Хаим Саббато
      Выверить прицел
      Перевод с иврита Н. Радовской
      Предисловие к русскому изданию
      Я был юношей, веселым и простодушным, не ведавшим горя и печали. Любил мир и к миру стремился, прилежно изучал Тору в Доме Учения. Но однажды покаянные молитвы Судного Дня в йешиве были прерваны звуком сирены, и с тех пор весь мой мир изменился. Выйдя из Дома Учения, мы в ту же ночь на танках отправились на страшную войну Судного Дня. Близкие друзья, мы знали поименно экипаж каждого танка.
      На Голанcких высотах шла беспощадная битва, танки взрывались один за другим. Повсюду сполохи огня и объятые пламенем солдаты, выпрыгивающие из танков. Сирийцы продвинулись в предгорья Голан. Мы знали - кроме нас, некому их остановить, за нами нет никого. Мы знали - Земля Израиля в великой опасности. Под угрозой само её существование, вековечная мечта еврейского народа об Избавлении. Страх объял наши сердца.
      В те дни я познал боль, горе и одиночество; но, выпрыгивая из горящего танка, скрываясь от сирийских солдат, я познал любовь к ближнему, понял, что такое отвага и подвиг. Я видел парней, преисполненных преданности и любви к своему народу и своей земле, видел офицеров, под шквальным огнем выносящих товарищей на своих плечах. В тот час я понял: мы победим, такой народ не может не победить. Лишь тогда открыл я для себя молитву, научился вере, заполняющей сердце без остатка, и воззвал к Богу из глубины сердца. Тогда я потерял Дова - любимого друга, с которым мы не расставались пятнадцать лет.
      Я знал - мне никогда уже не стать прежним. Я знал - иногда милосердие небес бывает беспричинным даром, это долг, который необходимо вернуть. Двадцать пять лет, днями и ночами, стояли эти картины у меня перед глазами, пока однажды поток слез не вырвался из глубины сердца. Слезы эти обернулись чернилами, чернила - словами, а слова сложились в повествование. Для того, кто сумеет прочесть его с чистым сердцем, чернила эти снова станут слезами.
      Этот рассказ - попытка выверить гармонию мыслей и чувств, веры и видения мира, гармонию многотысячелетней еврейской истории и обновляющегося Государства Израиль.
      Перед вами рассказ об израильской культуре и еврейском мировосприятии, рассказ о молитве и вере, о дружбе и братской любви, о страхе и надежде, и, что особенно важно - это рассказ, идущий от самого сердца. Такова эта еврейская и израильская книга, которую я дарю вам, мои русскоязычные братья, с великой любовью.
      Йонатaн Баси и Нoга Гиль
      "ВЫВЕРИТЬ ПРИЦЕЛ"
      Интервью с Хаимом Саббато (В сокращении)
      -  Присуждение премии им. Сапира сделало вашу книгу известной широкому кругу людей. Как отнеслись к ней читатели?
      -  Многие не понимают ее, и мне трудно это объяснить. Задают вопрос: "Как вы создавали свои образы?" Но я их не создавал. Я описал главу из своей жизни, какой она была... Если жизнь насыщена духовными переживаниями, богата чувствами и если есть способность выразить эти богатства языковыми средствами - тогда рождается книга.
      - Вы писатель и вместе с тем - рав йешивы. Совместимо ли это ?
      -  Моя писательская деятельность неразрывно связана с преподаванием в йешиве. Я не берусь никого воспитывать и вести учеников в определенном, выбранном мною направлении ни в своих лекциях, ни в воспитательной работе. Не считаю себя вправе, сохрани Бог, формировать чью-то личность, направлять кого-то. Я лишь показываю, предоставляя слушателям свободу выбора. Процесс написания книги похож на мою преподавательскую работу. Просто поразительно, как мы подчас бываем ограниченны, а ведь в Торе, в высказываниях наших мудрецов, в мидрашах, в комментариях, в литургической поэзии, как в сокровищнице, кроются колоссальные богатства. Я считаю, что каждый урок должен открывать ученикам нечто новое; если урок прошел, а такого не случилось, я переживаю это как неудачу. Но если во время урока, после того как я прочту три строки из Йегуды Галеви, один из учеников скажет: "Я хотел бы знать, что там написано дальше", - с меня довольно. Это означает, что я сумел сделать свое дело: приоткрыл ему окно в мир. Мои ученики знакомятся с Йегудой Галеви, с Ибн-Гвиролем и другими поэтами. И это, по моему мнению, самый верный путь воспитания.
