III

Смерть Фернандо (сказал мне Бруно) заставила меня заново продумать не только его жизнь, но также и свою – отсюда видно, каким образом и в какой мере собственное мое существование, равно как существование Хеорхины и многих других мужчин и женщин было зависимо от судорожного бытия Фернандо.

Меня спрашивают, ко мне пристают: «Вы же близко его знали». Но слова «знали» и «близко», когда речь идет о Видале, просто смехотворны. Да, я был поблизости от него в три-четыре решающих периода и узнал некую часть его личности: ту часть, которая, как одна половина луны, была обращена к нам. Также верно, что у меня есть кое-какие догадки насчет его гибели, догадки, которые я, однако, не склонен оглашать – слишком уж велика возможность ошибиться, когда дело касается его.

Как я сказал, я находился (в физическом смысле) рядом с Фернандо в несколько важных моментов его жизни: в период его детства в селении Капитан-Ольмос в 1923 году; двумя годами позже в их доме в Барракас, когда умерла его мать и дедушка взял его к себе; затем в 1930 году, когда мы, подростки, участвовали в анархистском движении; наконец, у нас были короткие встречи в последние годы. Но в эти последние годы он уже был совершенно чужим для меня человеком и в известном смысле чужим для всех (только не для Алехандры, только не для нее). Он стал тем, кого, и по праву, называют помешанным, существом, отдалившимся от того, что мы, быть может наивно, именуем «светом». Я и сейчас помню тот день – было это не так давно, когда я увидел, как он, словно лунатик, идет по улице Реконкиста, не видя меня или притворяясь, что не видит, – и то и другое было равно вероятно, тем паче что мы не встречались, более двадцати лет и у обычного человека нашлось бы столько предлогов остановиться и поговорить. И если он меня увидел – а это возможно, – то почему притворился, что не видит? На этот вопрос, когда речь идет о Видале, немыслимо дать однозначный ответ. Одно из объяснений: возможно, он в тот момент переживал приступ мании преследования, и ему не хотелось встречаться со мною как раз потому, что я был старым его знакомым.

Мне, однако, совершенно неизвестны большие периоды его жизни. Я, конечно, знаю, что он побывал во многих странах, хотя, когда говоришь о Фернандо, вернее было бы сказать «промчался» по разным странам. Остались следы этих поездок, его экспедиций. Есть отрывочные сведения о его передвижениях от людей, видевших его или слышавших о нем: Леа Люблин однажды встретила его в кафе «Дом»; Кастаньино видел, как он обедал в харчевне возле Пьяцца-ди-Спанья, но, как только заметил, что его узнали, спрятался за газетой, словно близорукий, погрузившийся в чтение; Байсе подтвердил один пассаж из его «Сообщения»: да, он встретил Фернандо в кафе «Тупи-Намба» в Монтевидео. И все в таком духе. Потому что по существу и обстоятельно мы о его путешествиях ничего не знаем, тем более о его экспедициях на острова Тихого океана или в Тибет. Гонсало Рохас мне рассказывал, что однажды ему говорили об одном аргентинце «такого-то и такого-то вида», который разузнавал в Вальпараисо насчет места на шхуне, периодически отправлявшейся на остров Хуан-Фернандес; по его данным и по моим объяснениям мы пришли к выводу, что то был Фернандо Видаль. Что ему надо было на том острове? Мы знаем, что он был связан со спиритами и с людьми, занимавшимися черной магией, однако свидетельства людей подобного сорта не заслуживают особого доверия. Из всех темных эпизодов его жизни вполне достоверной можно считать его встречу в Париже с Гурджиевым [150] – и то лишь из-за возникшей между ними ссоры и вмешательства полиции. Вы, возможно, напомните мне о его мемуарах, о пресловутом «Сообщении». Думаю, этот опус нельзя воспринимать как правдивое изображение действительных фактов, хотя можно считать вполне искренним в более глубоком смысле. «Сообщение», по-видимому, отражает приступы галлюцинаций и бреда, которые, по правде сказать, заполняли весь последний этап его жизни, приступы, во время которых он запирался у себя или исчезал. Когда я читаю эти страницы, мне порой кажется, будто Видаль, погружаясь в бездны адовы, машет на прощанье платочком, будто он произносит лихорадочные, иронические слова прощанья или, быть может, обращается с отчаянными призывами о помощи, приглушенными и подавляемыми его тщеславием и гордостью.

