Занимательные истории, новеллы и фаблио

      На свете найдется немного людей, кто по распутству мог бы сравниться с кардиналом де *** (позвольте мне умолчать его имя ввиду того, что он и ныне пребывает в прекрасном здравии и полон сил). Его преосвященство заключил в Риме сделку с одной из тех женщин, чье официальное ремесло – поставлять развратникам особ, необходимых для подпитывания их страстей. Каждое утро она приводила ему по девочке не старше тринадцати-четырнадцати лет, и монсеньер забавлялся тем самым неприличным способом, в котором итальянцы обычно находят для себя особую усладу. Таким образом, юная весталка, пройдя через руки его преосвященства, выходила от него почти такой же целомудренной, как вошла, и успешно могла быть продана как свежий товар во второй раз какому-нибудь более благопристойному сластолюбцу. Матрона была превосходно осведомлена о вкусах, которых неотступно придерживался кардинал. Не найдя как-то под рукой нужного объекта из тех, что обязалась ежедневно доставлять, она догадалась нарядить девочкой одного прехорошенького мальчика – хориста из церкви главы апостолов. Ему уложили волосы, снабдили его чепчиком, юбками и всеми обманчивыми принадлежностями, что должны были непременно импонировать этому святому человеку. Однако ему не смогли дать взаймы то, что действительно обеспечило бы полное сходство с полом, который ему следовало изображать. Но это обстоятельство нисколько не смущало сводницу...
      – Да он отроду не совал туда руку, – говорила она товаркам, помогавшим ей в осуществлении подлога, – и уж совершенно точно не посетит то, что уподобило бы этого ребенка всем девочкам в мире. Так что нам нечего бояться...
      Мамаша заблуждалась. Она, видимо, не учла, что итальянский кардинал, наделенный сверхутонченным осязанием и необыкновенно натренированный в своей склонности, не мог ошибиться в таких вопросах. Жертва прибывает, верховный жрец совершает ее заклание, но на третьем ударе он вскрикивает:
      – Per Dio santo, sono ingannato, questo bambino e ragazzo, mai non fu putana!
      И он проверяет... Вместе с тем – ничего чересчур досадного для обитателя священного города не приключилось. И его преосвященство продолжил свое дело столь же ретиво, думая про себя, подобно крестьянину, которому подали трюфели вместо картофеля: «Пусть меня всегда так надувают». Но по завершении операции он все же сказал дуэнье:
      – Сударыня, я вас не осуждаю за недоразумение.
      – Монсеньер, простите.
      – О нет, нет, я же говорю, что не порицаю вас, однако если такое с вами случится вновь, не премините меня предупредить, потому что... то, на что я не обратил внимания в первый раз, я непременно замечу в другой.

Плуты

      Во все времена Париж кишит представителями широко распространенной породы людей, чье ремесло состоит исключительно в том, чтобы умудряться жить за счет других. На какие только уловки не пускаются эти интриганы, чего только они не напридумают и не измыслят, лишь бы тем или иным способом заманить жертву в свои окаянные сети! Пока главная часть армии жуликов орудует в центре столицы, отдельные подразделения гарцуют на флангах, рассредоточиваясь по пригородам и передвигаясь главным образом в дорожных экипажах. Достаточно изобразив эту неприглядную и печальную картину, перейдем к оплакиванию участи юной неискушенной особы, попавшей в руки мошенников. Розетте де Фларвиль, дочери почтенного буржуа из Руана, после настойчивых просьб удалось уговорить отца отпустить ее на карнавальные празднества в Париж к дядюшке Матье – состоятельному ростовщику с улицы Кинкампуа. Простушке Розетте уже исполнилось восемнадцать лет. Это была блондинка с очаровательным личиком, красивыми голубыми глазами и ослепительной кожей. Взгляд знатока безошибочно определил бы, что таящаяся под газовой косынкой грудь обещает куда больше, чем то, что угадывалось на поверхности...
