XXVI

Поразительна ясность ума в эти минуты, предшествующие моей гибели.

Записываю наскоро пункты, которые хотел бы проанализировать, если мне дадут время:

слепые прокаженные;

дело в Клиши [144], шпионаж в книжной лавке;

туннель между склепом Сен-Жюльен-Ле-Повр и кладбищем Пер-Лашез, Жан Пьер, осторожней.

XXVII

Мания преследования! Все думаю о реалистах, об этих господах с «должными пропорциями». Когда меня наконец сожгут, лишь тогда они убедятся, как будто, чтобы поверить утверждениям астрофизиков, надо измерить диаметр солнца сантиметром.

Свидетельством будут эти записки.

Тщеславие post mortem [145]? Возможно. Тщеславие – такое фантастическое, такое не «реалистичное» свойство, оно побуждает нас заботиться даже о том, что будут о нас думать, когда мы будем мертвы и похоронены.

Своеобразное доказательство бессмертия души?

XXVIII

Нет, право, что за банда сволочей! Чтобы они поверили, им надо, чтобы человека сожгли.

XXIX

Итак, я снова пришел в мастерскую. Теперь, когда решение было принято, меня подгоняла жгучая тревога. Едва войдя, я попросил Домингеса рассказать о слепой. Но Домингес был пьян и обрушился на меня с бранью, как с ним бывает, когда он теряет контроль над собой. Сутулый, злобный, огромный, он, захмелев, превращался в чудовище.

А на другой день я застал его за работой – по-бычьи тупо глядя на холст, он спокойно сидел за мольбертом.

Я спросил о слепой, сказал, что мне интересно было бы понаблюдать за нею, но так, чтобы она об этом не знала. Словом, я возвращался к своему исследованию, однако намного раньше, чем рассчитывал, хотя можно ведь полагать, что расстояние в пятнадцать тысяч километров равноценно нескольким годам. Такая вот глупая мысль пришла мне тогда. Незачем говорить, что Домингесу я об этих тайных мыслях ничего не сказал. Я лишь ссылался на простое, пусть болезненное, любопытство.

Он сказал, что может поместить меня наверху, чтобы я смотрел и слушал, сколько мне заблагорассудится. Думаю, вам известно, как устроена мастерская художника: это нечто вроде довольно высокого ангара – в нем мольберт, шкафчики с красками, какая-нибудь кушетка для натурщиков, столы, стулья, чтобы посидеть, поесть и тому подобное, а у одной из стен, на высоте около двух метров, антресоли с кроватью. Там-то и был отведен для меня наблюдательный пункт – даже если бы его специально строили, лучше не придумаешь.

В восторге от предложения, я в ожидании слепой болтал с Домингесом о старых друзьях. Мы вспомнили Матту [146], который был в Нью-Йорке, Эстебана Франсеса, Бретона, Тристана Тцара, Пере. А что поделывает Марсела Ферри? [147] Пока, наконец, стук в дверь не возвестил о приходе натурщицы. Я взбежал на антресоли, где стояла кровать Домингеса, как всегда неубранная и неопрятная. С этого поста я готовился молча наблюдать нечто необычное – сам Домингес предупредил меня, что иногда, дескать, «приходится» заниматься с ней любовью, уж очень сладострастна эта слепая.

Волосы стали у меня дыбом от пробежавшего по телу озноба, когда я увидел в проеме двери эту женщину. О Боже, я так и не сумел приучить себя не вздрагивать при виде слепых!

Она была среднего роста, довольно худощава, но в движениях ее чувствовалось что-то кошачье. Самостоятельно подойдя к кушетке, она разделась догола. Тело у нее было соблазнительное, нежное, но особенно чарующа была кошачья мягкость движений.

Домингес работал, а она говорила гадости о своем муже, что мне казалось не слишком интересным до того момента, когда я понял, что муж у нее тоже слепой: вот та щель, которую я постоянно ищу! Вражеская нация представляется издали чем-то плотным, без трещин, неким компактным блоком, куда, кажется нам, мы никогда не сможем проникнуть. Но нет, там внутри есть свои свары, свои дрязги, своя вражда и жажда мести – иначе был бы невозможен шпионаж и коллаборационизм в оккупированных странах.