Я также был, на свой лад, влюблен в Алехандру, пока не понял, что на самом-то деле люблю Хеор-хину, ее мать, и, лишь когда был отвергнут, обратил свое чувство на дочь. Со временем мне стала ясна моя ошибка, и я снова отдался первой (и безнадежной) страсти, страсти, которая, думаю, не покинет меня, пока Хеорхина не умрет, пока у меня будет хоть малейшая надежда быть рядом с нею. Потому что – нет, вы не удивляйтесь! – она еще жива, она не умерла, как думала Алехандра… или притворялась, что думает. У Алехандры, с ее характером и взглядами на жизнь, было достаточно поводов ненавидеть мать, и также достаточно поводов считать ее мертвой. Но спешу вам объяснить, что Хеорхина – вопреки тому, что вы могли бы предположить, – глубоко порядочная женщина, неспособная кому-либо причинить зло, тем более своей дочери. Почему же Алехандра так сильно ее возненавидела и мысленно уже в детстве похоронила ее? И почему Хеорхина живет вдали от нее и вообще вдали от всех Ольмосов? Не знаю, сумею ли ответить на все эти вопросы, а также на многие другие, которые наверняка возникнут в связи с этой семьей, столь много значившей в моей жизни, а теперь и в жизни этого юноши. Сознаюсь, я не собирался говорить вам о любви к Хеорхине, так как… ну, скажем, так как не склонен откровенничать о своих переживаниях. Но теперь вижу, что будет невозможно осветить некоторые изломы личности Фернандо, не рассказав хотя бы вкратце о Хеорхине. Я говорил вам, что она кузина Фернандо? Да, да, она дочь Патрисио Ольмоса, сестра Бебе, того сумасшедшего с кларнетом. А Ана Мария, мать Фернандо, была сестрой Патрисио Ольмоса. Вы поняли? Стало быть, Фернандо и Хеорхина – двоюродные брат и сестра и, кроме того – что чрезвычайно важно, – Хеорхина удивительно похожа на Ану Марию, причем не только внешностью, как Алехандра, но, главное, характером: она словно бы воплотила квинтэссенцию рода Ольмосов, не зараженную мятежной и злокозненной кровью Видалей, – деликатная и добрая, робкая и слегка мечтательная, тонко чувствующая и глубоко женственная. Теперь о ее отношениях с Фернандо.

Вообразим себе пьесу, где героиня – красивая женщина, пленяющая нас спокойствием осанки, серьезностью и задумчивой красотой, – является медиумом или объектом в опыте гипноза и передачи мыслей, который проводит человек с могучей и злой волей. Всем нам приходилось когда-нибудь бывать на подобных зрелищах, и мы видели, как медиум автоматически повинуется приказаниям и даже просто взгляду гипнотизера. Всех нас удивляли пустые, словно бы слепые глаза жертвы подобного опыта. Вообразим же, что мы испытываем к этой женщине неодолимое влечение и что она, в те интервалы, когда бодрствует и когда сознание ее свободно, выражает нам некую симпатию. Но что нам остается, когда она попадает под влияние гипнотизера? Лишь отчаиваться и грустить.

Так было со мной, с моим чувством к Хеорхине. И лишь чрезвычайно редко та пагубная сила, казалось, отступала, и тогда (о дивные, недолгие, мимолетные мгновения!) она со слезами склоняла голову на мою грудь. Но как кратки были эти минуты счастья! Колдовство вскоре опять покоряло ее своими чарами, и тогда все было бесполезно: я простирал к ней руки, умолял, сжимал ее пальцы, но она меня не видела, не слышала, не воспринимала.

