Редкий из виленских мещан не знал дома наистаршего бурмистра Якуба Бабича. Правда, были тогда в Вильне дома куда богаче и красивее. Вельможи и богатые купцы, перенимая иноземные моды, воздвигали себе пышные палаццо, отделывая фасады лепными фигурами, колоннами, галереями, украшая покои мрамором, цветными стеклами, картинами и зеркалами. А дом Бабича, хоть и помещался на видном месте, возле ратуши, был прост и построен по старинному обычаю из дерева, с гонтовой кровлей. Таким остался дом от покойного отца, и Якуб продолжал жить в нем, лишь несколько расширив его новыми пристройками. И все же ни в одном доме не бывало столько гостей, сколько у Якуба Бабича.
      С утра до вечера не закрывались двери бурмистрова дома. Приходили сюда купцы и радцы магистрата, попы да церковные старосты. Приходили нищие и убогие, приезжали иноземные гости по своим торговым делам.
      Собирались к Якубу и члены виленского православного братства.
      Однажды, когда гости чинно уселись вокруг большого стола и чаши были наполнены крепким медом, Якуб разгладил пышные усы и попросил:
      – Расскажи, пан Юрий, как Москва тебя приняла, что видел, что от людей слыхал?
      Пан Юрий Адверник, уже немолодой мужчина, с болезненным, землистого цвета лицом, поднялся и, откашлявшись, тихо начал:
      – Приняла, братья, Москва меня, будто сына родного. Зла на нас, православных людей, никто не имеет, и все помочь хотят. Кто добрым словом да советом, а кто и другим чем. Книги мне свои показали, искусными монахами писаны, да обещали недолгим временем в дар прислать. Одна беда – мало их. Сами ждут не дождутся, когда друкарни наладить сумеют. Нам бы тоже о друкарнях подумать пора, в Вильне и других городах…
      Адверник остановился. Тяжко вдохнув воздух, он закрыл глаза и вытер мелкие капли, оросившие большой лоб. Видно было, что ему тяжело говорить.
      – Ты сядь, пан Юрий, – мягко сказал Якуб, – не стоит так себя утомлять.
      – Это у меня от перемены воздуха, – как бы оправдываясь, ответил Адверник. – Пока в пути – ничего, дышу вольно, а стану где, оно и давит меня, словно медвежья лапа.
      – Тебе ездить более не след, – неожиданно громко и сердито заявил тучный густобровый Оникей Прошкович. – Есть в братстве люди и подюжей тебя. А коли самим друкарню ладить, так книги те московские надо бы с собой выпросить.
      – Жадный ты! – улыбнулся ему Богдан Онкович. – Нет, братья, я так мыслю: не все нам у Москвы просить, надобно и самим чем-нибудь поделиться. За то спасибо, что не забывают нас, только ведь сиротами жить – дела не будет. Им, поди, и своих забот хватит.
      – Будет и у нас чем других порадовать, – многозначительно сказал Якуб Бабич и поднялся из-за стола. Он подошел к стоявшему у стены кованому сундуку и, подняв его тяжелую крышку, торжественно обратился к друзьям: – Приберег я для вас добрую весть… Прибыл недавно человек из места Пражского и привез нам сердечный дар от славнейшего собрата нашего, доктора Скорины.
      Якуб вынул из сундука и понес к столу небольшой четырехугольный пакет, завернутый в шелковую материю. Все с любопытством обступили его. Якуб развернул материю.
      – Три книги пророка Даниила, друкованные доктором Францишком, с его собственноручной надписью и печаткой. Одна Богдану Онковичу, другая пану Адвернику, третья мне.
      Книги переходили из рук в руки, и каждый с одобрением и восхищением осторожно перелистывал страницы, рассматривал рисунки, заставные литеры. На первом листе книги стояла надпись Скорины, скрепленная печатью, изображающей дубовую ветку и латинское слово «Fides».
      Глаза Якуба Бабича сияли гордостью. Целую неделю он таил этот дорогой подарок и теперь был доволен произведенным эффектом.