      - В вашей книге нередко чувствуется скептицизм, к примеру в сцене на автобусной станции в Иерусалиме, где старик, тряся кружкой для подаяния, твердит: "Подаяние спасает от смерти"...
      - Скептицизм не в моем характере. Я задаю вопросы. Неужели кто-то всерьез полагает, что вера - это нечто спокойное и незыблемое? У людей неверующих, возможно, именно такое представление о вере. Но нам-то известно, что это не так. Каждый, кто знаком с Писанием, знает: оно наполнено вопросами. Вера - это диалог с Творцом.
      Тот, кто читал мою книгу, понимает, что все поднятые в ней вопросы возникают именно у человека верующего, а не у того, кто мечется между верой и неверием. Фальшь здесь невозможна. Сказано в Талмуде: "Да не будет человек дерзок по отношению к Небу". Дерзость и непростые вопросы, которыми порой задается верующий, - это разные вещи. Танах с первой главы и до последней перенасыщен вопросами. И это конечно же составляющая часть веры. Один из величайших еврейских мыслителей современности, рабби Исраэль Дов Соловейчик, определяет верующего человека как внутренне глубоко встревоженного. Я же человек скорее спокойный, мягкий, но и для меня вера часто сопряжена с тревожным состоянием души.
      - В книге мы встречаем многих светских героев. Вы относитесь к ним с большим уважением, ваша оценка этих людей очень высока. Каким представляется вам на войне человек светский по сравнению с человеком религиозным ?
      -  Прежде всего, я благодарен за этот вопрос, потому что, к моему сожалению, один критик написал, что я поднимаю на щит "светский" подход к миру. На самом деле я отношусь к каждому человеку как к личности, заслуживающей интереса и уважения. Такому пониманию любви к ближнему я научился в нашем Доме Учения и считаю его правильным. В действительности все так и обстояло; в нашей военной части установились очень сердечные отношения между людьми. Глубоким чувством товарищества и душевной прямотой были наделены и те, кто не исполнял заповедей. Каждого человека следует принимать таким, каков он есть, со всеми его особенностями, и учиться у него. Это верно для всех - евреев и неевреев. Я видел людей в тяжелые часы. Когда, к примеру, командир роты бегал под огнем, подбирая раненых, и втаскивал их в свой танк, нисколько не заботясь при этом о собственной жизни.
      - Гиди, командир вашего танка, как он относился к тому, что слышал по внутренней связи ваши разговоры о Маймониде ?
      -  С ним произошла метаморфоза. Вначале он просто не мог поверить, что мы, к примеру, серьезно относимся к ритуальному омовению рук. Однако в ходе войны, когда он понял, что мы действительно верим в то, что делаем, его отношение к нам изменилось в корне. Подобное происходило в течение всей моей воинской службы. Я чувствовал это. Когда командир видит, что ты искренне веришь, он начинает понимать и уважать тебя. Я считаю, что, в сущности, именно это и есть ключ к решению тех проблем, которые сегодня раздирают Израиль. Каждый должен спросить себя, искренен ли он, говорит ли он правду и говорит ли вправду то, что думает. Я не раз убеждался в том, что, когда человек говорит правду, даже если ему приходится платить за нее немалую цену, - это, в конце концов, приносит свои плоды.
      Умение отличать подлинник от подделки - вещь чрезвычайно важная. И в литературе, и в воспитании, и в жизни.
