К вечеру заняли новые позиции. Небо окрашено оранжевым, повсюду "костры". Через каждые несколько минут взрыв, и мы знаем, что это взрываются боеприпасы в подбитом танке. Нашем или вражеском. Этого мы знать не можем. Видим сирийские джипы и грузовики с пехотинцами. Стреляем по ним из пулеметов. Наконец Вагман решает окончательно, что дальше на нашем танке воевать нельзя. К нам стали подходить ребята из других экипажей и забирать то, в чем у них ощущалась нужда. Я раздавал охотно. Думал: "Все равно сейчас вернемся в Алику. Всё! Война для меня окончена". И как раз в эту минуту рядом с нами остановился танк.
      Его командир сказал, что больше не может. Он просил Вагмана, чтобы его кто-нибудь заменил. Вагман не колебался ни минуты. Оставил нас и перешел к ним. Я очень расстроился от того, что Вагман не вернется с нами в Алику, но тут подошел также и их наводчик. Взобрался к нам и спросил, кто наводчик у нас. Я ответил, что я. Он сказал мне, что у него болит спина. Он тоже хочет вернуться. Стоял и ждал. Мы обменялись взглядами. "Болит у тебя спина?" спросил я. "Да, - отвечает он, - болит". - "Спина?" - говорю я. "Да, подтверждает он, - спина. Мне нужно вернуться. Ты меня замени". Я гляжу на него в упор. Прямо в глаза.
      В этот момент возвращается Вагман за личными вещами. Поднимает свой вещмешок, поворачивает голову в мою сторону, смотрит на меня со значением и говорит: "Шломо! Ты знаешь, что я думаю". Я понял. Взял с собой бутылки вина и тфилин и пересел в другой танк. В Алику вернулись те двое.
      Как сказано в Псалмах: "От Господа произошло сие, и чудом выглядит оно в глазах наших". Кто знает, как повернулось бы дело с иракскими танками, если бы мы тогда возвратились. Утром двинулись южнее - расширить наши позиции в сирийском анклаве. Таков приказ. Мы снова идем за Саси. Прошли через несколько селений. Везде по нам стреляют из противотанкового оружия. Саси выстрелил и попал в стену. Отлетевший от нее камень ранил его в голову. Командование принимает Вагман. Сейчас наш танк идёт первым. У Вагмана черное, как уголь, заросшее щетиной лицо и длинные волосы. Сейчас он командир батальона. Мы идем во главе соединения.
      В полдень подошли к деревне Насаж. Командир полка отдает приказ об остановке. Подходят грузовики с боеприпасами, цистерны с горючим. Мы отдыхаем. Используем передышку. Люди наконец-то вылезают из танков. Некоторые, стащив с себя одежду, льют друг на друга воду из канистр. Другие едят, сидя на трансмиссиях. Водители, проверив моторы, оставили свои кабины, чтобы взглянуть на солнце и вдохнуть воздух без копоти и пороха. Отдых. Все почти уверены, что впереди уже нет сирийских танков. Чувствуется конец. Во всех танках рации настроены на внутрибатальонную связь. В нашем есть еще и линия внутриполковой связи, потому что Вагман сейчас командир. Следим за тем, чтобы связь поддерживалась постоянно. Мы еще были в процессе подготовки, когда услышали, как Дан, командир дивизии, приказывает Ори, командиру полка, немедленно прервать остановку и прекратить все приготовления. По машинам! Навстречу нам движется танковое соединение.
      Мы были ошарашены. Танки? Но мы думали, что сирийских танков больше нет. Вагман отреагировал стремительно. Не дожидаясь приказа командира полка, велел нам занять места и двинул наш танк в указанном направлении. Поскольку мы были первыми и шли быстро, мы далеко оторвались от остальных и оказались одни. Когда мы поднялись на один из холмов, я увидел в перископ танки, выныривавшие из-за холмов и спускавшиеся нам навстречу. Десять танков. Я крикнул Вагману: "Ты видишь то, что вижу я?" - "Да", - отвечает он тихо. "Стрелять?" - спрашиваю я и навожу орудие на первый танк. "Нет, - отвечает шепотом Вагман. - Подожди". Они вдут против солнца и пока нас не видят. Похоже, что они вообще не совсем понимают, где находятся. Но они все ближе и ближе, и я начинаю нервничать. Очень нервничать. На что он рассчитывает? Почему не разрешает стрелять? Ведь они могут нас обнаружить. Они подходят все ближе. Я продолжаю держать первый танк на прицеле. Вагман велит ждать.