Я, естественно, не ринулся очертя голову в эту трещину. Сперва надо было выяснить:

а) действительно ли эта женщина не знает о моем существовании и о моем присутствии здесь;

б) действительно ли она ненавидит своего мужа (это могло быть уловкой для выявления шпионов);

в) действительно ли ее муж тоже слепой. Смятение, воцарившееся в моем мозгу, когда я

услышал о ее ненависти к мужу, усугубилось из-за смятения чувств, разбушевавшихся при виде дальнейшего. Развратник и садист, Домингес заставлял эту женщину делать всяческие мерзости, пользуясь ее слепотой: она искала его на ощупь. Домингес даже подавал мне знаки, приглашая принять участие в его забавах, но мне-то надо было дорожить этими минутами как бесценным кладом, я не мог терять их ради пошлого сексуального удовлетворения. Комедия была долгая, под конец она превратилась в угрюмую, почти страшную борьбу одержимых сексом существ, которые вопили, кусались и царапали друг друга.

Нет, она, без сомнения, была настоящей слепой. Факт весьма существенный для дальнейших исследований. И хотя я знаю, что женщина способна лгать даже в мгновения страсти, я склонялся к мысли, что и в своих отзывах о слепом муже она также правдива. Но все равно надо было удостовериться.

Когда эта пара угомонилась посреди разгрома, учиненного ими в мастерской (они не только кричали и выли, Домингес еще заставлял слепую на ощупь гоняться за ним, подзуживая ее бранью, чудовищными оскорблениями), оба в изнеможении долго молчали. Потом она оделась, сказала «до завтра», как приходящая прислуга. Домингес даже не ответил – голый, осовевший, он лежал на кушетке. А я, слегка ошарашенный, оставался на своем посту. Наконец я решил спуститься.

Я спросил, правда ли, что ее муж слепой, видел ли Домингес его когда-нибудь. И также правда ли, что она ненавидит его так сильно, как о том говорит.

Вместо ответа Домингес мне объяснил, что одной из пыток, придуманных этой женщиной для мужа, было приводить любовников в комнату, где они жили, и ложиться с ними в его присутствии. Так как я не мог себе этого представить, он прибавил, что дело это вполне возможное, потому что муж не только слепой, но еще и парализованный. Сидит, мол, в своем кресле на колесах и терпит придуманную для него муку.

– Но как это возможно? – спросил я. – Неужели он даже не двигается в своем кресле? Не гоняется за ними по комнате?

Раскрывая в зевке носорожью пасть, Домингес отрицательно покачал головой. Нет, слепой совершенно парализован, он всего лишь способен слегка шевелить пальцами правой руки и издавать стоны. Когда забава достигает кульминации, слепому, доведенному до исступления, удается лишь шевелить пальцами и, насилу ворочая языком, слабо мычать. Почему ж она его так ненавидит? Этого Домингес не знал.

ХХХ

Но вернемся к натурщице. Меня и сейчас пробирает дрожь при воспоминании о мимолетной связи со слепой – никогда я не был ближе к пропасти, чем в тот момент. О, как я был недальновиден и глуп! И я еще считал себя проницательнейшим человеком, думал, что не делаю ни шагу, не разведав, куда ступаю, гордился способностью рассуждать здраво и чуть ли не безупречно. О я, несчастный!

Завязать отношения со слепой было нетрудно. (Все равно, как если бы я, законченный идиот, сказал: «Было нетрудно добиться, чтобы меня надули».) Я застал ее в мастерской Домингеса, мы вышли вместе, поговорили немного – об Аргентине, о Домингесе. Она, конечно, не знала, что я накануне наблюдал за ними со своей вышки.

– Замечательный парень, – сказала она. – Я люблю его как брата.

Это меня убедило в двух вещах: первое, что она не знала о моем присутствии на антресолях, и второе, что она лгунья. Такой вывод настораживал в отношении ее будущих признаний: все надо проверять и подвергать критике. Должно было пройти время, хотя и недолгое, но насыщенное событиями, дабы я понял или заподозрил, что мой первый вывод был сомнительным. Может, сработала ее интуиция, это шестое чувство, обнаруживающее чье-то присутствие? А может, она была в сговоре с Домингесом? Об этом я еще скажу. А пока продолжим изложение фактов как таковых.

