Я закончил рассказывать и посмотрел вокруг. Стояла тишина. Наивные они были, эти студенты. Не такое предполагали услышать. Не было в моем рассказе ни описания военных подвигов, ни геройства. Но тут кивнул головой дед.
      - Твой дедушка хочет произнести проповедь, -сказал рав йешивы.
      Дед, по своему обыкновению, помолчал. Его черные глаза внимательно посмотрели на каждого. Потом раздался его глубокий голос. Вместо проповеди он прочел благодарственный гимн. Он читал с печальным напевом, совсем не с тем, что мы привыкли слышать в дни праздников. Так он произносил эти слова в Судный День в синагоге "Врата небес" - от этой мелодии в детстве я трепетал. И так читал дед:
      Из тесноты воззвал я к Господу
      простором ответил мне Господь. Господь мой со мною, не устрашусь.
      Что сделает мне человек? Окружили меня все народы,
      но именем Господа я сокрушу их -в Войне за Независимость.
      ...Окружили меня, окружили,
      но именем Господа я сокрушу их - В Синайскую кампанию. Окружили меня, как пчелы, но угасли,
      как огонь в колючках, - Именем Господа я сокрушу их
      в Шестидневную войну.
      Толкнули меня, чтобы пал я, но Господь помог мне, - в этой войне Войне Судного Дня. Сила моя и ликование - Господь,
      и стал Он спасением мне29.
      Дед замолчал. Но там дальше был еще стих, который стоял перед моими глазами и взывал: "Прочти меня тоже!" И я уже хотел сказать: "Сурово наказывал меня Господь, но смерти не предал", как возник передо мной Дов - с мечтательными глазами, с раскрытой "Вечностью Израиля" Маараля - как на кордоне в Рас-Судар.
      Я промолчал. Комната опустела. По дому разлилась тишина. Мама позвала меня в другую комнату. Встала передо мной, посмотрела так, как не смотрела никогда, и спросила: "Что с Довом?"
      Я сказал: "Не знаю. Никто не знает. Мы вообще не были вместе".
      Она не отставала: "Вы всегда были вместе. Ты обязан сказать мне, что с Довом". Мать Дова звонила ей каждый день. Я молчал. Она думала, что я пытаюсь уйти от ответа, старалась прочесть его в моих глазах и опять и опять спрашивала.
      Как убедить ее, что я и вправду не знаю? Кто вообще в состоянии понять, что там происходило - в тот день?
      "Ты должен пойти к ней и все рассказать".
      Что рассказать?
      Я знал, как это будет: я приду к ним в дом, и мать Дова спросит: "Вы всегда были в одном танке, ушли отсюда вместе, ты вернулся, где Дов?"
      ХЭЙ
      Утренние благословения - они особенные и отличаются от всех других благословений. Особенные по способу выражения и особенные по назначению. Человек произносит их, пробуждаясь ото сна, его душа чиста, сердце устремлено к Создателю, и ничто постороннее еще не вторглось в этот чистый настрой и не замутило его. Порой вспоминаешь сладость минуты, когда произносил их ребенком, наивным и чистым, еще не отягощенным никакими грехами. Особенно - самое первое благословение, отличное от всех иных: "Благодарю Тебя, Владыка Живой и Вечный, за то, что Ты, по милости Своей, возвратил мне мою душу. Велика вера Твоя". Такие слова вложили в утреннее благословение законоучители из Цфата. Каждое утро возвращается заново душа в тело человека и обновляется его вера. Сегодняшняя вера не похожа на ту, что была вчера. Ведь всякий день многое видит человек, многое слышит, о многом думает; и много чего происходит с ним. И обретает он ежедневно новую веру.
      Каким он был, когда ложился к ночи в свою постель? Утомленным и слабым. Картины прошедшего дня перемешались и заполонили его душу; все нехорошее, что он сделал, растравляло и тяготило его. Удручали мысли о потерянном попусту времени, вызывали раздражение какие-то дела и люди. В таком состоянии человек уснул и вверил свою душу Богу, а утром получил ее другой, свежей и бодрой, чистой и светлой. Новый день пришел в мир и сбросил с себя старые одежды, как орел, который в единый миг сбрасывает старое оперенье и заново обретет молодость.