Что ж до Фернандо, вы спросите – любил ли он ее? и любил ли искренне? Тут я не могу ничего сказать с уверенностью. Прежде всего, я думаю, он вообще никогда никого не любил. Вдобавок у него было так велико сознание своего превосходства, что он даже не испытывал ревности: если он видел рядом с Хеорхиной мужчину, на его лице появлялось едва заметное выражение иронии или презрения. Он ведь знал, что стоит ему шевельнуть пальцем – и слабенькая, нарождающаяся симпатия между этими двумя рассеется, как от легкого щелчка рассыпается карточный домик, который мы усердно, затаив дыхание, сооружали. И она, видимо, страстно ждала этого мановения со стороны Фернандо, словно то был знак величайшей любви к ней.

А сам он был неуязвим. Вспоминаю, например, как Фернандо женился. Ах да, вы же, конечно, не знаете. Сейчас я опять вас удивлю. Не тем, что он женился, но тем, что женился-то он не на своей кузине. По сути, как подумать хорошенько, было бы совершенно непонятно, если бы он это сделал, и уж такой брак и впрямь был бы удивителен. Нет, с Хеорхиной отношения у него были тайные, в то время дверь дома Ольмосов была для него закрыта, и я не сомневаюсь, что дон Патрисио, при всей своей доброте, убил бы его за нарушение запрета. И когда Хеорхина родила дочку… Ах, все объяснять было бы слишком долго, да и бесполезно – думаю, достаточно сказать, что она ушла из дому главным образом из-за своей робости и стыдливости: ни дон Патрисио, ни его жена Мария Элена, разумеется, не были способны на грубое, недостойное обращение с нею, и все же она ушла, исчезла незадолго до родов, как говорится, сквозь землю провалилась. Почему она рассталась с Алехандрой, когда девочке исполнилось десять лет, почему отправила ее к дедушке с бабушкой в Барракас, почему сама Хеорхина туда уже не вернулась – рассказ обо всем этом завел бы меня слишком далеко, но вы, возможно, отчасти это поймете, если вспомните, что я вам говорил о ненависти, о смертельной, все возраставшей по мере того, как она взрослела, ненависти Алехандры к матери. Итак, вернусь к тому, о чем начал говорить, – к женитьбе Фернандо. Любого удивило бы, что этот нигилист, этот нравственный террорист, издевавшийся над любыми сантиментами и буржуазной моралью, решил жениться. Но еще удивительней то, как он женился. И на ком… То была шестнадцатилетняя девушка, очень хорошенькая и очень богатая. Фернандо питал слабость к женщинам красивым и чувственным, одновременно презирая их, и особенно привлекали его молоденькие. Подробностей я не знаю, в то время я с ним не встречался, а если б и встречался, тоже, наверно, не много узнал бы: он был человеком, умевшим без всяких зазрений вести двойную, а то и более сложную жизнь. Мне, однако, доводилось слышать разговоры, вероятно, содержавшие долю истины – впрочем, достаточно сомнительной, как все, что было связано с поступками и идеями Фернандо. Говорили, разумеется, что он польстился на богатство девушки, что она просто дитя, ослепленное этим фигляром; прибавляли, что у Фернандо была связь (одни утверждали, что до брака, другие – что во время и после брака) с ее матерью, польской еврейкой лет сорока, с претензиями на интеллектуальность, у которой не ладилась жизнь с мужем, сеньором Шенфельдом, владельцем текстильных фабрик. Шли слухи, будто, когда у Фернандо была связь с матерью, забеременела дочка и что по сей причине «он должен был жениться» – фраза, изрядно меня рассмешившая, настолько бессмысленно она звучала по отношению к Фернандо. Некоторые дамы, считавшие себя лучше осведомленными, так как ездили играть в канасту [151] в Сан-Исидро [152], уверяли, будто между действующими лицами этой гротескной комедии разыгрываются бурные сцены ревности и угроз и будто – уж это мне казалось вовсе забавным – Фернандо заявил, что не может жениться на сеньоре Шенфельд, даже если она получит развод, ибо он, мол, принадлежит к старинной католической семье, и, напротив, полагает своим долгом жениться на дочке, с которой у него была связь.

