сколько идей состарилось в ящиках лабораторных столов и сгорело в буквальном смысле перед предполагаемыми обысками и арестами. Мы имеем право только сожалеть
      -- ну не все же могли быть протопопами Авакумами, хирургами Добровольскими и стоиками Ва-виловыми.
      Может быть, ты и не знала, что он писал, а может, так убедила себя в этом, чтоб и под пыткой не проговориться... а ты не забыла, что с тем чемоданчиком, что стоял в прихожей у стеллажа с книгами с твоей парой белья, зубной щеткой, железной коробочкой зубного порошка и полотнянным мешочком сухарей, потом... я ездил в институт и носил в нем Термодинамику и ноты... он так и простоял без дела все аресты и погромы... ты, наверное, тоже думала, что до тебя просто не дошли руки...
      Авоська
      Смирнову очень хотелось немедленно вытащить рукопись, раз-ложить страницы на столе и узнать из них сокровенное о себе и това-рищах, и о Пинхусе. Они все его любили, хотя поначалу он производил неприятное впечатление своей неуклюжестью, кривой верхней губой, раздвоенным кончиком тупого носа, который то и дело вытирал или просто по привычке подбивал снизу вверх ладонью... Его бескорыстие и бесхитростность подкупали через минуту общения, и сколько потом ни проходило времени рядом с ним, он таким и оставался: преданным и жившим больше где-то внутри себя.
      Слава вспомнил, как Пинхус забирал его из распределителя... непонятно, почему...
      "Он же русский! -- Возражал заведующий, - И у меня нет разнарядки... " Пинхус не соглашался: "Рус-ский! Разнарядки! Ты посмотри, какие у него глаза! Он же пропадет тут! " Но чиновника переубедить не удавалось: "Как же так? У Вас же еврейская колония! " Пинхус тоже сражался: "Еврейская, еврейская! Ну, дак что? Все люди евреи -- не все об этом догадываются! " Как ему удалось переубедить, а главное -- зачем, мучило Славу уже много лет. Среди Школьников, Канторовичей, Явно, Миримских, Меламедов были и Ручкины, Заривняки, Нечитайло, поэтому Смирнов легко вписался в этот ряд, а через полгода болтал на идиш не хуже тех, кто с детства не знал другого языка и здесь учил русский...
      Он положил сумку на стол, вышел и вернулся с плоским резино-вым ведром, трофеем, захваченным в гараже немецкого штаба еще в Белоруссии, бережно вложил рукопись в это ведро, щелкнул клапанами, загнул верх и перетянул веревкой. Вода теперь не могла просочиться внутрь. Потом все это завернул снова в газету и втиснул в старую гряз-ную, когда-то бывшую белой авоську. Теперь вряд ли чье-нибудь внимание она могла привлечь.
      Для него содержимое было не просто памятью прошедших лет -- там, как он понял, хранилась его прошлая, теперь то ли умершая, то ли разбросанная семья. Он был "фронтовая разведка" и первым видел то, о чем и в сводках не сообщали, и в книгах не писали. Несколько раз они натыкались на концентрационные лагеря, и лучше всего о них информи-ровали надписи на стенах в бараках и на остатках строений. Его това-рищи не знали, что он понимал эти закорючки, оставленные на память миру в последний миг перед вечным закатом. Где могли они быть, его товарищи и друзья... он вдруг прервал свои воспоминания и остановился на полшаге: "А что же он сам не засу-нул туда свою тетрадку?!.. " Но, постояв несколько мгновений, решил, что не надо все добро складывать в одно место -- армейские команды, еще прошлых веков, очень разумны, даже мудры: рассредоточиться. Он же не в наступление идет, обороняется -- не надо так рисковать... "
      Рано утром, когда туман медленно отступал в низинки и пря-тался за низкорослыми елками на опушке, через поле медленно шел человек, сильно прихрамывая и потому не сворачивая, чтобы обойти лужи. Его кирзовые сапоги были заляпаны грязью до самого верха, ар-мейская телогрейка застегнута на все пуговицы и на лоб надвинута бы-валая тоже армейская ушанка. В руке идущего болталась грязная авоська, в которой лежало что-то завернутое в газету, торчала головка бутылки, и выпирали углы тоже завернутой в газету буханки -- явно хар-чишки, которые раздобыл, наверное, на станции. Человек шел нетороп-ливо, не глядя под ноги и не поворачивая головы. Бог его знает, куда и зачем. Картина эта была настолько обычна, что не могла вызвать ни у кого подозрения...