      Я очень стараюсь привить это умение своим ученикам. Если хотя бы в одной фразе чувствуется фальшь, вся книга, по-моему, ничего не стоит. Первый экзамен, который держит литература, - экзамен на подлинность. Я рад, что среди претензий, которые критики предъявили к моей книге, не было упрека в неискренности. То, что идет от сердца, находит путь к сердцу ближнего. И в воспитании тоже. Есть в душе ученика как бы особо чувствительный прибор, способный уловить малейшую неискренность. Даже если ты кривишь душой ради высокой воспитательной цели, ты разрушаешь сам процесс воспитания. И можешь быть уверен - в глубине души ученики это отметили.
      -  Bы неоднократно высказываете в книге опасение, что вам могут не поверить. Например, там, где вы показываете местоположение танка Авиу и находите его бинокль. Среди слушающих оказывается его сестра. Это произошло на самом деле?
      - Да.
      -  От этого рассказа мороз проходит по коже. Но он свидетельствует и о вашей визуальной памяти.
      - Тот, кто был там, - ничего не забыл и не забудет. Пейзаж. Запахи. Друзей.
      - Вы получали отклики от людей, которых упоминаете в книге?
      - Да! Но дело не только в этом. Книга вызвала шквал эмоций в людях, которые вместе воевали. Они уже не надеялись, что кто-то вспомнит, расскажет о них. Меня обнимали и командир роты, и командир батальона, и солдаты. Наконец кто-то рассказал о нас, говорили они, о нашем командире полка, как он переходил с танка на танк и объяснял каждому лично, что ему предстоит делать во время боя; как раздавал кусочки шоколада...
      "Народ Израиля надеется на вас", - с этими словами он отправлял нас в бой. Надо понимать: травмирует не только то, что ты пережил во время войны нечто ужасное, но и то, что некому разделить с тобой прошлое, и сам ты не можешь приобщить к нему других. Солдаты-йешиботники, которые воевали вместе со мной, внесли одно существенное добавление: "Когда мы говорим, что и там продолжали верить в Бога, никто нам не верит". Да и я слышу от людей неверующих: "Ты, вероятно, несколько преувеличил, приукрасил немного, так не могло быть!" И я отвечаю: "Со мной вместе служили десятки, десятки парней из йешив. Свяжитесь с ними! Спросите, что они чувствовали, и тогда узнаете, правда это или неправда". Большинство подходит к этому вопросу предвзято, будучи заранее убежденными: ужасы войны разрушают веру. Но все обстояло совсем не так.
      Когда я закончил книгу и понял, что она получилась, я был счастлив. Счастлив, что мне удалось перенести на бумагу взятые из жизни события, в которые трудно поверить.
      -  Как читают вашу книгу люди не религиозные? Ведь она насыщена цитатами из Писания, мидрашами, талмудическими историями. Было полной неожиданностью, что вам присудили премию имени Сапира. Это говорит о том, что ваша книга произвела сильное впечатление на светскую часть общества.
      -  К моему большому сожалению, существует культурный барьер между религиозными и светскими израильтянами. Есть немало людей, которым моя книга могла бы понравиться, если бы не нынешний разлом культур, препятствующий этому. В связи с этим хочу отметить следующее:
      Первое. Среди "светских" людей немало тех, кто знаком с Писанием и не слишком оторвался от своих корней.
      Второе. Творчество Шекспира и Мольера, возросшее на почве английских и французских реалий, впитало в себя всё богатство национального бытия. Нам обычно пеняют на то, что мы читаем Шекспира на иврите; в переводе, мол, неизбежно теряются многие тонкости и красоты языка. Это в самом деле так, и все же подлинное переживание преодолевает языковой барьер. После того как вышла моя книга, мне позвонила бывший министр культуры, весьма антирелигиозно настроенная женщина, и говорила со мной долго и с большим волнением. Очень много положительных отзывов было о языке, что свидетельствует об уважении к ивриту.
      -  Большинство пишущих людей рассказывают о моментах душевного надлома. Вы тоже об этом пишете.
      - Верно. Можно писать и об этом. Но я пишу и о том, что такое молитва, как держать ответ перед Богом, что есть Вера. Я думаю, что если мир религиозного человека глубок, то и написанное им будет глубоким.
