– В этом, мыслю я, лишь начало, – вдохновенно заканчивает Георгий. – Ибо наука, подобно жизни человеческой и самой Вселенной, не стоит на месте, но движется и совершенствуется, обогащая нас новыми дарами. Таково мое убеждение, и иного не мыслю. Я кончил, панове!
      Едва умолк Георгий, как с места поднялся Иоганн фон Рейхенберг.
      – Я хочу опровергнуть положения, выдвинутые схоларом Франциском, – сказал он требовательным высокомерным голосом.
      – Хорошо, рыцарь фон Рейхенберг, – ответил Глоговский. – Займи свое место и говори.
      Иоганн поднялся на кафедру, стоявшую против той, которую занимал Георгий.
      Зал снова затих. Георгий и Иоганн стояли лицом друг к другу. На секунду глаза их встретились, и каждый прочитал во взгляде другого непримиримую вражду.
      – Положения, изложенные тобой, Франциск, – начал Иоганн, – есть чудовищное нагромождение ложных и еретических мыслей. Никто не мог ожидать от тебя слов, подобающих верному сыну церкви, ибо всем известно, что ты по сей день хранишь верность заблуждениям восточной схизмы. Однако даже твои единоверцы не дерзают так богохульствовать и порочить священное писание, как это сделал ты.
      – Из чего ты заключил это? – спокойно спросил Георгий.
      – Ты говоришь о священном писании, как об обыкновенной книге, написанной людьми. Между тем все мы, честные христиане, считаем его божественным откровением. Разве это не поношение святыни?
      – Нет, – сказал Георгий. – Книги эти написаны людьми, и мы можем назвать их имена. Имена царей и пророков, евангелистов и апостолов. Если же написанное внушено им свыше, то это лишь усиливает его мудрость и научный смысл. Может быть, ты с этим не согласен, Иоганн фон Рейхенберг?
      – Не он с мудростью, а мудрость не согласна с ним! – крикнул с места Николай Кривуш, и на скамьях ответили смехом.
      Глоговский пригрозил Кривушу.
      – Я утверждаю, что это есть ересь и святотатство! – почти крикнул Иоганн.
      – Нужно не утверждать, а доказывать, – спокойно возразил Георгий. – Докажи, и я охотно соглашусь с тобой…
      – Хорошо, – продолжал Иоганн, постепенно раздражаясь. – Усомнившись в чудесах, ты дерзнул усомниться во всемогуществе господа. Деянья Христовы изображены тобой как явления астрономии. Это ли не кощунство?
      – Я лишь говорю, – ответил Георгий, – что явления эти могут быть объяснены наукой. Разве существование Земли и небесного свода, Солнца и звезд не является само по себе величайшим чудом? Почему же желание объяснить это ты называешь кощунством? Ведь древние мудрецы Аристотель и Птолемей, а также отцы церкви пытались познать сию тайну.
      – Можно ли сравнивать ничтожных смертных с великими мудрецами и святыми? – гневно воскликнул Иоганн.
      Георгий улыбнулся:
      – Прежде чем стать мудрыми или святыми, они были простыми смертными. Судьба человека неведома. Возьмем тебя, Иоганн фон Рейхенберг. Едва ли ты способен стать мудрецом, судя по твоим невежественным речам. Но, проявляя такое рвение в защите церковных догматов, ты наверняка метишь в святые…
      На скамьях раздался взрыв веселого хохота. Иоганн побледнел:
      – Ты ответишь за это оскорбление, схизматик.
      – Разве я оскорбил тебя, – иронически спросил Георгий, – сказав, что ты стремишься заслужить венец святого? Я готов слушать не угрозы твои, но разумные возражения. Однако если они будут подобны уже высказанным, то ты не выйдешь победителем из нашего спора.
      – Ты осмеливаешься настаивать, – крикнул Иоганн, – на переводе священного писания на грубый и подлый язык черни!
      – На благородный язык народа, – поправил его Георгий.