      он добрел до опушки, свернул по дороге вдоль леса, а когда достиг переложенных туманом, как ватой в ящике новогодних игрушек, елочек, вдруг резко взял влево между ними. Слегка качну-лось несколько веток, роняя капли, и человек исчез. Он и тут шел уве-ренно и не оглядываясь, чуть отведя назад руку с авоськой, чтобы не задевать ею ветки по сторонам. Через полчаса он остановился, снял шапку, вытер ладонью пот со лба и тихонько по особому свистнул -- ни-кто не отозвался, тогда он свистнул чуть громче и замер, прислушива-ясь. Его натренированное ухо уловило слабый треск веток, он усмех-нулся и пошел навстречу звуку, через несколько шагов снова остано-вился, и в этот момент к ногам его бросилась огромная лохматая со-бака и, слабо поскуливая и изогнув кольцом свое тело, затопталась смешно вокруг, сильно колотя хвостом по голенищам его сапог, отчего раздались редкие глухие хлопки. "Домой, домой, Лирка! " -- скомандо-вал Смирнов, и собака побежала вперед, непрерывно оглядываясь на ведомого. Через несколько минут чаща внезапно уперлась в мокрый бревенчатый бок избы, пахнуло теплом из отворенной двери, и пришелец шагнул внутрь в полумрак. "А где хозяин? " -- обратился он в глубину и, не получив ответа, снова вышел на крыльцо, повторил свой вопрос, и со-бака, перекинув голову с боку на бок, рванулась в чащу. Смирнов огля-делся, пошел к покосившемуся строению, скинул щеколду с двери и, ко-гда вышел обратно, в руках его ничего не было. Он снова отправился в избу, разложил в печке огонь, поставил чайник, достал из самодельного шкафчика стаканы, тарелку, два ножа, положил все это на стол, вышел на крыльцо и закурил в ожидании.
      x x x
      Мама, ты помнишь, рассказывала мне сказку, как в одной стране решили избавиться от стариков, потому что страна была бедная, а уже обессиленные годами люди ничего не производили, и кормить стариков-нахлебников стало накладно. Так и сделали. Но один человек не предал своего отца и спрятал его от королевских солдат. Прошло время, и стало еще хуже, но никто не мог понять почему? Ты помнишь, помнишь? И вот настал день сеять, а в стране не было ни одного зерна -- все подчистую съели... опечаленный и беспомощный вернулся домой этот человек, и отец спро-сил его, что такое страшное случилось? "Мы все погибнем, отец, - нечем засеять поле! " "Э, сынок, сказал ему отец, - не так все это страшно. Возьми палку и других научи: идите в лес, на опушку и разворошите му-равейник -- там много припасено зерен муравьями, и надо будет только продержаться до нового урожая, а летом это вполне возможно... "
      Так и сделали простые жители, и спасли свое королевство, в ко-тором с тех пор самые уважаемые люди -- старики!
      - Ты не помнишь, где оно находится, это королевство? -- Спросила мама.
      - Мама, мама, я бы тебя обязательно спрятал тоже!
      - Знаешь, можно все вытерпеть... когда египтяне убивали младен-цев по приказу фараона, один все же спасся... вот и старик... тоже...
      - Ты верила, что тебя кто-то спасет от несправедливости?
      - Нет, страшнее было другое... они думали, что, сдав кого-то, этим откупятся... сами ставили себя вне защиты... глупые, обманутые люди...
      - Они пришли из того королевства?
      - Да. Я хотела, чтобы ты ничего не принимал на веру.
      - И боялась мне это сказать?!