      – Книги эти, – сказал Богдан Онкович, – стар и млад прочитает. Загремит имя нашего Скорины по всей земле!
      – Да и теперь, поди, в каждом городе знают его, – добавил Адверник. – Даже глупый полоцкий поп и тот мне говорил: «Коли, говорит, сей Скорина полочанин родом да нашим попечением в чужих землях науки постиг, пусть к нам приезжает и детей малых учит!»
      Раздался громкий смех.
      – Ишь что выдумал!
      – Не худая затея! – засмеялся Бабич.
      – Когда к ним Скорина возвратился, – напомнил Онкович, – они отвергли его, чуть в колоду не бросили, а теперь вишь… в лекарстве и свободных науках доктор, пусть вместо дьячка детей азбуке обучает!
      – Нет, дела более важные ждут славного доктора! – серьезно сказал Якуб.
      – Дождутся ли? – снова почти сердито спросил молчавший все время Оникей Прошкович. – Поди, хватит ему скитаться, словно безродному…
      – Скоро, скоро! – прервал его Бабич. – Доктор Францишек уже выехал к нам. Прибыло сообщение, что едет не быстро, с обозом. Всю печатню свою везет. Еще намеревался по пути заехать в какой-то немецкий город. Но теперь уж со дня на день ждать надобно.

* * *

      В тот же вечер в одном из мрачных покоев нижнего виленского замка тихо беседовали два человека. Одного из них, бородатого угрюмого мужчину, мы видели в виттенбергском трактире «Два голубя». Он все еще был в дорожном платье и выглядел очень утомленным. Другой – знатный вельможа, одетый в богатый бархатный камзол с высоким кружевным воротником, сидел в широком кресле возле камина и грел руки у огня.
      – Ты присутствовал при этом? – спросил вельможа.
      – Нет, – ответил бородатый, стоя в почтительной позе в некотором отдалении, – я уехал ночью, чтобы не привлекать ничьего внимания. Он крепко спал, не подозревая ни о чем. Ручаюсь, что на рассвете его схватили.
      – Не следует ручаться в том, чего не видел своими глазами! – сухо сказал вельможа.
      – Господин барон прав. И все же здесь нет сомнений…
      – Хорошо! – оборвал его тот, которого назвали бароном. – Где бумага?
      Бородатый вынул из-за пазухи свернутый лист. Это было письмо Меланхтона Скорине. Барон бегло пробежал его.
      – Оно останется у меня на всякий случай, – молвил барон, – ты свободен. Возвращайся к тем, кто послал тебя, и передай мою благодарность. Прощай!
      Низко поклонившись, посетитель исчез за плотной портьерой. Барон продолжал сидеть, задумчиво глядя на пламя камина. Затем медленно встал и, подойдя к стене, толкнул одну из мраморных плит. Плита легко подвинулась, открыв небольшое углубление, в котором лежали бумаги. Порывшись в них, барон извлек пожелтевший листок… «Я, Отто Штольц из Любека, купец города Кракова, заявляю, что служивший у меня приказчиком схизматик и вор Франциск…» – было написано на потускневшей от времени бумаге. Барон присоединил этот листок к только что полученному письму Меланхтона и, положив обе бумаги на дно тайника, водворил на место мраморную плиту.

* * *

      Супруга Юрия Адверника проснулась поздно. Она провела тревожную ночь, дожидаясь возвращения мужа. Здоровье пана Юрия в последнее время все чаще беспокоило ее. Упаси бог, если с ним случится что-либо дурное! После смерти родителей не осталось в целом свете никого, кто был бы ей ближе мужа. Он добр, честен, благороден, окружает ее роскошью, заботится, словно о ребенке. Можно ли не любить такого человека? Она вздохнула. К чему обманывать себя? Однажды ей привелось испытать то, что называют любовью. То было совсем другое чувство, совсем другое… Но это было так давно. И никогда более не повторится, как не повторится юность. Незачем вспоминать, незачем…
      Боже мой, как скучно! Пятнадцать лет промелькнули, как один день. Год, похожий на год, и день, похожий на день. Нет у нее ни детей, ни забот…
      Она прошла по анфиладе богато убранных комнат. В иных полы были сложены из мозаики, в других покрыты дорогими коврами. Тяжелые бархатные драпировки, картины, венецианские зеркала в золоченых рамах… Тишина. Она одна в своем красивом, просторном доме. Даже голоса слуг не доносятся сюда, в парадные покои. Пани подошла к клетке дрозда, поиграла с птицей, хлопотливо подбиравшей зерна. Постояла у окна…
      Серый день. Медленно падают снежинки.