      Расставание проходило в слезах. Дорогой папаша впервые отпускал дочку из родительского дома. Находились утешительные доводы: дочь, благоразумная, хорошо воспитанная, остановится у добропорядочного родственника, а вернется к Пасхе. Но все же Розетта такая хорошенькая и доверчивая; кто знает, что подстерегает ее в городе, столь опасном для невинной, исполненной добродетелей провинциальной барышни. Тем не менее красавица уезжает, снабженная всем необходимым для того, чтобы блеснуть в своем узком парижском кругу, заодно прихватив с собой многочисленные украшения и подарки для дядюшки Матье и двух парижских кузин. Розетту представляют кучеру наемного экипажа, отец обнимает ее; кучер трогает, и каждый продолжает в одиночку оплакивать разлуку. Однако привязанность детей нельзя сравнить с родительской любовью. Природа предоставляет детям упиваться удовольствиями, невольно удаляющими их от тех, кто произвел их на свет, тем самым охлаждая нежные чувства к родителям. И напротив, привязанность становится куда более пылкой и одержимой в душах отцов и матерей, ведь они становятся все более нечувствительными и равнодушными к былым утехам их юных лет, оттого так свято дорожат своими чадами, уповая, что те вновь пробудят в них вкус к жизни.
      Розетта не явилась исключением из общего правила. Слезы ее быстро высохли, и она уже предвкушала радость от встречи с Парижем. Не замедлила она перезнакомиться со всеми попутчиками, едущими в столицу и, казалось, хорошо в ней ориентирующимися. Она принялась расспрашивать об улице Кинкампуа.
      – Это мой квартал, мадемуазель, – ответил высокий, хорошо сложенный малый, который благодаря своему мундиру и решительному тону завладел разговором в дорожной компании.
      – Как, сударь, вы с улицы Кинкампуа?
      – Я там живу более двадцати лет.
      – О! Раз так, – говорит Розетта, – то вы должны хорошо знать моего дядюшку Матье.
      – Господин Матье – ваш дядюшка?
      – Да, сударь, я его племянница. Я еду его повидать и проведу зиму с ним и двумя моими кузинами Аделаидой и Софи; вы их наверняка хорошо знаете.
      – О! Еще бы мне их не знать, мадемуазель! Как же мне их не знать! Господин Матье – мой ближайший сосед, что до его дочерей, то в одну из них я, между прочим, уже пять лет влюблен.
      – Вы влюблены в одну из моих кузин? Бьюсь об заклад – в Софи.
      – Нет, сказать по правде, в Аделаиду, она очаровательна.
      – Да, весь Руан говорит об этом. Сама я никогда их не видела. Я впервые в жизни еду в столицу.
      – Ах! Так, значит, вы, мадемуазель, еще незнакомы ни с вашими кузинами, ни тем более с господином Матье?
      – Да нет же. Боже мой! Господин Матье покинул Руан в тот год, когда матушка меня родила, и с тех пор ни разу не возвращался.
      – Это, безусловно, порядочный человек, и он будет необыкновенно рад вас видеть.
      – Наверное, у него красивый дом?
      – Да, красивый, хотя он снимает только часть его во втором этаже.
      – Но ведь и нижний этаж тоже.
      – Ах да, конечно, и еще, кажется, какую-то комнату наверху.
      – О, он очень состоятельный человек. Но и я покажу себя: вот, взгляните, отец дал мне две сотни новеньких луидоров, чтобы я оделась по моде и не краснела перед кузинами; а какие роскошные подарки я им везу, взгляните на эти сережки, они стоят не меньше ста луидоров, эти – для Софи, а те – для вашей возлюбленной; а вот колье для Аделаиды – оно стоит не меньше; посмотрите на эту золотую шкатулку с портретом матушки, вчера нам ее оценили в пятьдесят луидоров, – так вот, это подарок, который папенька преподносит дядюшке Матье. О! Уверена, в нарядах, деньгах и драгоценностях у меня при себе более пятисот луидоров.
      – Вы бы были хорошо приняты у вашего дядюшки и без всего этого, – говорит мошенник, поглядывая на красотку и ее луидоры, – ему доставит куда большую радость видеть вас, а не все эти побрякушки.
