И тут вдруг Бенци вспомнил:
      "Знаешь, где я молился в этот Йом-Кипур? В Аргамане, поселении НАХАЛа. От них приехал человек на тендере прямо в йешиву и попросил нескольких наших ребят отправиться вместе с ним в их поселение, чтобы и у них был настоящий миньян. "Весь народ Израиля в ответе друг за друга", - сказал он. Мы залезли в тендер и поехали в Аргаман, и брат мой Йехезкель - с нами. Он десантник, демобилизовался из армии всего несколько дней назад. В Аргамане многие из местных тоже пришли на молитву. Днем позвонили по телефону. Сказали, что началась война и все должны занять свои позиции. Ребята из Аргамана тут же разошлись по своим местам. Мы не знали, куда идти, и продолжали молиться. Никто не знал, что происходит. На исходе Судного Дня, так ничего и не взяв в рот, мы быстро вернулись в Иерусалим. Там уже знали точно: война. Иехезкель поспешил в свою часть, а я отправился на призывной пункт. Зашел домой. Должно быть, отцу показалось, что я в излишне приподнятом настроении, и он сказал мне: "Бенци, почему ты смеешься? Ты знаешь, что такое война?" Отец был ребенком во время Первой мировой войны, пережил Вторую, был призван в армию во время Войны за Независимость и в Синайскую кампанию. Сейчас, в эту войну, он дома. Мобилизованы трое его сыновей.
      Час назад, - взволнованно продолжал Бенци, - я встретил здесь рава Нерию, главу йешивы. Он отправился на Голаны, чтобы поддержать солдат. Он думал, что прибудет на одно из мест формирования воинских частей, думал, что фронт проходит где-то там, севернее, а попал в самое пекло. Никто тогда еще не понимал, что сирийцы так близко. Мы встретились. Он показал мне порванный молитвенник, который нашел в Нафахе, в сожженном танке, в мешочке для тфилин. Я ему ничего о себе не стал говорить. Знал, что, вернувшись, он скажет моему отцу, что у него храбрый сын, герой, который участвует в боях. А у отца больное сердце. Я попросил рава передать отцу, что он видел меня здесь, далеко от линии боя. Отцу незачем знать, где я был несколько часов назад. А был я на пути в Синдиану. Перед наступлением вечера мы сумели подбить восемь танков. Идем, и я слышу по рации, как командир батальона кричит нашему командиру: "Над тобой ракета! "Шмель"!" Водитель быстро дал задний ход, ракета пролетела мимо, и комбат засмеялся: "Заяц!" Мы продолжали продвигаться вперед, пытаясь соединиться с Даноном. Он опередил нас и напоролся на крупные силы сирийцев. Все это время просил нас прийти к нему на помощь. Он нуждался в нас. Воевал один. Вдруг наш танк забастовал и остановился: кончилось горючее.
      Боеприпасы - тоже. Танк застрял, не знаем, как быть. На местности полно сирийских танков, и ночь приближается. И тут мы увидели танк Ханана, который возвращался назад. Связь у него не работала, но наш командир сумел знаками привлечь его внимание. Они приблизились к нам. По нашему танку в то время велся густой минометный огонь, поэтому мы не сумели взять с собой наше снаряжение. Я захватил лишь фляжку, шлем и "узи" с двумя обоймами. Мы бежали к танку Ханана как сумасшедшие и наконец взобрались на него. Знаешь, кто был у него водителем? Эльханан! Товарищ из моей йешивы. Он узнал меня тотчас, но было не до разговоров. Мы устроились на трансмиссиях. Их танк тоже был не в порядке, многие системы повреждены, не было электричества, но, по крайней мере, он мог двигаться. Рами и Ханан возвращались в Алику, чтобы его починить. И хотя Данон требовал идти к нему, какая польза от танка, в котором не работает рация и поворотное устройство башни и который с трудом движется? Идти было тяжело. Эльханан ничего не видел. Рами вылез на крыло и его направлял. Остановились мы на площадке для вертолетов около Алики. Невдалеке была эвкалиптовая роща. Мы слезли в темноте с танка и пошли по направлению к той роще. Было очень холодно. Я увидел машину и двух французских корреспондентов, прибывших сюда для освещения событий, и залез в нее отдохнуть. Они стояли рядом и не сказали ни слова. В машине я наложил тфилин, но без благословений.