      И тут, когда они были уже почти рядом, скомандовал Вагман: "Шломо, огонь!"
      Передо мной целая колонна, а я один. Я обязан попасть. Стреляю в первый. Попал. "Цель!" - кричу. "Во второй", - говорит тихо Вагман. Стреляю в том же направлении: "Цель!" - "Огонь, Шломо!" - говорит Вагман. И так я стрелял и стрелял. Мы одни подбили семь танков. Тут подоспели наши. Вагман спустился ко мне в отсек и крепко обнял. В глазах слезы. Эли, который без устали подавал снаряды, спросил взволнованно: "Шломо, все в порядке? Есть попадания?" Ори, командир полка, поздравил Вагмана по связи: "Молодец! Такое сделал! Завтра поведешь полк". В глазах командира полка это награда, подумал я. Дело довершила наша авиация.
      Мы узнали, что это были иракские танки. Целый их полк со свежими силами пришел на помощь сирийцам. "Что им до нас? - подумал я тогда. - Зачем они пришли воевать с нами? Ради чего?"
      Солнце зашло, я встретил Субботу в танке. "Пойдем, любимый мой, навстречу невесте"; "Хвалебная песнь дня субботнего". Всю огромную благодарность, которую я чувствовал сейчас, и все, что лежало у меня на сердце с самого Судного Дня, вложил я в слова "Леха Доди"41, гимна встречи Субботы:
      Святилище Владыки, царский град, Поднимись и восстань из развалин!
      Полно тебе изнывать в юдоли плача! И Всевышний сжалится над тобой.
      Отряхнись от праха, поднимись,
      Облачись в одежды славы твоей, народ мой, Вместе с сыном Ишая из Бет-Лехема.
      Приблизься, Господь, к душе моей и избавь ее. Поправшие тебя будут попраны,
      И разрушившие тебя будут разрушены. Будет радоваться тебе Бог твой,
      Как жених радуется невесте.
      В субботнюю ночь мы шли на север в густом тумане. Первые в нашем полку. В пути я увидел другие наши танки и доложил Вагману. Мы присоединились к ним на ночной стоянке. Я достал вино. "Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, освятивший нас своими заповедями и возжелавший нас; Субботу, святыню Свою в благоволении и любви даровавший, память о сотворении мира, первый из святых праздников, напоминание об Исходе из Египта. Ибо нас избрал Ты и освятил среди всех народов".
      Мы втроем поднялись, чтобы выйти из будки. После нас на очереди следующие трое: Саша, Зада и Цион. Их историю я знал.
      Многое, что было скрыто от меня с самого начала войны, прояснилось после рассказов Шломо и Эльханана. Одно оставалось тайной.
      Задумавшись, я брел назад к своему танку. Снова видел перед собой маму, как она по-особенному пристально смотрит мне в глаза и говорит: "Ты обязан выяснить, что случилось с Довом". "Но я не знаю, - отвечаю я. - На учениях мы всегда были вместе, но не на этот раз. Все экипажи перемешались. Все делалось в жуткой спешке, набирали экипажи из тех, кто был под рукой, и, если кого-то не хватало, брали другого, лишь бы танк мог поскорее выйти. Не было времени ждать, пока соберется постоянный экипаж".
      Мне показалось, что кто-то идет следом за мной. Я обернулся и увидел офицера-следователя. Он остановил меня.
      "Я хочу тебе кое-что рассказать, - начал он. -Я вспомнил об этом, когда ты говорил про свои тфилин. Ты еще упомянул, что на мешочке был вышит Маген-Давид. Я вспомнил, что, когда мы проводили такое же расследование, как сегодня, в другой роте, один солдат рассказывал, как его товарищ из "Голани" нашел чьи-то тфилин. Товарища звали Момо. Или Шломо. Он нашел их в отсеке заряжающего в одном из обгоревших танков возле горы Йосифон. Танк был сожжен начисто. На мешочке было вышито имя. Я подумал, что тебе это может быть интересно", - закончил он и быстрым шагом пошел назад. Я бросился за ним.