      – Пусть так. Но я уверена – папенька знал, как поступить. Он не хочет, чтобы на нас смотрели свысока, как на провинциалов.
      – Сказать по правде, мадемуазель, ваше общество настолько приятно, что мне хотелось бы, чтобы вы не уезжали из Парижа и чтобы господин Матье выдал вас за своего сына.
      – Но у него нет сына!
      – Я хотел сказать, за своего племянника, этого высокого молодого человека...
      – Вы имеете в виду Шарля?
      – Именно его, черт возьми, Шарль – мой лучший друг.
      – Вы что, знавали Шарля, сударь?
      – Знавал ли я его, мадемуазель, скажу больше, я и сейчас его знаю, я еду в Париж как раз с единственной целью его повидать.
      – Вы ошибаетесь, сударь, ведь он же умер! Еще с детства мне прочили его в женихи, я никогда его не видела, но говорили, что он симпатичный. Он очень рвался на военную службу, пошел на войну и был убит.
      – Да, да, мадемуазель, и все-таки вижу – мои желания исполнятся, не сомневайтесь, вам готовят нечаянную радость: Шарль вовсе не погиб, хотя раньше так считали. Полгода назад он вернулся и написал мне, что собирается жениться. А тут как раз вас отправляют в Париж. Не сомневайтесь, мадемуазель. Все будет именно так. Да, да, вас ожидает приятный сюрприз. Уже через четыре дня вы станете женой Шарля. А то, что вы везете с собой, не что иное, как свадебные подарки.
      – В самом деле, сударь, догадки ваши вполне правдоподобны. Если прибавить к ним отдельные намеки отца, всплывающие сейчас в моей памяти, то выходит, в предположениях ваших нет ничего невозможного. Значит, я выйду замуж в Париже, буду столичной дамой, о сударь, как замечательно! Если это произойдет, хорошо бы и вам жениться на Аделаиде; я постараюсь убедить мою кузину, и мы будем счастливы вчетвером.
      Такова была дорожная беседа доброй, простодушной Розетты с жуликом, искавшим, как бы половчее воспользоваться неопытностью девушки, так доверчиво открывшейся ему. Что за славная добыча для распутной шайки – пятьсот луидоров и хорошенькая девчонка в придачу! Как тут не испытать сладостного зуда при виде такой находки? Экипаж между тем подъезжает к Понтуазу, и прохвост обращается к Розетте:
      – Мадемуазель, я вот тут подумал, а что, если я возьму сейчас почтовых лошадей и живо помчусь к вашему дядюшке предупредить о вашем прибытии? Уверен, они все вместе поедут вам навстречу и вы не будете себя чувствовать одинокой в огромном незнакомом городе.
      План этот встречает одобрение. Галантный кавалер вскакивает на лошадь, торопясь подготовить актеров к предстоящей комедии. После недолгих приготовлений два фиакра с мнимыми родственниками направляются к Сен-Дени и останавливаются на постоялом дворе. Наш плут берет на себя взаимное представление, и Розетта обнаруживает там господина Матье, верзилу Шарля, вернувшегося живым с войны, и двух обворожительных кузин. Все целуются и обнимаются. Юная нормандка передает свои письма. Дядюшка Матье проливает слезы радости, узнав о добром здравии брата. Розетте так не терпится продемонстрировать щедроты отца, что раздача подарков происходит еще до въезда в Париж. Новые объятия, новые изъявления благодарности. Компания пускается в путь, направляясь в квартал, где обосновались мошенники, уверяя нашу красавицу, что это и есть улица Кинкампуа. Они высаживаются у вполне приличного с виду дома; мадемуазель Фларвиль устраивается; ее чемодан заносят в спальню. Все садятся за стол. Привычную к сидру девушку убеждают, что шампанское – это парижский яблочный сок. Доверчивая Розетта не упрямится, делает все, что от нее хотят, и напивается до помутнения рассудка. В таком беззащитном состоянии ее раздевают донага. Убедившись, что единственный наряд ее теперь лишь прелести, дарованные ей природой, наши плуты не желают и их оставить неоскверненными и всю ночь вволю ими наслаждаются. Довольные, что наконец лишили бедную девушку всего, что только возможно, удовлетворенные сознанием, что отобрали у нее разум, честь и деньги, они наряжают Розетту в жалкие лохмотья и еще до наступления рассвета относят ее на паперть церкви святого Роха.
