньги я чужие потерял. И рассказали целую историю-с.
      Деньги они тогда же сполна получили и зашли в Бубновский трактир. И подвернись им на грех полковник Древич, вы не изволите знать-с? С барином нашим в одном полку служили.
      - Знаю.
      - Ну, известное дело: сели закусить. Что уж там было и как, барин припомнить не могут, а очнуться изволили они у полковника. Хвать-похвать, ан бумажника-то нет.
      - Так.
      - Полковник им резоны начал представлять. Деньги, слышь, через полицию разыщем, а ты покамест оставайся у меня. Юрий Петрович и жили у них ровно две недели. Только накануне Ивана Постного полковник вдруг приказали закладать лошадей. Служба, дескать; никак нельзя. И уехали в Арзамас. А барину беленькую покинули.
      - Ну?
      - Оставил я Юрия Петровича до послезавтраго. Обязался денег достать.
      - Откуда?
      - И сам не знаю-с. Авось Господь пошлет.
      - А Мишель? .
      - Их я еще чудней сыскал. Как только, значит, с барином расстался, вхожу в трактир Обжорииа, глядь, а барчук тут как тут. Винцо пьют и в карты играют.
      - В карты?
      - Так точно-с. С ним двое каких-то: один, похоже, подьячий, а другой, надо быть, гусар. И сразу видать, что барчук проигрались: страсть сердиты. Я, мол, пожалуйте, сударь, со мною: барыня беспокоятся. Так он меня чубуком.
      - Ну вот что, Афродит: я сам туда съезжу.
      - Пирожки, пирожки! Слоеные с говядиной, кондитерские с яблочком!
      - Муромские калачи, калачики горячи!
      - Вот пышки, блины, оладьи!
      - Огурчики из Подновья, астраханские арбузы, персидский виноград!
      - Анис и малет, едят и хвалят; яблоки садовые продаются!
      - Лежит Лазарь, лежит весь изранен...
      - Подайте слепому Христа ради.
      - Ты прекрасная мати пустыня...
      - Перцу, перцу!
      - Пряники тульские, вяземские, тверские! На имбире, на малине, на мяте, на цукате!
      - Московская коврижка, калужское тесто! Папошник медовый!
      - На украшение святой обители...
      - Бог спасет.
      - Пожертвуйте на колокол, рабы Господни!
      - Перцу, перцу! Цареградский, ариванский, забалканский! Перец запа-лющий, самый злющий! Перец жжет и палит и старуху набок валит!
      - Пирожки, пирожки!
      - О, птица
      Синица,
      Твои крылья золотые
      Улететь от нас хотели!
      - Смотри, как донской казак Платов разит французских солдатов и как Наполеон готовит суп из ворон. На здоровье, голубчики!
      - Когда легковерен и молод я был, Младую гречанку я страстно любил.
      - Помогите благородному человеку. Же ву при кельк шоз. Служил в кавалерии, в артиллерии, в пехоте и во флоте. Был у Шереметева певчим, теперь ходить не в чем. Жена вдова, дети круглые сироты. Будьте благодетелем.
      - Перцу, перцу!
      По дребезжащим половицам прошел Николенька в большую грязноватую комнату.
      Между развалившимся буфетом и хромым диваном, под осыпавшейся люстрой, спит за столом среди тарелок и стаканов, уткнувшись лицом в груду карт, растрепанный Мишель.
      В углу за бутылкой беседую! двое. Короткая пауза. Усач в голубом гусарском доломане проворно вскочил и с достоинством расшаркался перед Ни-коленькой.
      - Вы кстати подоспели, милостивый государь. Нам необходимо расчесться с вашим приятелем.
      - А много он проиграл?
      - Только двадцать тысяч.
      Мишель приподнял голову и зевнул. Опухшие сонные глаза уставились на люстру.
      - Мишель, образумься.
      Мишель захохотал и, прыгнув, как кошка, потащил Николеньку к окну.