      -  Творчество и галаха: к вопросу о границах противостояния.
      -  Я, прежде всего, человек галахи и считаю ее важнейшим институтом сохранения особых свойств, характера, а также культуры еврейского народа. Описывая мир чувств, я никогда не преступлю предписаний галахи. Если между ними возникнет противоречие, галаха для меня важнее. Это ответ раввина. Писательский же ответ такой: поскольку мой религиозный мир подлинный, искренний, такой проблемы просто не возникает. Наиболее яркий пример тому вопросы нравственности. Дело, на мой взгляд, обстоит в принципе так: если тебе хочется что-то рассказать или поговорить о чем-то, а галаха тебя ограничивает в обнажении этого "чего-то", то право на ее стороне. Но на более глубоком уровне все несколько сложнее. У человека, для которого галаха является органичной частью внутреннего мира, а не формальной обязанностью, просто не возникнет внутреннего противоречия между одним и другим. Такой человек сам живет скромной и сдержанной жизнью, и галахические предписания ему не просто понятны, они являются частью его личности. Ведь галаха существует не для того, чтобы наложить на нас оковы, но чтобы помочь нам и поддержать нас. Именно законы, регламентирующие нравственное поведение, призваны помочь нам в тяжелых ситуациях. Я считаю непозволительным преступать их границы - ни ради искусства и литературы, ни ради кино. Моё мнение по этому вопросу однозначно.
      -  Но впечатление такое, что многие религиозные люди, занятые в творческой сфере, так не считают...
      - Поэтому я и не принадлежу к ним.
      Даже находясь внутри мира йешив, следует остерегаться подражания. Одно из самых отрицательных явлений в мире искусства - подражательность. Есть учащиеся, у которых порыв к творчеству идет изнутри, и ты это чувствуешь. Другие же пишут, и это ты чувствуешь тоже, потому лишь, что это дань моде. Сочиняют стихотворение, чтобы повысить свой статус в глазах товарищей. Я всегда говорю им: ты должен быть собой, и только собой.
      -  С вашего позволения, я хочу перейти к самой книге. В интервью с вами, которые я читал до сих пор, не уделяется достаточного внимания внутреннему напряжению, которое в ней есть. Ваш рассказ начинается с благословения луны на исходе Судного Дня в начале войны, затем вы описываете благословение месяц спустя, по прибытии героя домой в первый отпуск, и заканчиваете тем же благословением еще через два месяца.
      -  Ключом является обещание Бога Яакову, что не будет ему ущерба ни в чем, не будет причинено никакого вреда. Что значит "обещано ему"? В чем глубинный смысл благословения амшиновского ребе на исходе Судного Дня? Соотношение между обетованиями и действительностью есть, в сущности, один из центральных мотивов книги. Второй мотив, понятно, выражен в словах "Мир вам!", словах особо значимых, которые произносятся в благословении луны трижды. Это и жажда мира, и желание оградить вас от всякого зла. Третья линия - суть этого благословения. Наши отцы считали, что умаление, сокрытие луны и последующее ее возрождение символизируют судьбу народа Израиля: из глубочайшего падения он возрождается снова. И Война Судного Дня осмысляется в книге в этом аспекте.
      -  О вашей встрече с амшиновским ребе и о его не осуществившемся благословении. Вопрос: как вы относитесь к молитве, которая остается без ответа?
      - Да, это центральный вопрос книги. Я хочу отметить одну важную вещь: я пишу роман, а не теологический трактат или труд по философии. В нем я описываю жизнь человека. А жизнь человека сложна. Есть в ней то, чему ты можешь дать объяснение, и то, чему объяснения нет. Я не ухожу от ответа, но и не говорю, что он у меня есть. Все это переплетено, как и все события человеческой жизни. Книга пишется не для того, чтобы давать ответы. В ней описаны движения души и мыслей. Я помню, что в юности прочел очень интересную статью об "Отелло". Одна из загадок в творчестве Шекспира - это внутренняя противоречивость образа Отелло. Кто он - жестокий насильник или мягкий человек? Тот критик написал поразившую меня вещь - что Шекспир вовсе не строил образы своих героев, он их отображал. Если ты создаешь какой-то образ, то возражение по поводу его противоречивости уместно. Но если ты лишь отражаешь существующее в жизни, то ведь жизнь сама полна противоречий.