      Незачем вспоминать… незачем… Пани принялась переставлять безделушки. На высоком резном столике лежала роскошно переплетенная книга. Раньше ее не было здесь. Вероятно, пан Юрий вчера принес эту книгу. Строгая вязь славянских литер была непонятна ей. Полька и католичка, пани знала только латинские буквы. Гравюра… Должно быть, что-то из священного писания. А это что?
      – Святая дева! – вскрикнула пани.
      На заглавном листе книги, в маленьком кругу печати, была отчетливо оттиснута дубовая веточка и слово «Fides». Ей стало трудно дышать. Книга задрожала в ее руках.
      – Что случилось, Маргарита? – спросил вошедший в комнату Юрий Адверник. – Ты нездорова? – Он ласково обнял жену.
      – Нет… Просто я плохо спала эту ночь, – пыталась улыбнуться Маргарита. – Откуда здесь эта книга, пан Юрий?
      – О, эта книга! – Юрий торжественно поднял ее. – Она подарена мне знаменитым ученым мужем, коим вправе гордиться Русь!
      – Кто он?
      – Доктор Франциск Скорина из города Полоцка… Но что с тобой, дорогая?
      – Это пройдет… Немного кружится голова… Он здесь, этот доктор Францишек?
      – Нет, он печатает свои книги в Праге, чешской столице. Разве ты знаешь его?
      – Нет, – быстро ответила Маргарита. – Нет, я впервые слышу его имя…
      – Чем же могла взволновать тебя эта книга?
      – Я увидела это… – Она указала на печать Скорины. – Когда-то у меня был перстень с такой же точно печатью. Мне подарила его покойная мать, и… я его потеряла. Теперь вдруг все вспомнилось…
      Пан Юрий ласково улыбнулся.
      – Но, дитя мое… Вероятно, такой перстень был не только у твоей матери… Тебе нужно развлечься. Хочешь, я велю заложить санки?
      Маргарита кивнула, силясь сдержать подступившие слезы.

* * *

      Обоз Георгия Скорины въехал в город через Трокские ворота. На нескольких крестьянских санях везли поклажу. Георгий сидел впереди в небольшом возке, укрытый пологом из волчьих шкур. Он с интересом глядел по сторонам, рассматривая здания и прохожих, прислушиваясь к родной речи, свободно звучавшей на улицах красивого города.
      Правда, раздавался здесь и польский говор, и непонятная Георгию и ехавшему с ним Гинеку литовская речь, но все же оба чувствовали, что прибыли не в чужую землю.
      Подъехав к дому Якуба Бабича, обоз остановился. Георгий приказал Гинеку разгружать поклажу, а сам пошел в ворота.
      …Легкие закрытые санки, похожие на лодочку, весело летели по снежным сугробам улицы. Полулежа на меховых подстилках, Маргарита с наслаждением вдыхала морозный воздух. Мимо мелькали деревянные дома, заснеженные сады, колокольни.
      Так, значит, он жив!.. Знаменитый ученый муж…
      Торговые ряды. Пестрая рыночная толпа, грохот, лязг, звон металла в кузницах и скобяных лавках. Крики разносчиков, брань пьяных мужиков, песни убогих слепцов…
      Далеко ли эта Прага? Сколько дней нужно ехать до нее?.. У него, наверно, есть жена… Но ведь и она замужем, а разве забыла она его? Нет, нет… Нужно забыть. Нужно!