      – Эго противоречит основным положениям нашей церкви, признающей языком богослужения, а также науки только латынь.
      – Ты говоришь неверно, Иоганн. Ведь в стремлении подчинить православную веру римскому престолу под видом унии папа разрешает пользоваться на Литве и на Руси церковнославянским языком. Но если можно пожертвовать латынью ради древнеславянского, то почему этого нельзя сделать ради языков, на которых говорят славянские народы ныне? Объясни нам, рыцарь…
      Иоганн вдруг оживился.
      – Значит, ты подвергаешь сомнению мудрость предписаний святейшего престола и тем самым сомневаешься в непогрешимости папы?
      Георгий ответил не сразу. Иоганн ждал, пристально глядя на своего противника, и, казалось, уже видел победу. Друзья Георгия затаили дыхание. Что ответит он? Как обойдет он это страшное место и обойдет ли?
      Георгий поглядел на профессоров. Глоговский опустил голову, сдерживая волнение. Рядом с ним сидел Коперник. На его лице Георгий не мог прочесть ничего. Он, как всегда, был спокоен и безучастен.
      Непогрешимость папы! Георгий уже слыхал об образе жизни папы Александра VI Борджиа, кровосмесителя и убийцы – ярчайшем свидетельстве «непогрешимости» римских первосвященников. Но одно упоминание об этом было бы равносильно самоубийству. Георгий видел, какую западню расставил ему противник.
      – Призываю всех в свидетели, – тихо сказал Георгий, повернувшись к залу, – что я не касался этого вопроса, хотя и имею о нем свое мнение.
      – Изложи его, – потребовал Иоганн.
      – Рыцарь фон Рейхенберг, – прервал немца Глоговский, – ты отклоняешься от темы. Здесь не идет речь о догмате папской непогрешимости.
      Иоганн бросил злобный взгляд на Глоговского:
      – Я вижу, что у схизматика нет недостатка в покровителях. Мы еще заставим его ответить на этот вопрос. Теперь же спросим: во имя чего хочет он переводить священное писание с латыни на язык холопов?
      – Я уже разъяснял, – ответил Георгий. – Чтобы сделать науку достоянием народа. Истинная мудрость понятна всякому. Подобно большой реке, она имеет глубины, в которых может утонуть слон, но имеет и мели, по коим легко пройдет и ягненок. Народ должен…
      – Народ! – презрительно перебил его Рейхенберг. – Разве жалкий мужицкий сброд, подобный диким зверям, обитающим в ваших лесах и болотах, нуждается в науке?
      – Иоганн фон Рейхенберг, – сказал Георгий, сурово сдвинув брови. – Не в первый раз я слышу от тебя эти гнусные слова. Сто лет назад люди Белой Руси вместе с поляками, чехами и литвинами бились с твоими предками на поле Грюнвальда. И надменные рыцари полегли во прахе и крови под ударами презираемых тобой мужиков. Остерегись же, рыцарь, изрыгать хулу на славные наши народы. Ибо терпению нашему есть предел!
      Неистовый шум покрыл эти слова Георгия Скорины. Накаленный воздух зала потрясали грозные выкрики. Студенты перепрыгивали через скамьи и двигались к кафедрам. Иоганн стоял бледный, с перекошенным от злобы лицом. Небольшая группа его сторонников окружила кафедру, защищая его от нападения. Служитель колотил в колокол. Профессора и магистры, покинув высокие кресла, оттаскивали дерущихся студентов. О продолжении спора нечего было и думать.
      – Долой с кафедры!
      – Виват Франциску! Вон немца!
      В Рейхенберга полетели комья смятой бумаги, гнилые яблоки. Иоганн сделал угрожающий жест и быстро спустился, укрывшись за спины своих защитников. С большим трудом удалось установить некоторую тишину.
      Пан ректор встал рядом с Глоговским и громко спросил:
      – Почитают ли панове факультет схолара Франциска достойным ученой степени бакалавра в семи свободных науках?