      - Слушай: сейчас мне привиделся сон. Сижу я здесь, понтирую, и вдруг вбегает маленький белый олень с золотыми рожками. А за ним старик. И слышу: поставь на пе три раза три тысячи.
      Николенька бросил на грязную скатерть пачку ассигнаций.
      - Мне удалось занять три тысячи ровно.
      .......................................................................
      В гербе Мартыновых щит делится на две части. В верхней на серебряном поле из облака выходит в латы облаченная рука с мечом. В нижнем по полю голубому меж двух серебряных звезд полумесяц рогами кверху; над ним третья звезда.
      - Ну, поздравляю, Мишель: сон в руку.
      - Погоди, сначала разочтемся. Я выиграл двадцать четыре тысячи. Двадцать по картам, три тысячи твоих, остается еще одна.
      - Давай ее мне. Подарю Афродиту на свадьбу.
      - Хорошо. Только жаль, что ты выгнал банкометов. Славные они, особенно гусар.
      - Стыдись, любезный. Что за дружба с шулерами?
      - Ну, так еще шампанского! За твое здоровье.
      - Послушай, Мишель, нам надо поговорить. Объясни, пожалуйста, откуда у тебя такие замашки? Владимир уверяет, что эта манера твоя, а мне сдается, что ты и сам своей манере не рад. Почему ты не хочешь сдержать себя?
      - Мне так нравится.
      - Неужели природное чувство долга совершенно отсутствует в душе твоей?
      - Сказать тебе правду, Николенька? Мне все равно.
      В книжном шкапу Соломона Михайлыча три полки.
      На верхней большая Елизаветинская Библия в темно-коричневом с медными застежками переплете, творения святых отцов и требник Петра Могилы. На корешках желтой кожи тисненые серебряные литеры; обрез красный.
      Среднюю полку занимает Кантемир, Ломоносов, Державин, Петров, Херасков; труды Карамзина-историографа, Дмитриева-министра, Жуковского, воспитателя царских детей, храброго партизана Дениса Давыдова, кривого Гнедича, Козлова-слепца, Батюшкова, что сидит в сумасшедшем доме. Вот пиэса "Любовное волшебство". Эту веселую книжку презентовал с надписанием сам покойный автор, служивший вице-губернатором в Пензе, известный стихотворец князь Иван Михайлович Долгорукий. Еще подарок: исторический роман соседа по имению и племянника по матери Миши Загоскина "Рославлев". Все книги в синем и зеленом сафьяне, с золотым обрезом.
      Нижняя полка для умозрительных и религиозных трактатов. Тут и Фомы Кемпийского "О подражании Христу", и "Серафимский цветник" Иакова Бема, и Эккартсгаузена "Ключ к таинствам натуры", и "Приключения по смерти" Юнг-Штиллинга, и "Наркисс" Григория Саввича Сковороды.
      - Я вам не помешаю, Соломон Михайлыч?
      - Володя, это ты? Входи, не стесняйся. Что отец?
      - Папенька здоров, благодарствуйте.
      - Полно, здоров ли? Он что-то не в духе.
      - Оттого, что мне пора в Москву. А я все собираюсь спросить вас, Соломон Михайлыч: что есть Священный Союз?
      - Как что? Разумное братство трех величайших монархий на основах христианской религии.
      - Это я знаю. Но почему же в Союзе всего только Австрия, Пруссия и Россия?
      - А кто бы мог с ними соединиться? Франция, что ли? Она отошла от Христа. Англия? Жестокая политика ее враждебна евангельскому слову. И ежели хочешь знать. Союз для того и создан, чтобы бороться с этими нечестивыми государствами.
      - Понимаю, Соломон Михайлыч.
