Я попытался повернуть ручку. Поддавалась с трудом. Я бил по ней изо всех сил, торопился. Знал, что мы оба сейчас являемся прекрасной мишенью. Все наводчики любят стрелять по танку, который уже подбит. Удобная цель. А уж тот, кто подбил, наверняка выстрелит снова, и сейчас он целится повыше - в башню. По-видимому, приказы у них такие же, как у нас. Ручка немного поддалась. Я спрашиваю: "Рони, теперь ты можешь?" - "Нет, - отвечает он тихо, - продолжай крутить вправо, быстрее". Я стараюсь, но ручка не двигается. Что-то ей мешает. Очень болит рука. Я беру килограммовый молоток, который перед самым выходом из Ифтаха Эли нашел в сумке с инструментами, валявшейся на складе на полу. Я бью молотком. Ни о чем не думаю, только об этой ручке. Она двигается. Двигается. А сейчас - быстрее. "Рони! Ты можешь?" - "Да, - отвечает. - Почти. Нет, недостаточно. Поверни немного еще".
      У меня в руках больше нет сил. Ручка продолжает сопротивляться. Еще раз молотком. И еще раз. "Я вышел!" - кричит Рони.
      Я выпрыгиваю. Сейчас мы все четверо вместе. Гиди указывает направление. Туда. Скорее. Бегом. Бежим, пригнувшись, по базальтовым камням, под пулями. Нас увидели. Шпарят из пулеметов. Густой огонь. Над головами летят осколки камней. Я помню: под огнем надо бежать зигзагом, пригнувшись как можно ниже, чтобы мишень - ты! - стала меньше и трудноразличимой. Так нас учил Вальберг, суровый командир взвода, когда мы тренировались в прыжках с парашютом. Рота была смешанной: йешиботники и ребята из НАХАЛа35. "Я научу вас, что значит быть солдатом. Добьюсь, чтобы это вошло у вас в плоть и кровь. Тот, кто не пробежит как следует личную дистанцию, ночью будет взбираться вверх по холму с носилками. Сейчас вы воспринимаете это как измывательство - и негодуете, говорил Вальберг, - на войне скажете мне спасибо". Кто тогда думал о войне.
      Эли опустился на землю. Он совершенно обессилел. Все утро беспрерывно заряжал.
      -  Я дальше не побегу, - сказал он. - Если хотите, бегите. Все равно ничего поделать нельзя.
      - Эли, что с тобой? - спрашивает Рони. - Беги! Нам надо бежать.
      -  Эли, вставай, побежим рядом, - говорю я.
      Над нами пролетел кусок скалы, отколотый снарядом. - Мы же почти добежали, Эли! Почти уже там. Эли, давай!
      Он начинает подыматься. Мы ждем. Замечаем, что Гиди убежал вперед. Кричим вслед. Он не слышит. Спустя минуту останавливается, оборачивается к нам и, коснувшись ушей, отрицательно качает головой.
      - Гиди не слышит, - говорю я Рони. - Что с ним? Он ранен?
      Но нет времени раздумывать. Надо торопиться. Уйти из-под огня. Бежим дальше. Пересекаем шоссе. За ним - насыпь. Там мы залегли. Видим оттуда, как танк Тиктина - раньше он стоял рядом с нашим - быстро отходит назад. Вот он уже почти у шоссе. Мы следим за ним издали. Рони решает идти к Тиктину за водой: кто знает, сколько времени мы проведем здесь, а воды почти не осталось. Он поднимается на насыпь, делает несколько шагов, но тут же бросается на землю и отползает назад. На лице - след ожога. Сирийцы его заметили, они стреляют по всему, что движется. Гиди и Эли лежат, Рони и я следим поверх насыпи за Тиктиным. Их подбили. Танк загорелся. Тиктин и кто-то еще выпрыгивают. Они пылают, как факелы. Катаются по земле и льют на себя воду из канистр. По ним продолжают стрелять. Они ползут в сторону шоссе. Может, мы сумеем им помочь. Но как до них добраться?