      - Какое имя? - крикнул я.
      Офицер пожал плечами, словно говоря: "Сожалею, но не могу же я все упомнить".
      ЙУД-АЛЕФ
      Мы вернулись к повседневной работе. Считаем дни до следующего отпуска. Каждый день похож на другой. Длинные и холодные ночи. Только когда появлялся Кимель и привозил почту, в части ощущалось волнение. Мы бежали навстречу, но он сначала занимался административными вопросами, обменивался несколькими словами с Хананом и лишь затем развязывал веревки, стягивавшие пачки с письмами. Мы нетерпеливо набрасывались на них - единственную связь с оставленным нами миром. Кто-нибудь выкликал написанное на конверте имя, а Саша и Зада добавляли к нему что-нибудь смешное.
      Однажды на мое имя пришло сразу несколько писем, в основном от детей. Перед войной я преподавал два раза в неделю в шестом классе, и дети писали мне регулярно раз в неделю. Не знаю, был ли это их собственный почин, или так распорядился директор. Определив их по почерку, я отложил детские письма в сторону. Стал смотреть, от кого другие. Одно из них привлекло мое внимание. Оно было армейское, и послал его Яир. Я удивился: с чего это вдруг он решил мне написать? Я быстро разорвал конверт.
      "Мир и благословение возлюбившим Тору. Я надеюсь, что с тобой все в порядке. Слышал, что у вас были нелегкие дни. С Божьей помощью мы еще дождемся утра. Об этом учили мы: "И остался Яаков один. И боролся человек с ним до восхода зари. И увидел, что не одолевает его, и коснулся бедра Яакова..."48 А что было далее? "И засияло ему солнце..."49 А потом встретился он с врагом своим, с Эсавом, но несмотря ни на что: "И пришел Яаков благополучно"50. Кто такой Яаков, откуда его имя? От того, что: "Рукой держался за пятку (ивр. акев) Эсава"51. Он знал, что не сможет опередить брата, выходя из материнского чрева, но и склониться перед ним не желал. Потому и держался за пятку Эсава и продолжал борьбу, пока не засияло ему солнце и не услышал он: "Ибо ты боролся с ангелом и с людьми, и победил"52.
      Ты, конечно, удивишься: с чего это вдруг я решил тебе написать? Дело в том, что в йешиве я был напарником Дова. Он много рассказывал о тебе. Думаю, ты захочешь услышать то, что я знаю. Тебе, вероятно, известно, что я не танкист и регулярную службу проходил в артиллерийских войсках. Демобилизовался за несколько месяцев до начала войны и еще не был зачислен ни в какую определенную резервистскую часть. В воскресенье, на второй день войны, я добрался до Рош-Пины. Болтался там вместе с такими же неприкаянными, не знавшими, к какой части они теперь относятся, и с прилетевшими из-за границы, у которых тоже не было своей части. Нас перебрасывали из одной базы в другую, и каждый раз нами занимался новый командир. В одном месте считали, что мы должны оставаться "свежим резервом", в другом пытались организовать из нас новую батарею. В конце концов я оказался на Южном фронте и участвовал в переправе через канал, но это история длинная, и нет у меня ни сил, ни охоты о ней писать.
      Во вторник, на четвертый день войны, мы все еще обретались в Рош-Пине, ожидая оформления в боевую часть и мечась в поисках снаряжения. Нам сообщили, что прибыли прицепы. В то время как я бежал за ними на другой конец лагеря, я встретил еще одного парня из нашей йешивы, который тоже куда-то бежал. Увидев меня, он сказал: "Ты знаешь, Яир, я слышал, что нашли его тфилин". "Чьи тфилин?", - спросил я. "Тфилин Дова, - говорит, - Дова, твоего напарника". Меня словно ударили. Перехватило дыхание. Все время слышим о ком-нибудь еше. Сердце сжалось: Дов? Нашли его тфилин? А парень продолжает рассказывать: "Говорят, их танк был подбит днем в воскресенье. Сгорел дотла. Что стало с экипажем - не знают. В отсеке заряжающего кто-то нашел тфилин. На футляре было вышито имя".