      С первыми лучами солнца несчастная открывает глаза. В ужасе от своего вида и состояния, она ощупывает себя, не понимая, на каком она свете. Прохожие бездельники начинают потешаться над Розеттой. Еще долгое время она остается игрушкой в их руках, пока по просьбе девушки они не доставляют ее к комиссару полиции. Там она рассказывает свою печальную историю, умоляет написать отцу, а пока предоставить ей временное пристанище. Комиссар, удостоверившийся по ответам пострадавшей в ее порядочности и душевной чистоте, приютил ее в собственном доме. Позднее прибывает почтенный нормандский буржуа и после обильно пролитых с обеих сторон слез увозит домой свое драгоценное дитя, как уверяют, на всю жизнь утратившее охоту вновь посетить прославленную французскую столицу.

Хватит места для обоих

      Одна прехорошенькая двадцатидвухлетняя лавочница с улицы Сент-Оноре, пухленькая, упитанная, цветущая и необыкновенно аппетитная, была не лишена бойкости, смекалки и живейшего пристрастия к запретным – согласно суровым законам супружества – удовольствиям. Вот уже год, как она подыскала двоих помощников своему старому некрасивому мужу. Тот не только был ей противен, но к тому же редко и плохо исполнял супружеские обязанности. Отнесись он к исполнению своего долга с большим усердием, может быть, и ему удалось бы умерить требовательную госпожу Дольмен (так звали нашу очаровательную лавочницу).
      Свидания обоим любовникам назначались в соответствии с тщательно продуманным расписанием: юному офицеру Деру обычно отводилось время с четырех до пяти часов вечера. С половины шестого до семи прибывал необыкновенно симпатичный молодой негоциант Дольбрёз. Предложить другие мгновения для встреч не представлялось возможным. Только в эти часы госпожа Дольмен могла свободно собой располагать. Утром необходимо было присутствовать в лавке, вечером тоже не мешало бы там появиться. Потом возвращается муж, и нужно обсуждать с ним дела. Впрочем, как-то госпожа Дольмен поделилась с подружкой, что ей нравится, когда минуты наслаждения повторяются с небольшими перерывами. Огонь воображения еще не угас, говорила она, и нет ничего сладостней перехода от одних утех к другим, ибо при этом не нужно заново настраиваться. Восхитительная госпожа Дольмен как нельзя лучше разобралась в тонкостях любовных ощущений. Не многие женщины способны, подобно ей, столь точно их проанализировать. Талант ее состоял в том, что, все обдумав и просчитав, она пришла к выводу, что два любовника лучше, чем один. С точки зрения репутации – то же самое, один заменяет другого, хотя можно обмануться и принять их за одного, приходящего несколько раз в день, зато с точки зрения удовольствия – какое преимущество! Особо опасалась госпожа Дольмен беременности. Уверенная, что муж никогда не дойдет до безрассудства испортить ее фигуру, она также прикинула, что с двумя любовниками рискует в этом отношении куда меньше, нежели с одним. Будучи хорошим анатомом, она полагала, что два плода взаимно уничтожают друг друга.
      Однажды установленный распорядок свиданий оказался нарушенным, и двое наших любовников, никогда не видевшихся прежде, познакомились, как мы узнаем позже, при весьма забавных обстоятельствах. Первым должен был прийти Деру, но он опоздал. И будто вмешался сам дьявол: как назло, прибыл Дольбрёз чуть раньше обычного.
      Догадливый читатель тотчас понимает, что стечение таких двух небольших неточностей неминуемо должно было привести к нечаянной встрече, – так и случилось. Однако расскажем, как именно все произошло, и по возможности постараемся сохранить приличия и сдержанность, необходимые для изложения столь непристойной истории.