      По шоссе с севера на юг мчится белый "форд-эскорт". Мы с Рони выскакиваем и пытаемся его остановить. "Наверно, какой-нибудь журналист, говорит Рони, - решил поставить жизнь на кон, лишь бы добыть материал с места боев. Думает, что мы все еще играем в Шестидневную войну". Когда машина приблизилась, мы поняли, что в ней полно раненых. Мы махали руками, молились, чтобы нас увидели. Кто знает, может, это наш последний шанс! Нет. Водитель нас не заметил. Вообще-то, мы не слишком надеялись, что он сможет нас заметить на такой сумасшедшей скорости, но все-таки... Мы потерянно смотрим вслед пронесшейся машине..."
      Рассказывая это, я еще не знал, как хорошо вышло, что водитель нас не заметил. Через год после войны, на батальонных учениях, я встретил Тиктина: он командовал танком. Я все время смотрел на него, не мог поверить, что он жив. Лицо в шрамах.
      - Как тебе удалось спастись? - спросил я его. - Я видел, как ты горел.
      Он рассказал, что огонь удалось потушить, но все лицо было в огромных волдырях, и они закрывали ему глаза. Придерживая веки рукой, он пополз к шоссе. "Я увидел машину, которая мчалась с севера. Я знал: жизнь или смерть. Собрал все силы и поднял руку. До сих пор не понимаю, как он заметил меня на такой скорости. Забрал нас обоих. Спас жизнь. Знаешь, кто это был?"
      Это был Уриэль Хейфец, один из тех, кого англичане выслали в Эритрею и держали там в лагерях. Организатор всех побегов оттуда. Узник Сиона. С самого начала войны он отправился на своей машине на север, ездил вверх-вниз, на Голаны и обратно, подбирал раненых.
      Если бы Уриэль заметил меня и Рони, кто бы спас Тиктина?
      Офицеры смотрели на меня, я продолжал:
      "...Мы вернулись и залегли. Смотрим на север. Оттуда движутся несколько танков. Мы их опознали мгновенно: Т-55. Ошибиться невозможно. "По-видимому, сирийцы берут наши танки в клещи", - говорит Рони. Откуда-то прилетел наш "скайхок" и открыл по ним огонь. Мы решили, что дольше здесь оставаться нельзя. Позвали Эли, Рони потянул за рукав Гиди, и мы пошли. В одном месте под шоссе была проложена водопроводная труба. Может быть, переждать там, под мостиком? - жестами спросили мы у Гиди. Он немного поколебался и решительно сказал: "Нет!" Мы поняли: слишком близко.
      Гиди устал и не слышит. А теперь, вдобавок ко всему, начал хуже видеть. Что с ним случилось? Рони держит его за руку и тянет за собой. Бежим по направлению к перекрестку Васет. Земля под нами дрожит от взрывов. Стреляя во все стороны, проехал сирийский бронетранспортер. Мы пригнулись, и нас не заметили. Но тут в бронетранспортер попал снаряд, и он загорелся. Весь охвачен пламенем. Мощный гул в небе.
      Сирийские самолеты типа "Сухой". Летят очень низко, в прямом смысле слова над нашими головами. Добежали до склона холма. Мертвое пространство. Здесь Гиди остановился. Мы сели. Он снял шлем. На наушниках никакого видимого дефекта. На шлеме вмятина. "Я потерял слух, - шепотом говорит Гиди, - не знаю почему". Он растянулся на земле. Эли тоже. Все утро без устали заряжал. Не жаловался.
      Мы с Рони решили дежурить по очереди. Осмотрелись. Четыре члена экипажа без танка, подытоживаю я про себя. Командир, который оглох; два "узи" - один на ремне, один без; одна граната, которую Эли захватил с собой, и фляга почти без воды. А что происходит вообще? Вокруг? У наших тяжелые потери. Это мы видели сами. Сирийцы, конечно, скоро будут здесь: слышим шум их грузовиков. Знаем, что за нами больше нет никаких танковых соединений: все танки нашего полка сконцентрировались в районе каменоломни и вышли вместе. Нафах захвачен. Главное - не терять присутствия духа и способности соображать. Я нащупал в нагрудном кармане маленькую книжечку - псалмы, которые мне дала мама, перед тем как мы ушли. Это ее книжечка. Много слез пролито над ней. Мама всегда читала псалмы в Субботу, после минхи. Перед кидушем отец произносил нараспев, умиротворенно: "Господь - пастырь мой,
      не будет у меня нужды. На пастбищах травяных Он пасет меня, приводит меня к тихим водам. Душу мою оживляет, ведет путями истины ради Имени Своего". Мне этот псалом всегда казался исполненным безмятежного покоя, так соответствовавшего разлитому в мире покою Субботы. Но сейчас гораздо более глубокий отклик вызывай у меня другой стих: "Даже если иду я долиной тьмы не устрашусь зла, ибо Ты со мной"36. Я "чувствовала его так, словно он был написан Давидом для меня. Что есть такого в его псалмах, что каждый, кто их читает, убежден, что это для него и про него? Нечто подобное происходит, когда смотришь на портрет человека и тебе кажется, что его глаза пристально всматриваются в тебя и следуют за тобой повсюду - под каким бы углом к портрету ты ни встал.