      Вот все, что мне известно. Позже я слышал, что двоим удалось спастись, они, возможно, могут сообщить больше. Я рассказал тебе все, что знаю. Мне неизвестно, знаешь ли ты больше. Говорят, что, хотя ты и был там, ты не знаешь ничего. По-видимому, и никто другой ничего больше не знает. Я подумал, что должен сообщить тебе про тфилин. Вы были с ним близкие друзья".
      ЙУД-БЕТ
      Три субботние трапезы заповеданы нам нашими учителями, чтобы была Суббота для нас блаженством, как говорит о ней пророк Йешая. Три трапезы для спасения от трех видов бедствий: тех, которые будут предшествовать приходу Машиаха, войны Гога и Магога и мук преисподней. Наиболее ревностные устраивают и четвертую, уже после церемонии отделения Субботы от наступающих будней. Накрывают заново стол, садятся за него в субботней одежде и провожают Царицу-Субботу, как это принято между близкими, любящими друг друга людьми, которые устраивают один для другого праздничные обеды и приглашают на них многих гостей, а когда гости расходятся, говорит хозяин дома своему любимому другу: "Раздели со мной легкий ужин на двоих, ты и я, потому что грустно мне расставаться с тобой".
      Великое сокровище даровано Израилю, и имя ему - Суббота. Ведь на каждый нечетный день приходится четный, и они составляют пары. И только у Субботы нет пары: "Сказал Субботе Творец: "У тебя нет пары и у народа Израиля нет пары, Израиль и будет супругом твоим" .
      С обновленным лицом встречают евреи свою невесту - Субботу, освящают ее приход над добрым вином и режут хлеб, испеченный в печи, начиная с того места, где запеклась корочка. Устраивают в ее честь три праздничные трапезы, за которыми распевают субботние гимны, изучают Тору, предаются множеству наслаждений. А когда наступает время прощания, задерживают ее ненадолго и провожают еще одной маленькой трапезой. Свет этой трапезы озаряет стол все дни будней, а называется она трапезой царя Давида. Давид - четвертая опора Престола, а три первые трапезы свершаются во имя Авраама, Ицхака и Яакова.
      Говорили мудрецы наши: "В человеке есть одна маленькая косточка, чье имя нас кой (или луз), которую питает съеденное за четвертой субботней трапезой. Из этой косточки возродится человек из мертвых: она никогда не превратится в прах, ибо не вкусила от Древа Познания. Когда Змей подстрекал женщину, она соблазнилась, и поела, и накормила Адама;
      согрешили они, и вошла в них скверна Змея. Все тело, получившее удовольствие от первого греха, поддается разрушению, одна эта косточка неистребима вовек, потому что не пользовалась плодами греха. А почему так случилось? Потому что Адам вкусил от Древа Познания в канун Субботы, а эта косточка получает жизненные соки только от того, что едят на исходе Субботы, во время четвертой трапезы. Вот потому-то особенно велика награда тому, кто не забывает об этой трапезе".
      Весь Израиль любит Субботу и ждет ее прихода - тем более мы, уже несколько месяцев не покидавшие своих танков. С самого Судного Дня стали они нашим домом, и нет того, кто бы сказал нам, когда это кончится. Сколько таких, что оставили молодых жен и не только не смогли заниматься устройством своего домашнего очага в течение первого года, как предписано, и радовать своих жен, но случилось так, что напал враг, и даже одного месяца радости, "медового месяца", не было им отпущено. Есть те, кто оставили жен беременными, и те, кто скучает по маленьким детям; те, у кого свое дело, и им грозит разорение; и те, кто оторван от своих йешив и изучения Торы главного дела жизни. Конечно, мы пытаемся, насколько это возможно, выискивать время для ежедневных занятий, однако нет у нас необходимой ясности восприятия, да и нужных книг тоже нет. К тому, что мешает нашим занятиям, можно добавить чувство глубокой тоски, накатывающее на нас при воспоминании о товарищах или о том, что нам самим пришлось пережить: холодный, пронизывающий ветер, который хлещет по лицу, стоящие под дождем танки, за которыми нужно ухаживать, и слякоть, хлябь, которая покрывает землю. А неба не видно из-за густого тумана.
