– Вот как! – Мусатти сам перешел на латынь. – Садитесь же, коллега. Ваше имя?
– Франциск, сын Луки Скорины. Я русский, из славного города Полоцка.
– Не слыхал я такого города… – Мусатти был явно смущен. – Мне сказали, что у вас письмо от моего друга. Кто этот друг?
– Николай Коперник, некогда учившийся в Падуе. Ученейший муж, которого я глубоко почитаю.
– Николай Коперник!.. – задумался Мусатти. – Да, да, припоминаю… Молодой, всегда задумчивый… польский ученый. Он, кажется, занимался здесь астрономией. Дайте же мне это письмо, я с интересом прочту его.
– Письма нет. Я утерял его.
Мусатти недоверчиво посмотрел на посетителя.
– Странно!.. А что же теперь поделывает Коперник?
– Я давно не имею сведений о нем, – ответил Скорина.
– Давно? Когда же он дал вам письмо ко мне?
– Пять лет тому назад.
– Что? – Маэстро подозрительно поглядел на гостя. – Пять лет назад?.. Однако…
– Прошу вас, уважаемый маэстро, – спокойно сказал Скорина, – дать мне возможность, и я все объясню вам.
Незнакомец казался подозрительным, но Мусатти невольно подчинился твердой и спокойной силе, исходившей от него.
* * *
Георгий начал свой рассказ с того памятного дня, когда, простившись с друзьями, он выехал из Кракова.
Едва ли описания долгого пути и впечатления Скорины могли представлять интерес для итальянского ученого, имевшего самое смутное представление о славянских странах. Георгий не стал излагать их маэстро Таддэо, ограничив рассказ лишь упоминанием о происшествиях, связанных со смертью великого князя Александра и борьбой, начатой Глинским.
Мусатти слушал вяло и недоверчиво. Ни Александр, ни Сигизмунд, ни Глинский, как и события, разыгравшиеся на далеких землях Литвы и Польши, не интересовали старого профессора.
Только когда Георгий перешел к рассказу о жизни в Киевском монастыре и о сохранившихся там древних рукописях, в глазах Мусатти затеплился огонек любопытства. Еще больше заинтересовала его жизнь Скорины в чешской Праге и занятия в Карловом университете.
Георгий рассказал о том, как, проделав долгий и утомительный путь с обозом Алеша, он прибыл в Прагу, еще не избавившись от болезни.
Много дней провел Скорина в доме пана Алеша, окруженный отеческим вниманием и заботой радушной семьи, пока почувствовал себя здоровым и готовым к новым испытаниям.
Прага понравилась Георгию. Здесь, казалось, не было той фанатической нетерпимости, которая заставила его почти бежать из Кракова. Никто не попрекал его «восточной схизмой», никто не отзывался с презрением и насмешкой о его родине. Напротив, встречаясь в доме Алеша с членами общины «Чешских братьев» и пражскими студентами, он приобрел новых друзей. С интересом они расспрашивали о народе на Руси и радовались, когда находили в белорусской речи сходство с чешским языком.
Друзья выхлопотали для гостя разрешение посещать некоторые лекции, и Скорина с увлечением проводил дни в стенах старого чешского университета. Там, на одном из диспутов, он познакомился с профессором Ржегоржем из Елени, посвятившим остаток своих дней переводам книг с латинского на чешский язык. Сын профессора, Сигизмунд, молодой ученый, работал вместе с отцом. Он охотно принял предложение Скорины помочь в подборе и толковании некоторых славянских слов.
– Вы говорите, коллега, – перебив рассказ, спросил Мусатти, – что они переводили научные книги. Быть может, среди них были наши трактаты?
– Нет, маэстро, – ответил Георгий, – пока это была работа только по составлению сравнительного словаря. Имея такой словарь, наши ученые без ошибок смогут перекладывать на свой родной язык с греческого, латинского, немецкого, а также переводить свои труды на языки других народов.
Мусатти улыбнулся.