      Упал самолет. Наш или их? Без передышки продолжает палить артиллерия. Кто стреляет? Куда? Где сейчас сирийцы? Прочесывают местность? Нас обнаружат? А что, если вдруг появится наша мотопехота?
      Когда мы уходили из Ифтаха, им было приказано оставаться на базе: это не их война. Они очень переживали. У Моти в глазах стояли слезы: пропустит войну. Может, все-таки сейчас их пошлют, и тогда они подберут нас. Да, но как предупредить их, что мы - свои? Правда, у нас есть одни цицит. И еще могут подоспеть те три танка, что застряли по дороге. Мы видели, как механики Мориса их ремонтировали. Может быть, они уже готовы.
      Мысли разбегаются. Глотнули воды, произнесли благословение. До чего глубокий смысл заключен в том, что человек благодарит Бога за воду. Гиди сказал:
      - Останемся здесь, пока не стемнеет. Потом вернемся назад к танку. Ночью меньше опасность, что нас смогут опознать в этой неразберихе. На местности сейчас много всяких солдат. Я думаю, что у нас повреждены гусеница и приводное колесо. Может, также и башня. Но мы сумеем починить. Водитель ослабит натяг гусеничной цепи, возьмем лом и пятикилограммовый молот, разложим гусеницу и укоротим ее. Затем присоединимся к нашим частям и будем воевать дальше. Танк не оставляют.
      Мы не поняли, о чем он говорит. Как мы вернемся? Как сможем починить танк? Чем? Какие наши части он имеет в виду? Как можно разложить гусеницу без съемника? В танке вообще нет сумки с инструментами. Где возьмем лом? И где наши части? Они должны были идти на Хушние и Синдиану. Но у нас нет карты и неисправна связь. Как быть с тем, что Гиди не слышит? Как может командовать танком в бою глухой командир? И что делать, если сирийские танки вскоре придут сюда?
      Сидим и молчим. Эли крепко сжимает гранату. И вдруг говорит:
      -  Не знаю, как вы, а я сдаваться в плен не намерен. Если они придут у меня есть граната.
      Мы все читали о том, что творится в сирийском плену. Рони сказал тихо:
      - О чем ты говоришь, Эли? Ты знаешь, что это запрещено.
      Оба посмотрели на меня.
      -  Конечно, запрещено, - сказал я.
      Эли сослался на битву Шаула с филистимлянами. Там ясно сказано, что Шаул просил умертвить его, чтобы не попасть в руки врага. Кроме того, он, Эли, помнит, что в эпоху крестовых походов, во время погромов, один из наших авторитетных деятелей разрешил тем, кто опасается, что не устоит, прибегнуть к самоубийству. Как в истории с Шаулом.
      Рони и я буквально подскочили:
      - Это не так! Галаха говорит не так! И история с Шаулом - совсем другая история!
      -  Так что же вы собираетесь делать? Воевать против сирийцев, имея в руках два "узи"? Или сдадитесь? Пойдете в плен?
      Гиди смотрит на нас, пытаясь по движениям губ понять, о чем мы спорим. Не понимает. Мы замолчали. Спустя несколько минут Эли спросил:
      -  Что будет? Сирийские танки двинутся вниз, на Тверию? Кто их остановит? Тыловые части? Мы их видели на перекрестке Рош-Пина: сидят себе с автоматами. Или жители Тверии забросают сирийские танки бутылками с "коктейлем Молотова", как, мы читали, было в Войну за Независимость? Может быть, саперы взорвут мост Бнот-Яаков? Неужели возможно, что мы не победим? Неужели Избавление может быть отменено?