      - Сформулированное никогда не выполняется... только у естество-испытателей...
      Третий звонок Репетиция зашла в тупик.
      - Я вас прошу сделать вот так. -- Режиссер спокойно поднимался со своего кресла, шел на сцену и сам поворачивался, сдвигал стул и са-дился. А слово разделите пополам -- вы же задумались. Раскусите его, как бутерброд -- съешьте в два приема.
      - Все. Все понял, - убеждал актер, потирая руки. Пока режиссер шел на место, он проходил по дуге, как ему только что показали, пере-ставлял стул и произносил "на -- прасно".
      Режиссер уселся в своем ряду, дал отмашку, и... после второго раза, когда ничего не изменилось, он хлопком остановил движение, по-сле третьего заорал "на-прасно"! Так, что осветитель сверху крикнул: "Седьмой убрать? " Но ему никто не ответил -- все не занятые уже тихо утекли из зала через приоткрытые за портьерами двери... от греха по-дальше.
      - Последний раз показываю! -- вскочил из кресла режиссер!
      - Не надо! Я все сделаю! -- Донеслось со сцены, и режиссер за-стыл на одной ноге, потом опять опустился в свое кресло и замер. -- Можно?
      - Давно! -- ответил режиссер. Но стул на сцене грохнулся, зацеп-ленный ногой обалдевшего актера. -- Ах, ты, черт возьми! Я сейчас, сейчас, Пал Василич, извините... я еще раз...
      - Перерыв! -- спокойно донеслось из зала. Остальное было ска-зано недоступно тихо для постороннего уха.
      - Пал Василич! -- Прошептал из темноты женский голос, - зарплату получите... - В зале остался дежурный свет, по сцене ходили, задрав головы и переговариваясь, осветители, в узком петлявшем коридоре пахло буфетом...
      - Пал Силичь, - донеслось из крошечной комнаты с пыльным окном, заставленным буйными цветами в горшках, - "А эта как меня вычис-лила? По шагам что-ли? " -- Он заглянул в дверь и внимательно смотрел на сидевшую за столом Наденьку - машинистку. -- С трудом вашу руку разбираю, - произнесли ее пухлые губки, вы бы мне подиктовали, - и она ткнула пальчиком в листок на столе. - Он помедлил и вошел. - Вот, по-начиркано... -- он наклонился, чтобы разобрать, что там начиркано, по-чувствовал знакомый запах духов, исходивший от ее шеи, и, сам не по-нимая, как и зачем, коснулся губами. -- Тсс... -чуть слышно сказала Наденька, - дверь... -- и она ловко выскользнула из вертящегося кресла.
      - Может, отложим до вечера? -- робко поинтересовался он.
      - До вечера? Хм... одно другому не мешает, - надув губки ответила Наденька и толкнула его в кресло, - если бы я тебя ждала, так бы и хо-дила не...
      -- она замолчала, подбирая слово и ловко усаживаясь к нему на колени... -- вечером ты мне диктовать будешь, а теперь я тебе... -- "Пропал" было последнее, что успел подумать режиссер...
      "Все пропало, все пропало, - думал он, сидя в своем кабинете. -- Зачем? Сам не знаю... это во время гона так животные чувствуют друг друга. А мы то что -- не животные? Только у них это раз в году, а у меня круглый год...
