Прошло уже много времени, а Георгий и Янка все еще плутали по узким темным извилинам подземелья. Мальчик был утомлен, и Георгию приходилось то и дело останавливаться для отдыха. Бесконечные, неизвестно куда идущие коридоры, темнота, таинственные шорохи, внезапно возникавшие то впереди, то позади, начинали пугать его.
      Мальчик судорожно уцепился за руку своего спасителя. Казалось, еще немного, и он свалится.
      – Давай-ка присядем, – предложил Георгий.
      – Давай, – еле слышно проговорил Янка и сел.
      Георгий опустился рядом.
      – Не тужи, Янка. Теперь уж недолго. Здесь где-то близко улица… люди…
      – Надо покричать, чтобы люди услышали, – сказал Янка и, собрав последние силы, крикнул: – Люди добрые-э-э!
      Расколотый подземным лабиринтом крик отдался под низким сводом гулким эхом.
      – Помогите-э-э! – надрывался Янка.
      Георгий почувствовал, что ужас, все больше и больше охватывающий мальчика, передается и ему.
      – Люди добрые-э-э!
      – Тихо, Янка! Замолчи!
      – Помогите-э-э!
      Георгий зажал ему рот. Отчаянным рывком Янка вдруг выскользнул и бросился в глубину коридора. Георгий успел догнать его и схватить за плечи.
      – Свет! – крикнул Янка. – Гляди, свет!
      И точно: из-за угла коридора показался слабый отблеск. От неожиданности Георгий выпустил Янку.
      – Свет! – шепотом повторил мальчик. И, засмеявшись, он вытянул руки, как лунатик, и пошел вперед.
      Георгий шел рядом.
      – Видишь, – сказал он радостно. – Я же говорил, что теперь скоро.
      Они не знали, как долго проблуждали по подземным ходам, какое время дня было сейчас и что происходило там, наверху, на просторной солнечной земле. Они видели свет и знали, что это их спасение. Свет приближался, постепенно усиливаясь. Георгий и Янка вошли в широкий, полуовальный колодец.
      Дальше идти было некуда. Вверху колодца, под самыми сводами, различалось небольшое отверстие, через которое проникал слабый луч. Здесь когда-то была дверь, теперь заложенная толстыми короткими бревнами и замурованная цементом. Неизвестно зачем верх двери был оставлен открытым, может быть, как отдушина. Цепляясь за выступы стены, упираясь ногами, Георгий дотянулся до бревен и схватился за край отдушины. Отверстие над дверью было достаточно велико, чтобы в него мог пролезть человек. Георгий просунул голову и осмотрелся. Потом полез в отдушину и скрылся.
      – Дяденька! – в ужасе закричал оставшийся внизу Янка.
      – Тут я, – слабо отозвался Георгий, и из отверстия к Янке просунулась длинная доска. – Держи доску! – командовал невидимый Георгий. – Прислони к стене и лезь.
      Янка быстро взобрался по доске.
      – Ого, ловко! Ты, верно, ни одному сторожу не попадался, когда за яблоками лазил, – пошутил Георгий, помогая мальчику пролезть.
      – Не, – серьезно ответил Янка. – Я по деревам лазил… Мы лыки драли…
      – Молодец! Прыгай ко мне!
      Теперь беглецы оказались в просторном помещении. Вокруг поднимались каменные стены. Высокий потолок сбегался к середине, образуя небольшой купол, в центре которого находилось закрытое решеткой окно. Такие окна, вделанные в землю, часто можно было видеть возле церковной ограды или у фундамента старинного храма. Сквозь окно пробивался свет.
      Первое, что они увидели, был стол, освещенный падающим с потолка лучом. Стол был большой, четырехугольный, покрытый парчой. На столе виднелась груда тускло поблескивающих предметов.
      Держась за руки, Георгий и Янка медленно подошли к столу. Перед ними лежали в беспорядке дорогие кубки, лампады, ризы икон, подсвечники, снятые с древков хоругви. Вся эта утварь давно уже не употреблялась. Многие вещи покрылись слоем пыли, но были и чистые, видимо недавно привнесенные.