      Я сказал Эли, что у меня нет ответа. Но я помню одну историю. Я вспоминаю о ней всегда, когда у меня нет ответа. Произошла она в то время, когда полным ходом шло повсеместное уничтожение евреев и немцы побеждали на всех фронтах. Им казалось, что еще немного - и в их руках будет власть над миром. Они подошли близко к Эрец-Исраэль, и евреи, очень этим напуганные, собирались держать оборону на горе Кармель. Тогда-то и сказал рав Герцог, да будет благословенна память о праведнике, что немцы в Эрец-Исраэль не войдут. По окончании войны спросил его один знакомый, сведущий в Торе человек, который знал, что рав Герцог никогда ничего не говорит просто так: "На чем, ваша честь, вы основывали свое утверждение? Может быть, на вас снизошел пророческий дух? Разве человеку ведомы расчеты Господа? Разве он может предугадать приговор, который нам собираются вынести на небесах?"
      И ответил ему главный раввин Яаков Герцог, что он не пророк и что не под влиянием Божественного озарения сказал то, что сказал, а будучи глубоко убежден, что слова мудрецов наших - не пустые слова.
      Есть один мидраш, где сказано: дважды был разрушен Храм, а третьему разрушению не бывать; дважды уходили сыны Израиля в галут, а третьего галута не будет. Но не сказал рав, что это за мидраш. Не знаю почему. Потому ли, что не мог вспомнить, потому ли, что не хотел открыть. Многие умнейшие и ученейшие люди пытались потом отыскать мидраш, на который ссылался рав Герцог. От одного уважаемого человека я слышал, что это мидраш к "Песне песней".
      По нашим жестам Гиди понял, что мы обсуждаем какой-то важный религиозно-галахический вопрос: он уже был свидетелем подобных бесед среди членов экипажа его танка по пути от базы Ифтах к мосту Бнот-Яаков.
      - Я не знаю, о чем вы говорите и что написано в ваших книгах, - сказал он. - Но в одном я уверен: мы победим. Мы победим, потому что мы должны победить.
      Прошло несколько часов. Мы с Рони попеременно дежурили, следя за перекрестком. Гиди дремал. Рони предложил начать медленно ползти. Мы стали отыскивать ориентир и остановились на ограде нефтепровода. Я вспомнил, чему нас учили: попавшему в беду разрешается давать обет37.
      Я стал обдумывать, какой обет возьму на себя, если нам удастся спастись. Принял решение. Одно я знал наверняка: мир никогда уже не будет для меня таким, как прежде.
      Солнце клонилось к западу. Стало темнеть. Мы глотнули воды. Гиди пришел в себя. "Возвращаемся к танку", - сказал он. Произнесли минху, вложив в молитву все, что было на сердце, охваченные душевным трепетом. Затем прочли 130-й псалом: "Из глубин воззвал я к Тебе, Господи, услышь голос мой, да будет слух Твой чуток к гласу молений моих. Надеялся я на Господа, надеялась душа моя, и на слово Его уповал я. Душа моя ждет Господина моего больше, чем стражи - утра, стражи - утра". Это мы читали в йешиве, когда кто-то бывал опасно болен.
      Пускаемся в обратный путь. К танку. Идем вслед за Гиди. По шоссе проехал грузовик. Наш или их? Стараемся продвигаться к перекрестку параллельно шоссе. Добрались до холма, с которого он просматривается. Увидели бронетранспортер и группу людей. Не поняли, кто это. Наши или нет? Рони обнаружил дыру в ограде нефтепровода. Решили переходить там. Кто-то высказал предположение, что пространство между заграждениями может быть заминировано. Посомневавшись немного, мы все-таки решили переходить. Потом увидели танк. Из наших, это точно. Мы свои танки знаем. Подошли. На башне солдат. Йоси! Знакомый из йешивы. Йоси сердечно обнял меня. Экипаж сидит рядом. Их танк застрял. Они тоже не знают, что происходит. Они вышли из Ифтаха первыми и помчались прямо по дороге - до Эйн-Зивана. Им и в голову не могло прийти, что сирийцы уже в Нафахе. Чтобы вызволить их оттуда, из штаба срочно прислали патруль "Голани". Сейчас сидят и ждут. Йоси предложил нам поесть, но Гиди ответил, что нет времени, дорога каждая минута. Надо вернуться к танку и продолжать воевать.