– Что касается медицины, – не без гордости заметил профессор, – то вряд ли есть надобность переводить с чешского на итальянский. Вы слыхали о каких-либо новых открытиях чешских ученых?
– В Праге я не смог познакомиться с ними, – уклончиво ответил Георгий, не желая вступать в спор.
– Конечно, – оживился Мусатти, – изучить медицину можно только в нашей стране. Скажу более, только здесь, в Падуе. Вы хорошо сделали, что для этого прибыли сюда.
– Печальные обстоятельства, – тихо заметил Георгий, – заставили меня покинуть прекрасную столицу Чехии и моих добрых друзей…
В Пражском университете снова, как было это во времена Сигизмунда IV, императора Священной Римской империи и убийцы Яна Гуса, наступили черные дни.
Старинная грамота, выданная университету, больше не признавалась. Управление университетом перешло в руки католической верхушки. Посещение лекций посторонними, особенно иноземцами, было настрого запрещено.
Усилились гонения и на общины «Чешских братьев».
Пан Алеш по доносу был исключен из купеческого сословия. На его имущество составлена «сторожевая опись», не позволяющая владельцу ничего ни продать, ни менять, ни самому выезжать за пределы города. Георгий понял, что его дальнейшее пребывание в доме Алеша будет лишь в тягость друзьям. И покинул Прагу…
– Да, – довольный своей мыслью, повторил Мусатти, – истинная наука может процветать только под небом нашей благословенной страны.
Георгий не ответил ему. Помолчав, он продолжил рассказ, коротко упомянув о том, как, пройдя через Богемский лес, он вынужден был надолго задержаться в городе Регенсбурге, пока скопил необходимую для путешествия небольшую сумму денег, работая огородником у немецкого помещика.
Он шел пешком, останавливаясь на ночь в деревушках и небольших немецких городах. Иногда ему удавалось пристроиться на крестьянскую телегу или проплыть часть пути в рыбачьей лодке. Потом Бавария осталась позади, начались горные селения Тироля. Здесь еще лежал глубокий снег, и тропинки подчас были непроходимы. Георгий по неделям жил в альпийских хижинах, помогая дровосекам и пастухам собирать хворост и загонять скот. Наконец он добрался до Бреннерского перевала и вскоре очутился в цветущей долине. Это была Италия.
Так он дошел до Виченцы. Всего три дня пути отделяли его от Падуи.
Был поздний вечер. Над городом бушевала гроза. В окне маленького домика, одиноко стоявшего на холме при входе в Виченцу, мерцал свет. Георгий пошел на огонек и постучал в дверь. Человек, живший в этом доме, радушно принял путника. Он развел огонь в очаге и разделил с Георгием свой скромный ужин. Завязалась беседа, затянувшаяся до рассвета.
– Мы говорили по-латыни, – пояснил Георгий, – ибо человек этот был врачом.
– Врач?.. – переспросил Мусатти. – Вы, кажется, сказали, что это было в Виченце? Этот врач очень стар?
– Нет, он был немного старше меня, – ответил Георгий. – Но мне редко приходилось встречать столь обширные знания. Я решил остаться у него.
Рассказ Георгия был прерван появлением девушки. Она вошла легким, быстрым шагом. Не обращая внимания на постороннего, она грациозно поклонилась старику и поцеловала его руку.
– Мне передала Анжелика, что вы приказали зайти к вам? – спросила она улыбаясь.
Длинное с высоким лифом платье из индийского шелка сидело на ней свободно и просто. Каштановые волосы спускались на уши плотными начесами. Высокая шея была украшена цветным ожерельем, придававшим зеленый отсвет ее глазам. Девушка была очень хороша собой.
Маэстро Таддэо ласково посмотрел на нее.
– Да, Катарина, мне нужно поговорить с тобой, – сказал он мягко. – Но, дочь моя, сейчас я занят.
– Заняты? – Она с недоумением взглянула на странного посетителя.
– Да, занят интересной беседой.
– Бог знает, что может прийти вам в голову! – Катарина расхохоталась. Она взглянула на незнакомца.