      В силу некоего причудливого каприза – весьма распространенного среди мужчин – наш молодой воитель, уставший от роли любовника, предпочел на время исполнить роль любовницы. Он пожелал сам заключить в объятия свое божество вместо того, чтобы оказаться заключенным в ее объятия. Словом, то, что обычно находится снизу, он поместил наверх. Произошла смена положения участника, как правило, склоненного над алтарем, куда изливается жертвоприношение. Итак, госпожа Дольмен, обнаженная, точно Венера Каллипига, распростерлась над любовником, предоставив на обозрение перед дверьми комнаты, где свершалась сия мистерия, то, чему столь благоговейно поклонялись греки, глядя на уже упомянутую прекраснозадую статую, а именно эту упоительно-пышную часть тела, которая – зачем так удаляться в поисках примеров? – находит немало почитателей и в Париже. Таково было положение вещей, когда Дольбрёз, привыкший входить беспрепятственно, мурлыча какую-то песенку, отворяет дверь – и перед ним открывается перспектива того, что, говорят, порядочной женщине не годится выставлять напоказ.
      Зрелище, способное порадовать немало ценителей, заставило Дольбрёза отшатнуться.
      – Что я вижу, – вскрикивает он, – изменница!.. Так вот что ты приберегла для меня?
      Госпожа Дольмен в этот миг была обуреваема порывом, во власти которого женщина проявляет куда больше находчивости, нежели в минуты здравомыслия. Она ловко отбивает его выпад:
      – Какого дьявола ты возмущаешься, – продолжая отдаваться первому Адонису, отвечает она второму, – не вижу ничего особо огорчительного. Чем мешать нам, дружок, устраивайся-ка лучше там, где свободно. Смотри – хватит места для обоих.
      Оценив самообладание любовницы, Дольбрёз не удержался от улыбки. Посчитав, что разумнее всего последовать ее совету, он не заставил себя долго уговаривать. Уверяют, что все трое от этого только выиграли.

Дорси, или Превратности судьбы

      Из всех земных добродетелей, дарованных нам природой, наиболее достойной, несомненно, является благотворительность. Воистину, что сравнится с трогательной радостью облегчать страдания ближних? Не в те ли самые минуты, когда душа наша следует этому благородному движению, она более всего приближается к Верховному Существу, нас сотворившему? Уверяют, что тому часто сопутствуют невзгоды: пусть так, но вы радовались, заставили радоваться других, разве этого не довольно для блаженства?
      Вряд ли был кто-либо ближе друг к другу, чем граф и маркиз де Дорси: братьям было около тридцати лет, оба служили в одном полку, и оба не были женаты. Ничто не в силах было их разъединить. После смерти отца каждый унаследовал свою долю имущества. Однако, желая еще более укрепить столь драгоценные связующие их узы, они зажили одним домом. У них была общая прислуга. Даже жениться они решили на двух сходных с ними по характеру подругах, согласных нерушимо поддерживать этот счастливый союз.
      Пристрастия же братьев не во всем были одинаковы: старший, граф де Дорси, любил покой, уединение, прогулки и книги. Несколько мрачный нрав его отличался благородством, кротостью и чувствительностью. Одним из прекраснейших порывов его души было стремление помогать людям. Шумные собрания не прельщали его. Когда никакие обязательства не удерживали его в городе, он предпочитал проводить несколько месяцев в принадлежавшем братьям живописном имении неподалеку от Легля, в окрестностях Першского леса.