      – Клад нашли, – прошептал Янка. – Ей-богу, клад!
      – Тихо, Янка! – строго сказал Георгий. – Тут, видно, церковь…
      По рассказам попа Матвея Георгий знал, что с давних времен под православными храмами строились потайные залы и коридоры, чтобы в злой час вражьих набегов прятать в них людей и ценное имущество.
      Как бы в подтверждение его догадки сверху донесся звук церковного колокола. Георгий поднял глаза к окну и увидел, что свет окрасился розовым оттенком. По-видимому, звонили к вечерне.
      Георгий не ошибся. Помещение, в котором оказались беглецы, было склепом церкви Параскевы. Подземный ход чуть ли не через весь город связывал его с храмом Софии. Когда-то в этих пещерах ютились схимники, охранявшие тайные ходы и молельни. Теперь подземные коридоры частью обрушились, частью были забиты или засыпаны камнями во избежание обвалов. А те, что уцелели, вряд ли были известны многим. Да и надобности в них, казалось, больше не было.
      Коридор, по которому пробрались Георгий и Янка из садового лаза в церковный склеп, был лишь небольшой ветвью подземного лабиринта, соединявшего катакомбы двух старых церквей.
      Что было теперь в этом склепе? Почему хранилась здесь дорогая церковная утварь? Зачем приносят ее сюда люди? Георгий не мог понять. Всматриваясь в окружающие предметы, он думал о том, как выбраться из склепа наверх. Должна же быть здесь дверь. Но сможет ли он ее открыть и куда она его приведет?
      Медленно продвигаясь вдоль стены, Георгий заглядывал в темные углы, отодвинул части разобранного аналоя. Двери не было. Сумерки быстро сгущались. Вдруг где-то рядом заговорили люди.
      Георгий затаил дыхание. Шаги и голоса доносились со стороны большого, прислоненного к стене киота. В щелях киота мелькнул свет. Голоса слышались все отчетливей…
      – Янка! Янка! Чуешь?
      – Что, что?.. – быстро проговорил мальчик, увлеченный разглядыванием церковной утвари.
      – Люди!..
      – Ага!
      Оба бросились к киоту и замерли…
      Теперь ясно и четко раздался негромкий голос:
      – Упокой, господи, душу усопшего раба твоего…
      Янка дрожал так, что слышно было, как стучали его зубы. Но к Георгию вернулась решительность. Обойдя киот, он увидел небольшую нишу, завешенную темным пологом. Георгий шагнул вперед и приподнял занавес.
      Посреди маленькой кельи на грубо сколоченном столе лежал покойник. Восковая свеча освещала его. Человек в черной рясе сидел спиной к Георгию, у ног мертвого старика.
      – Сокроешь лицо твое – смущаются. Возьмешь от них дух – умирают… в прах свой возвращаются… – читал человек монотонным голосом чуть нараспев.
      Запах ладана и печальные слова напоминали Георгию смерть отца и особенный сумеречный свет, окутавший дом в день панихиды.
      – Пошлешь дух твой – созидаются и обновляют лицо земли…
      Лицо покойника показалось знакомым Георгию. Он осторожно шагнул вперед. Перед ним лежал дед Андрон.
      Чтец оглянулся на Георгия и, словно ожидая увидеть его здесь, продолжал читать. Лицо мертвого певца было строгим и величественным. Легкие, скользящие тени от дрожащего пламени свечи проходили по лицу старца, как проходят облака по чистому небу.
      Как он попал сюда?.. Что будет, если его увидит Янка?.. Нужно увести мальчика, прежде чем он узнает деда… Но Георгий не мог двинуться.
      Он слышал, как кто-то прошел мимо него. Георгий повернул голову. Знакомый горбун уводил Янку, ласково поглаживая по голове и загораживая собой от покойника. Оба маленькие, они поднялись по ступенькам мимо стоявших, смутно различимых во мгле людей.
      Послышался тихий голос:
      – Подойди, Георгий, простись…
      Георгий медленно подошел к покойнику и, как во сне, поцеловал лоб и руку старца. Он смотрел на руки лирника, не отрывая глаз. Кто-то взял его за плечи и увел от стола.