      опять менять театр... а... все одно и то же... куда я от себя денусь... "
      Первый раз он женился совсем молодым и через месяц понял, что это "не то". Он еще сам не мог сформулировать, что "не то", но стал косить на сторону, поссорился с начальством, ушел из театра, его на-правили в другой, перифирийный, далеко на Север, чему он был очень рад. В это время жена ждала ребенка. Он оставил ее на попечение ма-тери и уехал один, а потом как-то так само собой вышло, что и не вер-нулся - из того города снова переехал, потом опять поменял театр, и, когда возвратился обратно через четыре года, оба они поняли, что семьи не получилось. Женщин у него было много, но он уже не спешил с женить-бой и вообще решил, что на роду ему написано быть блуждающим фор-вардом, когда неожиданно влюбился. Все было словно впервые, и един-ственное, о чем он мечтал -- никогда с ней не расставаться -- ни днем, ни но-чью. Так оно и случилось. Он жил в ее квартире, там хватало места и для ее маленькой дочери, но через два месяца вернулся муж из за-гранки, и вместо того, чтобы выполнить свое обещание: все ему расска-зать и расстаться с ним, его новая пассия стала тянуть, мяться и откла-дывать решение, а он горел и не хотел ждать. Наконец, он понял, в ка-кую ситуацию попал, а такое распределение ролей его не устраивало. Он попытался оторвать от себя свою любовницу, но не тут-то было. Она хотела все сохранить, как есть, дождаться нового плавания мужа и снова зажить, как ей казалось счастливо. Начались размолвки, ссоры, кто любит по-настоящему, тот и страдает. Он начал пить, снова поссо-рился в театре и случайно в этот период встретил буквально на улице женщину с двумя огромными авоськами, которые она еле волокла, опуская их время от времени на мокрый слякотный тротуар. Он помог ей донести ношу до подъезда, потом до лифта, потом внес в кухню, ос-тался попить чаю и остался совсем.
      Она была инженером-экономистом. Жила тоже с дочкой, но не ждала возвращения мужа
      -- просто выгнала его три года назад и так и коротала время совсем совсем одна. От ее голодной жадности он со-шел с ума в первый же вечер и снова решил, что вот и нашел свою судьбу, или судьба нашла его, но через два месяца ему стало трудно и скучно -- угар прошел, он по ночам не спал -- ему не давался спектакль, а она этого понять не хотела и требовала, чтобы ночь целиком была только ее -- слишком долго она была одна и даже не понимала, чего себя лишала, поскольку пока жила с мужем никогда ничего подобного не происходило...
      Спектакль он выпустил, и, говорят, удачно. На премьеру ее не пригласил. Она обиделась. Он не понял, за что. Она никак не могла ему втолковать причины своей обиды, и они решили оба подумать, кто прав, - по одиночке. Он дал себе слово: всегда ночевать только дома в своей по-стели... и через год женился -- случайно, выйдя из больницы весенним мартовским днем в никуда без театра, без денег... в свою коммуналку в центре с хорошим видом из окна. Жена была моложе его лет на семь, сразу же забеременела, успокоила его, терпеливо ждала, когда он найдет работу и появятся деньги, а пока где-то их доставала... и жизнь потекла размеренно и скучно, как "у бюргера" говорил он...
      Потом у него появилась и работа, и кое-какие деньги, и жен-щины... она обо всем этом знала по наслышке от людей, бывавших в доме, друзей, просто неизвестно откуда... из воздуха... но она не бун-товала, в глубине души даже словно гордилась тем, что ее муж пользу-ется таким успехом у дам. Она умела не обострять обстановку, а он изо всех сил старался сделать так, чтобы отрицательная информация в дом не попадала... да и сам он частенько промахивался мимо своего собственного дома, который, по-правде говоря, любил...
      x x x
      - Мама, и что же потом ты от него отдалилась?
      - Мы никогда не делились сокровенным, но часто, то, что происхо-дит на твоих глазах, красноречивее слов и признаний... а потом при-вычка анализировать
      -- это же едиственный метод познания... даже, если кто-то получил результат, ученый проверит его, чтобы удостове-риться...
      - Ты осуждала его?
      - Что ты?! Скорее жалела. Ситуация была безвыходная, а время жестокое -- ни поблажки, ни отсрочки...
      - Ни прощения?
      - За что? Все империи рухнули из-за гонений на мысль...
      - И тебе было страшно... когда?
      - Когда? Страшно было всегда, но после ареста Вавилова и убий-ства Михоэлса -- казалось -- все. Конец...
      - Ты же тоже нарушила традицию...