Я столь же беспощаден к себе самому, как и к остальному человечеству. Еще теперь я спрашиваю себя, привела ли меня к интрижке с Луизой исключительно моя навязчивая идея в отношении Секты. Например, спрашиваю себя, сумел ли бы я переспать с уродливой слепой? Вот это был бы подлинно научный подход! Как у тех астрономов, которые проводят долгие зимние ночи, дрожа от холода в обсерваториях, и записывают расположение светил, лежа на деревянных скамьях. Потому что на удобном ложе они бы заснули, а их цель не сон, но истина. Между тем я, человек слабый и похотливый, давал завлечь себя в такие положения, где меня ежеминутно подстерегала опасность, и пренебрегал возвышенными целями, к которым стремился много лет.

Мне, однако, трудно разобраться, насколько мною тогда владел подлинно исследовательский дух и насколько – потворство своим слабостям. Я также говорю себе, что это потворство было по-своему полезным, дабы глубже познать тайну Секты. Раз она правит миром с помощью сил мрака, есть ли лучший способ, чем погрузиться в извращения плоти и духа, дабы изучить границы, контуры, возможности этих сил? Нет, в том, что я говорю, у меня нет полной уверенности, я просто рассуждаю сам с собой и пытаюсь выяснить – не потворствуя своим слабостям, – до какой степени я в те дни уступал им и до какой отважно и дерзко приближался к бездне истины и даже спускался в нее.

Не стоит труда описывать подробности моей мерзкой связи со слепой, они не прибавят для будущих исследователей ничего существенного к Сообщению, которое я хочу оставить. Сообщению, которое к прочим описаниям подобного рода – так бы мне хотелось – должно относиться как социологическая география Центральной Африки к описанию отдельного случая каннибализма. Скажу лишь, что, проживи я еще пять тысяч лет, я до самой смерти не смог бы забыть те летние дни, проведенные с почти незнакомой женщиной, изменчивой, как осьминог, медлительной и кропотливой, как гусеница, гибкой и коварной, как большая гадюка, наэлектризованной и таинственной, как кошка ночью. Забыть, как ее муж в кресле для паралитиков с бессильным отчаянием шевелил двумя пальцами правой руки и тряпичным своим языком бормотал бог весть какие богохульства, бессвязные (и бессмысленные) угрозы, пока этот вампир, высосав из меня всю кровь, не отрывался от меня, превратившегося в мерзкого, вялого слизняка.

Итак, оставим эту сторону вопроса и рассмотрим факты, существенные для Сообщения, мои догадки относительно запретного мира.

Первой моей задачей, естественно, было выяснить, почему и как глубоко слепая ненавидит своего мужа – ведь подобная трещина, как я уже говорил, была одной из возможностей, которые я неустанно искал. К тому же надо заметить, что исследование это я производил, не задавая Луизе прямых вопросов – что наверняка вызвало бы у нее подозрения и недоверие; я просто вел с нею долгие беседы о жизни вообще и затем анализировал их у себя дома, в тишине: ее ответы, комментарии, ее молчание или уклончивость. Таким путем я сделал вывод – как полагал, вполне обоснованный, – что тот несчастный действительно ее муж и что ненависть ее действительно так глубока, как можно было заключить по извращенной идее Луизы отдаваться мужчинам в его присутствии.

Я сказал «действительно так глубока», ибо первое же возникшее у меня подозрение было о том, что все это комедия с целью поймать меня по следующей схеме:

а) ненависть к мужу;

б) ненависть к слепым вообще;

в) проникновение в мою душу!

Опыт мой подсказывал, что надобно опасаться столь хитрой ловушки и исследовать подлинность ее враждебного чувства – иного способа не было. Самым убедительным аргументом казалось мне то, что муж лишился зрения, уже будучи взрослым, тогда как Луиза была слепая от рожденья; я уже объяснял, что таким слепым присуще отвращение к новичкам.