      Георгий не видел рыбака Ефима и его сына, мимо которых провели его, не видел молодого гончара Петра и других незнакомых людей, не понял даже, кто его ведет, и только, услышав слова «Отпеваем брата нашего…», узнал попа Матвея.
      – Добрые люди к нам принесли, мы же погребение совершим, – тихо объяснил священник. – Тебе спасибо, Георгий, за отрока… Братство наше опеку возьмет. Вырастим в мужа достойного.
      Знакомый голос отца Матвея постепенно возвращал его к действительности. Они вошли в дом священника, в комнаты, куда так часто приходил Георгий читать Псалтырь и Часослов, по которым знакомился с грамотой.
      Матвей усадил юношу на скамью и сам сел рядом.
      – Отдохни! Утомлен небось да и смущен не в меру. Ты ныне многое видел.
      Поп Матвей сделал паузу и как-то по-новому, испытующе взглянул в глаза юноши.
      – Многие знают о нашем братстве не только в Полоцке. Да мало кому ведомо, что творится в нем, – продолжал священник. – Собрались мы поначалу, как братья. Будто б равно для всех, а теперь, стыдно сказать, бедные нас покидают, богатые только о себе думают… городские купцы на дело наше скупятся, в братстве, как в своем дому, распоряжаются, о поспольстве не думают. Нам же людей к свету вести надобно. Грамоту дать им. Защитить от латинства поганого. Школы нужны. Вот и складываем по крупинке казну братскую. Ты видел один из тайников наших. Никому о том не обмолвись… Поклянись, Георгий.
      Георгий повторил за отцом Матвеем слова клятвы.
      – Жаден и лют воевода, – снова заговорил Матвей, – всего нас может лишить. А помощь многим нужна, неимущим, убогим… Вот и тебе, Георгий…
      – Я не убогий, – возразил юноша.
      – Знаю, – ответил Матвей, – да много ли даст тебе брат Иван, коли из дому уйдешь? Говорил я с ним…
      Георгий взглянул на священника удивленно и встревоженно.
      – О желании своем из дома уйти я с вами тайно делился, – с упреком сказал он, – зачем же брату открыли и… Решение мое твердое. Уговорами никто не удержит. Я уйду! И гроша от брата не попрошу…
      Матвей улыбнулся:
      – Вон какая сила в тебе! А я не для уговоров. Иди. Только подумай о том, для чего науки постичь хочешь? Не для себя одного, разумею, человек грамоту изучает и не для одного себя постигает науки. Дело твое мы нашим общим считаем. Верю, вернешься в град свой, вместе людей к свету поведем. Будешь в братстве нашем за старшего. Ты и сейчас более многих из нас преуспел. И помощь не токмо тебе, но и от тебя ждем.
      – Спасибо, отец Матвей.
      Матвей встал, прошелся по горнице, потом спросил:
      – Голоден ты? Я велю накормить.
      Георгий отказался. Он забыл о голоде, обо всем, что сейчас могло помешать ему разобраться в нахлынувших мыслях. Нужно было остаться одному, обдумать.
      Прощаясь, отец Матвей еще раз предупредил Георгия:
      – Что видел, что слышал, никому не сказывай. Ни своим, ни чужим. Будет брат Иван спрашивать, помолчи. Он теперь заодно с купцами-старшинами. Мы от них потихоньку дело свое правим… А иной раз и против воли их…
      Взволнованный шел Георгий домой. Он и раньше замечал, как с некоторого времени начали появляться в полоцком братстве признаки раскола, скрытой вражды между верхушкой – богатыми купцами, разбогатевшими старшинами цехов – и рядовыми, бедными братчиками.
      Отец Матвей, горбун-садовник, Петр-гончар да еще несколько бедных ремесленников понимали задачи братства иначе, чем именитые купцы города. Его брат Иван, как теперь стало ясно Георгию, был в другом, враждебном юноше лагере. Потому и хоронили тайно Андрона, что знали: не захотят купцы-братчики открыто выступать против воеводы Глебовича ради какого-то лирника.
      Жизнь предстала перед Георгием в суровом и жестоком своем проявлении.