      Поэтому всю неделю мы ждем наступления Субботы. И, как только выдается час, свободный от дежурства или патрулирования, мы собираемся вместе и празднуем Субботу. Мы встречаем ее вином и, несмотря на то что нашей одеждой остается все тот же комбинезон, кое-кто успевает его выстирать к Субботе, у кого-то появляется на голове сохраняемая для этих случаев белая кипа, остальные просто меняют вязаную кипу - чтобы хоть как-то подчеркнуть праздничность одежды, в которой они встречают святую Субботу. Как-то мне повезло, и среди вещей, которые нам однажды прислали со склада, я обнаружил случайно затесавшийся туда ремень - он прилагается к выходной форме "алеф". Надевая его в Субботу, я чувствовал себя так, словно я в праздничном костюме и при галстуке.
      И субботние трапезы мы тоже старались приготовить по-особому несмотря на то, что уже несколько месяцев подряд наша еда была однообразной - изо дня в день, в обед и ужин - и доставлялась в одинаковых коричневых коробках: сардины, макрель, гуляш, кукуруза, зеленый горошек, желтые стручки фасоли, компот. И все же субботние трапезы чуть-чуть отличались от обычных. Как нам это удавалось? Раз в несколько недель привозили продукты из "Шекема". Мы покупали шоколад, или какое-нибудь питье, или еще что-нибудь и говорили: "Это на Субботу". И откладывали в сторону. Те из нас, кто раз в месяц уходили в двадцатичетырехчасовой отпуск, привозили из дома баночку фаршированной рыбы, и мы говорили: "Это на Субботу". Содержимое баночки делили на три трапезы, и его хватало на всех. Мы ели и наслаждались, испытывая все разнообразие существующих в мире вкусовых ощущений.
      Слух о наших застольях распространился по батальону, к нам стали приходить гости, ближние и дальние: солдаты и командиры, танкисты и разведка, санитары и связисты, горожане и кибуцники, и лица их были приветливы. Можно сказать, что это было чудом, или просто каждый довольствовался малым, но не случалось такого, чтобы кому-нибудь не досталось субботней еды.
      Мы старались сохранить ощущение Субботы и в разговорах, которые вели. Нельзя сказать, что мы совсем уж не говорили о делах обыденных, но старались не касаться больных тем, чтобы не впасть в уныние или беспокойство: не говорить о танках и о войне, о том, что будет и когда наконец пойдем домой. И о товарищах, которые вместе с нами уже не вернутся, не говорили тоже. Вспоминали о том, что когда-то учили или прочли.
      И если у кого-то в запасе была просто какая-нибудь интересная история, она тоже приберегалась для Субботы.
      Субботний вечер. Мы собрались вместе между двумя танками. Руки, которые всю неделю несли на себе следы смазки и машинного масла, тщательно вымыты. На лицах отсвет субботнего сияния, сменивший уже привычное выражение постоянного беспокойства. Мы уселись на пустых ящиках из-под боеприпасов и начали тихо напевать то, что обычно поем в йешиве в канун Субботы:
      Возлюбленный души моей, Отец милосердный!
      Сделай раба Своего послушным воле Твоей.
      Побежит он с быстротою оленя,
      Чтобы склониться перед Твоим великолепием.
      Любовь Твоя будет для него слаще меда
      И самых лакомых яств.
      Пиют рава Азкари из Цфата, чья душа истаивала в тоске по Творцу. Мы прикрыли глаза, и мелодия окрепла и поднялась ввысь. Вспомнили о добрых довоенных днях, представили, что сидим в синагоге с книгами и встречаем Субботу. Каждый видел свою синагогу. Я закрыл глаза и увидел Стену Плача, у которой мы обычно встречали Субботу, когда я учился в йешиве "Стена". Увидел всех, любящих Иерусалим, разбившихся на многочисленные группы: аскетов-рационалистов в шляпах с широкими полями и длиннополых плащах и мистиков-хасидов в капотах и штраймлах53, сефардов в белых кипах, расшитых золотой нитью и туристов в разноцветных шапочках. Все с трепетом призывают Субботу: "Приди, невеста! Приди, невеста!" И она отвечает на призыв и медленно входит, и голуби взмахивают белыми крылами, словно свадебные дружки, несущие шлейф за невестой, шествующей под хулу.