      Мы идем. Подошли к перекрестку. Рядом с бронетранспортером стоит брат Йегуды в гражданской одежде, очень обеспокоенный. Ищет брата. Ему сказали, что того видели в засаде у Нафаха, рядом с каменоломней. Йегуда из той же йешивы, что и Рони. Он служит в нашем батальоне. Может, мы его видели? "Нет, - отвечаем, - не видели". В бронетранспортере лежат укрытые тела погибших. Брат Йегуды полез туда. Мы следуем дальше.
      Подошли к каменоломне. Первое, что поразило нас, - тишина. Странная такая тишина. Ее можно было потрогать. Еше сегодня утром здесь все грохотало и в сумятице боя содрогалось сердце, а сейчас, в этом же самом месте, необыкновенное безмолвие. Тишина, какая бывает только в сумерки. Никто никуда не едет, не слышно никаких взрывов. Артиллерия молчит. Повсюду застыли танки - подбитые, черные от копоти, застрявшие, с пушками, нацеленными в разные стороны. Одни полностью сожжены, у других отсутствует башня, один танк лежит на брюхе. Мы не смотрим ни вправо, ни влево. Идем к своему танку. Ни души. Увидели его издали. Стоит себе на том же месте.
      Ничего не понимаем. Что же все-таки произошло? Кто остановил сирийцев? Выходит, наше прикрытие помогло? Нам удалось? Мы сумели сдержать их натиск? Остановить? Означает ли это, что несколько наших танков смогли осуществить прорыв на Хушние? Видимо, да. Где сейчас батальон? И что с экипажами танков, которые стоят сожженные - здесь, рядом с нами? Можно прочесть их номера: Далет, 2-Алеф, 1. Где танкисты? Но мы этих вопросов не задаем. Просто идем к своему танку. Мы на войне. Гиди сказал, что мы его починим и будем продолжать воевать. Нельзя останавливаться. Нельзя бросать танк. Отыщем своих, они по дороге на Хушние. Мы помним, что говорил командир полка, отдавая приказ в ту ночь у каменоломни: "Идем на Хушние. Удачи вам!" Это было вчера. Кажется, что прошел год. Найдем батальон, сказал Гиди, и присоединимся к нему. Танк не оставляют. Нужно продолжать. Мы подошли к танку. И тут Гиди сказал: ему кажется, что он снова начал слышать. Он снял каску и попросил, чтобы мы ему что-нибудь сказали.
      -  Командир, слышишь? - почти кричу я.
      - Да, наводчик. Командир слушает. Слушает. Рони торопится заглянуть к себе в кабину. Полно осколков. Мы обнаружили повреждение з ведущем колесе. Гиди и Рони смотрят, можно ли укоротить цепь. Я взбираюсь на танк, чтобы отыскать свой ранец в багажном отсеке № 9. Мы там держим личные вещи. Я оттащил пулеметные ленты и два тяжеленных рулона маскировочной сетки и открыл отсек. Вытащил оттуда канистру с водой и несколько раскрытых ящиков с патронами, валявшимися в полном беспорядке. Под ними я нашел свой ранец. Помятый, но целый. Я спешу. Тороплюсь расстегнуть трудную пряжку на ремне. Готово! Вытаскиваю из мешка молитвенник и мешочек с тфилин, на котором золотой нитью вышиты мои инициалы и Маген-Давид, мама называет его "Цион", как принято в Египте. Я горячо целую свои тфилин.