      Такое случается по утрам с каждым человеком - насколько же острее переживал я это, когда проснулся дома, вернувшись с войны. Все, что терзало и мучило душу с самого Судного Дня, я временно вверил Господу, когда читал на ночь в постели Шма Исраэлъ. Я пробудился с новой зарей. "Боже мой! Душа, что вернул Ты мне, - чиста и светла"30. Настал новый день, и новый мир призывает меня. И может быть, размышлял я, когда-нибудь вернется ко мне душа такой же, какой была до Судного Дня.
      Я встал бодрым и полным жизни. Двадцать четыре часа отпуска - как много я перечувствовал за это время и как все это способствовало моему обновлению. Помолившись с восходом, как самый благочестивый еврей, я приладил себе на спину туго набитый рюкзак и поехал на центральную автобусную станцию. Утро было довольно прохладным. Автобусная станция только-только стала оживать после ночи. Водители пригоняли со стоянки свои автобусы, протирали стекла от ночной росы. Один за другим открывались киоски и буфеты, на прилавки выкладывались нейлоновые пакетики с бутербродами. Пассажиров было мало. Только к автобусу № 963 на Тверию и Рош-Пину стояла очередь в три ряда - в основном солдаты. Молоденькие, чисто выбритые, в беретах и выходной форме со знаками своих частей; танкисты в огнестойких комбинезонах, возвращающиеся из двадцатичетырехчасового отпуска; отпустившие бороду резервисты в неряшливой спецодежде и шерстяных шапочках самой невероятной расцветки, чтобы всякому было ясно: они из резерва, а не просто солдаты неведомо каких частей. Некоторые жевали только что купленные бутерброды, другие сидели, перелистывая внутренние страницы вчерашних газет, где печаталась всякая всячина, кое-кто пытался восполнить нехватку утреннего сна - эти дремали, положив голову на плечо товарища или на вещмешки, разбухшие от всякого домашнего добра. В самом начале очереди весело болтали мальчики и девочки в цветастой одежде. В сторонке, держа в руках маленький молитвенник и стараясь обратить лицо точно на восток, молилась женщина. Старик с ничего не выражающим лицом бренчал копилкой и выкрикивал: "Цдака! Цдака спасает от смерти!" Другой старик раздавал книжечки псалмов - крошечные, как амулеты. Какая-то супружеская пара в панике бежала в нашу сторону, и муж, размахивая двумя чемоданами, кричал на ходу: "Ушел? Автобус на Тверию уже ушел?" А жена вторила ему ворчливо: "Ушел. Чего ты спрашиваешь? Конечно, ушел. Ты что, не видишь, что ушел? На минуту опоздали! Всегда мы опаздываем". - "Нет, нет, не опоздали, - возразил мужчина с чемоданами, посмотрев на часы. - Мы пришли как раз вовремя. Это водители отправляются обычно раньше, чем положено. Что поделаешь? Подождем следующего. Всегда приходится ждать. Все ждут, в конце концов он придет. Должен прийти".
      Никто и не подумал успокоить их, сказать, что не опоздали. Да они и не ожидали ответа. Один старый человек в выцветшей шапке присел рядом со мной и спросил, то ли в самом деле желая что-то выяснить, то ли - чтобы завязать беседу:
      - Солдат! Это очередь на Тверию?
      - Да, - ответил я кратко и встал, надеясь уклониться от дальнейших расспросов, - вон на указателе стоит: "Тверия".
      - И ты, солдат, тоже едешь в Тверию, ты тоже? Ты знаешь Тверию? И где могила Рамбама знаешь, могила Рамбама? Слушай, солдат, - зашептал старик мне на ухо, - сегодня у меня праздник. Спросишь какой? С чего это вдруг праздник в будний день, ты спросишь? Слушай, солдат, я закончил Рамбама. Три года я изучал его. Каждый день по главе. Тысяча глав в Мишне Тора, и еще шесть приходится на приложения, вступление и предисловие. Всего тысяча шесть частей, что равно числовому значению слов "Мишне Тора". И сегодня я заканчиваю изучать Рамбама. В Тверии, на его могиле.
      Старик вытащил из своей торбы маленький старый томик Маймонида и пластиковый мешочек с финиками.