      Маркиз де Дорси, куда более живой и общительный, нежели его брат, особым пристрастием к деревенской жизни не отличался. Наделенный обворожительной внешностью и нравящимся женщинам складом ума, он невольно стал рабом собственных успехов. Эта излишняя склонность к женскому полу, с которой он так и не смог совладать, подкрепленная необузданностью его души и горячностью ума, стала главным источником всех его бед. Некая весьма привлекательная особа, живущая в окрестностях упомянутого нами имения, настолько занимала мысли маркиза, что он, можно сказать, стал сам не свой. Он не присоединился в этом году к своему армейскому полку и даже разъехался с графом – и все ради того, чтобы поселиться в городке, где обитал предмет его поклонения. Там, всецело посвятив себя обожаемой богине, он забыл у ее ног обо всем на свете, жертвуя и своим долгом, и чувствами, некогда привязывавшими его к дому любимого брата.
      Говорят, что ревность, подстегивая любовь, увеличивает ее во сто крат. Такова история маркиза. Соперник, назначенный ему судьбой, был, как утверждали, человеком столь же подлым, сколь и опасным. Стремление нравиться своей любовнице, предупреждать козни коварного соперника, безоглядно предаваться своей любви – вот что занимало мысли и дела маркиза, вот какова была причина, отдалившая его этим летом от любящего брата, который с горечью переживал разлуку и охлаждение их отношений.
      До графа едва доходили весточки от маркиза. Написать ему? Но в ответ на свои письма он лишь удостаивался нескольких слов, окончательно убеждавших графа, что брат совсем потерял голову и мало-помалу отдаляется от него.
      Безвыездно оставаясь в своем имении, граф вел размеренный образ жизни. Чтение, длительные прогулки, постоянные заботы, связанные с благотворительностью, – таковы были его занятия; при этом он был куда счастливее брата, поскольку, по крайней мере, испытывал удовольствие от собственных поступков, в то время как постоянные треволнения, беспокоившие маркиза, не оставляли ему времени толком задуматься о том, что происходит.
      Таково было положение вещей, когда однажды граф, увлеченный интересной книгой и прельстившись восхитительной погодой, рассчитывая вернуться с прогулки в обычный час, оказался на расстоянии более двух лье от границ своего имения и не менее шести лье от своего замка. Очутившись в уединенном уголке леса, он был не в состоянии без посторонней помощи отыскать дорогу обратно. Растерянно глядя по сторонам, он с радостью замечает в ста шагах маленькую крестьянскую хижину, куда и направляется в надежде немного передохнуть и справиться о дороге.
      Он подходит, открывает дверь и попадает в убогую кухню – самое просторное в доме помещение. И какая душа не содрогнулась бы при виде открывшейся графу картины: юная, шестнадцатилетняя девушка, прекрасная, как солнечный свет, поддерживает упавшую без чувств женщину лет сорока, орошая ее самыми горькими слезами. Черты обеих женщин были разительно схожи: очевидно, граф встретил мать и дочь.
      Увидев вошедшего, молодая девушка воскликнула:
      – Кто бы вы ни были, вы что, пришли оторвать от меня мою матушку? Ах! Лучше отнимите жизнь у меня, только оставьте эту несчастную в покое.
      Произнеся это, Аннетта (так звали девушку) бросается к ногам графа с мольбами, поднятыми к небу руками, как бы ограждая графа от своей матери.
      – Поистине, дитя мое, – говорит удивленный и взволнованный граф, – опасения ваши совершенно напрасны: не знаю, что вас тревожит, милые дамы, но смею заверить, какими бы ни были ваши горести, Небо послало вам в моем лице скорее покровителя, нежели врага.
      – Покровитель! – восклицает Аннетта, устремляясь к матери, которая, придя в чувство, в страхе забилась в угол. – Покровитель! Вы слышите, матушка? Этот господин говорит, что он нас защитит, он говорит, что Небо, к которому, матушка, мы так взывали, что само Небо послало его, чтобы защитить нас! – И, обращаясь к графу, она продолжала: – Ах, сударь! Какое благое дело вы совершите, оказав нам помощь. Нет на земле двух существ, более нас достойных жалости. Помогите нам, сударь, помогите! Эта бедная и достойная женщина не ела уже трое суток. Да и что ей есть? Чем я могу ее утешить, когда она приходит в себя? В доме нет ни крошки хлеба... Все нас покинули... Нас оставили здесь умирать с голоду, и одному Богу известно, что мы ни в чем не повинны. Увы! Мой бедный отец, честнейший и несчастнейший из смертных! Он виновен ничуть не более нас, а завтра, возможно... О сударь, сударь! Вам еще не доводилось заходить в более несчастливый дом, чем наш! Говорят, Господь никогда не оставляет отверженных, а вот мы тем не менее покинуты...