Сами судите, у человека, который знал Фернандо, как знал его я, подобные сплетни могли вызвать лишь ироническую улыбку; все же они содержали некую долю истины, как всегда бывает даже с самыми фантастическими слухами. Вскоре слухи подтвердились: Фернандо женился на шестнадцатилетней девушке-еврейке. Несколько лет он роскошествовал в прекрасном доме в Мартинесе [153], купленном и подаренном сеньором Шенфельдом; быстро растранжирил деньги, которые, конечно, были получены к свадьбе, затем продал и дом и в конце концов оставил жену.

Таковы факты.

Что ж до их толкований и сплетен, тут было над чем призадуматься. Пожалуй, надо бы вам рассказать и то, что об этом думаю я, так как эти события отчасти помогают понять личность Фернандо, вроде того как истории о трагикомических проказах дьявола отчасти раскрывают его суть. Забавно, что слово «трагикомические» сейчас впервые пришло мне на ум в связи с Фернандо, но, кажется, оно тут вполне уместно. Фернандо по сути своей был человеком трагическим, но есть в его жизни моменты, окрашенные юмором, пусть и черным юмором. Известно, например, что во время сомнительных перипетий его женитьбы он дал волю своей склонности к мрачному юмору, разыграв инфернально комический спектакль, что доставляло ему огромное удовольствие. Об этом говорила его фраза, передаваемая дамами, любительницами канасты, фраза о католическом благочестии его семьи и о невозможности жениться на разведенной. Фраза вдвойне издевательская: он тут насмехался не только над католицизмом своей семьи, католицизмом вообще и над любыми принципами и основами общества – он еще изрекал ее перед матерью девушки, перед той, с кем у него была интимная связь. Вообще, смешивать «почтенное» с непристойным было одной из любимых забав Фернандо. То же и в словах о жене, по слухам произнесенных им, дабы не лишиться великолепного дома в Мартинесе: «Она сама покинула семейный очаг». Когда в действительности бедняжка, вероятно, в ужасе бежала оттуда или, что еще вероятней, была изгнана какой-либо дьявольской проделкой. Одним из развлечений Фернандо было приводить в дом женщин, которые явно были его любовницами, причем он убеждал женушку (а дар убеждения у него был неслыханный), что она должна их принимать и угощать; и несомненно, что он с умыслом довел этот эксперимент до крайности – жена устала и в конце концов сбежала из дому, чего Фернандо и добивался. Каким образом сохранилось за ним право собственности, я не знаю, но думаю, что он сумел уладить дело с матерью (она продолжала его любить и, следовательно, ревновать к дочери) и с сеньором Шенфельдом. А каким образом коммерсант стал другом человека, который, по слухам, был любовником его жены, и как эта дружба или некая слабость дошла до того, что опытнейший делец подарил роскошный дом человеку, который мало того, что был любовником его жены, но еще сделал несчастной его дочь, – все это навеки останется одной из тайн, окружавших темную фигуру Видаля. Но я убежден, что для этой цели он провернул какую-то хитрейшую интригу, вроде тех, к каким прибегают правители макиавеллического толка, чтобы подавить оппозиционные партии, которые к тому же враждуют между собой. Я представляю себе дело так: Шенфельд ненавидел жену, изменявшую ему не только с Фернандо, но еще раньше – с его компаньоном по фамилии Шапиро. Наверняка он испытал злорадное чувство, узнав, что наконец нашелся человек, который унизил и заставил страдать эту ученую даму, нередко выказывавшую ему свое презрение; от злорадства до восхищения и даже привязанности – один шаг, чему еще помог дар Фернандо очаровывать людей, когда он этого хотел, дар, подкрепленный полным отсутствием искренности и порядочности, ведь люди искренние и порядочные – когда к их отношениям с друзьями примешиваются нотки неудовольствия из-за каких-либо недоразумений, неизбежных в общении даже самых лучших людей, – не способны совершать подобные подвиги, очаровывать в корыстных целях, как делают циники и обманщики; и совершается это по тем же законам, по коим ложь всегда приятней правды, ибо правда всегда задевает – даже люди, близкие к совершенству, люди, которым мы хотели бы более всего нравиться и угождать, несвободны от недостатков. Кроме того, сеньор Шенфельд, вероятно, радовался еще и от сознания, что жена его страдает, чувствуя себя униженной из-за своего возраста, так как Фернандо обманывал ее с юной, прелестной девушкой. И наконец (быть может, это тоже играло роль), во всей этой операции он, Шенфельд, ничего не терял, ибо он и раньше был обманутым мужем, зато проигрывал сеньор Шапиро, у которого, как у соблазнителя, самолюбие должно было быть куда более обостренным, но также более уязвимым, чем у сеньора Шенфельда. И поражение Шапиро в этой единственной области, где он имел преимущество над своим компаньоном (хотя Шенфельд и был как супруг, возможно, не на высоте, в делах коммерческих ему не было равных), унижало его так ощутимо, что, по контрасту, силы Шенфельда должны были удвоиться. Наверно, так оно и было – не только его текстильные предприятия оживились благодаря новым, смелым коммерческим операциям, но также после женитьбы Фернандо все заметили в обращении Шенфельда со своим компаньоном явную, почти отеческую нежность.