      - Я приготовил финики для торжественной трапезы, и бутылочка вина у меня тоже есть. Вино старое. Я сам его делал. На обрезание внука, сына сына моего. Я был сандак. Благодарение Богу. Удостоился, благодарение Богу. Солдат, ты уверен, что тут ждут автобус на Тверию, ты уверен? Ты хорошо видишь? - шепчет он, сверкая маленькими глазками, и сует мне раскрытый томик. - Это два последних раздела Рамбама - о царях и войнах, которые они ведут. Книга двенадцатая. Ты имеешь право прочесть, я - нет. Я должен на этом закончить всю книгу, но не здесь, не на автобусной станции. Но ты можешь прочесть.
      Он прикрыл глаза правой рукой, как делают, когда говорят "Шма Исраэль".
      И я читаю:
      Не для того страстно ожидали прихода Машиаха наши учители и пророки, чтобы править миром. И не для того, чтобы властвовать над неевреями. И не для того, чтобы вознесли их другие народы. И не для того, чтобы есть, пить и веселиться. Но для того, чтобы стать свободными для Торы и мудрости. И чтобы не было над ними угнетателя и притеснителя.
      И чтобы удостоиться жизни в грядущем мире. Потому что в те времена не будет ни голода,
      ни войны. Ни зависти, ни соперничества,
      и щедро будет изливаться добро. И яства будут в изобилии, как прах земной. И весь мир не будет заниматься ничем, кроме познания Господа.
      Я закрыл книгу и вернул ему.
      - Закончил? - спросил он и открыл глаза. - А сейчас, солдат, прочти самый первый раздел. Так принято у евреев: заканчиваем изучать и тут же начинаем вновь, потому что у Торы нет конца.
      Старик снова закрыл глаза и снова сказал:
      - Я должен прочесть это в Тверии, у Рамбама. А ты - читай! Читай!
      Я прочел:
      "Основа основ и основание мудрости - знать, что есть Господь".
      -  Прочел? Удачи тебе, солдат. - Он закрыл книжку. - Солдат, ты уверен, что автобус на Тверию отправляется отсюда?
      Он взял свой узелок и пошел посмотреть, что написано на указателе. Больше я его не видел.
      Кто-то хлопнул меня по плечу: - Привет! В вашей роте тоже дают отпуск одному экипажу на двадцать четыре часа?
      Это был Моти из 3-й роты. Все возвращалось вновь. Все кошмары. А я так искал покоя. Покоя для меня уже не будет.
      На исходе Судного Дня мы ехали в одном автобусе на Тверию. Моти сидел рядом с Шаей. Шая погиб. Я сидел рядом с Довом. Дов погиб. Они сидели перед нами, и я помню, как всю дорогу они болтали и смеялись. Удивлялись тому, что Израиль взял с собой лулав и этрог: "Ты что? Думаешь застрять на Голанах до Суккот? Ты несколько преувеличиваешь, готовя нам долгую войну". По правде сказать, Израиль удивил всех. Кто мог тогда знать, что мы еще будем на Голанах есть мацу на Песах. Израиль оправдывался: "Мой отец хасид. Он меня заставил. Его ребе постановил, что после Йом-Кипур нельзя отправляться куда-либо без этрога и лулава. Кто знает, что будет".
      -  Цдака спасает от смерти! Цдака спасает от смерти! - выкрикивал старик, без устали бренча копилкой.
      Автобус на Тверию все не приходил. Прибывали другие, отправлялись, но на Тверию не было. Мужчина с чемоданами успокаивал жену:
      - Все ждут, значит, он придет. Раз все его ждут, он должен прийти". Ей не очень верилось.
      Некоторые нервно поглядывали на часы. Солдаты ждали равнодушно. Они никуда не торопились. Мы с Моти молчали.