      Шла борьба. Простые люди копили гнев и силу, жертвуя многим ради далекой цели. Георгий был на их стороне… Так мог ли он продолжать жить под одной крышей со старшим братом?
      С гордостью думал юноша о том, что его желание покинуть родной дом ради науки теперь приобретает еще новый смысл. Он уйдет в далекие земли, чтобы вернуться сюда. Здесь его будут ждать. Здесь в нем нуждаются.
      Напрасно Иван видит в нем малолетнего, неспособного к делу хлопца. Сегодня ему открылось многое…
      Он не предполагал, что борьба зашла так далеко, что она привела к тайному сговору внутри самого братства.
      Войдя в сени дома, Георгий столкнулся с Настей, женой брата Ивана. Добрая, всегда веселая женщина всплеснула руками.
      – Ой, Юрочка, – вскрикнула она, – иди к Ивану скорее!..
      Георгий вошел в горницу. Иван, сгорбившись, сидел в углу и едва взглянул на брата.
      Ивану Скорине было всего двадцать четыре года, но он казался старше своих лет. Длинное тощее лицо его с русой бородкой, подстриженной на немецкий манер, всегда было серьезным и озабоченным. Он не любил ни праздного веселья, ни пустой болтовни. К торговому делу Иван был привязан с малых лет, а в последние годы жизни отца был ему правой рукой.
      – Доброго сына вырастил Лука, – говорили полочане, – не по летам смышлен.
      А владелец богатого торгового дома в Познани, немец Клаус Габерланд, издавна имевший дела со Скориной, многозначительно поднимая палец, предсказывал:
      – О, герр Иоганн… Большой купец растет!
      После смерти Луки Скорины полоцкое купечество радушно приняло его наследника, Ивана, в свою среду. Именитые купцы приглашали его на деловые советы и семейные праздники. Ивана даже выбрали в радцы – советчиком полоцкого магистрата. Стал он и членом церковного братства, примкнув к богатым старшинам. Иван был грамотнее многих здешних горожан, и то, что довелось ему видеть в Новгороде и Гданьске, в Риге и Вильне, не прошло даром. Он заботился и об учении младшего брата Георгия, которого любил и которому теперь заменял отца. Слыша от отца Матвея об успехах Георгия в книжной премудрости, Иван радовался. Но потом поведение Георгия стало его тревожить. Пора бы хлопцу привыкать к торговому делу, ведь скоро он станет его компаньоном, а тот и не думал об этом.
      Правда, Юрка (так называли Георгия дома) не отказывался посидеть в лавке или сбегать куда-либо по поручению брата, но Иван замечал, что делает это он равнодушно, без интереса к делу, начатому еще их прадедом. Видел, что Георгий стремится как можно скорее отделаться от поручения и запереться со своими книгами или уйти в монастырскую библиотеку, где нередко он проводил целые дни.
      Иван уже давно собирался поговорить с братом, наставить его на истинный путь, да все откладывал этот не очень приятный для него разговор. А тут, будто гром в ясный день, пришли в дом к нему, именитому купцу, заседавшему в магистрате, воеводские стражники. Требовали выдать брата и грозили упрятать его в колоду за буянство и смуту.
      Этого Иван стерпеть не мог. Он кое-как уладил дело, сунув конопатому доносчику тугой кошелек, но все же эта история порочила доброе имя и вредила торговому делу, чего Иван боялся пуще всего.
      Иван Скорина, как и другие полоцкие купцы, возмущался своевольством Станислава Глебовича и дал свою подпись под известной уже нам челобитной, но, как и другие купцы, подписать вторую челобитную наотрез отказался. Вместе с богатыми старшинами теперь он искал мирного согласия с воеводой.
      Когда вошел Георгий, Иван как раз думал о том, что пора положить конец слишком вольной жизни брата.
      Георгий поклонился и хотел пройти мимо, но брат остановил его.
      – Погоди! – начал он, чувствуя приближающуюся волну гнева. – Подивись, на кого похож стал.
      Выглядел Георгий действительно не по-праздничному. Новый кафтан во многих местах порван, сорочка и сапоги измазаны глиной. На лице, потемневшем от пыли, ссадины.