      В своей книге я старался по возможности точно передать свои переживания. Я чувствовал, что мне было дано благословение, и отнесся к этому серьезно, стараясь постичь его смысл. Так же серьезно, как я отношусь к высказываниям наших учителей. Я чувствовал, что вижу реальность определенным образом, мысли об этом вертелись у меня в голове и не давали покоя, и тогда я перенёс их на бумагу. И теперь каждый может толковать затронутые мною вопросы в соответствии со своим пониманием и взглядами. Я никому не навязываю свой образ мыслей.
      - Изменилось ли ваше отношение к благословению ребе ?
      - И до гибели Дова я никогда не рассматривал благословение с точки зрения "сбудется-не сбудется", а только: что оно означает для меня. Что сделаю я с этим благословением и как мне следует его понимать. И что я почувствую, когда увижу его результат. Но если вы думаете, что, получив благословение, я уверился в своей неуязвимости, то вы ошибаетесь. Это не в характере моей личности. Личность человека сложна, и рассказ о ней сложен.
      - Это приводит нас к центральной теме повествования: к вопросу о роли Провидения в жизни отдельного человека. Вы предстаете перед читателем как человек, разделяющий взгляды Маймонида, в основе которых - представление о вознаграждении и наказании. В то же время очевидно, что вы постоянно мучаетесь вопросом: почему я удостоился остаться в живых, а Дов - нет. Как вы сами себе отвечаете на этот вопрос?
      -  Моя любовь к Маймониду проистекает не только оттого, что я преподаю в йешиве, которой руководит его последователь и в которой преподает такой исследователь Маймонида, как рав Шилат, но и из обстоятельств моего детства. Мой дед, благословенна память его, знал наизусть, по-арабски, почти все написанное Маймонидом. Да и не только дед. Евреи Халеба (а там мои корни) относятся к Маймониду с большим пиететом. Вместе с этим в них, как и в моем деде, уживалось ощущение связи рационалистической философии Маймонида с мистикой Ари, лурианской каббалой. И эта двойственность всегда привлекала меня. В постоянных занятиях деда философией, Маймонидом, Аристотелем всегда присутствовал самый строгий рациональный подход. Помню, когда он был уже стар, он сказал мне нечто, сильно на меня повлиявшее. Он сказал: "Видишь ли, ко мне всегда обращались с вопросами о Вере и Провидении, и когда я был молод, то, отвечая, всегда ссылался на Маймонида. А сегодня я уже не могу сказать тебе то же самое, потому что ощущаю Веру". Эту беседу с ним я запомнил очень хорошо. Это и есть ответ на ваш вопрос. Маймонид говорит, что, когда человек всем сердцем своим прилепляется к Господу, - это и означает, что Провидение с ним. В сущности, этот ответ уводит нас в иное измерение. Истинным ответом на этот вопрос является сама постановка такого вопроса. Однозначного ответа на него у меня нет. С этим вопросом я живу. Переживаю его в гораздо более острой форме, чем это представлено в книге. Там, в конце, я намекаю на возможность другого ответа. Что иногда Господь, благословен Он, дарует милость тому, кто ее недостоин, и это - долг, который человек должен оплатить. Этот ответ относится совсем к другой категории, к другому миру и лежит совсем в иной плоскости.
      - По сути, это уже ответ из области воспитания.
      -  Это один из ответов, какими я руководствуюсь в жизни. Очень может быть, что иногда человек остается в живых не по причине, которую приводит Рамбам, а по милости Божьей, и он должен перевести это на язык действия, понять, какой долг на него возложен милостью Божьей. Если вы спросите меня, какой ответ я предлагаю в своей книге, на это ответит моя жизнь. Эта книга ее результат. В ней нет ни единого слова, которое я написал бы с целью достичь чего-то. Она - квинтэссенция моей жизни. Я живу с чувством, что на мне долг, что я получил незаслуженный дар.