      - Давно хочу тебя спросить, - сказал он вдруг, - может, вспомнишь. В ту ночь, когда мы прибыли в Ифтах после Йом-Кипур, когда все были заняты подготовкой танков и было полно работы, ты, едва начало светать, подошел к нашему танку попрощаться с Довом. Он в это время читал утренние благословения и не хотел прерываться, и вместо того, чтобы ответить тебе, стал читать их громче, как бы специально для тебя. Вот это место: "Душа, которую Ты даровал мне, чиста она. Ты сотворил ее, Ты создал ее, Ты вдохнул ее в меня и Ты поддерживаешь ее существование во мне, и в будущем заберешь ее у меня и вернешь ее мне в грядущие времена... Все время, пока душа обитает во мне" - и тут ты помахал ему рукой, влез на танк и стал умолять меня срочно найти тебе портновские нитки. Помню, сказал ты, что во время тиронута все знали, что у тебя можно найти все - даже булавки и нитки. Что тебе тогда приспичило шить в такой суматохе? - спросил Моти. И добавил: - Не знаю, почему это засело у меня в голове: как на рассвете ты влезаешь к нам на танк и умоляешь достать тебе нитки... Может, это потому, что тогда я видел Дова в последний раз. Он пересел на другой танк. Я много раз хотел спросить тебя, но мы как-то не встречались. Ты, конечно, об этом не помнишь.
      - Конечно же помню, - ответил я. - Я достал у тебя нитки, однако они мне не помогли. Мы подготавливали танк в спешке, когда еще было темно. Со всех сторон доносилось: "Взять снаряды... Принести оружие... Найти бинокль... Отыскать кого-то из экипажа..." Я полез проверить прицел. Вспомнил, как вдалбливал в меня Бенни, командир роты, на танковых учениях в Рефидим: "Наводчик не идет в бой, не выверив прицел. Невозможно поразить врага, когда орудие не пристреляно". В ту ночь в Ифтахе я все время видел перед собой Бенни и слышал его голос: "Наводчик! Выверить прицел!" Как только начало светать, я решил отыскать у танкистов проверочный блок системы наводки. Все смеялись: "Где ты сейчас его возьмешь? Биноклей - и тех нет, а ты хочешь достать проверочный блок? У кого вообще есть для этого сейчас время?" И один офицер закричал на меня: "Ты что, не понимаешь, что мы должны подняться на Голаны как можно скорее?" Тут я вспомнил, что Эран, наш командир танка тогда в Рефидим учил нас, как можно произвести наводку без проверочного блока - с помощью креста из ниток, который крепится на дульный срез. Я знал, что только у тебя и смогу найти нитки. И не ошибся. Сделал из них крест и прикрепил его солидолом. В обычное время наводкой занимаются двое, но все были заняты другим. Никто не мог мне помочь. Я взобрался на место заряжающего, снял боек и пролез к себе, чтобы найти крест, но тут как раз, когда мне это почти удалось, - замкомроты или какой-то другой офицер крикнул Рони: "Водитель! Двигай, наконец! Кого ты ждешь?" "Еще одну минуту, - прошу я его, - еще минуту, и я закончу". "Ни минуты, ни полминуты, вы должны были уже быть там! Вы что, не понимаете, что происходит наверху?!" - закричал он.
      Мы тронулись, пушку тряхнуло, прицел исчез. Жалко, не успел. Я вернул боек на место. Мы вышли на войну, как все. С невыверенным прицелом.
      Гиди меня успокаивал: "Не волнуйся. Сделаем на месте". Он думал, что эта война будет похожа на Шестидневную. Мне не хватило всего двух минут. Если бы они у меня были...
      - Действительно, жаль, - сказал Моти. - Если бы ты успел тогда, кто знает?
      Я промолчал.
      - Ццака, цдака спасает от смерти! - тянул свое старик.
      Мужчина с чемоданами говорил жене:
      - Пожалуй, на этот раз ты оказалась права. Действительно, пропустили автобус. Опоздали. Впрочем, всякая задержка к добру, - пытался он утешить жену, а заодно и себя. - Может, это и хорошо, что опоздали. Все от Бога.
      Женщина не очень-то верила.
      -  Что ты знаешь? - твердил муж с чемоданами. - Кто вообще знает?
      ВАВ
      Открылся Кинерет. Тивериадское море. Автобус повернул влево, и теперь отливающий лазурью Кинерет от нас справа. Как и всегда, разлит на нем покой и веет от него волшебством и очарованием. Большинство людей в автобусе дремлют. Я гляжу на озеро и думаю: что есть в нем такого, что завораживает всякого? Может быть, потому, что в него погружен колодец Мирьям...