      Впервые я наложил тфилин, когда достиг возраста бар-мицва. В синагоге "Рамбам" в квартале Бет-Мазмиль. Там собирался теплый и сердечный миньян выходцев из Багдада - рабочий люд. Торопясь по утрам на посадку деревьев на землях фонда "Керен-Каемет", они собирались на молитву с первыми лучами солнца. В то время у нас в квартале не было более позднего миньяна для утренней молитвы. Все стояли вокруг меня: отец, дядя Нино, и дядя Жако, и дядя Жак, и хахам Биньямин. Следили за мной и объясняли, как наложить коробочку ручного тфилин на нужное место, как правильно намотать ремешки, чтобы получилась буква Ю ("шин"), по одному из имен Всевышнего - Шаддай, как навязать на средний палец три кольца, говоря при этом: "И обручу тебя со Мною навеки, и обручу тебя со Мною в правде, правосудии, любви и милости, и обручу тебя со Мною в вере и познании Господа"38. От волнения и любви я весь дрожал и так сильно затянул ремешки, что почти остановил ток крови, и еще много дней были видны на моей левой руке следы от них. Женщины бросали конфеты, со всех сторон слышалось: "Мазаль тов!" Рав синагоги, Салман Хуги Абуди, подошел ко мне. Я решил, что он тоже хочет меня поздравить. Вместо этого он возложил мне на голову ладонь, открыл передо мною Маймонида и прочел: "Надо быть очень пунктуальным во всем, что касается мезузы. Всякий раз, когда человек проходит мимо нее, входя или выходя, он встречается с Единственностью Творца. Да вспомнит он любовь Его и очнется от сна и ошибок суеты времени, и да знает он, что нет ничего в мире, что пребывало бы во веки веков, кроме познания Превечного. Сказано нашими мудрецами: тфилин на голове и на руке, цицит в одежде и мезуза при входе - помощь они человеку, чтобы не согрешил, потому что это многократное напоминание ему. Именно они те ангелы, что спасают человека от греха".
      Когда закончил читать хахам Хуги Абуди, он сказал мне шепотом - то ли благословил, то ли повелел и предостерег, - чтобы не было в моей жизни ни дня, когда бы я не накладывал тфилин.
      Сегодня впервые я этого не сделал.
      Поцеловав тфилин, я торопливо стал наматывать ремешок. Я чувствовал тот же трепет и ту же любовь, что была во мне в день бар-мицвы. И так же сильно стянул ремешки. Но еще прежде, чем намотать на левую руку положенные семь витков, я надел головной тфилин, чтобы не упустить время, ибо день кончался и солнце садилось.
      Рони был внизу, проверял гусеницы. Он увидел меня на башне накладывающим тфилин и закричал:
      - Ты что, не видишь? Солнце зашло! Забыл, чему тебя учили? После захода солнца накладывать тфилин нельзя!
      Я не слушал его. Я был уверен, что оно еще не совсем зашло. Еще различим алый отблеск на горизонте. Не будет у меня дня без тфилин. Я молился в душе и надеялся, что оно просто скрыто от глаз кустарником и ветвями деревьев. Надев тфилин, я произнес "Шма Исраэль". Сомнения не оставляли меня, но я надеялся, что тучи разойдутся и снова станет видно солнце во всем его великолепии. Произойдет чудо, подобное описанному в Талмуде чуду с Накдимоном бен-Гурионом: "Как-то на праздник собралось в Иерусалиме множество паломников и не хватало им питьевой воды. Накдимон упросил одного важного римского правительственного чиновника, в чьем распоряжении были двенадцать полных водохранилищ, предоставить эту воду паломникам, обещая к определенному сроку снова наполнить хранилища водой. А если не сдержит слова, обязуется он уплатить римлянину 12 слитков серебра. И наступил назначенный день, но из-за засухи хранилища были пусты по-прежнему. Римлянин потребовал платы, на что Накдимон ответил: "День еще долог". И пошел в Храм. Облачился в талит и стал молиться: "Владыка Вселенной! Ведь Тебе известно, что я действовал не для того, чтобы снискать себе почести, и не для того, чтобы возвысить дом отца моего, но о Славе Твоей радел, чтобы была вода у паломников". К вечеру небо заволокло тучами, хлынул ливень и наполнил хранилища водой. Сказал римлянин: "Я понимаю, что твой Бог оказал тебе милость, но ты все-таки остался мне должен, потому что солнце уже зашло и срок, назначенный для платежа, истек". И снова пошел Накдимон в Храм, облачился в талит и стал молиться: "Владыка Вселенной! Покажи, что есть в этом мире народ, который Ты любишь. Только что Ты сотворил чудо и дал нам дождь. Сотвори же и другое чудо!" Мгновенно налетел ветер, разогнал тяжелые тучи, и вновь засияло солнце".
      Сильна была в те времена вера отцов наших и сильна их любовь, потому и происходили с ними чудеса. Я взглянул на небо, надеясь увидеть хотя бы слабое зарево. "Господи! Возвести, что есть еще любящие Тебя в этом мире!" взмолился я.