Что до Хеорхины, могу вам рассказать о характерной для нее черточке. Брак совершился в 1951 году. Тогда я и встретился с нею на улице Маипу, вблизи Авениды, – случай очень редкий, она не любила бывать в центре. К тому времени я не видел ее лет десять. В свои сорок лет она поблекла, постарела, была грустна и более молчалива, чем прежде, – она и всегда не отличалась многословием, но в тот момент ее молчание было просто тягостным. В руках она держала сверток. Я, как всегда, испытал сильное душевное волнение. Где скрывалась она все эти годы? В каких неподобающих местах переживала втайне свою драму? Что делала все это время, о чем думала, что перенесла? Мне очень хотелось расспросить ее, но я знал, что это бесполезно – ее и вообще-то трудно втянуть в разговор, но уж вовсе невозможно услышать ответ на вопросы, касающиеся ее личной жизни. Хеорхина всегда напоминала мне иные дома в отдаленных кварталах, дома почти постоянно запертые и безмолвные, где живут только взрослые, окруженные тайною люди: какие-нибудь братья-холостяки, перенесший личную трагедию одинокий человек, художник-неудачник, никому не известный и мизантропически настроенный, зато с канарейкой и кошкой; дома, о которых мы ничего не знаем и которые открываются лишь в определенный час, чтобы почти незаметно принять съестное – не самих продавцов или посыльных, но только принесенное ими, что из-за полуоткрытых дверей забирает рука жильца-нелюдима. Дома, где по вечерам свет обычно загорается лишь в одном окне, вероятно, на кухне, где одинокий жилец ест и подолгу сидит; потом свет переносится в другую комнату, где он, возможно, спит, или читает, или занимается какой-нибудь никчемной работой – например, мастерит бутылки с корабликами внутри. Одинокий огонек этот неизменно вызывает у меня, человека любопытного и любящего строить догадки, разные вопросы: кто этот мужчина, или эта женщина, или эти две старые девы? За счет чего они живут? Получают ли ренту, или им досталось наследство? Почему они никогда не выходят? И почему свет у них горит до глубокой ночи? Может, они читают? Или пишут? Или же это одинокий и к тому же боязливый человек, способный сносить одиночество лишь с помощью могучего врага призраков, а именно света?

Мне пришлось взять ее за руку, чуть ли не встряхнуть, чтобы она меня узнала. Казалось, она идет в полусне. И было так странно видеть ее среди хаотического уличного движения.

На усталом ее лице изобразилась улыбка, подобно мягкому свету свечи, зажженной в темной, тихой, унылой комнате.

– Пойдем, – сказал я и повел ее в «Лондон».

Мы сели, я положил ладонь на ее руку. Как она осунулась! И я не знал, что ей сказать, о чем спросить – о том, что меня действительно интересовало, нельзя было спрашивать, а о другом не имело смысла. И я только смотрел на нее – так человек, бродящий по местам, где бывал когда-то, смотрит с нежностью и грустью, как годы изменили прежний пейзаж: поваленные деревья, разрушившиеся дома, заржавевшие чугунные решетки, незнакомые растения в старом саду, сорняки и пыль на грудах поломанной мебели.

Но не в силах сдержать себя я с отвратительной смесью иронии и огорчения высказался:

– Значит, Фернандо женился.