      - И чуть за это не поплатилась. То есть должна была. Но у них не хватило времени. Слишком гигантские цели они поставили себе, не со-измеряясь с возможностями... это тоже неумение любого диктатора... я же не лектор... ты на мне проверяешь свое ощущение, а если я ошибаюсь -- я тебе могу отдать все, что у меня есть... то есть уже отдала... мне ничего не нужно, но сам не впади в ошибку и не спрашивай у матери со-кровенное -- я не смогу тебе сказать то, о чем не говорю себе самой...
      - А кому же?
      - Никому! Это уходит с нами и недосказанность порождает тягу к познанию. Вечный процесс...
      - Но для художника это невозможно, тогда теряется смысл твор-чества...
      - А может, это пережиток вульгарного реализма?
      - Но ты не любишь Павла Васильевича.
      - Он неприятный мне человек... а я плачу по старым счетам... мне не до этого...
      - Вот как.
      x x x
      Спектакль не получался. Сцены рассыпались, герои мрачно ша-тались по сцене, будто все болели гриппом. Потом вдруг сам Павел Васильевич, действительно, свалился с высокой температурой и окунулся в непри-вычную домашнюю рутину с уроками, готовкой, проблемой доставания лекарств, новых сапог и главное -- денег. Денег катастрофически не было. Не то что не хватало -- просто не было. Сыну нужен был свежий творог каждый день. В магазине его, как и все остальное, можно было добыть, только выстояв очередь, после того, как удачно застал продукт на прилавке, но промерзшие насквозь синюшные пачки какой-то белой массы совсем не обладали теми целительными свойствами, на которые возлагались надежды в борьбе за здоровье сына. На рынке же творог был слишком дорог. Слишком не в сравнении со здоровьем, а по случаю перманентного отстутствия денег. Позвонила директриса узнать, когда продолжатся репетиции, по-тому что и в театре не было денег, а стационар пустовал по случаю под-готовки нового спектакля. Павел Васильевич огорчился, понял, что против него в те-атре идет мощная работа "активистов". Он хотел наплевать на болезнь, встал, побрился привезенным ему из-за границы "Жилеттом", что было невероятным шиком, надел свежую хрустящую рубаху, бархатный пид-жак -- все, как перед важным сражением. Он посидел на стуле, пре-одолевая потливую слабость, аккуратно снял и повесил в шкаф вещи и снова лег: гори оно все. Так давно ему хотелось поболеть, полежать, почитать что-то хорошее... что - не формулировалось, но как в детстве. Окунуться с головой в книгу и уже там, внутри фантазировать, придумы-вать, обгоняя автора, споря с персонажами, не уступая им своего, каза-лось бы, незаконного в повествовании места. И каждый раз, когда он брал в руки книгу, она оказывалась или материалом для следующей ра-боты, или какой-то дребеденью, которую надо было прочесть хоть по диагонали, чтобы не оказаться белой вороной в случайном разговоре при встрече с компетентными людьми или автором...
      Он стоял перед полками, задрав голову, -- сколько непрочитан-ного, накупленного по знакомству в закрытых для широкой публики ма-газинах большого города. Боже мой, боже мой, и все пишут и пишут, достают и достают, и его потом "достают" -- все тащут на сцену. - Ради престижа? Заработка? Или наступил ренесанс театра?
      Он рассме-ялся вслух. Закашлялся. Стащил с полки двумя руками огромную шикар-ную книгу "Русские сезоны" и поплелся к дивану...