      Но не всякий день свершаются чудеса..."
      Офицер службы психического здоровья пристально посмотрел на меня, дал мне стакан воды и велел выпить. Я сказал благословение и немного отпил. Приведя в порядок бумаги, следователь прикрепил записку к одному из бланков и отметил что-то на нем красной ручкой. Затем с помощью линейки нашел середину, проделал дыроколом дырки и вложил бланк в синюю картонную папку. На ней тоже что-то написал красным и обвел вокруг черным.
      Я ждал.
      - Мы слушаем, - сказал офицер-психолог и взглянул на меня. - Мы внимательно слушаем каждое твое слово. Продолжай, пожалуйста.
      Я продолжал:
      "...Мы присели у танка, решаем, что делать дальше. Теперь даже Гиди ясно, что мы не сможем его починить. Тут необходима мастерская или, как минимум, механик из техобслуживания с серьезным набором инструментов. Гиди предлагает разделиться. Он и Рони отправятся за механиком, починят танк и присоединятся к нашим силам. Мы с Эли должны будем поискать для себя другой танк - в котором остались лишь командир и водитель. И любую боевую часть. Нельзя терять время зря. Каждая минута дорога, и каждый танк решает дело. Мы достали привязанную к крылу жестяную банку с печеньем. Бог знает, сколько лет она там. Поели, запивая водой.
      Эли сказал, что у него плохой шлем: сильно давит на уши. По-видимому, просто мал ему. Он решил поискать подходящий в одном из подбитых танков. Рядом с нами стоял танк, пушка которого уткнулась стволом в землю. Эли залез в кабину водителя и потянул шлем, который увидел. И вдруг в панике отступил назад. Лицо белое.
      Огромные птицы кружили над нами. Гиди сказал, что это стервятники. Они гнездятся здесь, на Голанах. Мы пробовали их отогнать. Безрезультатно.
      Откуда-то доносился вой шакалов и собачий лай. Мы вернулись на перекресток. Увидели небольшой оставленный лагерь ООН. Там стоял танк, старенький "шерман", и несколько механиков трудились над ним. "Старичков-"шерманов" - и тех мобилизовали", - сказал Эли. В одной палатке нашлось несколько одеял. Мы решили в ней заночевать, а утром, с зарей, искать танки или механиков. Гиди сказал, что "бояться нам нечего, это место безопаснее, чем Тель-Авив". Мы с Рони отправились к нашему лагерю в Нафахе на поиски питья и чего-нибудь съестного. По дороге наткнулись на патруль десантников.
      - Танкисты! - закричали они нам. - Вы в своем уме? Куда идете?
      Они предупредили нас, что на местности обнаружены сирийские "коммандос".
      -  Возвращайтесь в свой танк. Ночью это самое надежное место, но и его не следует оставлять без охраны.
      Вернувшись в палатку, мы улеглись в кровати.
      Канонада не смолкала всю ночь. Поднялись, едва начало светать. Гиди разглядел невдалеке заржавевший водопроводный кран. Он и Рони решили помыться. Они били по крану камнями, чтобы ржавчина отлетела и можно было бы его открыть. Я стоял у открытой палатки и наблюдал за ними. И тут мы услышали несколько нервных пулеметных очередей, выпущенных подряд прямо в небо. Это заработал пулемет "шермана".
      Он бил беспрерывно. Мы взглянули вверх и увидели, что рядом с перекрестком, буквально перед нами, собираются приземлиться сирийские вертолеты. Над ними кружил наш самолет, Эли сказал, что это "мираж", он безуспешно пытался сбить их. Вертолеты летели так низко, что мы видели находящихся в них солдат - десятки "коммандос", высоких, в маскировочной одежде, вооруженных, с вымазанными черным лицами.
      А нас было четверо танкистов с двумя "узи" - на ремне и без.
      Сирийцы соскочили на землю, и мы еще даже не успели подумать, что нам делать, как откуда-то появились наши солдаты на бронетранспортерах и открыли по ним бешеный огонь. Не обменявшись ни словом, мы взяли свои "узи" и пошли дальше.
      И никогда не говорили о том, что тогда произошло.