Тот смотрел в упор спокойно и серьезно. Девушка оборвала смех и, досадливо пожав плечами, вышла из комнаты.
Мусатти продолжил:
– Итак, вы остались у этого врача?
– Да, – сказал Георгий, – я пробыл с ним несколько месяцев и помогал ему в его занятиях. Мы жили почти впроголодь, ибо мой друг был немногим богаче меня. Днем мы посещали больных, большей частью бедняков, по ночам занимались нашими опытами. Приходилось работать с величайшей осторожностью, чтобы не привлечь внимания посторонних…
– Анатомические вскрытия не являются столь новыми опытами, как это кажется вам, юноша, – перебил его маэстро, догадавшись, о чем идет речь. – Они производились и производятся многими врачами. Я сам…
– О, знаю, – не дал ему договорить Георгий. – Я много слыхал о ваших трудах, высокочтимый маэстро, но… Мы делали нечто новое. Никто, как мне известно, не вскрывал еще черепа.
– Как! Вы решились? – воскликнул Мусатти.
– Мы не видели в этом ни преступления, ни богохульства. Разве не для спасения жизни человеческой нужны анатомические сечения? Так почему же можно вскрыть источник жизни – сердце и почему видят грех в изучении хранилища человеческой мудрости?
Рассказав о смелых догадках, родившихся во время этих опытов, Георгий тихо заметил:
– К сожалению, нам не суждено было довести свой опыт до конца…
– Что же помешало вам?
– Однажды я отправился в соседнюю деревню к больному крестьянину. Вернувшись, я нашел наш домик пустым. Дверь была распахнута, окна выбиты, на полу валялись обломки приборов. Ящики, в которых хранились рукописи, взломаны и опустошены. Нетрудно было понять, что произошло. Добрые люди посоветовали мне покинуть город как можно быстрей.
На следующий день моего друга предали сожжению. Я был там и видел все. Я не мог уйти, не взглянув на него в последний раз. Три костра были сооружены на площадке. На двух крайних сжигали каких-то простолюдинов, обвиненных в колдовстве. Когда средний костер разгорелся, монах-доминиканец бросил в огонь груду бумаг. Это были рукописи ученого. Он наклонился и поглядел на них, потом поднял голову и улыбнулся. Я понял значение этой улыбки. «Жалкие глупцы, – говорила она, – вы думаете, что, сжигая бумаги, вы уничтожаете мою мысль… А между тем десятки других ученых в разных концах земли думают о том же, о чем думал я…»
…Языки пламени уже лизали его колени, а он все улыбался спокойной и мудрой улыбкой. Потом клубы дыма закрыли его лицо, монахи запели «Dies irae»,
и в воздухе разнесся запах горящего тела. До сих пор меня преследует этот запах… Больше мне нечего было делать в этом городе. Я ушел ночью, переодевшись в платье крестьянина. И вот я перед вами, маэстро.
Георгий умолк и отер крупные капли пота со лба.
– Успокой, господи, душу этого человека. – Старик перекрестился. – Удивительно все же, что я никогда не слыхал об этом враче. Мне известны опыты Джиованни Виго в Риме, Марко Антонио делла Торре и Леонардо да Винчи в Павии, но я не знал ни одного выдающегося медика в Виченце. Как имя вашего учителя, мессере?
– Его звали… – Георгий смотрел прямо в глаза профессора Мусатти. – Его звали Федериго Гварони.
– Гварони? – Мусаттк вскочил, прижимая руки к груди. – Не ослышался ли я? Вы сказали… Федериго Гварони?
– Да, это было его имя.
Мусатти медленно отошел к окну.
– Я знал этого человека.
– Мне это известно, маэстро, – просто ответил Георгий.
Мусатти резко повернулся, пристально поглядев на собеседника.
– Он вам говорил обо мне? Тогда зачем же вы пришли сюда? Что мог он сказать вам?..