      Иван оглядел его злыми глазами.
      – Мало я потратил кошту на твое учение, а семье какой прибыток? Что молчишь? Кабы не гроши мои, сидеть бы тебе вместе с Андроном слепым в колоде.
      – Иван, – тихо сказал Георгий, – слепца Андрона воеводские люди убили.
      Иван помолчал, потом, отойдя к окну, сказал нехотя:
      – На воеводе сей грех. А тебе в такие дела соваться незачем. – И снова, повернувшись к Георгию, заговорил горячо: – Отец наш, царство ему небесное, об убогих думал не меньше твоего и себя не забывал. А ты?.. Одумайся, Юрка!
      – Отпусти меня, Иван. За наукой… – вдруг сказал Георгий.
      – По нашему торговому делу твоей науки станет. Вот, думаю, сладим струги в Ригу, тебя за старшего пошлю. Плыви!.. Там тебе и правда, и наука. Отцовы прибытки умножим и людишкам вокруг кормиться дадим…
      – Отпусти меня, брат! – упрямо повторил Георгий. – А коли согласия твоего не будет, я сам уйду…
      Иван подскочил к брату:
      – Сам уйдешь?.. Не уйдешь! В погреб запру! На хлеб и воду!..
      В дверь просунулась Настя.
      – Иван! – сказала она ласково. – За что же ты на него? Хлопец с утра не пивши, не евши.
      Но Иван был вне себя от ярости.
      – Отныне Юрку из дому не выпускать. И с людьми ему не встречаться, пока вся дурь из головы не уйдет! – визгливо крикнул он и быстро вышел из горницы.
      Настя с сочувствием смотрела на Георгия. Она знала, что Иван упрям и решений своих не меняет.
      – Ой, Юрочка, братик ты мой маленький! Что же теперь будет?
      Георгий подошел к ней:
      – Постой, Настенька. Расскажи, что тут было.
      Настя, продолжая причитать, объяснила:
      – Явились к нам воеводские жолнеры, кабы их мать-земля не носила, а с ними тот конопатый, хвороба ему! За тобой, Юрочка, приходили, кабы им света не видеть.
      Оставшись один, Георгий принялся обдумывать свое положение. Больше всего пугала угроза брата засадить его под замок. Это могло надолго задержать отъезд.
      Утром, когда Настя вошла в горницу, где обычно спал Георгий, его уже не было. Обшарили весь дом и двор, искали по городу, но так и не нашли. Юноша как в воду канул.

      Братство, приютившее осиротевшего Янку, было одним из тех многочисленных обществ, которые в ту пору приобрели большую силу и значение в городах Западной Руси. Эти общества, зародившиеся еще в отдаленные времена, состояли из купцов и ремесленников и вначале носили чисто церковный характер. Они заботились о благолепии церквей, охраняли церковное имущество, которое нередко разворовывалось алчными, нечистыми на руку попами и дьячками, собирали пожертвования на храмы от прихожан. К престольным праздникам «сытили мед», устраивали пиры – «братчины», за круговой чашей обсуждали дела – и церковные, и мирские, торговые. На сходах выбирали старост и судей.
      Понятно, что именитые купцы верховодили в таких братствах, ведя дело не без выгоды для себя. Но настали новые времена, и новые помыслы стали возникать в умах городских людей. Нередко церковные братства стали превращаться в зародыши общественных организаций городского, торгово-ремесленного люда, пытавшегося противодействовать произволу землевладельческой знати и через православную церковь влиять на народную массу.
      Стремилась к этому и лучшая часть полоцкого церковного братства.
      В это тяжкое для белорусского народа время братства стали расширять рамки своей деятельности, заботясь уже не только о благолепии храмов, но о противодействии насильственному насаждению чужой веры, языка и культуры. Конечно, они еще не помышляли о настоящей политической борьбе. Свою главную задачу братчики видели лишь в просвещении посполитого люда, основанном на строго религиозных, православных началах. Однако в условиях того времени и эта ограниченная, скромная деятельность имела немалое значение в деле организации сопротивления феодальному гнету и чужеземному порабощению.