      Зал затих, ожидая решения. Ректор обращался со своим вопросом по очереди к каждому из сидевших за столом ученых:
      – Пан Глоговский… Пан Вратиславский… Пан Коперник… Пан Григорий Саноцкий… Пан Тадеуш Ортым…
      Все отвечали утвердительно. Ректор вздохнул с облегчением. Ему хотелось как можно скорее закончить этот скандальный диспут. Его преподобие по натуре был человек мирный. Трепеща перед высшим церковным авторитетом, он в то же время искал расположения профессоров. Поэтому борьба, закипевшая в университете, весьма тревожила его и сбивала с толку. Он с трудом ориентировался в ней, не зная подчас, чью сторону принять. Итак, все отвечали утвердительно. Но вот очередь дошла до одного из ученых докторов, желтолицего, морщинистого старичка.
      – Мысли оного Франциска почитаю я еретическими. А посему согласия моего нет, – сказал он сердито.
      Ректор даже вздрогнул.
      – А ведь правда, – сказал он, словно вспомнив. – Я и сам усмотрел в его словах… некоторым образом… частицы…
      Но тут вступился Глоговский:
      – Франциск не сказал ничего такого, что бы оскорбило слух честного католика. Напомню, он привел несколько ссылок из законов и учения святейшего престола.
      – Да, да, – обрадовался ректор. – Где же тут ересь?
      – Устав наш не требует согласия с мнением диспутанта, – продолжал Глоговский. – Для присуждения ученой степени достаточно признать, что он обладает обширными знаниями и искусен в ведении научного спора. Он доказал это.
      – Конечно, – быстро согласился ректор. – Он вполне доказал нам свои знания и риторический дар.
      Георгий все еще оставался на кафедре, ожидая окончательного решения. Возбужденный спором, он теперь почти безразлично слушал переговоры ректора и профессоров, хотя и знал, что именно от них зависит его судьба.
      – Тем не менее, – скрипел желтолицый, – самый дух его речей не совпадает с догматами нашей церкви.
      – В этом пан, пожалуй, прав, – с грустью заметил ректор.
      Но Глоговский не уступал:
      – Панове, факультет должны принять во внимание, что Франциск не является католиком. Разумеется, об этом можно пожалеть. Однако известно, что он допущен в университет с высокого соизволения его преосвященства архиепископа, попечителя нашего.
      Уже готовый возразить, желтолицый вдруг поджал губы, словно сразу глотнул много воды. Ректор возликовал.
      – Ну, разумеется, – сказал он с улыбкой. – Ведь не кто иной, как его преосвященство указал нам принять этого юношу, невзирая на его принадлежность к восточной схизме, а стало быть, мы и не можем требовать от Франциска верности католическим догматам. Я полагаю, что мы вправе решить сей вопрос утвердительно.
      И ректор торжественно провозгласил о присуждении Франциску, сыну Скорины, происходящему из города Полоцка, ученой степени бакалавра.
      – Виват! – гаркнули во всю мочь Николай Кривуш и Вацлав.
      – Виват! – повторили почти все студенты.
      – Не позволим! – внезапно раздался голос Рейхенберга.
      – Не позволим! – завопили его соседи.
      Ректор снова нахмурился.
      – Рыцарь фон Рейхенберг, – сказал он с достоинством. – Мы уважаем твое благочестие, твое рвение к наукам, твое высокое происхождение. Однако не можем признать за схоларом право вмешиваться в решения ученых мужей факультета.
      – Я хочу спасти вас от бесчестия! – громко сказал Иоганн, подходя к столу. – Может ли носить почетное звание ученого человек, запятнавший себя позорным воровством?
      Ропот пронесся по залу.
      – Подлый клеветник! – крикнул Вацлав.
      Георгий стоял бледный как полотно.
      – Чем можешь ты подтвердить это тяжелое обвинение? – спросил ректор.