– Он говорил мне, – перебил взволнованного старика Георгий, – что если я, волею судеб, останусь один, то только в вас найду истинного учителя. Он говорил, что вы очень одиноки и что ему жаль вас…
На лице Таддэо появилось жалкое, растерянное выражение. В глазах его показались слезы, губы задрожали. Он подошел к распятию и упал на колени.
Георгий молча следил за ним.
Мусатти шептал:
– О, Федериго. Я знал, кем ты можешь стать, и я изгнал тебя… Ты погиб, и труды твои остались безвестными… На мне этот грех… Mea culpa… Mea culpa.
Глава II
Все, кто близко знал маэстро Таддэо, изумлялись происшедшей в нем внезапной перемене. Так после бурного ливня преображаются иссушенные зноем колосья. Старик помолодел, выпрямился, в его глазах зажегся задорный огонек. Теперь он редко ворчал и раздражался, и однажды Анжелика, явившаяся с обычным ежемесячным отчетом, услышала, что маэстро занят и не имеет времени заниматься разной чепухой вроде проверки счетов…
Мусатти проводил с Георгием большую часть дня, иногда они засиживались далеко за полночь. Уже три месяца прошло с того утра, когда Скорина впервые вошел в дом старого ученого. Приступив к занятиям, Мусатти скоро убедился, что перед ним не начинающий, неопытный юноша, а зрелый ученый муж, обладающий обширными знаниями и острым, пытливым умом. Маэстро не сомневался, что понадобится всего несколько месяцев, чтобы подготовить Георгия к экзамену на высшую ученую степень – доктора медицины.
«Сам бог послал мне этого юношу, – говорил себе маэстро, – разве не чудо, что он оказался звеном между мной и несчастным Федериго?.. Вот случай искупить то, в чем упрекала меня совесть. Я помогу ему стать великим ученым, и он прославит мое имя, как прославил гениальный Ланфранко имя своего учителя Салицетти. И быть может, мне суждено с его помощью украсить последние дни жизни новыми открытиями…»
С каждым днем старик все больше и больше привязывался к своему новому ученику. Занятия происходили то в подземелье, специально оборудованном для анатомических опытов, то в большой комнате, которую Мусатти отвел для Скорины. Как-то Георгий выразил желание послушать лекции в университете, но Мусатти, нахмурившись, возразил:
– Какая польза от лекций, излагающих то, что давно уже превзойдено тобой? Напрасная трата драгоценного времени! К тому же не стоит преждевременно привлекать к себе праздное любопытство. Многие добрые начинания были загублены человеческой завистью. Наступит день, и ты предстанешь перед коллегией докторов во всем блеске учености…
Старик выражался туманно, но Георгий понял, что по каким-то соображениям он не хочет вводить его в университетскую среду. Скорина не настаивал: занятия с Мусатти доставляли ему удовольствие.
…Глубокая ночь. Георгий сидит за высоким столом, заваленным рукописями и старинными рисунками. В раскрытое окно проникает слабый ветер и колеблет желтые огоньки двух свечей. Доносится легкий звон струн, девичий голос тихо запевает песню. Георгий откладывает перо и подходит к окну. Большие звезды сияют на черном небе. Безлунная прохладная ночь. Это поет Катарина, должно быть она вышла на балкон. Георгий идет в сад, опускается на скамью и слушает.
Он узнает сонет Петрарки, которым так восхищался покойный Федериго Гварони. Прислушиваясь к песне, Георгий медленно переводит слова итальянской канионы на родной язык:
«О, госпожа, осветившая своей улыбкой мое сердце, ты предстала предо мной, охваченным смятением чувств и мыслей. И в бледности склоненного чела, и в приветствии смиренном прочла обуревающее меня отчаяние… И взор твой был наполнен таким участием, что перед ним померкли бы стрелы Зевсова Орла…»
Перед Георгием возникает девичье лицо в сиянии золотых волос. Он видит большие серые глаза, наполненные слезами первого горя… Прекрасные тонкие руки… Такой она была в час последнего их свидания, такой не раз виделась ему во снах в долгие годы нескончаемых странствий. Маргарита, Маргарита!.. Где она теперь, далекая его невеста?..