      "Все делали спектакли в спешке, и всем не хватало трех дней. И у Дягилева были те же проблемы, и пока театр будет жить, будут жить эти проблемы: костюмы не готовы, декорации не дописаны, денег не хватило, свет не такой, как хотелось. Герой бездарен и заменить не-кем... а если бездарен я сам?.. " Он вспомнил рассказ своего приятеля, который, только готовясь стать художником, пришел со своими рабо-тами к одному маститому спросить у него: получится ли из него худож-ник. Тот посмотрел и не стал оценивать работы. Он сказал ему: знаешь, наступит день в твоей жизни, когда тебе захочется уничтожить все, что ты сотворил и у мереть. Только умереть... от неудовлетворенности и стыда за все содеяное на холстах, оргалитах, картонах, бумагах, дос-ках и т. д. Но ты преодолеешь себя и с новой силой возьмешься за ра-боту. Ты начнешь мучаться и продвигаться вперед, когда вдруг почувст-вуешь, что снова наступил такой же судный день, и лишь одно остается -- умереть. И так будет не однажды. Если ты готов пережить такие дни не однажды, а между ними не купаться в радости и достатке, а тяжело работать, из тебя точно получится художник. Он отложил книгу и набрал номер телефона. Татьяны не оказа-лось дома. Длинные гудки впивались иглами в какое-то мягкое незащи-щенное место и жалили очень больно. Он держал трубку, опустить ее на рычаг не было сил, и сам себя убеждал, что ей вовсе не обязательно си-деть вечно дома и ждать его звонка. Потом он стал размышлять, куда она могла деваться, и где ее можно застать, подошел к окну, уставился на заснеженую улицу, почему-то представил, как всего лет семьдесят назад она такой и была всю зиму, а по ней без рева и вони скользили сани, запряженные парой. Ему стало легко, грустно. Он снова вернулся к аппарату и услышал знакомое "Да-а... "
      - Приезжай сейчас, - сказал он без нотки сомнения.
      - Не могу.
      - Не хочешь?
      - Неудобно.
      - По делу. Я один, но это неважно...
      - Тогда давай в театре.
      - Я болею.
      - Болеешь? Первый раз такое слышу.
      - Правда. Грипп.
      - Ну, вот, хочешь заразить меня...
      - Я тебя не в койку зову, а в дом... приезжай, мне герой нужен.
      - Ты что на кукол перешел?
      - Мы все куклы, только не понятно, у кого в руках ваги...
      - Это как раз понятно, дорогой...
      - Вот и расскажешь, просветишь... спектакль сыпется, спасать надо...
      - Что привезти?
      - Ты помнишь, у тебя был Шут...
      - Из "Летней ночи"?
      - Похоже...
      - А лимон?
      - У меня грипп, а не ангина... лучше бутылку коньяка, за этим по крайней мере гоняться не надо...
      - Зачем тебе шут? -- Спрашивала Таня с порога через полчаса.
      - Нужен. Главный герой с ним на собрание придет.
      - Зачем?
      - А там в зале больше поговорить не с кем!.. понимаешь? Не с кем! А шутам все позволительно!
      - Ну, ты придумал? Придумщик!... Неправда, и шутам отрубали бошки... А твой будет с лицом...
      - Нет, не начальника... с ним же поговорить можно!
      - Не любишь ты людей!..
      - Каких? Люди! Это же не мешок, набитый внавал!
      - У тебя от гриппа в голове что-то сдвинулось... на собрание... ка-кое собрание может быть на сцене!
      - Хорошо... на бал, на маскарад...
      - Какой бал в твоих производственных буднях...
      - Ну, я же должен что-то сделать, чтобы она ожила... эта чертова пьеса
      - Зачем брал? Возьми другую пьесу!
      - Ты сама свихнулась... дали!... за нее уже назначена премия. А у меня слетит звание...
      - А ты хочешь и рыбку съесть, и на три буквы сесть...
      - Не хочу. Больше ничего не хочу...
      - Переходи в куклы... зайчики, лисички... шуты, принцессы, коро-левы...
      все короче, прозрачней и сложней... у нас, как раз междуцарст-вие...
      - Перестань!
      - Я серьезно.
      - А если серьезно. Сделай мне такого же шута, только перчаточ-ного...
      - Зачем, зачем?
      - Не знаю еще, но чувствую, что он мне пригодится...
      - Это "пригодится" выстрелит потом в тебя... а я буду виновата...
      - Глупо... при чем здесь ты...
      - А там ничего нельзя подправить в пьеске...
      - Можно. Написать "Занавес" перед действующими лицами, сразу после названия...
      x x x
      - Скажи мне, пожалуйста, но как же это все выплыло наружу?
      - Никто точно не знает -- тридцать лет прошло.
      - И ты не держала в руках этих записей?
      - Нет! Я только знала о них... когда он уехал, это ходило, как ле-генда...