      Мелодия взлетает ввысь, воздух Голан напоен и наполнен ею:
      О, величественный и прекрасный светоч мира!
      Душа моя больна любовью к Тебе!
      Молю Тебя, Боже: излечи ее,
      Явив ей Свой благодатный свет!
      Тогда исцелится и укрепится она,
      И будет вечной служанкой Твоей.
      Рав Элиэзер Азкари вложил в этот пиют всю свою душу. В день, когда он его закончил, он записал в своем дневнике: "Сегодня моя душа приблизилась к Всевышнему".
      В наш хор влился голос Яакова:
      Откройся и раскрой надо мной
      Свой мирный шатер, мой Любимый!
      Озари землю славою Своей,
      Чтобы радовались мы и ликовали с Тобою.
      Поспеши, Любимый, ибо пришла пора,
      И будь милостив к нам вовеки!
      Пение его было так сладкозвучно и сердца наши так трепетали, что мы чувствовали, как светятся наши души.
      Я открыл глаза и увидел вокруг всех наших. Ханан, до того трудившийся над танком с ломом и молотком, отложил их в сторону. Вышел из своей палатки Саша и присел рядом. И тихо начал подпевать Зада. А Яаков пел: "Поспеши, Любимый, ибо пришла пора. Поспеши, поспеши, Любимый, ибо пришла пора, ибо пришла пора".
      Все те дни так смутно и неспокойно было у нас на душе, что она дрожала от малейшего прикосновения.
      Мы встретили Субботу, произнесли "Шма Исраэль", завершив словами: "Раскинь шатер мира Твоего над нами, и над всем народом Израиля, и над Иерусалимом". После вечерней молитвы мы поспешили совершить первую субботнюю трапезу, пока полностью не стемнело; свечи нельзя было жечь из соображений безопасности. А третью трапезу мы, как могли, продлевали, добавляя к Субботе от будней, чтобы подольше сохранить в себе дополнительную душу, которая даруется в Субботу каждому еврею.
      Так или примерно так проводили Субботы я и мои товарищи из йешивы в ту послевоенную зиму на севере Голанских высот между Хан-Арнабе и Тель-Антаром, в батальоне, где служили рядом ребята из кибуцев, йешиботники и жители городков развития. Много раз случалось, что приходилось прерывать не только трапезу, но и молитву, чтобы рассредоточить танки, потому что именно в это время по нам дали несколько артиллерийских залпов, или для стрельбы, которую вели мы сами. Мы к этому давно привыкли: быстро садились в танки, командир командовал, заряжающий заряжал, наводчик стрелял. Делали то, что приказано, возвращались и продолжали то, что прервали, как если бы ничего не случилось.
      Лишь одного из нашей группы как бы не было с нами. То есть быть-то он был, но словно отсутствовал. Его лицо оставалось будничным, глаза потухшими, губы сжатыми. Когда мы пели субботние гимны, он стоял в одиночестве возле своего танка. Молился, правда, вместе с нами, но, закончив, сразу же возвращался к себе в танк и ел в одиночестве. Мы помнили, каким веселым и приветливым, каким добрым товарищем он был в йешиве. Но мы, побывавшие на той войне, знали, что после Йом-Кипура не спрашивают у человека, что случилось до этого дня. Мы, правда, пробовали заговаривать с ним, но он не отвечал. Окутанный отпугивающим молчанием, он выполнял по необходимости свою работу, а остальное время проводил в одиночестве.