«Я трепетал, – продолжал голос, – и был не в силах выслушать милостивое слово той, что проходила мимо, и не смел поднять глаза, чтобы увидеть ее… Но неведомая нежность ее очей озарила душу мою, излечив былую боль…»
Внезапно Георгий ощутил прилив неизъяснимого восторга. Отзвеневшая песня, сияющие звезды, шелест деревьев и смутная фигура девушки на балконе наполнили его огромным беспричинным счастьем. Прекрасна жизнь! И все на земле прекрасно и мудро. Ночь сменяет день, и потом снова заря торжествует над ночью. Зерно, брошенное во взрыхленную почву, дает буйные всходы, и слабые побеги превращаются в могучие деревья. Все растет, все движется. Непрестанно обновляется мир в безостановочном своем движении, и нет такой силы во Вселенной, которая могла бы остановить это движение.
Георгий запел, сначала тихо, потом все громче и громче. Это была внезапно вспомнившаяся белорусская песня, слышанная им в лесу, по дороге из Полоцка:
Темна ночка наступает,
Едет хлопец и вздыхает,
Где я буду ночку ночевать?..
Рожденная в лесах Белоруссии, песня легко и свободно звучала под звездным небом итальянской ночи, и любовное томление возвращающегося с чужбины хлопца слилось с возвышенной грустью воклюзского
отшельника.
Он умолк. С балкона послышалось тихое восклицание и всплеск рук.
– Катарина! – сказал Георгий. – Какая чудесная ночь!
Но девушка уже скрылась.
В последнее время Катарина вела себя несколько странно. Когда Георгий поселился в доме Мусатти, она не обращала на него никакого внимания. На его приветствия отвечала едва заметным небрежным кивком, а иной раз проходила мимо, как бы не замечая его присутствия. Но с некоторых пор все изменилось.
Георгий вернулся в свою комнату, не раздеваясь, лег и тотчас же уснул, как засыпают очень утомленные и счастливые люди.
Утром портной принес праздничное платье, сшитое для Георгия по заказу маэстро Таддэо. Георгий с удовольствием облачился в хорошо скроенный камзол тонкого флорентийского сукна, высокие шелковые чулки и синий бархатный плащ, отороченный мехом. В последнее время Георгий мало заботился о своей внешности, но тут проснулась в нем былая слабость к красивому платью: недаром в Полоцке он слыл одним из первых щеголей.
Спустившись в парадный зал, Георгий остановился перед венецианским зеркалом. В зеркале отразился статный красивый кавалер с пышными русыми кудрями и тонкими вьющимися усиками.
– А ей-богу же, важный… хлопец! – сказал Георгий вслух и рассмеялся. И в тот же миг увидел в зеркале Катарину.
Она остановилась, глядя на чудесное преображение. Георгий обернулся и отвесил поклон. Девушка окинула его с ног до головы удивленным взглядом и, небрежно кивнув головой, скрылась.
Зачем она приходила сюда? Георгий уже не раз чувствовал на себе ее внимательный взгляд, замечал ее кокетливые улыбки. Стоило ему выйти в сад, и Катарина, будто невзначай, появлялась на балконе. Он догадывался, что и прошедшей ночью она пела для него. Все это смущало юношу. Уже много лет живя замкнутой, почти отшельнической жизнью, Георгий не мог привыкнуть к той свободе нравов, которая царила в городах Италии. Не о такой подруге мечтал Георгий. Иной образ жил в его памяти. Образ далекой девушки из Кракова.
Он пронес любовь к Маргарите через годы скитаний и сберег перстень с дубовой веткой – залог верности…
Но если Катарина никогда не станет его невестой, его женой, то между ними не может быть иных отношений, кроме невинной, целомудренной дружбы. Ведь эта девушка – дочь человека, к которому Георгий мог чувствовать лишь уважение и благодарность.