      Ав-утешитель, 5760 г. (август 2000 г.)
      АЛЕФ
      Луна сияла во всей своей чистоте. Даже легкое облачко её не затуманивало. Тихо ждала она, пока придут сыны Израиля и благословят ее. Так невеста ждет жениха, чтобы пришел и опустил ей на лицо фату перед тем, как поведет под хупу. (Объяснение слов, выделенных курсивом, приводится в глоссарии в конце книги.) Рассказывают, что однажды обратилась луна к Творцу с такими словами: "Не могут два царя пользоваться одним венцом". Выбранил ее Творец и повелел: "Ступай и уменьшись". И подчинилась она из скромности своей1. И с тех пор в её свете отражается лишь кротость, и в том её очарование.
      Бывает, пляшут перед ней хасиды. Парни в черных шелковых одеждах и почтенные старцы, некоторые - в белых халатах, похожих на саваны, - это чтобы помнил человек о дне смерти своей и поступал согласно словам танная Акавьи бен-Маалальэля: "Вдумайся в три вопроса, и ты избежишь греха: помни, из чего ты произошел, к чему придешь и перед Кем тебе придется держать ответ"2. И те и другие, в черном и белом, закрыв глаза и раскачиваясь, произносят со всей силой своей убежденности: "Подобно тому, как я пляшу перед Тобой и не могу коснуться Тебя, так пусть все враги наши не смогут коснуться нас и навредить нам. Падет на них ужас и страх"3. И снова: "Падет на них ужас и страх". И в третий раз: "Падет на них ужас и страх".
      Только что закончился Йом-Кипур - Судный День. Таков у сынов Израиля обычай, что на исходе Судного Дня благословляют они луну, и это доброе начало для Израиля. Добрый знак в том, что поспешают они с исполнением заповедей и после того, как были прощены им грехи, чтобы не сбил их с пути лукавый, завидующий их чистоте. Но не только в этом причина. Благословение луны - это торжество встречи с Божественным присутствием в мире, с Шхиной. Сказали мудрецы: если бы только единожды в месяц удостаивались сыны Израиля встречи со своим небесным Отцом, было бы с них довольно. Потому и произносят благословение луны стоя. Только в радости пребывает Шхина, и радость эта проистекает из чистоты. На исходе Судного Дня сыны Израиля чисты, весь день провели они в молитве и каялись в грехах, и постились, и воздерживались от мирских удовольствий, и отдалились от материальности, и уподобились ангелам, и прощены были на небесах. И было возвещено им: "Иди и вкушай в радости хлеб твой, и пей в веселии сердца вино твое, потому что приятны Господу дела твои"4.
      Чтобы не изнурять постившихся, среди которых есть и старики, и больные, и беременные женщины, почти во всех синагогах произносят вечернюю молитву арвит сразу же после того, как шофар протрубит завершение молитв Судного Дня. После вечерней молитвы и благословения луны все торопятся по домам.
      И даже жители квартала Байт ва-Ган, что в Иерусалиме, большинство из которых с особым тщанием соблюдают Субботу и праздники и после появления звезд задерживаются до срока, установленного рабби Тамом5, - даже они разошлись по домам.
      Кого же еще ждет луна, кто еще придет в полуночную пору благословить ее? Хасиды из Амшинова, которые добавляют к святости от будней и продлевают молитвы святого дня, потому что не желают с ним расставаться.
      Увидев танцующих хасидов, я очень обрадовался, потому что полагал, что в этом месяце мне уже не успеть благословить луну, - где найду я миньян в такой час? И еще потому обрадовался, что вспомнил сказанное нашими учителями: "Тот, кто благословляет луну с великой радостью, защищен весь месяц от любого вреда". Не успел я сказать моему другу Дову, шагавшему рядом со мной, чтобы и он подготовился к молитве, как нас окружили хасиды: "Солдаты! Солдаты! Идите к ребе, пусть благословит вас". И тут же раздвинулись в стороны, образовав как бы проход, и подвели нас к ребе, старому адмору из Амшинова, и столпились вокруг него.