      - Поищи на нижней полке зеленую тетрадь. Нашел? Это указ об учреждении Священного Союза. Слушай. - "Самодержец народа христианского есть Тот, Кому собственно принадлежит держава, то есть Бог наш. Божественный Спаситель Иисус Христос". Запомни это, Володя. Навсегда обязаны все мы признать главенство Христовой Церкви и утвердиться в исполнении ее законов.
      Афродит ко дню ангела старой барыни нарисовал акварельный портрет ее.
      В отчетливых, ровных, немного тусклых тонах розовеют моложавые черты красивой старухи. Из-под блондового чепчика седые кудри выбиваются затейливыми завитками. Лицо круглое, с приветливой улыбкой; в черных живых глазах благородство и сила воли: фамильные столыпинские черты. С плеча спускается на белый атласный капот турецкая шаль.
      Портрет вставлен в синее паспарту с золотым бордюром.
      - Афродит, куда ездил барин?
      - На охоту, сударыня.
      - Не говори пустяков. Где он был?
      - На ярмонке, сударыня.
      - Подай табакерку. Играл?
      - Так точно. '
      - С кем, не знаешь?
      - Не могу знать.
      - Дай мне платок. А теперь подойди поближе. Юрий Петрович здесь?
      -- Не могу знать, сударыня.
      - Опять ты врешь, Афродит. Мне все известно от Древича. Не смей ничего скрывать.
      - Слушаю, сударыня; виноват.
      - Помни: если они повстречаются, я тебя сдам в солдаты.
      Юрий Петрович расстался с Кексгольмским полком двадцати трех лет.
      Добродушный и беспечный, как дитя, он рожден красавцем. Тугие завитки каштановых кудрей, глаза как море, античный овал лица.
      У дамского идола не было счета победам.
      Если к столу подавался, поросенок, жаренный с кашей или холодный в сметане, Юрий Петрович изящно закусывал водку поросячьим ухом. Веселясь на полковых пирушках с Эгмонтом и Древичем, мог сразу осушить бутылку шампанского. Кто-то обмолвился про него:
      Свиным закусывает ухом, Бутылку выпивает духом.
      Еще юнкером успел Юрий Петрович промотать почти все отцовское имение. Легкомысленно-беспутная Венера, сжалившись над опрометчивым любимцем, уговорила слепого Гименея помочь ему. Юрий Петрович выгодно женился.
      На неизбежный вопрос, почему образованная богатая барышня решилась выйти за армейского кутилу, все хором отвечали: да ведь он красавец.
      Как незаметно промчались быстрые годы счастливого супружества!
      Юрию Петровичу стукнуло тридцать, когда он овдовел. Его одинокое ложе опять обступили неумолимые призраки суровой бедности. На женино приданое нельзя было рассчитывать: все доставалось сыну. Но и его Юрий Петрович почти не знал: ребенка воспитывала бабушка. Не поискать ли новой партии и нового приданого? Увы! тяжелые последствия разгульной юности вдруг сказались и наложили на лик отцветшего Адониса неизгладимую печать.
      Понемногу начал опускаться Юрий Петрович. То месяцами высиживал в разоренной родительской деревушке, то скитался по базарам и ярмаркам, то навещал друзей. Истертый архалук в сальных пятнах; заплаты на локтях; в висках седина; колючий подбородок все реже встречает бритву.
      .......................................................................
      Нечистота от множества и смешения. Полстакана чистой и полстакана нечистой воды дают стакан нечистой.
      Для того, кто положился на волю Божию, прошедшее не потеряно, настоящее безопасно, будущее верно.
      В скорбях помни: за пустыней ждет земля обетованная.
      .......................................................................
      В грошовой комнатке, сгорбившись на продавленном кресле, Юрий Петрович дрожащей рукой теребил ветхий галстук и пожевывал губами. Дверь распахнулась, ворвался Афродит.
      - Батюшка барин, извольте! Ровно тысяча! Юрий Петрович вздрогнул, сеть красноватых морщинок прорезалась на желтых, как воск, щеках.