Вошедшая в комнату служанка Луска прервала его размышления, сообщив, что Катарина просит мессера Франческо (так звали Скорину в доме Мусатти) прийти в ее покои по делу.
Георгий удивленно посмотрел на служанку. Впервые Катарина обращалась прямо к нему. Идти ли?..
– Хорошо, Луска, – ответил Георгий после некоторого колебания. – Скажи своей госпоже, что я тотчас же буду.
* * *
Катарина сидела в глубине комнаты, прикрываясь большим кружевным веером. В глазах ее сверкнул лукавый огонек, когда вошел Георгий.
– Привет тебе, мессер Франческо, – ответила она на поклон гостя. – Подойди поближе!
Георгий ступил на ковер, по которому были небрежно разбросаны только что сорванные цветы. На позолоченном треножнике в плошке горело душистое масло, наполняя комнату пряным ароматом. Завешенные легкими тканями окна пропускали слабый свет, и только один чистый золотой луч падал на колени Катарины.
Георгий сравнил ее с Данаей и поймал себя на том, что любуется девушкой.
Быстрым движением Катарина отбросила веер и подалась вперед. Георгий остановился. Шея и плечи девушки засияли в луче. Смуглая кожа приняла золотистый оттенок. Довольная произведенным эффектом, Катарина не могла сдержать улыбки.
Георгий спохватился, сделал шаг и учтиво спросил:
– Вы хотели меня видеть, Катарина?
– Да, – ответила Катарина, не меняя позы. – Отец говорит, что ты так умен и настолько учен, что скоро разгадаешь все тайны мира. Правда ли это?..
– Я только ученик мессера Таддэо. – Георгий скромно поклонился.
– О, я верю отцу, – сказала Катарина, не сводя с Георгия глаз. – Так, может быть, ты разгадаешь и эту тайну… Зачем же я позвала тебя?
– Полагаю, затем, – улыбнулся Георгий, – чтобы узнать, какую песню я пел в саду этой ночью.
– Вот как?.. Ты уверен, что я слышала твою песню?.. Может быть, ты видел меня на балконе или в окне? Подумать только, разве я не в доме моего отца и не свободна делать, что хочу? Это ровно ничего не значит… Такая душная ночь. Я просто подошла к окну… Зачем же следить за мной?
– Я не следил…
– Ты все время следишь за мной… Только и делаешь, что следишь…
– Видит бог, – рассмеялся Георгий, – я занят в этом доме только наукой.
Катарина сделала гримасу:
– И потом в твоей песне очень печальная мелодия.
– У каждого народа, Катарина, есть разные песни: и печальные, и веселые.
– Это была песня твоего народа?
– Да, ее поют в моем родном городе Полоцке.
– Разве есть такой город? Он красив? Где это?
– Далеко на востоке, за землями польскими и литовскими. Мы зовем нашу родину Белая Русь.
– Белая Русь! – повторила Катарина. – Мне говорили, что у вас никогда не светит солнце, стоит вечная зима. Что же ты не сядешь?.. Вот сюда…
– Нет, Катарина! – Георгий опустился на подушки рядом с девушкой. – В нашем крае светит солнце, и зеленеют поля, и могучие деревья шумят в наших лесах, и в садах поют соловьи…
– Соловьи?.. Для кого же поют они?
Георгий удивленно посмотрел на нее.
– Соловей – друг влюбленных, – лукаво пояснила девушка. – Но ведь у вас не умеют любить… Или там не все такие, как ты?
– Катарина!..
– Нет, нет, скажи: умеют ли у вас любить так, как в Италии? Чтобы он… чтобы она это чувствовала каждый миг, чтобы он не спускал с нее глаз, следил за каждым ее движением… Чтобы его прикосновение было легким, как сон, и обжигало, как горящее масло…
Катарина наклонилась к Георгию, он слышал ее прерывистое дыхание. Он с трудом поднялся.