      Я болел за него душой и страдал оттого, что мы не можем ему помочь. Иногда мне казалось, что я слышу за собой его шаги. Как-то раз я даже вообразил, что в его глазах блеснул некий намек на желание объясниться. Я положил руку ему на плечо: "Скажи, что с тобой?" Но он стряхнул мою ладонь и сказал: "Оставь меня. Я не могу". Услышав однажды, как во время третьей трапезы мы обсуждали разные аспекты Веры, Избавления, Вечности Израиля, он резко оборвал нас: "О чем вы вообще говорите?"
      Вторая Суббота месяца кислев прошла у нас, как и все прочие. Тяжелые тучи закрывали небо. На исходе Субботы мы тщетно искали в них какой-нибудь просвет, чтобы благословить луну, подразумевая Израиль, подобный луне. Как лунное сияние являет лишь отражение солнечного света, так и Израиль отражает - Божественный свет. Как луна умаляется, и обновляется, и умножает силы свои, так и Израилю суждено после умаления возвеличиться подобно ей. Помнит Израиль о милости, которую совершает луна, скрываясь в грозный день Рош а-Шана: ведь если явится в Высший Суд обвинитель и станет выступать против Израиля, он сможет вызвать лишь одного свидетеля - солнце, а в Торе сказано, что нельзя вершить суд, если нет хотя бы двух свидетелей обвинения.
      Сквозь окутавший небо туман месяца кислев пробивался слабый свет, но его было недостаточно. Уже четыре ночи мы всматриваемся в небо: авось увидим луну. Но нет. Не видно. Сегодняшняя ночь на исходе Субботы - последняя, когда в этом месяце можно благословить луну. Мои товарищи вернулись в танки, сказав, что в эту ночь она уже не появится. Подождем нового месяца. Может, к тому времени мы уже будем дома.
      Но я все еще не терял надежды. И тут пригласил меня Шломо разделить с ним четвертую трапезу, "проводы Царицы-Субботы". Он не мог провожать ее без хасидских историй, а для того, чтобы рассказывать истории, требуются, как минимум, двое. Шломо кутался в куртку и несколько шарфов; низко натянутая на уши вязаная шапка почти скрывала лицо, но чудесные его глаза сияли, как всегда. Такие шапки по армейской почте присылали нам школьники, сопроводив их, как велела учительница, добрыми пожеланиями "дорогому солдату, который нас защищает", и добавив уже от себя желтое солнце на синем небе. А некоторые, чтобы еще больше нас порадовать, рисовали человечка и подписывали: "Это я". К посылке прилагалось отпечатанное обращение Комитета помощи солдатам с настоятельной просьбой отвечать детям. Не все на это реагировали одинаково. Были такие, кого это очень трогало, и они даже писали детям стихи. А были и такие, кто брал шапки, а письма выбрасывал.
      Среди нас всех Шломо был особенный: в нем жила душа хасида. В отличие от нас, он обязательно мылся перед Субботой горячей водой и устраивал четвертую трапезу. Вы, возможно, думаете: ну и что тут особенного? Весь Израиль моется перед наступлением Субботы. Это давний обычай. Но пусть вам не кажется, что в армии это такое уж простое дело: в тех обстоятельствах, если выпадал нам случай вымыться перед Субботой горячей водой, это считалось настоящим чудом. Однажды Шломо пригласил меня сопровождать его в поисках горячей воды. Мы натянули на себя все теплое, что только имели: шерстяное белье, шерстяной свитер, комбинезон, шерстяные перчатки, шапку, особую "горную" куртку и поверх всего плащ-палатку, - и все равно холод пронизывал нас до костей. Мы ушли довольно далеко, миновали расположение нескольких наших частей, но так и не нашли горячей воды. Мы уже решили вернуться назад и вымыть голову холодной водой из канистры, как делали все, но тут Шломо усмотрел трубу над старой сирийской хижиной и потащил меня туда. Мы нашли в хижине керосин, немало потрудились, чтобы разжечь печь, еще дольше - чтобы нагреть воду, но зато помылись в свое удовольствие. Лицо Шломо раскраснелось от горячей воды и радостного ощущения, и, если это тоже покажется вам не заслуживающим внимания, знайте, что в те дни мы дорого дали бы только за то, чтобы увидеть оживленное лицо товарища.