      Рядом с нами остановился грузовик с разбитым вдребезги ветровым стеклом. Сидевший в нем офицер спросил, не с подбитого ли мы танка. Возле Рош-Пины организован полковой сборный пункт для таких, как мы. Там набирают новые экипажи для вышедших из ремонта танков. Он ездит по местности, ищет танкистов и подвозит туда. Подвезет и нас. Гиди и Рони поместились в кабине, мы с Эли залезли в кузов. Там лежали раненые.
      Кто-то из стоящих снаружи узнал Рони и крикнул: "Рони, что с тобой приключилось?"
      Позднее оказалось, что прошел слух о том, будто Рони был ранен и его увезли с поля боя на грузовике. Слух этот очень быстро достиг йешивы. Рони разыскивали по всем госпиталям. И невесте его передали, что он ранен. Однако он был тут, с нами..."
      Я продолжил рассказ:
      "...Мы проехали мост Бнот-Яаков - на этот раз в обратном направлении. Грузовик остановился, мы вылезли и увидели совершенно невероятную картину: множество солдат сидели, разбившись на группы, на своих вещмешках, ели шоколадные пирожные и запивали их лимонадом. Как будто там, наверху, не было никакой войны. Мы смотрели на них и не понимали, на каком мы свете. Кто эти солдаты? Почему они сидят здесь? Почему они не на плато?
      Непонятно, боевые это части или нет. Мы-то были уверены, что все наши силы там, что больше не осталось никаких солдат. В своих замызганных комбинезонах, с "узи", мы выглядели странно на их фоне. Хотелось кричать: "Вы что, не знаете, что делается там, наверху? Мы прямо оттуда, там идет страшная война, нужен каждый солдат, дорога каждая минута!" Но ни единого слова не слетело с наших уст.
      Вдруг мы увидели Бенци, парня из нашей йешивы, заряжающего танка 1-Алеф. Весь черный от копоти, с воспаленными глазами, в длинной шинели НАТО - подкладка разодрана, клочья ее развеваются на ветру, - с "узи" и двумя магазинами патронов. И он кричит мне и Эли: "Ребята! Мы должны найти танки и снова вернуться туда. Там гибнут люди. Многие танки подбиты. Сирийцы продвигаются. Необходимо остановить их, хоть голыми руками. Больше некому делать эту работу. Я отправляюсь туда. Требуются танкисты: командиры танков, водители, наводчики. Отремонтированные танки снова поднимаются на Голаны. Ам Исраэль хай! Жив народ Израиля!"
      И Бенци потащил нас за собой и указал место, где следует ждать выходящие танки.
      -  Бенци, - спросил я, - а что с тобой было? И он стал торопливо рассказывать:
      "Мы сумели пройти сквозь жуткий огонь в каменоломне. Многие танки были подбиты. Мы видели их.
      Справа от меня на земле валялся сорванный командирский люк, слева я видел уткнувшуюся в землю пушку. В воздухе стоял резкий, горький запах пожарища.
      Мы все время стреляли по гребню холмов. В одном из танков сидел водитель со склоненной на люк головой.
      -  Пойди посмотри, что с ним, почему он не поднимает головы, - сказал командир. Я пошел.
      Узнал его сразу. Прямое попадание. И ты его знаешь. Это водитель танка 1-Бет".
      Я знал. Бенци продолжал рассказывать:
      "В нас стреляли, и мы продолжали стрелять. Шли по крутым террасам. Я стоял в своем отсеке заряжающего. Ящики со снарядами все время срываются с места, и снаряды из них выпадают. Танк прыгает с террасы на террасу, а я в это время пытаюсь вернуть снаряды на место: наклоняюсь, хватаю снаряд правой рукой, а ящик - левой. Люк все время крутится, я падаю и подымаюсь, падаю и подымаюсь и то заряжаю пушку, то строчу из пулемета. Танк полон порохового дыма. Трудно дышать, и невозможно высунуть голову наружу. В тот день я не успел произнести молитву шахарит. Между снарядами я говорил отрывки, которые помнил наизусть, иногда падал, меня качало, я держался за ящики, и заряжал, и стрелял из пулемета, и дым заполнял танк. Я молился отрывочно, наскоро, но поверь мне, что даже заключительную молитву Судного Дня у меня не получалось произносить с таким чувством".