– Катарина… – сказал он тихо. – Не нужно этого…
Девушка открыла глаза. Георгий стоял перед ней выпрямившись. Катарина расхохоталась:
– Уж не подумал ли ты, мессер Франческо?.. Ха, ха, ха… Нет, в самом деле, ты, вероятно, решил, что с помощью своей науки можешь достичь того, чего не удавалось красивейшим юношам Падуи. Подумать только, какая самоуверенность!
– Я ничего подобного не предполагал, Катарина, – спокойно ответил Георгий. – И моя наука здесь ни при чем.
– Твоя наука! – Катарина вскочила. – Книжный червяк, вот кто ты! Книги и банки со зловонными смесями! Отвратительные трупы!.. Вы сами стали трупами из-за них – и ты, и мой отец. Вы не мужчины!.. Вы никогда не были мужчинами…
Георгий улыбнулся.
– Однако, Катарина… Если речь идет о маэстро Таддэо, то ты не права. Он, несомненно, был мужчиной, о чем свидетельствует рожденная им прекрасная дочь…
– Замолчи! – крикнула Катарина, охваченная яростью. – Я не хочу тебя слышать… Не хочу видеть! Уходи прочь!
Георгий не двинулся с места.
– Ты слышал? – повторила Катарина. – Поди прочь, или я позову слуг.
Георгий стоял неподвижно, нахмурив брови. Затем внезапно резким движением схватил девушку и, легко подняв ее в воздух, поцеловал в губы. Катарина отбивалась, тщетно силясь вырваться из этих железных объятий, потом замерла, обвив руками шею юноши. Георгий разнял ее руки и, осторожно опустив девушку на подушки, быстро вышел из комнаты.
Катарина лежала неподвижно, она поняла, что этот поцелуй был только доказательством превосходства Георгия.
– Франческо… – прошептала она. – Вы уходите, Франческо?
Да, этот первый поцелуй мог стать прощальным. Она не допустит этого. Катарина вскочила на ноги.
– Анжелика! Анжелика! – неистово закричала она. Вошла испуганная экономка. – Скорее, Анжелика!.. Плащ!.. Носилки!.. Ты отправишься со мной к старой Изотте.
* * *
Георгий не подозревал, что на окраине города, в покосившемся домике, увитом сухими лозами плюща, за глухими ставнями решалась его судьба.
Старая Изотта внимательно выслушала рассказ Катарины, не упустив ни одной подробности.
– Не было ли кольца на руке его? – спросила она. – Волосяного или серебряного?
– Нет, Изотта, – ответила взволнованно Катарина. – Он не носит украшений.
– Единожды прочь, дважды ночь, будет утро, роса и дождь… – загадочно прошептала колдунья и повела за собой Катарину в заднюю комнату.
На клочке кожи ягненка она написала несколько слов и положила под медный котелок. Затем, бормоча невнятное заклинание, бросила в котелок три зерна ладана и высыпала голубой порошок.
Катарина следила за ней затаив дыхание. Колдунья вынула из тростниковой клетки двух белых голубей и быстрым движением пронзила стилетом сперва одного, потом другого. Подержав над котелком трепетавших голубей, чтобы кровь, смешавшись в одну струю, смочила зерна и порошок, она отбросила их в сторону. Катарина невольно посмотрела на птиц. Голуби умирали на глиняном полу, судорожно вздрагивая, силясь поднять головки.
Колдунья собачьей костью смешала содержимое и ткнула туда зажженный фитиль. Вспыхнуло голубое пламя. Изотта притушила его и извлекла из-под котелка пергамент.
– Возьми, синьорина, – сказала она, передавая пергамент Катарине. – Прочти его восемь раз вечером, восемь раз утром и ни разу днем. Сбудется все, что ты захочешь… если только нет у него кольца – волосяного или серебряного…
Высыпав в тряпочку пепел из котелка, она передала ее Катарине.
– В праздничный день брось это в его бокал. Пусть до конца выпьет, а ты сосчитай капли. Коли останется меньше, чем восемнадцать, он твой… Если только нет на его руке кольца – волосяного или серебряного…
Катарина дрожала, как в лихорадке. Теперь Франческо не уйдет от нее.