      У нас в талмуд-торе экскурсии были редки, но каждый год во время многодневных праздников мы ездили в Тверию и на гору Мерон. Мы всегда очень волновались перед поездкой. За неделю до нее учитель начинал рассказывать о мудрецах Тверии и каббалистах Цфата, о рабби Меире31, чудотворце, чья гробница с большим круглым куполом смотрит в воды Кинерета. Многие люди, с которыми приключилась беда, приходят молиться на его могилу. А почему зовут его чудотворцем? Об этом следующая история:
      Одним из десяти мучеников за веру во времена римского владычества был р. Ханина бен-Терадион. Однажды пошел он навестить больного р. Йосе бен-Кисму.
      Сказал ему р. Йосе:
      - Ханина, брат мой! Разве ты не видишь, что этому народу (римлянам) дана власть над нами свыше? Они разрушили Его Храм, сожгли Его святыню, убили праведных и погубили избранных, и до сих пор не понесли за это наказания. А про тебя рассказывают, что ты продолжаешь изучать Тору и собираешь собрания, и держишь открыто свиток Завета!
      Сказал ему р. Ханина: "Господь милостив".
      Сказал ему р. Йосе: "Я говорю тебе важные вещи, а ты отвечаешь "Господь милостив". Будет чудом, если не сожгут тебя и свитки Торы с тобой".
      Сказал ему р. Ханина: "Рабби, удостоюсь ли я того, что уделом моим будет мир грядущий?"
      Сказал ему р. Йосе: "Знаешь ли ты за собой какой-нибудь грех?"
      Сказал ему р. Ханина: "Деньги, что я собирал на Пурим, я по ошибке смешал с деньгами для бедных".
      Сказал ему р. Йосе: "Если так, да будет мой удел подобен твоему".
      Рассказывают, что вскоре р. Йосе умер и на его погребение пришли самые знатные римляне. А на обратном пути уличили они рабби Ханину в том, что сидит он и занимается Торой, собирает общественные собрания и свиток Торы лежит у него за пазухой. И присудили они его к сожжению, жену его - к смерти от меча, а дочь решили отдать на посрамление. Привели его к месту казни, завернули в свиток,
      окружили обрезками лозы и подожгли. Принесли также очески хлопка, намочили и приложили к сердцу его, чтобы подольше не расставался с жизнью.
      Сказала ему дочь: "Отец, я не могу этого видеть".
      Ответил ей: "Если бы я сгорал в одиночестве, то страдал бы, но вот я сгораю, и свиток Торы со мной, поэтому всякий, кто ищет унижения Торы, ищет и моего унижения".
      Спросили его ученики: "Рабби, что ты видишь?"
      Ответил им: "Листы сгорают, а буквы отлетают".
      Сказал ему палач: "Рабби, если я усилю пламя и сниму с сердца твоего очески, удостоюсь ли того, что уделом моим будет мир грядущий?"
      Сказал ему: "Я тому порукой".
      - Поклянись!
      Поклялся ему р. Ханина, сделал палач, как обещал, и отлетела душа рабби Ханины. Бросился палач в костер и исчез в пламени. И прозвучал глас небесный: "Уделом рабби Ханины и палачу его стал мир грядущий".
      И плакал Рабби32 и говорил: "Одни обретают мир грядущий в мгновенье ока, другие же трудятся над этим многие годы".
      "После того как сожгли р. Ханину, - рассказывал нам учитель, - увели в узилище его дочь. А другая дочь р. Ханины, Брурия, была женой р. Меира. И попросила она мужа выкупить ее сестру из плена. Взял р. Меир мешок с динарами, пошел к стражнику и сказал ему:
      - Возьми эти деньги и отдай мне ее. Сказал ему стражник: "Я боюсь властей". Сказал ему р. Меир: "Половину денег отдай начальнику, половину возьми себе".
      Сказал ему стражник: "Боюсь я".
      Сказал ему р. Меир: "Если схватят тебя, скажи: "Бог р. Меира, помоги мне!" - и спасешься".
      И было так. Схватили власти этого стражника и поволокли его к месту казни, и произнес он то, что сказал ему р. Меир, и спасся".