      Иоганн подошел к столу и положил перед ректором расписку дядюшки Отто. Ректор медленно прочел расписку вслух.
      – Ложь, – прошептал Георгий и тотчас же громко спросил: – Кто написал это?
      – Купец Отто из Любека, – ответил торжествующе Рейхенберг и, подойдя к двери, распахнул ее. – Войдите, герр Отто. Пан ректор желает говорить с вами.
      Когда к столу, покрытому алым бархатом, подкатилась кругленькая фигурка дядюшки Отто, зал наполнился шумом и движением.
      С изумлением, почти с отчаянием Георгий взглянул на Кривуша. Он искал его взгляда, надеясь прочесть в нем разгадку этой неожиданной и странной истории. Но Николай глядел в сторону, и лицо его, казалось, не выражало ничего.
      – Это твоя рука? – спросил ректор у дядюшки Отто, указывая на расписку.
      – Моя.
      – Можешь ли ты принести клятву перед распятием, что написанное здесь – правда?
      – Могу.
      – Дядя Отто… – взволнованно начал Георгий.
      – Франциск, – прервал его ректор. – Вина твоя подтверждается. Ты признаешь ее?
      Георгий едва успел перевести дыхание, как Кривуш, перепрыгнув через нижнюю скамью, оказался посреди зала.
      – Нет! – крикнул он. – Виновен не Франциск.
      – Кто же? – крикнул Глоговский.
      – Кто? – спросил ректор. – Назови его имя.
      Кривуш, выждав, пока затих в зале шум, ответил громко и спокойно:
      – Виновен я… И чтобы доказать это, прошу разрешения задать купцу Отто несколько вопросов.
      – Говори, – разрешил ректор.
      – Дядя Отто! До этого случая подозревали ли вы Франциска в чем-либо бесчестном?
      – О, нет, – ответил купец. – У меня нишего не пропатал… Он был шестный юнош.
      – Хорошо, – сказал Кривуш. – Кто сообщил вам о том, что некая пани купила эти кружева и велела отнести их к ней в дом?
      – Отлишно помню, – сказал Отто. – Это быль ты…
      – Так, – продолжал Кривуш. – А помните ли вы, что два дня спустя мы пришли к вам в лавку и Франциск спросил вас, получили ли вы деньги за кружева?
      – Я не забыль это…
      – И вы ответили, что получили все сполна и показали два золотых?
      – Я так сделаль, потому што полючиль мои деньги от милостивый герр риттер фон Рейхенберг…
      – Вы сказали об этом Франциску?
      – О, нет! Герр риттер приказаль никому не кофорить…
      – Достаточно, – прервал немца Кривуш. – А теперь пусть позволит мне высокое собрание разъяснить эту прискорбную историю.
      И он подробно изложил все, заявив, что кружева нужны были ему, Кривушу, для его дамы. О Маргарите он умолчал.
      – Я невольно ввел в заблуждение и купца и Франциска, так как некоторые мои расчеты не осуществились. Однако я уплатил бы эти деньги несколько позже, если бы милостивый рыцарь не поспешил сделать это за меня.
      И, отвесив иронический поклон Иоганну, Кривуш сказал:
      – Благодарю пана за дружбу. Я верну ему те два червонца. А за свои старания рыцарь заслужил проценты. И я готов уплатить их добрым ударом сабли, как подобает честному польскому шляхтичу.
      Прежде чем удар колокола возвестил об окончании диспута, Кривушу было объявлено о том, что он предстанет перед университетским судом.
      Георгий бросился к другу:
      – Николай! Я выступлю на суде. Докажу, что ты честен…
      – Ах, Франциск, – перебил его Кривуш. – Все равно мне не избежать геенны огненной. Не будем больше говорить об этом. Я заказал Берке поистине княжеский ужин. Зови же Вацлава, и пойдем праздновать твою победу.
      Когда друзья, пробившись через толпу возбужденных студентов, заполнивших коридоры, выбрались на уже потемневший двор, их остановил Коперник.