* * *

      Когда купеческий сын Георгий Скорина вступил в ряды полоцкого братства, его встретили там с радостью. Юноша сразу расположил к себе братчиков серьезностью, сочетавшейся с веселым нравом, успехами в учении, усердием в общественных делах.
      Отец Матвей не мог нарадоваться, глядя на своего ученика. Он помог Георгию не только изучить Псалтырь и другие церковные книги, но и проникнуть в тайны творений древних писателей.
      В Софийском соборе, в монастыре, хранилось немало старинных книг, знакомство с которыми явилось для молодого Скорины началом его образованности и породило неиссякавшую на протяжении всей жизни жажду новых знаний.
      Сама его жизнь в городе Полоцке, шумном, деловом и в то время одном из передовых культурных городов Запада, способствовала быстрому развитию юноши. Частые встречи с иноземцами-купцами помогли ему «научиться говорить по-заморскому», разожгли интерес к чужим землям, к науке.
      Скоро Георгий ощутил неудовлетворенность. Познания, приобретенные в Полоцке, стали казаться ему недостаточными. А научиться большему здесь было негде и не у кого. Так постепенно созрело смелое решение: покинуть на время родной город, чтобы потом возвратиться сюда обогащенным глубокой мудростью и отдать ее своим братьям, Руси.

      Буйный дождь, всю ночь шумевший над лесом, к утру обессилел и прекратился. Солнце уже высоко поднялось среди уплывающих облаков. Их длинные тени медленно переползали через большой наезженный шлях, на котором показался одинокий всадник.
      Пропитанная влагой почва не принимала больше дождя, в глубоких колеях и впадинах вода стояла сверкающими зеркальцами. Из-под копыт лохматого конька брызгами взлетали клочья отраженных разорванных облаков и голубого неба. Воздух был чист и прозрачен. Птицы вели свой хлопотливый разговор. Все наполнилось той светлой торжественностью, которая всегда сопровождает победу солнечного утра над ненастной ночью. В такие часы уходят тоска и уныние, и путник в неясной радости стремится вперед и вперед.
      Словно разделяя чувства своего хозяина, маленькая крестьянская лошаденка задорно взмахнула головой и, никем не подгоняемая, перешла на мелкую рысь. Всадник затрясся в самодельном седле, широко расставив локти и подобрав повод. Не сразу можно было узнать в нем Георгия. Сейчас он больше походил на бродячего монаха, чем на сына зажиточного полоцкого купца. От обычной одежды юноши осталась только лихо примятая войлочная магерка.
      Суконный бурый армяк, какой обычно надевали люди, собираясь в дальний путь, был Георгию явно не по плечу. Свисая широкими складками, он закрывал не только ноги всадника, но и брюхо лошади. Армяк был подпоясан простым плетеным поясом, на котором болтались кожаная сумочка и нож в деревянных ножнах.
      Георгий был рад одежде, подаренной ему попом Матвеем, веселой лошаденке, вот уже несколько дней бойко бежавшей по лесной дороге.
      «Свободен! Я свободен!» – повторял про себя юноша, с умилением глядя по сторонам.
      Эта мысль, казалось, приближала его к цели.
      Мимо проплывали медностволые сосны. Ветви деревьев роняли радужные капли. Солнечные блики играли на кряжистых дубах. Деревья, трава, цветы – все было красиво и согласно, как широкая, свободная песня… Песня! Из глубины леса действительно послышалась песня. Высокий девичий голос подхватывался невидимым хором, отзываясь в лесу звонким эхом.
      На поляне, окруженной молодым дубняком, показались празднично одетые крестьянские девушки. Они пересекали поляну, направляясь к уходящей в сторону от дороги лесной тропинке.
      Песня была знакома Георгию. Песня про хлопца, возвращающегося с чужбины домой. Юноша придержал коня, боясь своим появлением спугнуть девушек. Но те в последний раз показались на темном изгибе тропинки и скрылись в лесу. Их голоса удалялись, постепенно затихая. Георгий почувствовал некоторое разочарование и досаду. Издали доносились слова песни:
 
Темна ночка наступает, едет хлопец и вздыхает…
Где я буду ночку ночевать?..