      Мы были молодыми солдатами, Дов и я, и легкие ранцы болтались у нас за плечами. Одновременно прибыли мы в Эрец-Исраэль - Дов из Румынии, я из Египта. Вместе ходили в талмуд-тору в Байт ва-Ган - он в черном берете, я в пестрой шапочке с козырьком, которую купила мне одна из работниц Сохнута в Милане, где мы остановились на пути в Эрец-Исраэль в ожидании ночного поезда в Геную, откуда на корабле должны были отплыть в Хайфу. Наша талмуд-тора находилась как раз там, где мы стояли сейчас, тринадцать лет спустя, в нескольких шагах от автобусов, уже ожидавших нас у призывного пункта. Еще немного - и наполнятся автобусы, назначат офицера-сопровождающего - и мы отправимся в свою часть.
      Вместе учились мы в религиозной средней школе - йешиве, вместе пошли в йешиват-эсдер, вместе, на одном танке, тренировались возле Рефидим: Дов заряжающий, я - наводчик.
      -  Экипаж, приготовиться! Экипаж, по местам! Водитель, взять резко вправо! Кумулятивный снаряд в ствол, дистанция две тысячи, танк в прицеле, огонь! Добавить сто, огонь! Уменьшить на пятьдесят, огонь! Цель. Цель поражена. Заряжающий, разрядить орудие. Дов! Быстрее! Не спи! На войне будет не до сна!
      - Есть, командир, я постараюсь.
      Заряжающий разрядил орудие.
      Мы с Довом вместе несли дозорную службу на крыше в Рас-Судар, на южной площадке, обращенной к морю. Была субботняя ночь. Дов заканчивал дежурство, я пришел его сменить. Ни луны, ни звезд. Всего месяц, как мы закончили курсы боевой подготовки. Каждая выскакивающая из воды рыба повергала меня в панику. Дов сказал: "Я останусь с тобой, все равно мне не уснуть. Может, споем потихоньку субботние песни или обсудим кое-что из Мишны". Я знал: он почувствовал, что мне страшно, и поэтому остался со мной.
      Вместе мы участвовали в дискуссиях о Вере, Избавлении и Божественном провидении, которые велись на семинарах по вопросам науки и религии, вместе изучали трактат "Вечность Израиля" Маараля из Праги6, вместе час назад простились с его матерью в нашем квартале Бет-Мазмиль7, и она говорила нам: "Война, война, что вы об этом знаете? Я знаю, что такое война, - неизвестно, когда вернетесь, неизвестно, что будет"; говоря, она набивала жестяную коробку сухим печеньем и укладывала в другую коробку пироги с творогом, обернув их вощеной бумагой, чтобы сохранялись свежими. Я был знаком с ней давно.
      Дов возражал ей: "Но мама! Мы не в Румынии, и это не мировая война, а короткая прогулка, мы вернемся через несколько дней". И шепотом мне: "Можно понять ее, она беспокоится, у нее вся семья погибла в войну, она одна уцелела, да и мать ведь она, но ты-то знаешь: максимум, что нас ждет, - это небольшие ротные учения на Голанах, и домой. По радио передавали, что мы готовимся к контрнаступлению, что наши летчики уже бомбили плацдармы на канале. Я только надеюсь, что к тому времени, как мы доберемся до Голан, регулярные части еще не успеют закончить всю работу, а то нам вообще повоевать не придется". Его отец, который в это время читал псалмы из маленькой книжечки и прервался, поцеловал ее и поцеловал сына.
      Вместе мы ушли на войну в ночь после Судного Дня, Дов и я, вместе шагали к пункту сбора резервистов и вместе попали к адмору в тот близкий к полуночи час, когда повстречали хасидов, благословлявших луну. Хасиды сказали нам, что их адмор - чудотворец и его благословение имеет большую силу. Подталкиваемые со всех сторон, мы приблизились, стараясь лучше расслышать его слова. Адмор взял мою руку в свои ладони и, сердечно поглаживая ее, взглянул на меня и произнес: "Падет на них ужас и страх, падет на них ужас и страх - на них, но не на вас".