      - Это деньги чужие. Все мое богатство - серебряный олень на шнурке под жилетом. Возьми его.
      - Молодому барину отдать прикажете?
      - Какому барину? Ах, этому... Нет, нет, себе возьми. Прощай.
      - Куда же вы, сударь? .
      - Я далеко. Тебе еще рано за мной.
      Юрий Петрович вскочил, пошатнулся, схватился за грудь, захрипел и упал опять.
      Фома Лермонт, питомец шотландских гор, сподвижник непобедимого короля Макбета, игрою на арфе и пением чаровал сердца. Тайны грядущего были открыты певцу-прорицателю. Белая златорогая лань унесла внезапно Фому в царство фей и эльфов.
      Часть третья СКОРПИОН
      Не смейся над моей пророческой тоскою. Лермонтов
      В осенние ясные дни с городского откоса сквозит голубым прозрачным туманом заволжская даль. И опять непонятною скорбью томится сердце.
      Не от этой ли глухой тоски спасались наши предки, когда на легких просмоленных челноках, целыми семьями, с убогим скарбом, в зипунах и лаптишках, пробегали, робко озираясь, великий водный путь от волжских истоков вплоть до Хвалынского моря?
      Ведома была и князьям эта вещая кручина; чтоб ее размыкать, седлали они коней, скликали дружину и в обгон с быстровейным ветром мчались неоглядной цветистой степью навстречу половецким ватагам. И где-нибудь под ракитой у пересохшей речонки, перед трескучим костром, пока поспевала, капая жиром, на конце копья ощипанная наскоро дичина, слушал рокотание Баяновых струн отдыхавший князь.
      А разве не смиряла неотвязную печаль благодать молитвы? Не проходили разве один за другим по безмолвному бездорожью кроткие отшельники; не ставили там и сям келий, часовен, скитов, и разве не была перед ними раскрыта, как Библия, тайная книга жизни?
      Два откровения ведает православный подвижник: небесное и земное. В Писании премудрость Слова и песней Давидовых; в пустыне звезды, птичьи голоса, шелест трав.
      .......................................................................
      - Последний вечерок мне осталось служить вам, барышня: сердце надрывается.
      - Полно, Мавруша. Ведь ты теперь вольная и муж у тебя художник.
      - Ах, барышня, на что мне воля? Куда ее? А муж как чужой. Уткнется в свои картины и знать ничего не хочет.
      - Однако ты любишь его.
      - Барышня моя, золотая голубушка, Наталья Соломоновна! Убейте меня, окаянную, прогоните с глаз долой!
      - Да что такое? Ты уж не пугай меня. Сейчас же говори, слышишь?
      - Слушаю, барышня. Все расскажу, как на духу. Не гневайтесь только. Позапрошлого года гостили у нас тарханские господа. И приказали вы мне в горелки бегать.
      - Это когда тебе дурно сделалось?
      - Да-с. Горела я с ихним барином, а догонял Афродит. Сами изволите знать, какая он рохля. Спотыкнулся об клумбу да и дрюкнулся, как мешок. Я только у павлятника остановиться хотела, а барин меня как схватят.
      - Продолжай.
      - Я и упала без памяти.
      - Это все?
      - Да-с. Только с того самого часу лишилась я покою. Полюбился мне барин пуще жизни.
      - Зачем же ты Афродита обманула?
      - Не его я, а себя хотела обмануть. Думала, замуж выйду, и дурь забудется. А она еще лютей. Хочу просить вас, барышня, да не смею.
      - Не бойся, говори.
      - Как бы Афродита моего отправить на ученье в заморские страны? Уеду я с ним, и всему конец.
      - Хорошо, Мавруша, я устрою.
      .......................................................................
      Афродит накануне отъезда в Петербург ночует в чуланчике рядом с комнатой барчука. Любопытные лунные лучи, скользя, дают разглядеть на круглом столике зеркало, шкатулку, карманные серебряные часы, ящик с красками, кисти и палитру. У кровати на стуле сюртук с пелериною, картуз и трость.