Все девушки Падуи знают, что никто так не помогает в любовных делах, как старая Изотта.
Вернувшись домой, Катарина с волнением развернула клочок кожи. На нем еле видны были слова. Катарина повторила восемь раз это бессмысленное заклинание, так и не поняв, что это всего лишь написанные наоборот итальянские слова, означающие: «Франческо будет моим. Аминь!»
Катарине пришлось много дней подряд повторять таинственные слова, написанные на клочке кожи. Она уже выучила их наизусть, а действие колдовства все еще не сказалось.
Георгий проводил дни и ночи в напряженных занятиях. Выходил только к общей трапезе. Да и в эти минуты он не находил ничего лучшего, как продолжать со своим учителем беседы о вещах, малопонятных и вовсе не интересных Катарине. Отец не отставал от своего ученика. Оба они временами казались одержимыми.
Так прошло два с лишним месяца. Наступил ноябрь. Уже облетели листья с деревьев, с гор по ночам дул холодный ветер, и небо стало серым и скучным. Катарина целыми днями бродила по дому, ища случая встретиться с Георгием. Однажды утром она направилась к его комнате, но не решилась войти.
– В пятницу, на этой неделе, соберется медицинская коллегия университета, – говорил отец.
– Не лучше ли отложить до следующего заседания, – услышала она тихий голос Георгия. – Я хотел бы должным образом проверить себя.
– Говорю тебе, ты вполне готов. Вот только…
– Что?
– Тебе, вероятно, известно, что всякий, кто желает быть допущенным к экзамену, должен внести определенную плату… десять дукатов…
– У меня нет такой суммы, – грустно сказал Георгий. – Может быть, вы… могли бы… Я верну все сполна, клянусь честью…
– Нет! На это я не дам ни одного кватрино!
Катарина чуть не вскрикнула от возмущения. Отказать в десяти дукатах, и кому? Франческо… Она готова была войти в комнату и предложить ему свои деньги.
Скупость отца всегда раздражала ее, но ведь с некоторых пор он стал как будто щедрее. Он сам подарил Франческо новое платье, приказал Анжелике подавать ему хорошую пищу и доброе вино. Почему же теперь?..
– Тебя удивляет, – послышался из-за двери голос отца, и Катарина снова прислушалась, – почему я отказываю тебе в десяти дукатах, которые, конечно, не разорили бы меня. Между тем я рассуждаю здраво. Я не хочу отдавать деньги этим скрягам, которые набивают себе карманы за счет стремящихся к науке юношей. Нет, этого не будет. Пусть вносят плату всякие посредственности, но ты, Франческо, ты – другое дело. Ты будешь допущен к экзамену бесплатно. Ибо твой экзамен будет праздником науки. Да, да, праздником науки!
Мусатти почти кричал, увлекаясь собственной речью, но Катарина из всего поняла только то, что предстоит праздник. Праздник Франческо! День, о котором говорила старая Изотта… В пятницу на этой неделе… Задыхаясь от волнения, Катарина побежала к себе.
Глава III
В пятницу, 5 ноября 1515 года, в университетской капелле святого Урбана собралась коллегия докторов искусств и медицины. В высоких резных креслах расположились члены коллегии, облаченные в бархатные мантии и большие четырехугольные береты.
Это были ученые, имена которых везде повторялись с почетом и уважением, – маэстро Бартоломео Вольта, маэстро Франческо д'Эсте, братья де Ноале – Франческо и Николай, Аурелло Боветто, Бартоломео Боризони, Джеронимо Маринетто и другие маститые мужи, краса и гордость Падуанского университета. В центре полукруга, на председательском месте, восседал вице-приор коллегии маэстро Таддэо Мусатти.
За окном густели осенние сумерки, но церковь была ярко освещена сотнями высоких свечей. Ровно в пять часов пополудни вице-приор поднялся, и заседание началось.