      может быть, с собой забрал. Может быть, не знаю... спрятал куда-нибудь, или отдал кому-нибудь, возможно их и на свете нет уже. Сгорели, истлели в ржавой банке в огороде... сын увез в Сибирь после института. Он там женился на казачке, говорят, - это была трагедия...
      - Что делать? Что делать?
      - Искать. Я так мечтала, что ты станешь ученым... это, значит, ис-кать...
      и ничего больше не нужно, потому что каждый день ищешь. Нахо-дишь редко, но сам поиск!
      - Я же тоже ищу...
      - В другом месте -- возможно, это было бы неплохо... но шанс по-старадать от результата не вдохновляет... не правда ли?
      - Ты такая молодая? Что ты сделала со своими талантами... Бог отсыпал тебе большой пригоршней...
      - Талант -- явление не индивидуальное... не преувеличивай... значит, этому времени в этом месте все это не нужно было...
      - Не согласен...
      - Невысказанность убивает...
      - Мама, так значит Шут! Он, значит, прав!
      - Какой Шут, о чем ты?
      - Да, Пал Василич, вот придумал... все же в нем есть что-то... стихийное, оно прорывается через его меркантильность и суету...
      - Не понимаю, о чем ты говоришь.
      - Вот, слушай! Голуби находят дорогу домой, куда бы их ни занесли на другой конец света. Причем, именно занесли, они не сами залетели. Тогда бы можно было предположить, что они запомнили дорогу или по-метили каким-то образом. А они прилетают в то место, откуда их взяли, и никто не может определить, как? И талант находит дорогу... это же тоже необъяснимо...
      - Какая у тебя каша в голове -- не хватает образования, не умеешь аналитически мыслить... для этого надо стать ученым...
      - Мамочка, мамочка, я знаю про что ты... только вспомни, какая великолепная академия сидела за колючей проволокой...
      Снова
      Возвращение было тяжелым. Все, что прежде хотя бы не раздражало, если не принималось, теперь казалось пошлым, вымученным и натянутым. Собственно, пропала интонация, то, что невозможно объяс-нить, сформулировать, дать попробовать, как запах.
      Кассир Клара Васильевна выдала крохи по бюллетеню с таким мученически сочувствующим выражением, что он заскрипел зубами, Наденька надула губки, захлопнула дверь и сказала, что вполне могла бы навестить его, если он действительно так болен... но хотя бы позво-нил... она скучала и страдала... но посмотрела на него, сама распах-нула дверь и уселась за машинку. Директор поинтересовалась его самочувствием, но, слава богу, в кабинет не вызывала и не спрашивала, как идут дела.
      А дела не шли. И дел никаких не было. Он чувствовал, что летит в пропасть, с двух сторон отвесные стены -- упереться в них ногами, и вполне можно подождать, пока сверху спустят спасительную веревку. Но полет стремителен -- стоит выставить ногу, и ее вывернет от сопри-косновения с бешенно проносящейся мимо стеной. Это был конец. Чув-ство беспомощности и тошнотного страха сменилось необыкновенным облегчением. Он закончил репетицию. Выстоял очередь на углу, запасся необходимым количеством спиртного, отложил десятку в пистончик, поймал машину и поехал необычным маршрутом -- без звонка и без раз-решения к старому доброму знакомому, который никакого отношения не имел ни к театру, ни к искусству, ни к женщинам. Он строил свой мир из железа, и в нем всегда находилось место для друзей. На окраине города в рубленной избе с огромным самодельным столом, превращен-ным в верстак, огромным псом, лежащим поперек неметенного пола и огромной печью, которая всегда топилась, как геена огненная. Здесь невольно возникал взгляд со стороны на все происходящее, что давало возможность спокойно разобраться и принять решение. Можно было делиться мыслями вслух, можно было молча смотреть глаза в глаза и понимать друг друга, а можно было молча же пить и ни-куда не смотреть, как только в себя, и тоже прекрасно понимать собу-тыльника. Что они и делали почти до утра...