      По душевному смятению девушки, по ее бессвязным речам, по жалкому состоянию матери граф мог увидеть, что в этом бедном доме действительно произошла какая-то ужасная катастрофа. Его отзывчивая душа не могла не откликнуться на чужое несчастье. Он умоляет обеих женщин успокоиться, вновь и вновь заверяет их в своей доброжелательности и настоятельно просит поведать ему свои печали. После очередного потока слез – следствия блеснувшей надежды на неожиданное избавление – Аннетта просит графа присесть и начинает историю беспросветных горестей своей семьи, мрачное повествование, нередко прерываемое ее слезами и рыданиями.
      – Отец мой – один из беднейших и честнейших людей в нашей округе. Он добывал себе хлеб ремеслом дровосека. Его зовут Кристоф Ален. У него было двое детей от этой несчастной женщины. Девятнадцатилетний сын и я; мне недавно исполнилось шестнадцать. Отец сделал все возможное, чтобы дать нам образование. Мы с братом более трех лет проучились в пансионе в Легле и умеем хорошо читать и писать. После нашего первого причастия отец забрал нас из пансиона: платить за нас он был более не в состоянии, ведь он и наша мать все время сидели на одном хлебе, лишь бы дать детям хоть какое-то образование. Когда мы вернулись, брат уже был достаточно крепок, чтобы работать вместе с отцом. Я помогала матери, и наш неприхотливый быт был хорошо налажен. В то время, сударь, все нам благоприятствовало, и, казалось, неукоснительное соблюдение долга привлекало к нам благословение Небес, пока с нами не случилось – сегодня уже неделя с того дня – самое страшное несчастье, какое может произойти с такими бедными и беззащитными людьми, как мы. Когда это случилось, брат работал в двух лье от места происшествия. Отец мой был один примерно в трех лье отсюда в сторону леса, ведущего к Алансону, когда вдруг он обнаруживает у подножия дерева тело какого-то мужчины... Отец подходит поближе с намерением оказать несчастному помощь, если тот еще в ней нуждается. Перевернув тело, он стал натирать его виски вином из своей дорожной фляжки. Вдруг, откуда ни возьмись, четверо скачущих во весь опор стражников набрасываются на отца, связывают и препровождают в тюрьму Руана, обвиняя в убийстве человека, которого он, напротив, пытался вернуть к жизни. Представьте, сударь, нашу тревогу, когда отец в обычный час не вернулся домой. Брат вскоре пришел с работы. Он быстро обежал все окрестности и на следующий день поведал нам печальную новость. Мы тут же дали ему те немногие деньги, что еще оставались в нашем доме, и он помчался в Руан на выручку бедного отца. Три дня спустя брат написал нам. Как раз вчера мы получили его письмо. Вот оно, сударь, – говорит Аннетта, не в силах сдержать рыданий, – вот оно, это роковое письмо... Брат советует нам быть наготове, поскольку в скором времени нас также могут схватить и отправить в тюрьму для очной ставки с отцом, которого, хотя он и невиновен, уже ничто не может спасти. Труп еще не опознан. Ведется расследование, а пока в убитом подозревают некоего дворянина из наших краев. Утверждают, что отец убил и ограбил его, а увидев стражу, выбросил деньги в лесу, ибо в карманах убитого не найдено ни гроша... Но, сударь, ведь этот человек, убитый, быть может, накануне мог быть ограблен теми, кто с ним расправился, либо теми, кто мог обнаружить его труп раньше. Разве нельзя этого допустить? О! Поверьте мне, сударь, мой несчастный отец не способен на такое. Он скорее сам предпочел бы умереть, нежели совершить это. И тем не менее вскоре нам предстоит потерять его, и каким образом, великий Боже!.. Теперь вы знаете все, сударь, абсолютно все... Простите меня за излишнюю горячность и помогите, если можете! Весь остаток наших дней мы будем взывать к Небесам с мольбами о сохранении жизни ваших близких. Вы, наверное, слышали, сударь, слезы обездоленных смягчают Всевышнего, и он порой снисходит до них и внимает просьбам сирых и убогих. Так знайте, сударь: мольбы наши отныне вознесутся к Небесам лишь во имя вас и вашего благоденствия.