      Площадь у ратуши. Возле бурмистрова двора разгружают какой-то обоз. Возницы поднимают заснеженные тюки, тащат в ворота.
      – Гей! – кричит кучер пани Маргариты, взмахивая кнутом.
      Гинек едва успевает посторониться. Сани проносятся мимо.
      «Весело жить Бабичам, – думает Маргарита. – Всегда дом их полон гостей. Шумно, людно…»
      Ах, зачем она солгала мужу? Зачем сказала, что не знает Франциска? Почему бы не рассказать пану Юрию о том, что случилось в ранней юности и с чем давно уже покончено?
      В том-то и дело, что не покончено. Оттого и солгала. Но Прага – это, кажется, очень далеко…
      – Поворачивай, Стах! – крикнула она кучеру. – Пора домой!..

      Итак, конец многолетним скитаниям… Теперь Георгий действительно обрел свою родину.
      Десять лет назад, приехав в Полоцк, он ощутил вокруг себя пустоту и равнодушие и должен был снова пуститься в неведомую даль. Вильна же встретила его, как дружная семья встречает любимого сына, возвратившегося с чужбины. Один за другим являлись братчики в дом бурмистра, чтобы приветствовать знаменитого доктора Францишка. А Богдан Онкович был так счастлив и горд, словно не Скорина, а он, Богдан, был истинным виновником торжества.
      Богдан настаивал, чтобы Георгий поселился у него, но Бабич не отпустил гостя.
      – Решил я освободить дворовые строения под друкарню… Так доктору Франциску при деле своем жить удобнее.
      И сам Якуб, и супруга его, пани Варвара, и малолетние их дочери, и вся бурмистрова родня окружили Скорину вниманием и заботами.
      Георгий чувствовал, что прием, оказанный ему виленчанами, означал нечто большее, чем обычное белорусское радушие. Простые люди – попы и миряне – знали его. Многие заходили к нему выразить благодарность за книги, услышать его речь, а то и просто поглядеть, каков собой доктор Францишек. Не раз, проходя по улицам, он замечал на себе любопытные взгляды, слышал почтительный шепот.
      Это была истинная слава.
      Часто и подолгу беседовал Скорина с Якубом Бабичем, с Богданом, с Юрием Адверником. Все они были разные – по внешности, по характеру, по образу жизни.
      Якуб – статный, крепкий, с пышными черными усами, с проницательным взглядом – воплощение мужественности, властности, твердой воли. Он был нетороплив в решениях и ко всякой новой затее подходил осторожно. Но раз убедившись в чем-либо, стоял на своем, не отступаясь, не виляя из стороны в сторону.
      «Неглупо поступили виленчане, избрав Якуба наистаршим бурмистром», – думал Георгий.
      Богдан Онкович… Тот был совсем иной: подвижный, горячий, с умом восприимчивым и быстрым… «Чистый порох!» – говорили о нем степенные купцы.
      А Юрий Адверник не был похож ни на того, ни на другого. Он выглядел старше своих лет, казался всегда печальным, то ли здоровьем был слаб, то ли была у него какая-то глубоко запрятанная душевная боль.
      Георгию нравилась его тихая мягкая речь, учтивость манер, благородный образ мыслей. По внешнему виду и обхождению он больше походил на человека науки, чем на купца.
      – Пан Юрий долго ездил по чужим краям, – объяснял Георгию Богдан Онкович, – и многое перенял от иноземцев. В доме у него все по польской моде и женка у него из Кракова, ляшского рода и латинской веры. А вот, поди ты, души в ней не чает.
      Георгию не казалось это удивительным. На Литве браки между православными и католиками не были редкостью, особенно после женитьбы покойного государя Александра на московской княжне Елене Ивановне. Иногда один из супругов принимал веру другого, но не возбранялось мужу и жене принадлежать к различным религиям.
      Георгий был подробно посвящен в дела виленского братства. Из задушевных бесед со своими новыми друзьями он смог составить себе ясное представление о положении на Литве и на Руси.
      С радостью услышал он, что городское мещанство все упорнее отстаивало свои права, не боясь перечить могущественным магнатам и даже самому королю.