      Наступила ночь. Я лежал в машине и вдруг услышал крики. Начался артобстрел. Все бежали к канаве. Я побежал тоже, как все. Вдруг наткнулся на колючую проволоку. Упал и поранился. Вскочил и побежал снова. Ударился о скалистый выступ и упал опять. Лицом вниз. Мимо меня проезжала транспортная колонна с боеприпасами и горючим. Она шла на юг, в сторону Бет а-Мехес. Я поехал с ними. Вокруг продолжали рваться снаряды. Тут я понял, какого свалял дурака. Пристать к колонне с горючим и боеприпасами во время артобстрела?! Но сойти я уже не мог. Колонна дошла по назначению. Я слез с грузовика, увидел перед собой старую стену, улегся возле нее и заснул. Проснулся от громкого крика. Офицер интендантской службы полка возмущенно и зло кричал мне: "Танкист! Что ты здесь делаешь? Почему ты не в танке, не там, где идет бой?" - "Танк застрял", - отвечаю я и слышу, как он говорит стоящему рядом с ним сержанту: "Как же, застрял Останавливают танк и убегают". Я едва не взорвался. Слова застряли в горле, и я с трудом проглотил их. Сжав кулаки, смотрел на него и молчал. Увидел тендер, идущий в сторону Нафаха. В нем был заместитель командира полка Леви. Формируют новую часть. Есть отремонтированные танки. Ищут танкистов для комплектования экипажей. Нас набрали отовсюду и высадили здесь. Идемте со мной, найдем танк и будем воевать вместе". И Бенци снова крикнул: "Жив народ Израиля!" Я пошел за Бенци. Мы встали под эвкалиптовым деревом. Несколько танкистов уже стояли там. Каждый - сам по себе.
      Время от времени выкликали того, кто требовался новому экипажу. Я ждал, когда потребуется наводчик".
      Я проговорил весь свой рассказ, не прерываясь. Как единое предложение. Не слышал, спрашивали ли меня о чем-нибудь в это время. Да я и не давал им такой возможности. Закончив рассказывать, я впал в странное состояние: словно отдал другому часть своей души. Меня бил озноб, и выступил обильный пот. Снова перед моими глазами поплыли чередой страшные картины. А я уже было думал, что от этого избавился. (Эльханан рассказывал мне, что даже спустя годы после войны он чувствовал дрожь во всём теле, когда ему случалось проезжать рядом с каменоломней.)
      Трое офицеров смотрели на меня молча, видимо ожидая продолжения. Даже следователь оторвал голову от бумаг и вопросительно взглянул на меня.
      - Просили рассказать об одном дне войны? Я рассказал, - проговорил я и поднялся с места.
      Они продолжали сидеть и смотреть на меня. Молчали. Потом следователь снова уткнулся в свои бумаги и опять что-то пометил. Подошел офицер-психолог, положил левую руку мне на плечо, а правой долго и молча жал мою руку. Я собрался уйти, но он сделал мне знак остаться и указал на скамейку. По-видимому, хотел, чтобы я услышал рассказы товарищей и понял, что не один я с этим живу. Это вроде бы должно подействовать на меня успокаивающе.
      Мы служили в одном батальоне, воевали в тех же самых местах и после войны долгое время пробыли вместе, но, несмотря на все это, я не знал, каково пришлось моим товарищам в первые дни войны. Не знал, что они делали в Нафахе и каменоломне, удалось ли им дойти до Рамтание и Синдианы, участвовали ли они в прорыве на Хан-Арнабе, была ли пристреляна у них пушка к моменту выхода из Ифтаха, был ли у их командира бинокль и работала ли внутриполковая связь. Не знаю почему, но у меня никогда не возникало желания об этом спросить. И они тоже никогда не спрашивали меня. Сейчас я об этом услышу. Я сел на скамью.
      Сверкнула мысль: Эльханан, конечно, расскажет про бой в Нафахе. Может быть, из его рассказа я что-нибудь сумею понять про Дова?