История их была такова: они познакомились в библиотеке для слепых, полюбили друг друга, стали жить вместе: потом пошли ссоры на почве его ревности, завершавшиеся оскорблениями и побоями.

По словам Луизы, ревность была необоснованная: она, мол, любила Гастона, он был славный, способный парень. Но ревность доводила его до безумия, и однажды он решил ей отомстить, привязав ее к кровати и приведя в комнату женщину, чтобы в присутствии Луизы позабавиться с ней. Во время этой пытки Луиза поклялась отомстить в свою очередь, и через несколько дней, когда они с Гастоном выходили вместе из квартиры (жили они на пятом этаже, а в доходных домах Парижа, как известно, в лифте только поднимаются), она на лестнице толкнула его. Гастон покатился кубарем до первого этажа и вследствие падения остался парализованным. Единственное, что у него не было повреждено, – это его необычайно острый слух.

Теперь он был совершенно некоммуникабелен, не мог ни говорить, ни писать, поэтому никто не узнал правды, все поверили Луизе, ее версии о падении, столь правдоподобном для слепого. Терзаемый невозможностью сообщить правду и муками, которые ему причиняла Луиза, мстя любовными сценами, Гастон был словно наглухо заточен в некий панцирь, под которым его поедали живьем плотоядные муравьи каждый раз, когда Луиза вопила в постели со своими любовниками.

Убедившись в ее ненависти, я пожелал узнать побольше о Гастоне, ибо однажды ночью, анализируя события прошедшего дня, я подумал вдруг: а что, если этот человек, до того как ослеп, был одним из тех, кто на протяжении тысяч лет, в полной безвестности, отважно, решительно и неуклонно пытаются проникнуть в запретный мир? Разве не могло случиться, что он был ослеплен Сектой – первая мера наказания, – а затем, после того как она влюбила его в себя, отдан во власть слепой, ее жестокой, повседневной мести?

На миг я вообразил себя самого, заточенного заживо в подобный панцирь, при полной ясности ума, с желаниями даже еще более жгучими и тончайшим слухом, – и вот, я слышу, как женщина, когда-то сводившая меня с ума, стонет и вопит то с одним, то с другим любовником. Нет, только те существа способны изобрести такую пытку.

Я поднялся в тревоге. В ту ночь я уже не мог уснуть, долгие часы кружил по комнате, курил, размышлял. Надо было как-то проверить и эту возможность. Но подобное исследование было бы самым опасным из всех, какие я предпринимал в отношении Секты. Речь шла о том, чтобы узнать, в какой мере этот мученик был прообразом моего собственного будущего!

Когда рассвело, голова у меня была как в тумане. Я принял душ, чтобы мысли хоть немного прояснились. Уже спокойней я себе сказал: если тот бедняга был наказан Сектой, почему же слепая сообщила мне об этом – ведь именно у меня это могло возбудить подозрения определенного рода? Почему она говорила, что наказывает мужа? Подобный факт она может и должна скрывать, если хочет завлечь меня в ловушку. Я же никогда не сумел бы об этом узнать без ее помощи – только от нее я узнал, что слепой муж слышит и страдает. Более того, если цель Секты заманить меня в западню, подстроенную слепой, зачем было показывать мне слепого в этой ситуации, столь необычной и, во всяком случае, подозрительной для меня? И еще, подумал я, Домингес тоже спал с этой женщиной в той же обстановке, и это уже как-то не вязалось с данными моего исследования. Я успокоился, но решил удвоить осторожность.

В тот же день я осуществил то, что давно уже задумал, но к чему до сих пор не прибегал: стал подслушивать у их дверей. Если ее отвращение искренне, то, возможно, когда они наедине, она его оскорбляет.

Я поднялся в лифте на шестой этаж, оттуда тихонечко спустился на пятый, по нескольку минут останавливаясь на каждой ступеньке. Наконец дошел до их квартиры и припал ухом к двери. Я услышал голоса, Луиза говорила с каким-то мужчиной. Это меня удивило, потому что она должна была ждать меня, правда на час позже. Неужели она способна быть с другим мужчиной почти перед самым моим приходом? Надо было подождать.