 
      Уже много ночей провел Георгий в пути, находя приют то в лесу у костра, то в заброшенном шалаше зверолова. Ни дожди, ни ветры, ни глухие предрассветные часы не пугали юношу.
      Пускаясь в путь, он жаждал дорожных приключений. Ему казалось, что для достижения цели он обязательно должен пройти суровые испытания. Врожденная любознательность и общительность помогали ему быстро сходиться с людьми и узнавать много такого, о чем он раньше только догадывался.
      Вскоре Георгий пристал к небольшому крестьянскому обозу, возвращавшемуся с ближайшей ярмарки. Сначала крестьяне отнеслись к нему настороженно: бог знает, что за человек. Обоз медленно скрипел по обочине шляха, по которому то и дело проносились повозки купцов или кавалькады шляхтичей. Выезжать на шлях крестьяне не смели.
      Одни из мужиков, еще не растеряв ярмарочного хмеля, тряслись на передке телеги, нестройно распевая. Другие дремали на охапке соломы, третьи награждали злыми прозвищами какого-либо обгонявшего их пана. Когда же Георгий сам отпустил несколько метких шуток по адресу спесивой шляхты, его попутчики оживились и, осмелев, заговорили с ним совсем по-дружески.
      Обоз постепенно уменьшался. Телеги одна за другой сворачивали в сторону, некоторое время пылили на узком проселке и скрывались в лесу.
      Наконец с Георгием остался только один смешливый и лукавый Сымон, ехавший на двуколке, которую он сам называл «бедой».
      Человек этот заинтересовал Георгия. Он был явно умнее остальных попутчиков и, несмотря на постоянное балагурство, пользовался их уважением. Некоторые крестьяне почему-то называли его «батькой». То ли потому, что чернявый и горбоносый Сымон несколько напоминал цыгана, а цыган почти везде называли таким именем, то ли по другим, непонятным Георгию причинам.
      Вообще в Сымоне многое казалось непонятным. Он приехал на ярмарку издалека и, как выяснилось из разговоров, ничего не продал и не купил. На вопрос Георгия, зачем же он отправился в столь далекий путь, Сымон ответил:
      – А я, хлопче, дикий мед собираю…
      – Где же тот мед, на ярмарке?
      – А где цвет, там и мед. – И тут же переводил разговор на загадки: – Ты вот что, ответь мне, кто такие: «Век поживали, один одного не догнали»?
      Георгий пробовал угадать, но Сымон смеялся над его ответами и сам разъяснял:
      – Хоть у тебя горшочек и умен, да семь дырочек в нем, вот она, догадка, и не держится. Я про колеса сказал: век поживали, один другого не догнали… Но, между прочим, и про людей то самое сказать можно.
      Георгий ехал молча, рядом с двуколкой. Сымон лукаво поглядывал на него.
      – Что задумался, как пес в лодке?.. Слушай, что я тебе расскажу. Видишь, кругом у нас ни море, ни земля, корабли не плавают, бо нельзя… Болото!.. А ране тут было озеро, и на озере том остров, а на острове люди жили…
      И Сымон рассказал с детства знакомую Георгию сказку о потонувшем городе, но рассказал так живо и так убедительно, что Георгий готов был поверить, будто Сымон сам жил в этом городе и только один спасся.
      Ехать с ним было весело и интересно. Ничто не ускользало от быстрого взгляда «собирателя дикого меда». Пролетит ли птица, пройдет ли человек, на все у него находилось своеобразное объяснение, всегда неожиданное и всегда с каким-то странным смыслом. Увидев, например, ксендза, Сымон, проводив его недобрым глазом, хитро щурился в сторону Георгия и спрашивал:
      – Правду ли люди кажут, что у ксендза только две руки: одна, что крестит, другая, что берет, а вот третьей, что дает, нету?..
      Георгий смеялся.
      – Ох, Сымон, гляди, как бы не схватили тебя за язык. Будут тебя твоим же салом…
      – …да по моей шкуре мазать?.. – перебил Сымон. – Этого я не боюсь. Я как тень: на огне не горю, в воде не тону, на соломе не шуршу.