      ТЭТ
      Офицеры пригласили к себе Эльханана - водителя танка Ханана. Ханан вышел из будки. Про всё
      это он знал сам. Не хотел слушать. Не мог. А может, ему просто понадобилось выйти.
      Эльханан шел к столу очень медленно, мелким шагом, будто в полусне, высматривая что-то вокруг глубокими синими глазами. Он сел перед офицерами, погруженный в себя. Спустя некоторое время заговорил своим низким голосом, медленно, тихо, почти шепотом. Он то и дело останавливался, словно приводя в порядок мысли. Иногда голос ему изменял и начинал дрожать.
      "Нашим танком командовал Ханан, командир взвода. Шмайя был заряжающим, Нахман - наводчиком, а я - водителем. Нахман собирался через две недели жениться.
      Я сказал ему: "Это заповеданная война, на которую должны идти все, даже жених из-под хулы. Спасение Израиля от грозящей ему опасности - исполнение заповеди". Нахман, без сомнения, это знал и сам, но был неспокоен. Вместе с нами из лагеря Ифтах вышел еще один танк, и мы одновременно поднялись на Голаны в воскресенье днем. Вторым танком командовал Рами, заместитель командира роты. Вместе мы и составили боевое подразделение из двух танков..."
      Я слушал. Я уже знал о них. Заместитель командира полка Леви из Бет а-Шита, выступая перед солдатами нашего батальона, рассказывал о двух танках, которые в воскресенье днем пришли из Ифтаха в Нафах: "Они решили исход войны на Голанах".
      Потом Саша сказал, что замкомполка имел в виду танки Ханана и Рами. А Зада утверждал, что, по его мнению, он имел в виду Цвйку. Ицик стал спорить с ними обоими. Он считал, что речь шла о танках Менаше и Йоава, которые поднялись на Голаны по дороге от моста Арика к перекрестку Бет а-Мехес. Кто знает, может, и действительно ход войны переломили два танка.
      Эльханан рассказывал:
      "...Прощание с Малкой на исходе Судного Дня было тяжелым. Тревога была написана на ее лице, и тоска сжимала мне сердце. Пока мы вместе собирали мой рюкзак, я старался ее успокоить. Я говорил, что надо верить в Бога и на Него полагаться. Однако я знал, что даже наш праотец Яаков испугался, увидев Эсава и с ним четыреста человек, и это несмотря на то, что ему была обещана защита на всех его путях. Все-таки мне показалось, что я ее успокоил. Мы уложили рюкзак, и тут к нам зашел Иоэль попрощаться со мной. К моему удивлению, он произнес вслух то, о чем я за минуту до того думал. Что Обетование, данное народу Израиля, пребудет вечно, "не оставит Господь народ Свой и удел Свой не покинет"39, но относится оно ко всему народу, а не к отдельным людям, которым остается надеяться на силу молитвы. Я был поражен тем, как Йоэль сумел прочесть мои мысли. Может, просто каждый, кто идет на войну, думает об одном и том же? Я только надеялся, что Малка его не слышала. Мне казалось, что не слышала. По крайней мере, делала вид. Мы уложили маленького Даниэля. Он лежал в своей кроватке и улыбался. Я поцеловал его, стараясь сдержать слезы. С Малкой мы простились у сборного пункта. Она стояла и смотрела на меня, пока автобус не отошел".
      Эльханан замолчал. Офицеры опустили головы. Через минуту он продолжил:
      "...Мы прибыли в часть под утро. Началась беготня по лагерю в поисках боеприпасов и какого-нибудь снаряжения. Во время загрузки снарядов Нахман и сообщил мне о предстоящей женитьбе. Он с тревогой спрашивал, что будет. Я его успокоил, и он продолжал вместе с Хананом быстро и ловко укладывать снаряды. Я смотрел на него и думал: в нашей роте одна молодежь. Кому известно, сколько из них еще только подумывает о женитьбе и сколько уже оставили юных жен и невест!
      Мы вышли из Ифтаха около одиннадцати часов. По дороге к мосту Бнот-Яаков у меня заело на "нейтралке" рычаг коробки передач. Я бил по нему молотком, чтобы вошел в зацепление, как мы это делали на учениях, но у меня ничего с этим не вышло. Ни на первую скорость, ни на вторую. Разве на таком танке идут воевать? Без возможности управлять скоростями?