      В тот вечер позвал меня Шломо разделить с ним четвертую трапезу. Он разостлал салфетку на базальтовых камнях, положил на нее маленькую халу, оставшиеся сардины и две пластмассовые вилки. Мы сидели в темноте и тихо пели гимн прощания с Субботой: "Не бойся, раб мой Яаков", в котором первые буквы строф расположены в алфавитном порядке - от "алеф" до "тав", охватывая все двадцать два согласных знака еврейского алфавита, а слова "Не бойся, раб Мой Яаков" служат рефреном. Мы пропели гимн 22 раза, по числу букв, и он укреплял наши сердца против страха. Потом я пропел еще пиют, который обычно поют у нас дома, на арабском языке, приглашая пророка Элияу посетить нас. И хоть мы сейчас не дома, пусть все равно придет. И закончили вместе гимном, какой поют в честь Элияу все общины Израиля: "Блажен, кто видит лик его во сне, кому пожелал он мира, и кто миром ему ответил. Господь благословит народ Свой миром". Всей своей душой мы жаждали мира.
      Шломо встал: "Маймонид сказал, что для каждой субботней трапезы необходимо вино, и, хотя Суббота уже закончилась, четвертая трапеза - все равно часть Субботы". Я поглядел на него с изумлением: одной бутылки вина, которую мы получали на неделю, нам всем едва хватало на кидуш и авдалу, он же требует вина для "проводов Царицы"? Однако Шломо принес откуда-то немного вина, и мы его благословили. "А сейчас, - начал он, - время поговорить о Торе".
      И я сказал: "На исходе Субботы принято вспоминать о великих деяниях, потому что в это время пророк Элияу сидит и рассматривает дела Израиля. Мудрые говорили, как им подсказывало сердце, о том, что осталось в народной памяти, мы же расскажем о том, что видели наши глаза.
      На третий день войны, еще до того, как мы спустились в Рош-Пину, я стоял поблизости от Нафаха, ожидая случая присоединиться к экипажу какого-нибудь другого танка. Рядом со мной стоял еще один, незнакомый мне танкист. Стоял и молчал. Я заговорил с ним и спросил, откуда он. "С юга, ответил он, - из Офаким. Уже год в армии". Я поинтересовался, чего он здесь ждет. "Я водитель танка. Ищу танк, где требуется водитель. Четвертый танк. Три танка сгорели. Нужно продолжать".
      Мы помолчали. Шломо негромко запел мотив карлинских хасидов, который они сохранили со времен кровавого навета: "Ты один и Имя Твое одно, и кто подобен народу Твоему Израилю, одному народу в земле"54. Потом сказал: "В детстве, в Нетании, я был близок к адмору из Клойзенбурга, потомку праведного ребе Хаима из Цанза. Этот адмор - из тех, кого Господь спас, как "головню из пламени" великого пожара мировой войны. Он жил в святости и чистоте, и боль Израиля пребывала в его сердце. Так вот, он рассказывал, что пришлось ему видеть народ Израиля в муках и унижении, но даже в то время он был свидетелем проявления таких высоких душевных качеств, что трудно себе и представить. За все то, что претерпел народ Израиля в изгнании, "если будут грехи ваши, как кармин, то станут белыми, как снег"55. Говорил, что именно об этом сказано в Мишне в трактате "Санэдрин": "Когда человек сокрушен, то и Шхина сокрушается", больно ей даже за преступного сына Израиля, если хоть одна добрая мысль родилась в его голове или одно доброе дело сделали руки его. Но если так по отношению к преступникам, во сколько же раз сильнее болеет она за тех сынов Израиля, заслуги которых многочисленны.
      Адмор объяснял, почему, приходя к цадику с просьбой о помощи, подают ему квитл - записку с именем просителя и его матери. "Все думают, что это нужно, чтобы цадик не забыл помолиться, но эти записки помогут оправданию народа Израиля на Высшем Суде. Если явится на суд обвинитель, выступит в защиту квитл: "Вот перед вами простой еврей. Сколько бед выпало на его долю, сколько боли им пережито, сколько страданий он перенес и, несмотря на это, не сменил свое имя. Когда вступил он в завет Авраама, нарекли его Реувён сын Сары, и до сих пор его зовут Реувен сын Сары.