      Крепла сила Московского государства.
      Поражение, понесенное московским войском десять лет назад под Оршей, не принесло королю Сигизмунду того перелома в ходе борьбы, на который он рассчитывал. Все старания короля добиться возвращения Смоленска, вызволенного московским оружием, не привели ни к чему.
      Пришлось королю пойти на уступки. По договорной грамоте, подписанной в 1522 году, постановлено было обоим государям пять лет меж собой не воевать, городов, волостей и земель друг у друга не отнимать, а городу Смоленску с волостями оставаться у московского государя… Но все хорошо понимали: то не был конец войне.
      Сигизмунд не терял надежды вернуть Смоленск, да заодно прихватить Вязьму, да еще Псков и половину Великого Новгорода. Московский же государь стремился отвоевать у поляков древние русские города: Киев, Полоцк, Витебск.
      Возрастающая мощь великого князя Московского воодушевляла народ Белой Руси надеждой на освобождение. И купечество, и посполитый люд склонялись на сторону Москвы.
      Однако наряду с отрадными вестями услышал Скорина и другое.
      Враги не дремали. Король Сигизмунд, готовясь возобновить борьбу с Москвой, всеми силами старался укрепить шатающиеся устои своей власти на Литве. Не в пример покойному своему брату Александру Сигизмунд жил постоянно в Кракове, лишь изредка навещал Вильну, либо посылал сюда своих доверенных. Литовское и белорусское дворянство постепенно оттеснялось от королевского двора. Теперь здесь задавали тон даже не польские магнаты, а пришлые с Запада люди, прибывшие со свитой новой королевы Боны, дочери миланского герцога Джиан Галеаццо Сфорца, просватанной за Сигизмунда в 1517 году.
      Особое же влияние на короля оказывал немецкий барон Иоганн фон Рейхенберг.
      Разные толки ходили об этом человеке. Одни высказывали догадки, что немец завладел какой-то важной Сигизмундовой тайной и тем крепко держит короля в своих руках. Другие говорили, что Рейхенберг облечен особыми полномочиями папы римского и тесно связан с инквизицией.
      Это второе предположение показалось Георгию близким к истине. Он хорошо знал, как велико было влияние тайных агентов папского престола при многих европейских дворах.
      Католическая церковь издавна служила могущественной опорой польским королям. Теперь же, когда на литовско-русских землях стало тревожно, союз этот еще больше укрепился.
      Сигизмунд рассчитывал с помощью прелатов и монахов насадить на Руси иноземную веру, обычаи, язык, помешать сближению православного люда Белоруссии, Украины и Литвы с Москвой.
      Бернардинцы и доминиканцы наводняли Вильну и другие города. Появлялись неведомо откуда взявшиеся соглядатаи, зорко следившие за деятельностью схизматиков и еретиков.
      – Нашу православную веру католики, известно, именуют схизмой, сиречь расколом… А кто же еретики? – спросил, улыбнувшись, Скорина.
      – Как же, – сказал Бабич, – а лютеране?
      Георгий удивился.
      – Так и здесь уже завелись лютеране?..
      – Прибыл недавно некий итальянец, по имени Лисманини. С него и началось. А ныне приверженцев Лютеровых здесь немало. Есть меж них и знатные паны – польские и литовские.
      Георгий внимательно слушал. Очевидно, магнаты, побуждаемые старинным соперничеством с королевской властью и князьями церкви, видели в лютеранстве недурное оружие. Король же Сигизмунд оказывал ксендзам и монахам всемерную помощь в истреблении лютеранской ереси, быстро распространявшейся на Литве.
      Бабич рассказывал, что король строго запретил читать лютеранские книги, ввел строжайшую церковную цензуру, наказав воеводам бдить, чтобы запрет не нарушался. Ксендзам было разрешено обыскивать частные дома и уничтожать обнаруженные там еретические книги. Шляхте было объявлено, что всякий, кто окажется изобличенным в связях с лютеранскими проповедниками, будет лишен шляхетского достоинства.