      Я нажал на тормоз. Танк съехал с дороги, сломал несколько деревьев, и тут рычаг заработал. Двигаемся дальше. В час дня прибыли в лагерь Нафах прямо на линию огня. Сирийцы уже были на территории лагеря. Мы обомлели: в Нафахе сирийские танки?
      Мы остановились, ошеломленные, у входа в лагерь. Видели, как внутри метались наши солдаты-пехотинцы и по ним вели стрельбу. Стоящий в воротах бронетранспортер загорелся, солдаты выскочили из него и разбежались в поисках укрытия. Я слышал по рации, как, отдавая приказы, кричал командир 188-го полка. Царила полная неразбериха, мы даже не знали, к какой части сейчас относимся. На учениях мы всегда шли в строгом порядке: взвод - рота батальон, а здесь оказались сами по себе, стояли в растерянности у входа в лагерь, не понимая, что происходит. Повсюду, со всех сторон, мы видели танки. Командир 188-го кричал: "Приказ всем подразделениям: атаковать врага и выбить его из лагеря!" Мы тоже подразделение. Стоим у входа в лагерь. Мы должны атаковать врага, чтобы выбить его оттуда. Таков приказ. Но снова не действует рычаг! Застрявшие, мы стоим под огнем и сами стреляем во все стороны.
      Я справился с рычагом, но теперь не заводится мотор. Ханан приказывает по внутренней связи: "Водитель! Быстрее! Задний ход! Заведется на спуске!" Завелся. Мы развернулись и вошли в ворота..."
      Я слушал Эльханана и вспоминал. Летом, на батальонных учениях в Цеэлим, танки один за другим застревали на дороге. Ицик тогда спросил, не случится ли то же самое и во время войны. Мы засмеялись. Кто тогда думал о войне?
      Офицер-историк задал вопрос:
      - Вы вступили в лагерь Нафах с юга или с востока?
      Эльханан не ответил. Махнул рукой, как бы говоря: "Откуда мне знать? Разве у нас был компас?"
      Офицер что-то записал на листе и вложил его в синюю папку. "Видимо, это один из важных пунктов, по которым ведется расследование этой войны", -подумал я про себя, пытаясь вспомнить, есть ли в Нафах вход с востока.
      Эльханан рассказывал:
      "...Из лагеря выходили солдаты мотопехоты. Мы не знали, в каком направлении следует двигаться. Въехали на холм на территории лагеря и увидели сразу пять сирийских танков. Два из них Нахман подбил. Они загорелись. Перед нашим танком вырос столб дыма: разорвался снаряд. Ханан заметил танк прямо напротив нас. Мы знали, что в следующий раз он в нас попадет..."
      Вмешался следователь:
      - Какими снарядами вы стреляли в тот раз: фугасными или бронебойными?
      Эльханан немного подумал и ответил:
      - Я не был ни заряжающим, ни наводчиком, но мне кажется - я слышал, что стреляли фугасными.
      И продолжал:
      "...Я слышу Ханана: "Водитель! Быстрее! Назад!"
      На этот раз, кстати, рычаг сработал. Спустились с холма. Каждые несколько секунд снаряд ложился на место, которое мы только что оставили. Пронесло. И тут как-то мгновенно, вдруг, до меня дошло: мы на войне.
      Командир 188-го снова приказывает: "Овладеть лагерем! Сирийцы окружены!" Я не понял, о чем он говорит. Мы вообще не можем подняться на холм. Около десяти танков нацелены на него со всех сторон. Я взглянул на часы: три. Как? Уже три? Мы здесь уже воюем два часа? Командир второго танка, Рами, передает по рации, что их танк застрял внутри лагеря между деревьями и заграждением. Он просит дать ему "прикурить", чтобы завелся мотор.
      Но мы не можем его найти. Он где-то скрыт за толстыми, разлапистыми ветвями. Рами пытается направлять нас по рации, но ничего из этого не выходит: нам его обнаружить не удалось.