      Что за живописный уголок в горах! такие точно пейзажи приходилось Афродиту копировать в Ступинской школе. Только на этом ландшафте облака как огневые клочья; трава пылает ярко-зеленым бархатом; в озере вода точно синий купорос; белее сахара горные вершины. И на уступе скалы Афродит, замирая, видит великолепного старца в пышной лазурной мантии. Старец вдохновенно опирается на арфу; к ногам его припал, склонясь златорогой головкой, маленький белый олень.
      - Вот я и дома, - радостно вспоминает Афродит. Ему хочется погладить оленя, приласкаться к старцу; непонятная сила удерживает его. Старец и олень расплываются, клубятся, тают, исчезают. Чу! колокол. На утесе, в розоватой утренней полумгле светится белый храм.
      .......................................................................
      Отпустила я, гвардии поручица Елизавета Алексеевна Арсеньева, крепостного своего человека Епафродита Егорова на волю. Отныне и мне, и наследникам моим до него дела нет и волен он выбрать род жизни, какой захочет.
      - Господи Иисусе Христе, помилуй нас.
      - Аминь. Господь тебя благословит. Как имя твое святое?
      - Николай.
      - Клади поклон перед Царицею Небесной; помолимся. Теперь приложись. Ну, что?
      - Точно огнем обожгло.
      - Слава Тебе, Господи. Посиди со мной. Крест уготован тебе тяжелый. А ты не бойся. Не одни премудрые садовники получат награду: будет дано и тем, кто в вертограде Христовом исторгает ядовитые плевелы из Его пшеницы.
      - Я, батюшка, не понял ничего.
      - И слава Богу, что не понял. Это дело хозяйское, не наше.
      - Как же мне быть?
      - Во всем полагаться на волю Божию. Вот самая мудрая надежда. А теперь прощай: иди, на что послан. Боже, пощади создание Твое.
      .......................................................................
      Под вековой раскидистой липой, в невылазной чаще бурьяна, крапивы и лопухов притаилась бревенчатая келья. В ней семь больших деревянных подсвечников, икона Матери Божией, на скамье в изголовье камень.
      Печерский старец среднего роста, коренаст, сутуловат. Светлая борода с выступающими длинноватыми усами; глаза как васильки.
      Нынче в день Покрова Пресвятой Богородицы старец служил раннюю обедню.
      - Ступай, - шепнул Николенька Мишелю.
      И медленно начал спускаться по шатким ступенькам. На душе точно в безоблачном осеннем небе. Краснеют, золотясь и дрожа, последние листья на облетевших ветках; высоко звенят, перекликаясь, запоздалые стаи журавлей.
      Николенька не успел дойти до монастырских ворот. Внезапный треск и тяжелый прерывистый топот заставили его вздрогнуть. По тропинке мчался Мишель, взъерошенный, красный, сжимая кулаки.
      - Что с тобою?
      - Он меня избил.
      - Не может быть.
      - Избил, говорю. Как схватит вдруг палку и на меня. Я кричу: батюшка, что вы? А он свое. Отколотил, да и вышвырнул за дверь.
      - И ничего не сказал?
      - Ни слова.
      На ярмарке, у краснобородого в белой чалме азиата, ко дню рожденья Мишеля бабушка нашла бухарский халат.
      Золото-синие и черно-зеленые переливы павлиньих перьев изузорили плотную парчу; чешуя океанской крылатой рыбы, хвосты райских птиц разбегаются, искрятся и струятся. Тут и там набрызганы алые розы, наляпан багряный мак. Шемаханская шелковая подкладка играет на солнце то огненным, то радужным самоцветом.
      Белая спаленка Ивана Иваныча точно алебастровая бонбоньерка. Ширмы как мел; простыни и подушки чище снега; с потолка прозрачный фонарик светит матовым пятном.