      Мы вышли. Сели в автобус, уверенные, что через несколько дней вернемся домой. Все те страшные дни стояло передо мной лицо адмора, и слова, сказанные им, звучали в моих ушах. Всякий раз, когда меня охватывал страх, я видел перед собой его, произносящего: "На них, но не на вас", - и успокаивался.
      Пока не услышал о гибели Дова. С тех пор мне больше не грезился образ старца.
      Прошло много дней. Весной в месяце ийар мы отмыли танки, сдали личное снаряжение, сняли солдатскую одежду и вернулись в йешиву. Все время намеревался я пойти к адмору, рассказать, что произошло с тех пор, как он меня благословил. Решил, что расскажу ему, как в понедельник утром подбивали наши танки в каменоломнях Нафаха, как горели они один за другим, как выскочил из танка "два-бет" покрытый копотью заряжающий, в шлеме, с объятой пламенем ногой, и стал кататься по земле. И как кричал Гиди, наш командир: "Наводчик, огонь!" Я отвечал: "Но у меня не пристреляно орудие!" А командир снова: "Наводчик, огонь! Огонь! Слышишь? Не важно куда, по нам стреляют... Танк подбит...
      Выскакиваем!" Рони, водитель, крикнул: "Я не могу выбраться! Пушка закрывает люк!"
      Я вернулся к танку, чтобы сдвинуть орудие, и мы вчетвером бежали под пулями по базальтовым террасам, и Эли стонал: "У меня больше нет сил бежать, я остаюсь здесь". Мы почти волокли его и вдруг увидели сирийских коммандос, выпрыгивающих из вертолета прямо напротив нас... И это, и еще многое расскажу я адмору, все, о чем думал и о чем молился, как звал на помощь и какие давал обеты.
      И каждый раз, думая об этом, я говорил себе: "Когда я закончу свой рассказ, спросит меня адмор тихим голосом: "А товарищ твой, что был тогда с тобой в ту ночь..." И я опущу глаза и отвечу: "Дов погиб"". Какую боль я причиню старику! И я не пошел. Вернулся к занятиям. Спустя несколько лет не выдержал: поехал-таки в Байт ва-Ган, встретил амшиновских хасидов, спросил у них о ребе. И мне ответили: "Несколько часов назад переселился адмор в мир иной".
      БЕТ
      На что живому человеку жаловаться? Достаточно того, что он жив.
      Я вздрогнул. Чья-то рука коснулась моего плеча.
      -  Солдат, приехали. Солдат, ты заснул? Слышишь меня, солдат? спрашивает водитель и слегка треплет меня по плечу.
      -  Да, слышу, слышу.
      - Наводчик, ты меня слышишь? Проверь связь в шлеме, наводчик!
      - Да, Гиди, слышу, наводчик слушает.
      Сидя в мягком кресле наводчика, я вздремнул на минуту, откинувшись на спинку. Двое безумных суток без сна, одна рука на щитке, другая на прицеле, глаз распух от ударов об окуляр, который безошибочно бил по глазу всякий раз, когда танк трясло на базальтовых террасах. Гиди, командир, кричит:
      - Наводчик, следи за линией хребта! Мы на войне, а не на учениях, ты слышишь меня, наводчик?
      - Да, командир, слышу. Куда? Куда целиться? Извини, водитель, я слышу, конечно же слышу.
      Просто вздремнул немного.
      Байт ва-Ган, говоришь? Конечно, я знаю. Я здесь вырос.
      Я пробудился от сладкого сна на мягком вельветовом сиденье нового "вольво". Сколько уж времени я так не спал. Великолепный тремп8 от перекрестка Геа до перекрестка Байт ва-Ган, последнего перед домом. Взглянул на часы. Восемь вечера. Осталось еще шестнадцать часов отпуска - первого отпуска с Йом-Кипур. Не так уж плохо, в конце концов.