      Ханан заметил еще танк, который целится в нас. Подоспевшие наши танки бьют по нему из разных мест. Он горит. С холма напротив поднимается дым. Ничего не видно, и не понять, кто стреляет. Мы меняем позицию, потому что не знаем, какой из этих танков, что стоят за деревьями, целится в нас. Нервы натянуты до предела. Слишком много танков собралось в одном месте. Даже те, что подбиты, кажутся нам нацеленными на нас. Иногда кто-нибудь кричит по внутренней связи, что в нас целится танк, потом оказывается, что это подбитый. Невозможно различить, из какого танка стреляют, из какого - нет. Я знаю, что должен держать себя в руках. Сохранять ясность мысли.
      Рами наконец нас заметил и перебежал к нам, а Шмайя, наш заряжающий, пересел в его танк, который не заводится. Теперь заряжающим стал Ханан, а командиром - Рами.
      Приказ по рации все время был один и тот же: отбить у сирийцев лагерь Нафах. Теперь мы занимали позицию у западных ворот. Я заметил привязанную к столбу ворот овчарку. Рядом с ней крутился маленький щенок. Собака бесновалась. Стоял беспрерывный грохот. Она смотрела на своего щенка и изо всех сил пыталась порвать веревку, чтобы бежать. Но не могла. Сердце сжималось от жалости, когда я на нее глядел.
      Такая полная беспомощность. Несколько раз она обращала голову в нашу сторону, словно ожидая, что кто-нибудь из нас освободит ее..."
      Эльханан замолчал и задумался. Ему предложили воды, но он пить не стал.
      "...Солдаты мотопехоты в панике отступали из лагеря. Больно было это видеть. Что с нами случилось? Солдаты ЦАХАЛа отступают? Я не успел еще это осмыслить, когда увидел отделение ЦАХАЛа в полном порядке, с офицером во главе, - оно направлялось в обратном направлении - в лагерь, в самую гущу боя. Шоссе, ведущее к воротам, они пересекли бегом, согнувшись, как и положено обученной пехоте. Я тоже сначала был в пехоте, пока не вышло распоряжение сделать из нас танкистов. Мы любили тренировочные маршруты парашютистов: бежишь высоко, по холмам, с ручным пулеметом, или "базукой", и чувствуешь себя таким свободным! Когда разнесся слух, что нас будут переучивать на танкистов, ребята очень возмущались: все хотели остаться в десантных войсках. Ицик тогда говорил, что в пехоте ты свободен, самостоятелен на местности, владеешь ситуацией, сам себе хозяин. Другое дело, когда ты втиснут в закрытую стальную коробку.
      Очень скоро я увидел, как пехотинцы пересекают дорогу обратно. Наткнулись в лагере на бешеный огонь. Я обратил внимание на то, что офицер пересек дорогу последним: ждал, пока не перейдут все. Это меня подбодрило. Еще я заметил, что кто-то стоит рядом с разрушенным зданием, под огнем, пригнувшись, с рацией в руках. Прячась среди деревьев, он смотрел в бинокль и что-то говорил по рации. Возможно, это был офицер, координирующий огонь, или офицер, наблюдающий за ходом боя какой-то части. Кому он докладывает и о чем он докладывает среди грохота боя, я не знал, но подивился его храбрости..."
      - Артиллерийский офицер-координатор или офицер-наблюдатель военно-воздушных сил? - вмешался с вопросом следователь.
      Эльханан не мог на это ответить. Через перископ кабины водителя он видел пригнувшегося между деревьями человека, говорящего по рации. Это все, что он знает.
      Офицер вынул из синей папки лист и что-то записал.
      "Вероятно, действия офицера-координатора тоже играют важную роль в расследовании этой войны", - решил я, пытаясь припомнить, не встречался ли и мне кто-нибудь по этой части. Кто знает, будь у нас офицер-координатор, может, и не угодили бы мы в засаду в каменоломне.
      Эльханан воспользовался вопросом следователя, чтобы прервать рассказ и привести в порядок мысли. После некоторого молчания он продолжил:
      "...В стоящий рядом с нами танк попал снаряд, и он загорелся. Ханан закрыл глаза руками. Он знал этот танк - танк своего товарища, вместе с которым проходил регулярную службу, а потом учился на командирских курсах. Водитель того танка добрался до нас: он был в шоке. Вдруг, невесть откуда, появился наш бронетранспортер и подобрал его.