      – Поздравляю тебя, Франциск, – сказал он тихо, – и хочу дать добрый совет… Уезжай из этого города. Они не простят тебе.
      – Бежать? – воскликнул Георгий.
      – Да, – сказал Коперник. – Иначе ты погибнешь. Разве ты не видишь, что и на нашей польской земле рыщут агенты инквизиции.
      – Но здесь живут друзья мои… Моя невеста… Могу ли я покинуть их?
      – Ты должен это сделать, если действительно любишь науку. Я также уезжаю отсюда.
      – Куда же мне идти? – спросил Георгий.
      – Планета наша велика, – улыбаясь, ответил Коперник и, обняв юношу за плечи, отвел в сторону. – Ты хотел изучать медицину, – тихо сказал он, словно собираясь сообщить нечто такое, что надобно уберечь от огласки, – отправляйся в Падую. Я дам тебе письмо к большому ученому и моему другу, профессору Мусатти. Ты будешь учиться у него.
      Уехать в Италию! Кто из схоларов не мечтал об этой стране прославленных ученых, ваятелей, живописцев! Не раз Николай Коперник в тесном кружке друзей-учеников рассказывал о своих странствиях по этой солнечной стране. В воображении вставали величественные колонны Римского форума, прекрасные венецианские каналы, чудо-дворцы Флоренции и Милана. Видеть все это хотелось. Но еще больше Италии юношу, так мало знавшего родину, манило другое.
      – Знаю, – сказал Коперник, пристально глядя в глаза Георгия и как бы читая в них его мысли. – Мне говорил пан Ян о твоем благородном желании вернуться на родину. Подумай, что принесешь ты ей сейчас?
      – Нет, – ответил Георгий. – Сегодня, пан Николай, на диспуте… я клятву дал жизнь посвятить служению братьям моим, принести им свет грамоты…
      – Задача сия высока, – негромко сказал Коперник, – трудна и опасна. Ни в чем правители так не боятся истины и не мстят за нее, как в просвещении поспольства. Где хочешь найти ты наставников и защитников дела своего? – спросил он.
      – Приходят вести из Киева, из Московии, из чешской Праги, – ответил Георгий тихо, но убежденно. – О мужах науки славянской. К ним пойду.
      – Славно, – одобрил Коперник. – Бери пример с близких своих, но прежде туда пойди, где почерпнешь наиболее знаний. И на чужой земле не грешно учиться тому, что после свою землю украсит. Охвати мир разумом, сравни и исчисли истину. Ты молод, свободен, везде побывай!
      Вечером собрались у Глоговского.
      Так же, как и Коперник, Глоговский считал, что Скорине более оставаться в Кракове не следует. Ясно, что Рейхенберг не замедлит отомстить за свое поражение, и это может пагубно сказаться на дальнейшей судьбе Георгия. Но куда направить юношу? Где найдет он мудрых и чистых сердцем учителей, способных открыть пытливому уму бакалавра многое, еще оставшееся тайным?
      Николай Коперник, как обещал, принес письмо к итальянскому профессору Мусатти. Георгий принял письмо с благодарностью, но снова сказал о своем решении побывать сначала в русских городах.
      Глоговский понимал и одобрял стремление Скорины.
      – Что ж, Францишек, – сказал он к концу беседы, – пожалуй, прав пан Николай. Идти нужно туда, где почерпнешь наибольше знаний. Не отрекайся от Падуи. Университет итальянский – один из достойнейших. Изучишь там медицину лучше, чем у нас в Кракове или даже в славном Пражском университете. Худо ли поступил сам пан Коперник, вернувшись на родину с бесценным богатством, собранным им в чужих городах? Но прав и ты. Если хочешь дать народу книги на его родном языке, надобно прежде поучиться у самого народа.