      Двери Тихоновской церкви настежь; звонят к обедне. С улицы Ивану Иванычу виден иконостас; лики угодников дышат любовью и кротостью.
      Из царских врат выходит Император Павел: под малиновой мальтийской мантией цареградский далматик; в правой руке осьмиконечный крест.
      - Я иерей по чину Мельхиседекову.
      Император осенил народ крестом и скрылся в алтаре. Мимо Ивана Иваныча спешат богомольцы. Сколько знакомых! Соломон Михайлыч и жена его, Николенька с сестрой, Юрий Петрович, Афродит. Император опять появляется с чашей; на нем терновый венец.
      - Мир всем.
      Вот прошли покойница жена и Володя. От нестерпимой тревоги Иван Иваныч готов упасть. Беспомощно он простирает дрожащие руки и безнадежно кричит:
      - Пустите меня!
      Но лики с иконостаса глядят сурово. Император вознес чашу: все пали ниц.
      - Пустите, я хочу быть с вами!
      - Ты не наш.
      .......................................................................
      Каждодневно выметай свою избушку, да имей хороший веник. Станови утром и вечером самовар, да грей воду, подкладывая угли.
      Все делай не спеша, помаленьку; добродетель не груша: сразу не съешь.
      .......................................................................
      - Намерен я, Володя, говорить с тобой.
      - Приказывайте, папенька.
      - Дай совет мне.
      - Что вы, папенька; смею ли я?
      - Не только смеешь, обязан. Давно уже смущаюсь я, что мы разных вер. И нет надежды у меня соединиться за гробом с тобою и твоею матерью. А вы эту надежду имеете. Восточная церковь сольется с Западной при конце веков.
      - Успокойтесь, папенька, умоляю. Что это у вас?
      - Это? Видишь ли, Володенька, ходил я к .старцу.
      - К старцу? Вы?
      - И не один, а с Древичем.
      - Что же старец?
      - Не знаю, о чем он Древичу говорил, только выскочил Древич от него весь красный и без орденов. Батюшка тут же ордена ему вынес. - "Оттого они свалились с груди твоей, что получены не по заслугам". А мне дал вот этот листочек. Я прочитал, но не могу понимать.
      - Что же тут непонятного, папенька? Изба - это душа христианская, веник - покаяние. Самоваром называет старец молитву.
      - Володенька... Я больше не могу... я хочу быть с вами... С моим благодетелем Государем, с друзьями моими, хочу жить вечно. Решился я, дружок мой, принять православие.
      Натуленькин альбом в темно-малиновом с золотыми гирляндами и веночками переплете; чеканная застежка в виде египетского жука.
      На заглавной странице Николенькин французский мадригал с карандашной виньеткой.
      Акварель Владимира: белые развалины среди голубых утесов; желтая луна;
      всадник в бурнусе и тюрбане скачет по кремнистой тропе.
      Мишель старательно оттушевал степного ворона, поникшего над лирой;
      стихи к рисунку трудно разобрать.
      - Вы не можете не видеть моих чувств, Натали. Боже мой! Жить подле вас, бродить по этим улицам, дышать одним воздухом с вами... Натали, я вас люблю; Нам предстоит разлука, но... что бы со мной ни случилось, я буду вечно ваш.
      - Что же вы хотите, Вольдемар?
      - Натали, не лишайте меня надежды. Неужели не ясно для вас, что Мишель недостоин любви вашей?
      - Может быть. Но покуда он жив, мое сердце принадлежит ему.
      .......................................................................
      Грандиозный сияющий бальный зал. Оркестр поет. Плывут и падают волны полонеза. Дамы улыбаются Николеньке; та, что всех прекрасней, подает ему букет белых роз.
      Конца нет роскошным покоям; сколько гостей!
      Но чем бы ни вздумалось заняться Николеньке, куда бы ни пошел он, за ним неотступно следят чьи-то черные глаза.