      Еще один раненый подошел к нашему танку. Весь в крови. Взобравшись на башню, он почти потерял сознание.
      Ханан занялся им. Попросил меня найти дополнительный индивидуальный пакет. Я отдал свой. Раненый скоро пришел в себя. Оказалось, что на нем в основном не его кровь. Рядом остановился танк. Командира на башне не было. Направлял движение заряжающий, а командир замещал водителя. Он крикнул, нет ли у нас лишнего водителя. Раненый тут же ответил, что он как раз и есть водитель, и, не задавая лишних вопросов, пересел к ним..."
      Эльханан опять помолчал немного. Сидел, обхватив голову руками.
      "...Вскоре после войны я встретил того солдата на курсах ускоренной подготовки командиров танков. После войны ощущалась острая нехватка в них. Звали его Перец. Он рассказал, что с ним приключилось до того, как он вышел на нас. Их танк был подбит в каменоломне. Он и еще двое сумели спастись. Они бежали до самого Нафаха, но тут выяснилось, что там сирийцы. Они снова побежали, и один из товарищей был убит пулей. Перец пытался вытащить его из-под огня, но был ранен сам. Кровь, которую мы увидели на нем, была кровью товарища. Перец и другой оставшийся в живых добрались до лагеря Ицхак, по которому тоже велся обстрел. Товарищ сказал, что дальше никуда не пойдет, у него нет сил бежать. Он заперся в маленькой комнатке в командном отделе и прятался там. Сирийцы его не обнаружили. Даже ухитрился позвонить домой. Просто снял трубку и набрал номер. Пересидел, пока не пришли наши и не отправили его в тыл. Он и сейчас еще не совсем в себе..."
      Эльханану снова предложили воды, и снова он не стал пить. На минуту закрыл глаза, затем повел рассказ дальше. Голос его стал хриплым.
      "...Так мы провоевали весь тот день - воскресенье - вплоть до темноты. Взбирались на холм, определяли цель, стреляли, съезжали назад. К вечеру в лагере Суфа собралось десять танков. Организуемся заново. Настроение тяжелое. Люди лежат на трансмиссиях совершенно измотанные, подавленные. Открыли боевые пайки. Рами ни к чему не притронулся. Он и Ханан в большой тревоге: что завтра? Как остановить сирийцев? Ханан сказал, что, если так будет продолжаться еще день, они захватят все Голаны. Нахман спросил, что же тогда помешает им спуститься к Иордану и взять Тверию? В тот момент я стоял у танка и произносил молитву арвит: "...и мы, Израиль, народ Его... Он спас нас из рук царей... Сохранил живыми наши души и не допустил, чтобы споткнулись наши ноги. Он провел нас по высотам врагов и вознес над всеми ненавистниками нашими... Благословен Ты, Господь, спасший Израиль! Дай нам, Отец наш, с миром отойти ко сну и подыми нас [назавтра] для благой жизни и мира... И направь нас своим добрым советом и спаси нас в скором времени ради Имени Своего. И защити нас и устрани врага, что впереди нас и позади нас. И храни нас, когда мы выйдем в дорогу и когда будем возвращаться..." Вечерняя молитва, которую мы произносим ежедневно, но сегодня она звучала совершенно иначе.
      Подошли Ханан и Рами. Мы разговорились. Я рассказывал об обетовании, данном народу Израиля, сказал, что в этом мы полагаемся на Бога. Само возникновение Государства Израиль знаменует собой начало Избавления. Это как утренняя заря, чей свет поначалу едва-едва пробивает тьму, но вскоре тьма отступает и рассеивается под лучами восходящего солнца. То же и с нашим Избавлением. Оно происходит постепенно. Нам неизвестно, как это произойдет и когда. Но мы знаем, что "Превечный Израиля не солжет и не раскается, ибо не человек Он, чтобы раскаиваться"40. Мы не можем быть уверены, что лично с нами, с каждым в отдельности, не случится худого. Но народ Израиля победит. Так я говорил и говорил, а Рами и Ханан смотрели на меня и слушали. Не знаю, убедил ли я их. Да я и не ставил себе такой цели. Просто говорил от всего сердца и хотел их подбодрить. Может быть, и себя тоже. Ханан взглянул на меня и произнес лишь: "Будем надеяться". После войны он признался мне, что в тот ужасный день, вечером, завидовал моей вере. "Тебе было легче", - сказал он. "Не знаю", - ответил я.