      Так думал и Георгий. День за днем, как трудолюбивая пчела, он будет собирать нектар науки, увидит жизнь людей, услышит их песни и сказки. Он проникнет в сокровищницы монастырей и разыщет списки древних славянских сказаний. Он пойдет в Москву, в Киев, познакомится с сочинениями ученых монахов. Побывает в чешской Праге и отправится в Италию не бакалавром «семи свободных наук», а человеком, познавшим жизнь великих славянских народов, впитавшим их мудрость, накопленную годами борьбы.
      Так мечтал Георгий, лежа без сна, в ночь после диспута и прощальной беседы у Глоговского.
      А Маргарита? Покинуть ее? Разве не поклялись они всю жизнь быть вместе? Что ж, они пойдут вдвоем. Рука об руку. Путь их будет нелегким. Но Георгий верил в свою подругу. Ничто не пугало его.
      Сначала он будет учить малых детей, Маргарита станет помогать ему, и так они добудут себе пропитание и благодарность народа. А потом…
      Едва дождавшись утра, он решил отправиться к Маргарите.
      Вашек остановил его у самых дверей.
      – Что случилось, Вацлав? Я тороплюсь.
      – Не стоит торопиться, – сказал Вацлав грустно. – Она обманывает тебя. – И он протянул Георгию смятую записку.
      Георгий в недоумении взял записку, но едва только он прочитал первые строки, как лицо его изменилось.
      – Когда ты получил это?
      – Несколько дней назад. Я не хотел отвлекать тебя…
      – Что ты наделал?.. – прошептал Георгий в отчаянии.
      – Франек, – сказал Вашек, встревоженно глядя на друга, – скажи мне только, кто этот Юрий, и я убью его.
      – Юрий – это я, – ответил Георгий и выбежал из комнаты. Задыхаясь, он спешил к знакомому дому…
      Но что это?.. Окна заколочены, на дверях большие замки.
      На его отчаянный стук вышел старый привратник и равнодушно сообщил, что Сташевичи уехали, не дожив своего срока по контракту. А куда и почему, он и сам не знает.
      Маргарита уехала!..
      Словно качнулась земля под ногами у Георгия. Он прислонился к забору.
      – Не может того быть… – прошептал юноша, удивленно глядя на привратника.
      Старик ответил:
      – То правда, панич. – И вдруг, вспомнив, спросил: – А не вы ли схолар Юрий?
      – Я! – встрепенулся Георгий. Мгновенная надежда осветила его лицо. Быть может, сейчас он получит оставленный ею адрес, письмо…
      Привратник вынул из-за пазухи маленький сверток.
      – Вот, – сказал он, – это просила панна Маргарита отдать схолару по имени Юрий.
      Георгий схватил сверток. Руки дрожали, шелковый лоскуток выскальзывал, никак не развязывался.
      – Очень плакала панночка, – шепотом сообщил старик, – а святой отец успокаивал, о каком-то монастыре говорил…
      – О монастыре? – с ужасом переспросил Георгий. – Так ее увезли в монастырь?
      – Не знаю, ничего не знаю… Мне и того не велено, что сказал.
      Старик испуганно закрестился:
      – Святая дева, защити меня… – и захлопнул калитку.
      Георгий услышал, как скрипнул засов, зашуршали по песку торопливые шаги привратника, и все стихло.
      Перед ним был дом с заколоченными окнами и в руках развернутый лоскут, на котором лежал последний привет Маргариты.
      Старинный перстень с камнем-печаткой. Дубовая веточка и латинское слово «Fides», что означает «верность».

* * *

      Две переметные сумы уложены и завязаны.
      Все готово к путешествию.
      – Сядем, – предложил Вацлав.
      Исполняя древний обычай, они опустились на скамью.
      Кривуша все еще не было. Это огорчало Георгия.
      Все как-то не ладится. Последние три дня он и его два друга – Вацлав и Николай Кривуш – неутомимо рыскали по окрестностям Кракова, пытаясь узнать, куда увезли Маргариту.