      Чьи? Он вспоминает и не может вспомнить.
      Пробует Николенька забыться в певучих разливах вальса: зловещие глаза насмешливо смотрят вслед; пытается утопить тревогу в шипящей пене: под пристальным взором дрожит в оробелой руке бокал. Николенька подходит к зеленому столу, ему повезло, но опять сверкнули хищные глаза - и карты смешались.
      В ярости бросает он белый букет в ненавистное лицо.
      Раскаты грома, удушливый тяжкий дым; светлые залы рушатся. Над обломками встает исполинский крест.
      Николенька хочет отступить; крест упал на него. С треском ломаются кости, кровь струится. Непроглядная тьма.
      Вдруг издали блеснул огонек. Все ближе он светит, и тьме его не объять. Николенька проснулся: в переднем углу под иконами сияет лампадка.
      .......................................................................
      Дорожный погребец обтянут барсучьей кожей; четыре медных скобки по углам.
      Ключ щелкнул; под крышкой серебряный плоский ящик с десятью фаянсовыми перегородками; в каждой варенье: клубничное, вишневое, смородинное, малиновое, костяничное, из крыжовника, из китайских яблочков, из дынных корок, розовая пастила и сотовый мед.
      Николенька снимает конфетный прибор и видит на подносе провесную ветчину, телятину, белорыбицу, пирожки, цыплят, творожный с тмином сыр.
      Снят и поднос; под ним блестит восьмигранный походный самоварчик;
      четыре выгнутые ножки у него отвинчены и хранятся отдельно с ложечками, вилками и ножами. Китайская лаковая чайница, солонка; судки с уксусом, перцем и горчицей; плетеная фляжка; в ней ром.
      .......................................................................
      Российский необъятный простор однообразен лишь с виду. Разумеется, если скакать сломя голову с курьерской подорожной, вряд ли что разглядишь, кроме пестрых будок и часовых.
      Везде одни и те же бесконечные столбовые и проселочные дороги; ряды берез, канавы, шлагбаумы, мосты, полосатые столбы с цифрами; города, городки, городишки, села, деревни, хутора. Везде помещики, чиновники, офицеры, попы, купцы, мещане, солдаты, мужики, и как будто все на одно лицо. В каждом городе белый с колоннами собор, серые казармы, желтые присутственные места, кирпичный острог. Те же фраки, рясы, мундиры, поддевки, армяки, сарафаны, платочки, шали, чепчики. И как будто все те же исправники и те же заседатели колесят, трясясь над ухабами, в крытых и некрытых тарантасах, вдоль дремлющих степей и колыхающихся нив.
      Так кажется случайному путнику, зевающему в тележке под надоедливое неровное звяканье почтового колокольчика, а попробуй этот путник пристать где-нибудь в захолустье да пожить с неделю, чего только не увидит он, чего не услышит! '
      Вот этот город славится крупичатыми калачами, а тот зернистой икрой;
      один солит огурчики и квасит капусту, другой откармливает поросят и гусей. Здесь кардамонная водка, какой и в Москве не сыщешь; тут пироги с груздями, там крендели с анисом. Где торгуют гречневой крупой, где конопляным маслом; мед, рыба, куры, пряники, яблоки, платки, кушаки, сало, деготь в каждом городе особенные, свои.
      Вот городок, где со времен Ярослава все так и осталось; где монастырь такой древний, что дух захватит, как взглянешь; монахи покажут келью Ивана Грозного со следами царского посоха на каменном полу, колокола, в которые трезвонил благочестивый царь Федор, меч князя Пожарского. Свято хранится родная старина на святой Руси.
      Ну, а жители? Этот раздобревший красноносый городничий, должно быть, только и знает брать взятки, закусывать да разъезжать по гостям; нет: в городе каждому известно, что уже много лет толкует он Апокалипсис и ведет глубокомысленный дневник.