      И еще рассказывал нам учитель о рабби Шимоне Бар-Йохае33 и его сыне рабби Эльазаре, о святом Ари34 из Цфата, который однажды в пятницу сказал своим ученикам: "Пойдемте, встретим Субботу в Иерусалиме".
      Ответили ему: "Посоветуемся с нашими семьями". Сильно опечалился святой Ари, хлопнул с досадой в ладоши и сказал, что если бы они ответили: "Готовы мы", - тут же пришел бы Машиах сын Давида, но, поскольку они замешкались, час был упущен.
      День экскурсии выдался очень хорошим - не жарко, но и не холодно. Мы выехали рано утром. Сидели в автобусе по двое. Я - с Довом. По дороге заезжали в разные места, и в Тверию прибыли перед заходом солнца. Когда из окон автобуса мы увидели Кинерет, учитель спросил, кто знает о Кинерете песни. Дети запели с воодушевлением известные всем песни. Едва кончали одну, как тут же начинали другую. Наконец всё перепели и замолчали.
      Учитель спросил, не знает ли кто-нибудь еще какой-нибудь песни. Я нерешительно поднял руку и сказал, что знаю песню о Тверии и Кинерете, но она особого рода - это пиют, гимн. "Что значит "особого рода"? Песня - это песня", - сказал учитель и попросил детей замолчать. Я запел:
      Каждый день буду ждать, истомились глаза от ожидания, [что] приду и увижу Святую землю Тверию.
      Я очень гордился тем, что знаю наизусть много строф этого гимна, но, заметив, что никто из детей не слушает, замолчал. Они же запели песенку, которую сочинили про водителя нашего автобуса.
      Учитель спросил, откуда я знаю эту песню. Я ответил, что ей научил нас господин Ревах, который преподает пиют и природоведение в клубе "Тикватейну" в Бет-Мазмиль. Рассказывают, что когда-то он был известен своей литургической поэзией. Около своего барака он развел маленький огород, и потому ему также поручили природоведение.
      Я вернулся на свое место. Дов, пытаясь утешить меня, попросил, чтобы я спел ему еще несколько строф. Я спел.
      Показался белый купол гробницы рабби Меира Чудотворца. Дов спросил, помню ли я историю про рабби Ханину и про свиток Торы, от которого в пламени костра отлетали огненные буквы. Я ответил, что помню. Дов сказал:
      - Вообще-то мне не все ясно в рассказах о р. Ханине. Когда однажды спросил он у р. Йосе: "Удостоюсь ли я удела в мире грядущем?", ответил ему р. Йосе вопросом: "Какое доброе дело ты совершил?" Что он имел в виду? Можно предположить, что р. Йосе хотел выяснить у р. Ханины окольным путем, не числится ли за ним какой-нибудь грех. Рабби Ханина ответил, что один раз он по ошибке перепутал деньги, собранные для бедных, с деньгами на трапезу в Пурим. И на это сказал ему р. Йосе: "Да будет мой удел подобным твоему". Дов помолчал, затем продолжил: - Мне кажется, все это надо понимать иначе. Я бы сказал так: "Спросил р. Йосе у р. Ханины: "Совершил ли ты когда-нибудь доброе дело?" На что ответил ему р. Х.чнина, что как-то раз он по ошибке смешал деньги, которые приготовил на трапезу в Пурим, с теми деньгами, которые собрал для бедных, и, чтобы устранить сомнения, отдал все эти деньги бедным. И если смысл таков, то что стоит за вопросом р. Йосе к р. Ханине: "Совершил ли ты доброе дело?" Ведь р. Йосе собственными глазами видел, как р. Ханина собирал вокруг себя людей и, несмотря на запрет и гонения римлян, занимался с ними Торой и готов был с радостью заплатить за это жизнью. Тогда что это за вопрос такой: "Вершил ли ты добрые дела?" Это что, ничего не стоило - то, что делал р. Ханина?"
      Я молчал. Дов подумал минуту и сам ответил на свой вопрос:
      - Суть в том, что дела бывают разные. Есть великие дела, и совершают их великие люди в великие мгновения своей жизни, и все знают об этом. И есть дела, которые выглядят малыми, и происходят они в обычное время, в обычные дни, но они-то и есть истинно великие дела, и именно благодаря им человек обретает мир грядущий.