      Утром в понедельник, с первыми лучами солнца мы двинулись. Из Алики шли по дороге, огибающей лагерь Ицхак..."
      - Северное шоссе? - спросил историк.
      - Да, мы обходили с севера, - ответил Эльханан и продолжал:
      "...Меня поразила тишина. Мы пришли на место, где вчера кипел бой. Никакого движения. Тишина абсолютная. Приятный день. Светлый. Так удивительно прекрасен восход. Солнце как-то по-особому освещало дома деревни Нафах - все блестело и сверкало под его лучами.
      Наше подразделение, состоявшее из трех танков и для связи получившее название гейсон41, шло на соединение с танками Данона - заместителя командира батальона. Я подумал: наконец-то боевой порядок восстановлен, ЦАХАЛ пришел в себя. Вчера меня больше всего угнетало ощущение полной неразберихи. Никто не знал, с кем вместе воюет, связь работала из рук вон плохо. Сейчас, когда я увидел, что мы снова стали регулярной боевой единицей, связь налажена, идем в боевом порядке, я успокоился, решил, что теперь-то будем воевать, как нас учили. Это мы умеем. Однако порядок был нарушен очень скоро, в самом начале. Застрял первый танк. Мы пробуем ему помочь. Тем временем на дороге появляются танки, посланные на соединение с другими частями. Связь держать невозможно: сплошной шум. Когда он утих, эфир заполнили команды, позывные разрозненных частей, которые искали друг друга и вклинивались в разговоры друг друга, и все друг другу мешали. Трудно было понять, что происходит. Восходящее солнце било прямо в глаза. Я не видел дороги. Лишь сплошную светлую пелену. Рами сидел на башне и направлял меня. Пришел приказ. И приказ был такой: продвигаться к каменоломне с северной стороны..."
      Я сижу и слушаю рассказ Эльханана. Как только он упомянул каменоломню, я вспомнил. В то утро мы как раз вели там бой. Значит, это были их танки. Те, что подошли с севера. Их я и видел через прицел. Меня охватила дрожь. Помню хорошо, как обнаружил идущие с севера танки и не знал, чьи это: наши или сирийские. Из-за слепящего глаза солнца различить что-либо было невозможно. Я все время просил Гиди, чтобы он как-то постарался определить: может быть, все-таки наши. Он отвечал, что тоже ничего не видит из-за солнца. Тогда я сказал, что не буду по ним стрелять до тех пор, пока не удостоверюсь, что это не наши. Стоял на своем и так и не выстрелил. А потом не удосужился проверить. И Гиди тоже не пытался. Сейчас я знаю: это были Эльханан и Рами и их подразделение.
      Я слушаю дальше.
      "...Нахман и я сидели внутри и ничего не видели. Тоже благо. Особого рода милость. Ханан и Рами были головами наружу, и они видели все. И то, что видели, Ханан передавал нам с Нахманом по внутренней связи, и голос его дрожал. Представшая перед ними картина их потрясла. Повсюду стояли сожженные во вчерашнем бою наши танки и бронетранспортеры. То и дело мы слышали: "Еще один сожженный" или: "Башня, сорванная с танка прямым попаданием". Они пытались прочесть номера. Потом Ханан передал, что видит, как кто-то на бронетранспортере объезжает подбитые танки. Около каждого останавливается, влезает на него, а затем слезает. Стоявший на перекрестке офицер направил нас южнее, к невысоким холмам. Мы заняли один из них, заросший злаками почти в человеческий рост. Рами пытается наладить связь с другими танками нашего "гейсона", выяснить, где они. Не получается. Наконец возникла какая-то связь, но столь часто прерываемая, что ничего нельзя разобрать. Слишком много в эфире голосов. Мы не понимаем, кто с кем говорит. И вдруг слышим через наушники звуки боя, приказ: "Огонь!", крики: "Нас подбили!" Мы не знаем, какие части ведут сейчас в каменоломне бой, кто стреляет, куда и по каким целям. Чувствовалось, что каждый танк воюет в одиночку. И тут мы поняли, что исход этой войны решат люди, а не техника. Такие, как Ханан. Как Рами. Как Перец.