      Воевода виленский, Альбрехт Гаштольд, не пользовался ни милостью Сигизмунда, ни доверием католического духовенства. Принадлежавший к кругу высшей литовской знати, он казался ненадежным. Хотя король, опасаясь обострять отношения с литовскими магнатами, не отнимал воеводства у Гаштольда, однако наблюдение над ним поручил виленскому епископу. А недавно в Вильну прибыл сам барон фон Рейхенберг, должно быть с какими-то особыми полномочиями.
      – Мне пришлось однажды встретиться с этим человеком, – молвил Скорина задумчиво. – Я хорошо знаю, на что он способен… Однако нелегко одолеть нас, друзья. С нами народ… многотерпеливый, но страшный в гневе своем.
      – Истинно! – вскричал Богдан Онкович, мгновенно зажигаясь.
      – К тому же есть у нас добрые союзники, – сказал Скорина, поглядев на собеседников.
      – Пан Францишек говорит о лютеранах? – спросил Адверник.
      Скорина отрицательно покачал головой.
      – Повидал я самого Мартина Лютера, толковал с ним. Он бы не прочь нас под свою руку принять, да нам-то проку немного. Не о воле нашей он помышляет, но о владычестве германском над всеми землями. Нам, братья, – продолжал Скорина, – не туда глядеть надобно, где садится солнце, а туда, где восходит.
      – Да, – проговорил Бабич задумчиво, – мудрые слова сказал ты сейчас, пан Францишек… Туда, где солнце восходит, а там Москва!
      Якуб поднялся.
      – Многие сейчас на Москву с надеждой взирают, и, кажется, наступает для нас новая пора… Мне, простому торговому человеку, ноша сия не под силу. Францишку Скорине и надлежит стать во главе братства.
      Богдан и Адверник посмотрели на Георгия, ожидая ответа.
      Георгий подошел к Бабичу, обнял его.
      – Нет, пан Якуб! Лучшего главы виленскому братству не сыскать. Я же человек книжный, управлять не умею. А знания мои и так ваши. Для чего же иного возвратился я на родину?

* * *

      С того дня, как Маргарита узнала, что Георгий в Вильне, мир, в котором она жила до сих пор, преобразился.
      Дни наполнились ожиданием чего-то неведомого, лихорадочное возбуждение охватывало ее с самого утра. Обессилев от напряжения, она несколько раз готова была рассказать мужу все, надеясь тем облегчить свою муку, но что-то удерживало ее. Маргарита стала замкнутой и рассеянной. Она могла бы увидеть Георгия в любой день, но страшилась и избегала этой встречи. Пан Юрий часто рассказывал ей о докторе Францишке увлеченно, почти восторженно. Она слушала молча и, казалось, безучастно. Это огорчало Адверника, уже успевшего полюбить Скорину. Однажды, придя домой, он, сияя, объявил Маргарите:
      – Приношу тебе радостную весть, дитя мое. Доктор Францишек завтра посетит нас.
      В эту ночь Маргарита не сомкнула глаз.
      Не лучше ли сейчас, пока еще есть время, упасть на колени перед паном Юрием и умолять: «Не надо, не надо впускать в дом наш этого человека… Нет у меня более сил скрывать от тебя, и нет у меня надежды, что эта встреча будет достойна твоей доброты. Не позволяй же мне видеть его…»
      Утром Маргарита, сославшись на внезапную головную боль, сказала мужу, что не сможет выйти к гостю. Пан Юрий очень огорчился, но не стал настаивать.
      Георгий явился вскоре после полудня. В спальню Маргариты доносились звуки шагов, голоса. Ей казалось, что она узнает его голос. Впрочем, быть может, это только казалось.
      Приподнявшись на подушках, она открыла шкатулку из слоновой кости, стоявшую у ее изголовья… Вот первая его записка, переброшенная через садовую ограду… Вот его письмо, написанное после встречи в грозу… Еще и еще письма. Она сохранила их все до одного. Сколько раз, в часы одиночества, она перебирала эти пожелтевшие листки!..