      Большинство пассажиров сошли в Тверии. Остались немногие - одни солдаты. В Рош-Пине вышли и мы. На обочине шоссе стояли женщины из Комитета помощи солдатам и предлагали горячий кофе в пластиковых стаканчиках и печенье. Один человек продавал специальные молнии для армейских ботинок новое изобретение. Мы уселись около бензоколонки на рюкзаках в ожидании тремпа. Попеременно кто-нибудь из нас стоял на шоссе и пытался остановить пролетавшие мимо машины. Подошла и моя очередь стоять с просительно вытянутой рукой.
      Остановилась маленькая машина. За рулем женщина. "На Голаны, - сказала она, - через мост Бнот-Яаков. До Нафаха, до каменоломни". "Что ей там понадобилось?" - промелькнуло у меня в голове. Четверо - Моти, я и двое солдат действительной службы из "Голани" - набились в машину вместе со своими мешками, автоматами и налипшей на ботинки грязью. Женщина не сказала ни слова. Поехали. Солдаты из "Голани" сразу же задремали. Моти достал книгу. Я смотрел в окно. Что-то трепетало во мне. Я был напряжен, как струна перед прикосновением музыканта. Все, что я видел, будило воспоминания. Одна картина сменяла другую. Это в точности тот самый путь. Этой дорогой мы поднимались на Голаны в танках на исходе Судного Дня.
      С высоких эвкалиптов, растущих при выезде из Рош-Пины, стекали капли дождя. Машину наполнил пряный, острый запах раздавленной коры и листьев, налипших на солдатские ботинки. Я узнал этот запах, он вернул меня в то время, когда мы, несколько уцелевших, но оставшихся без танков танкистов, стояли под эвкалиптовым деревом, перебирая пальцами его листья. Мы тогда спустились с Голан в Рош-Пину и молча ждали, когда из мастерской Мориса выйдет очередной отремонтированный танк и комплектующий экипажи офицер выкликнет: "Наводчик! Водитель! Заряжающий!" На этот раз мы знали, куда идем. Через усилители дивизионной связи доносились отголоски боя, который вели в это время наши танки. Мы не вслушивались. Мы там были.
      Запах эвкалиптовых листьев связался с тем, как переглядывались мы в тот час, ожидая, кто первым откликнется на призыв и скажет: "Это я. Я иду", - и кто на минуту отведет глаза, чтобы не встретиться взглядом с офицером или товарищами. Все знали, что это значит, но не говорили ни слова. Был среди нас один, который еще ни разу не участвовал в бою. Тоже наводчик. Он опоздал с прибытием в Ифтах, а когда явился, уже не было танков. И после так и не нашел танк для себя. Офицер выкликнул: "Наводчик!" Все посмотрели на этого парня. На мгновение взгляды скрестились. Что они выражали - было ясно: "Мы уже там побывали. Сейчас твоя очередь". Он отвел взгляд. Вторым на очереди наводчиком был Мота. За ним - я. Я видел, как Моти резко повернул голову в сторону того солдата и молча смотрел на него, сжав губы. Я смотрел на них обоих и тоже молчал. Моти отправился на Голаны. Я ушел следующим. Тот так и не пошел. И спустя годы, каждый раз, когда я встречался с тем наводчиком, он отводил взгляд и опускал глаза. Я понимал, что он хочет сказать: "Прости меня".
      Я не мог.
      Спускаемся к мосту Бнот-Яаков. Женщина за рулем - опытный водитель, и видно, что она прекрасно знает дорогу. Вероятно, местная. Моти задремал тоже. Вот здесь, на этом резком повороте, весело махнул мне рукой Сариэль, все еще в субботней одежде, не успевший сменить ее на комбинезон: он был заряжающим и все время загружал танки снарядами. В этой одежде его и нашли потом, отошедшим в мир вечной Субботы. Вообще-то всегда, и в будние дни в йешиве, он был одет празднично и аккуратно. Но может быть, это сейчас мне так кажется.