      Они обошли все соседние монастыри. Часами простаивали у ворот. Георгий роздал монахам почти все свои сбережения.
      Кривуш пускался на любые дерзости, чтобы проникнуть за высокие монастырские стены. За эти три дня он дважды исповедовался в монастырских церквях и один раз чуть не дал обет послушания, но вовремя успел вернуться в грешный мир через узкое окно монашеской кельи.
      А Маргариты все не было. Никто не знал, не видел в монастырях молодой богатой панночки…
      Вашек, как только узнал о решении Георгия покинуть Краков, замолчал, и теперь из него нельзя было вытянуть больше двух слов.
      Не пришел проститься Николай. Как грустно!..
      Скоро взойдет солнце, и чешский купец, которого Глоговский попросил взять с собой Георгия, тронется в путь. Встретит ли Георгий еще когда-нибудь своих друзей?
      Вчера объявили, что решением пана попечителя Кривуш исключен из университета. Бедный Николай! Как все здесь несправедливо. Даже диплом бакалавра, на котором так красиво написано его имя «Францискус Луце де Полоцко – бакалавр», кажется ему тоже фальшивой бумажкой.
      Нет, ничто его не удержит. Ни воспоминания о Маргарите, ни добрые друзья, убеждавшие остаться, обещая защиту и помощь.
      Не из-за боязни покидает он этот город. Решение, однажды принятое им, не могло быть изменено. Изменив его, он изменил бы самому себе. Этого Георгий никогда не допустит. Зная характер Францишка, друзья прекратили уговоры.
      – Пора, Франек, – сказал Вацлав.
      Георгий окинул взглядом маленькую комнату, где он провел два долгих, незабываемых года.
      Друзья вышли…
      Вашек не позволил Георгию взять сумки и понес их сам. Больше он не говорил ни слова.
      Вот и обоз купца. Последняя минута прощания. Георгию показали место на передней телеге. Солнце начало подниматься над горизонтом. Купец перекрестился и сказал:
      – Пресвятая дева, сохрани нас… Трогайте с богом.
      Обернувшись, Георгий увидел бегущего от городской заставы человека. Это был Кривуш. Георгий соскочил с телеги и бросился ему навстречу. Юноши обняли друг друга. Купец велел остановить обоз. Вашек стоял на прежнем месте, глядя в землю.
      – Во всей Польше нет лучшего бегуна, чем Николай Кривуш, – говорил толстяк, еле переводя дыхание.
      – Почему же ты не пришел раньше? – спросил Георгий.
      – Вот, – ответил Кривуш, протягивая Георгию несколько монет. – Я ждал, пока проснется меняла, чтобы вернуть тебе долг.
      – О каком долге ты говоришь?
      – Помнишь червонец в первый день нашего знакомства на университетском дворе?
      – Николай, как не стыдно…
      – Тебе деньги нужнее, чем мне. Ведь я все равно растворю их в адской кухне алхимика Берки. Бери, Франек!
      Георгий смотрел на друга, и в глазах его стояли слезы. Вдруг он заметил:
      – Что за платье на тебе? Где же твой дорогой плащ, в котором ты красовался на диспуте?
      – Ах, я, кажется, забыл его у менялы, – ответил Кривуш. – Там было так душно… Ничего, Франек, и без плаща каждый узнает Николая Кривуша, шляхтича и ученого.
      Телеги заскрипели по песчаному тракту. Георгий смотрел на удалявшихся от него друзей. Вот он уже не различает их лиц, не видит, как закусил губы Вашек, не слышит, как Николай, сжав его руку, говорит:
      – Стыдись, Вацлав. Разве не радоваться мы должны, что наш Франек уезжает туда, где нет ни ректора, ни Рейхенберга, где он найдет себе новых друзей?
      И слеза покатилась по щеке веселого студента.
      Второй раз в своей еще недолгой жизни покидал Георгий друзей.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
БРАТЬЯ МОИ – РУСЬ!