      Граф с неподдельным волнением выслушал рассказ о столь губительном для этих славных людей происшествии. Горя желанием оказаться им полезным, он прежде всего интересуется, какому сеньору принадлежит земля, на которой стоит их хижина, давая понять, что, прежде чем взять их под свое покровительство, ему нужно вооружиться необходимыми сведениями.
      – Увы, сударь, – отвечает Аннетта, – наш дом принадлежит монастырю. Мы уже обращались к монахам, но они твердо ответили, что ничем не могут помочь. Ах! Находись наш дом всего в двух лье отсюда, на землях графа де Дорси, мы бы наверняка были спасены! Это самый любезный сеньор во всей провинции, самый сострадательный, самый милосердный.
      – И вы не знаете никого из его людей, Аннетта?
      – Нет, никого, сударь.
      – Хорошо, я сам вас ему представлю. Даже более того, обещаю вам его заступничество. Даю за него слово: он сделает для вас все, что в его силах.
      – О! Сударь, как вы добры! – воскликнули обе убитые горем женщины. – Как сумеем мы отблагодарить вас за то, что вы для нас делаете?
      – Забыв обо всем, как только я добьюсь успеха.
      – Забыть, сударь! Ах, никогда! Воспоминание о вашем милосердии будет с нами до конца нашей жизни.
      – Ну что ж, дети мои, – говорит граф, – можете обнять того, на чью поддержку вы так надеялись.
      – Сударь, это вы? Вы – граф де Дорси?
      – Да, это я, ваш друг, ваша опора, ваш заступник.
      – О матушка! Матушка, мы спасены! – воскликнула юная Аннетта. – Мы спасены, матушка, раз такой добрый сеньор желает взять нас под защиту.
      – Дети мои, – говорит граф, – уже поздний час, мне предстоит неблизкий путь домой. Сейчас я вас оставляю, но даю слово, что завтра вечером поеду в Руан и через несколько дней пришлю вам известия о результатах моих ходатайств... Не обещаю пока ничего большего, ибо все зависит от успешности моих действий. В такую тяжелую минуту вы испытываете нужду в средствах, вот вам, Анетта, пятнадцать луидоров, используйте их для своих личных потребностей, я же беру на себя заботу об обеспечении всем необходимым вашего отца и брата.
      – О сударь! Какое благородство! Матушка, могли ли мы надеяться? Боже правый! Неужели душа смертного способна преисполниться столькими благими намерениями? Сударь, сударь, – продолжала Аннетта, падая на колени перед графом, – нет, вы не человек, вы божество, спустившееся на землю для спасения отверженных. Ах! Что можем мы сделать для вас? Приказывайте, сударь, приказывайте и позвольте нам всецело посвятить себя служению вам.
      – Сейчас я попрошу об одной услуге, дорогая Аннетта, – говорит граф. – Я заблудился в лесу, сбился с дороги и не знаю, как добраться домой. Соблаговолите стать моей проводницей хотя бы на одно-два лье. Таким образом вы расплатитесь за благодеяние, которому ваша нежная, чувствительная душа придает куда большую цену, чем оно того заслуживает.
      Нетрудно представить, как Аннетта спешит навстречу желанию графа. Она обгоняет его, указывая дорогу, превозносит его доброту. Если она на миг останавливается, то лишь затем, чтобы оросить слезами руки своего благодетеля. И граф, испытывая трепетное волнение, какое нам дает сознание, что мы любимы, вкушает небесное блаженство, чувствуя себя богом на земле.