      Машина едет, и мои глаза не отрываются от окна. Как тяжело. Пробую закрыть их, но и с закрытыми глазами я вижу все. Приближается мост. Вот здесь, у кустов, что справа от дороги, в точности за этим деревом, мы видели целый батальон солдат мотопехоты, сидевших без дела на своих вещмешках: батальон резервистов-пехотинцев из другого полка пришел раньше, сразу по окончании Судного Дня, и увел у них бронетранспортеры. Командиры возмущались: "Как это может быть, что мотопехоту вдруг лишают транспорта? Что это за армия такая? Кто знает, ведь так можно и вообще не успеть на войну!" И вправду, кто знает.
      Последний поворот перед мостом. Тут застрял танк Циона, и вся колонна встала. Командиры спрыгнули на дорогу и пошли помогать. Мы же использовали это время, чтобы обменяться несколькими словами с товарищами - обычными словами, кто же знал, что для Шмуэля, для Шаи и для Дова они последние.
      Въезжаем на мост. Под нами Иордан, но глаза почему-то сами собой смотрят в небо. Я знаю почему. Именно отсюда мы видели падающий самолет. Гиди и Рони заспорили: наш это или их. Прав оказался Гиди. Но большинство из нас тогда еше не верили, что наши самолеты тоже можно сбить. Проехали мост. Волнение мое усилилось. Еще немного, и мы подъедем к Нафаху, к каменоломне, к нефтепроводу, к базальтовым глыбам и заграждениям для скота. В точности тот же путь. Я обязан разбудить Моти, может быть, немного поговорим. Ребята из "Голани" проснулись. Каменоломня. Я не сознавал, что говорю вслух. Не понимал, что рассказываю, а другие слушают.
      -  Вон там, видите это голое место? Там мы готовились к атаке на Хушние. Командир полка собрал нас здесь в полночь. Всех, кто остался. Нас назначили в прикрытие.
      Я показываю рукой:
      - Здесь стоял танк Авиу, заместителя командира роты.
      Мы прикрывали атаку вон с того холма, что напротив. Тут был танк 2-Алеф, рядом с ним - танк 2, а мы за ними, на той позиции. Солнце слепило, и мы просто ничего не видели. И вдруг сирийцы открыли по нам ураганный огонь из засады, которую устроили ночью. Они стояли здесь, - показываю я, - и палили в нас с близкого расстояния - настолько близкого, что один их танк занимал всю призму перископа. Мы тоже беспрерывно стреляли. С Эли лил пот, ему требовалось передохнуть хотя бы минуту, но он заряжал и заряжал. Снаряд за снарядом. Ему приходилось тяжелее всех нас, но он не произнес ни слова. Наклонялся, вынимал снаряд, заряжал. Мы выбирали позицк о и били. Гиди не разрешал спускаться с холма. И тут сирийцы начали подбивать наши танки. Мы знали про каждый из них - кто в нем сидит. Танки горели, как костры. Нас обнаружили. Мы быстро поменяли позицию и снова начали стрелять.
      Я на мгновение прервался и только тут понял, что все в машине меня слушают. Я и не предполагал даже, что говорю вслух. Женщина остановила машину и попросила показать, где стояли танки прикрытия. Все вышли. Я полез по камням, и все за мной. Ни минуты не колеблясь, показываю:
      -  Рота вошла сюда. - Взбегаю на холм и продолжаю: - Прикрытие было здесь. Танк командира роты стоял тут. Танк заместителя командира батальона там, его орудие было направлено в эту сторону, - объясняю я ей, а она слушает.
      - А танк Авиу, - спрашивает, - где, ты говоришь, он стоял?
      Я на минуту засомневался. Базальтовые валуны были похожи один на другой. Я перепрыгивал с камня на камень и вдруг встал. Клочок земли, рядом с ним колючий кустарник. Сказал:
      -  Здесь. Здесь он стоял. - Посмотрел на двух солдат из "Голани" и понял, что они не верят. Но мне было все равно. Я уже привык к тому, что не верят. Женщина слушала и как-то странно смотрела на это место. И я подумал, что она поверила.
      -  Идем к машине, - сказала.
      Я помедлил минуту и пошарил по земле взглядом, словно пытаясь что-то отыскать. И увидел. И тут же узнал: половинка командирского бинокля, бинокля 7x50. Я поднял его. Все на меня смотрели.
      -  Вот, - сказал я, - это его бинокль, бинокль Авиу. Сломан. Это то место.