      Пьеса, конечно, была дерьмовая -- он это знал. Если не напря-гаться, разложить реплики по головам, произнести их и не добавлять чуждых в данном случае подтекстов, придумок, реприз, многих уловок театра, - если не делать этого ради того, чтобы выпустить спектакль на уровне пьесы, все бы сошло... но он решил, что надо спасать... кого и зачем, он уже давно забыл, а стремление осталось. И все эти уловки и придумки разрушили дремучую плоскую основу, она потекла, размягчи-лась и стала тонуть и падать на бок. Чтобы ее спасти, не на что было опереться. Наружу вылезали уже грехи режиссера, и только его одного, - не справился с материалом... такая типичная, удобная, неопровержи-мая формулировка "вышестоящих инстанций", как они себя называли...
      Он пил и не пьянел, потому что сосредоточенно думал, а когда все было выпито, и он на секунду оторвался от своих мыслей, мгновенно опъянел, сполз со стула и заснул полусидя. Приятель заволок его на тахту, стащил с ног туфли и укрыл старым лоскутным одеялом. Утро только брезжило, и вполне можно было прихватить несколько часов, чтобы теперь еще и во сне прокрутить ситуацию -- что делать, а потом уже, при свете дня, принять решение...
      Он проснулся внезапно и почувствовал, что его неодолимо тянет домой. Голова, конечно, трещала. Нормально, значит, организм еще на месте и не отказался от него. Домой? Почему домой? Ему всегда там было трудно в такой ситуации, и он бежал искать... искать? Вот, вот, где-то близко... он мечется, ищет этот придурок из пьесы... он не бо-рется, а ищет и распахивает двери кабинетов, как ворот рубахи рвут на груди, когда душно с похмелья -распахивает! Никакая это не пьеса, к черту. Это просто кусок из жизни вырезали. Как делали итальянцы в кино двадцать лет назад... тогда получится и пьеса нормальная, и люди -- нормальные...
      эта героиня -- лаборантка, как Надежда Петровна, что придет принимать спектакль... она такая же вальяжная и симпатичная, да, да, да... и в койку готова прыгнуть... только боится, что лишат места за аморалку... она не себя боится... а что? Может, попробовать?.. Хо-рошая баба, замужняя, наверное...
      Он уже спешил домой. Смотрел через окно, как синюшные бабки в неизвестно откуда вытянутых драповых пальто сгибаются под их тяже-стью и тащатся по инерции по улицам доставать пропитание -- мечутся, троллейбусы со скошенными на сторону входной двери задами, воют от напряжения и тоски и тащатся не в силах свернуть с опротивевшей до-роги, а водители, наверное, мечтают об огромных фурах, дальнем свете фар, выхватывающем девочку на обочине... мечутся, мечутся... все, все получится... только бы не упустить этого ощущения!.. Нет. Теперь не упустишь. Оно само никуда не уйдет, и надо только не сопротивляться, а чувствовать стрежень течения, чтобы на изгибе не прибило к берегу -- по течению, по течению, как все... реализм, так реализм... и одеть их надо в поношенные костюмы, а не прямо с манекена на плечи... потоп-тать на полу ногами, чтобы выглядели поприличнее, а не как на показе в доме моделей. Хорошая пьеса! Никакая. Значит, хорошая. На меня на-деются, на режиссера -- оправдаю, не подведу. Нет, теперь не подведу. И к черту баб. Нет, вот это ни за что -- правда жизни пропадет... Он улыбнулся. Потом секунду решал, на что потратить последнюю трешку, и все же велел водителю завернуть на рынок, схватил приличный букетик, с головой завернутый в мокрую газету, и рванул домой.
      Неожиданное появление Павла Васильевича дома, казалось, не произвело взрывного впечатления, может быть, потому что сын торо-пился в школу, и жена лихорадочно собиралась на службу. Они только внимательно посмотрели друг на друга. Она, не отрывая взгляда, развернула газету, поднесла головки цветов к носу и глубоко вдохнула нежный, чуть уловимый аромат, а он сжал ей руку чуть ниже локтя и сказал: "Все"! И оба они поняли, что это значило...