      Командиры наших танков привыкли на учениях к совместным слаженным действиям рот и батальонов, к постоянной координации по четко работающей линии связи. Сейчас они оказались в ситуации, когда каждый вынужден воевать отдельно, сам по себе. Как солдат-пехотинец, бегущий с ручным пулеметом. Тот, у кого окажется больший запас прочности, больше душевных сил, тот и победит. Так я тогда подумал. Не знал еще, сколько сил потребуется.
      Рами решил продвигаться вперед и не имея на то приказа командира нашего подразделения. Спустившись с холма к востоку, мы направились к каменоломне и горе Йосифон..."
      - Ты уверен, что вы шли в восточном направлении? - спросил историк.
      -  Да, - не колеблясь ответил Эльханан, - я уверен, что мы шли на восток, потому что солнце било мне прямо в глаза. Все время приходилось отыскивать на местности какую-нибудь точку в качестве ориентира, чтобы не сбиться с пути. В конце концов мы нашли свой "гейсон". Между танками сновало несколько машин. Не знаю, к какому подразделению они относились. Возможно, это была разведрота. Они указывали нужное направление.
      - Разведрота вашего полка? - спросил следователь, открывая синюю папку.
      Эльханан снова сделал жест, означавший "кто знает?", и продолжал:
      "...Нас стала донимать артиллерия. Поначалу, каждый раз, когда снаряд ложился близко от нас, мы меняли позицию, но затем, когда увидели, что разброс чрезвычайно широк, поняли, что в этом нет смысла. Рами решил не обращать на артиллерию внимания. Вдруг кто-то крикнул: "катюши"! Ханан пригнулся, и ракета пронеслась прямо над его головой. Тянувшийся за ней провод упал на него, и Ханан с трудом из него выпутался. Позднее нам объяснили, что это не "катюша", а советский "сагер" - птурс. В них провод является частью механизма наводки..."
      - А до этого случая вы ничего о противотанковых ракетах не знали? спросил следователь.
      - Ничего, - ответил Эльханан. Следователь обменялся несколькими словами с историком и что-то записал.
      "...Мы получили новый приказ: поменять направление и идти на Синдиану. Там опять появились сирийские танки. Снова и снова атакуют и не собираются отступать. Мы продвинулись в указанном направлении, по-прежнему не обращая внимания на артобстрел. Приказано вступить с сирийцами в бой. Но мы пока никак не можем их обнаружить. Нахман смотрит в перископ не отрывая глаз, но не видит ни единого танка. Местоположение наших танков очень нехорошее - на равнине. Снова нам сообщают, что сирийцы стоят напротив. Мы идем медленно, чтобы не наткнуться на засаду, но так и не видим никаких танков. До тех пор, пока - вдруг! - прямо перед нашим носом не вырастает столб пыли. "Задний ход! Быстро! - кричит Рами. - Следующий снаряд наш!" Но снова заклинило рычаг коробки передач. "Как раз вовремя", - думаю я про себя и стараюсь изо всех сил, понимая, что все решают секунды. Наконец! Идем назад, меняем позицию, но еще один снаряд разрывается рядом с нами. Сирийцы занимают более выгодную позицию: нам их не видно. А нас выдает пыль, поднимаемая танками при любом движении. Танк рядом с нами получил прямое попадание и загорелся.
      Эти минуты были для меня самыми тяжелыми с тех пор, как мы воюем. Я не знал, чего ждать, не знал, как мы выйдем из этого боя. Но одно знал наверняка: их необходимо остановить. Просто нет другого выхода. И тут я подумал, что пришло время для того, о чем мы так много читали и говорили: для истинного самопожертвования. Следует мобилизовать все внутренние силы, какие есть в нас.