Глава VIII. Вальми

Двадцатипятитысячная армия эмигрантов рвалась в бой. Их подстегивало быстрое сокращение ограниченных средств, большую часть которых принцы выложили за красивые мундиры, прекрасных лошадей и снаряжение, придававшее воинству такой непревзойденный парадный блеск. К большому неудовольствию графа Прованского, предпочитавшего сидячий образ жизни и ненавидевший любые формы физических упражнений, принцам пришлось занять подобающее им место во главе блистательных войск. Что поделаешь, выбрал роль — играй ее до конца, даже если природа отказала в необходимых дарованиях.

В арьергарде великолепных колонн тянулся длинный обоз армейских фургонов, среди которых выделялись два огромных деревянных сооружения на колесах, представлявших собой печатный двор. Принцы везли с собой печатный пресс для производства ассигнаций, которые уже заполонили Европу и вызвали серьезное беспокойство правительств. Когда-то его высочество торжественно поклялся, что король Франции примет на себя обязательство по обеспечению этих бумажных «денег». Он также пообещал, что они не будут пущены в обращение до вступления войск во Францию. Но обещание было нарушено, и под давлением иностранных союзников Мосье пришлось отказаться от столь необременительного способа пополнения тающих миллионов. Теперь же он собирался вновь заняться любимым делом.

Бок о бок с эмигрантами шагали прусская и австрийская армии. Эмигранты простодушно верили, что легионеры преследуют единственную цель — освободить короля, очистить Францию от скверны и вернуть ее законным правителям — словом, как гласил родившийся в Кобленце дворянский клич, «отвоевать Трон и Алтарь». Заблуждение, слишком наивное для людей, считавших себя избранными. Они будто не слышали остроту австрийского императора, отпущенную им в ответ на призыв спасти Марию-Антуанетту: «У меня действительно есть сестра во Франции, но Франция мне не сестра». Австрийская августейшая фамилия произвела на свет слишком много великих княжон, чтобы всерьез тревожиться о судьбе одной из них, пусть даже и сделавшейся французской королевой. Что действительно интересовало Австрию, так это Лоррен, некогда принадлежавший австрийским князьям.

Столь же корыстные цели преследовала и Пруссия, которая намеревалась аннексировать Франш-Конте. Война давала обоим державам прекрасную возможность поправить баланс, некогда нарушенный одержимым манией величия Людовиком XIV.

Но об этом пока не было сказано ни слова, и в душе дворян-французов еще не зародились подозрения относительно целей союзников, не совпадавших с собственными целями эмигрантов. Хотя, заметим, оснований к этому было больше, чем достаточно. Король Пруссии практически отстранил принцев от командования. Их высочества вместе со своими приближенными оказались скорее в положении наблюдателей, нежели помощников. И наблюдение это могло дать немало пищи для размышлений. Чего стоил один тот факт, что австрийцы по мере продвижения вперед расставляли свои черно-желтые пограничные столбы, увенчанные двуглавым орлом!

После взятия Лонгви пруссаки двинулись на Верден. Воплощая в жизнь угрозы из манифеста герцога Брауншвейгского, они методично разоряли и сжигали все деревни на своем пути. Надо полагать, они считали такую меру справедливым наказанием наглецам, осмелившимся оказать сопротивление захватчикам.

До начала кампании принцы уверяли союзников, что, стоит им только вступить на французскую территорию, как народ, отбросив страх перед революционерами, поспешит примкнуть к освободителям. Однако, если такие настроения и имеои место, то поведение пруссаков никак их не поощряло.

Тридцатого августа после непродолжительного обстрела пал Верден, и теперь дорога на Париж была открыта.

Эта новость, достигнув столицы, вызвала там двумя неделями позже массовые убийства. Лафайет понял, что конституционной монархии пришел конец и его ждет обвинение в государственной измене. Оставалось только спасаться бегством, и он бежал. Намереваясь через Голландию отплыть в Соединенные Штаты, Лафайет пересек границу, но тут попал в руки врагов. Вопреки всем обычаям того времени, его, словно какого-нибудь жалкого воришку, обрекли на тюремное заключение, правда, многолетнее.

Революционные власти прислали на его место Дюморье. Ему предстояло остановить три великолепно обученные и снаряженные армии, имевшие три тысячи орудий, силами оборванного войска, едва ли насчитывавшего двадцать пять тысяч человек — голодных, необстрелянных, скверно вооруженных простолюдинов при поддержке всего сорока пушек.

И тут произошла пустяковая перестрелка, вошедшая в историю под высокопарным названием бытвы при Вальми. Потери в ней составили всего около трехсот человек французов и менее двухсот союзников. Тем не менее стычка ознаменовала начало конца всей кампании. Впоследствии Бонапарт признавал, что эта загадка по-прежнему приводит его в замешательство.

Пруссаки, довольствие которых зависело от местных поставок, остались почти совершенно без еды и фуража. Они по колено увязали в грязи, их косила дизентерия, которую приписывали известковой воде. Дождь лил не переставая. Горизонт чернел тучами.

Герцог Брауншвейгский советовал союзникам отступить. Король Пруссии не согласился, как и эмигранты, несмотря на то, что они попали в отчаянное положение. Всем хотелось попытать счастья, дать сражение и захватить Шалон. Герцог возражал, утверждая, что на кону в этой игре стоит слишком многое. Он доказывал, что поражение будет означать потерю целой армии, от которой зависит судьба прусской монархии. Его величество дал-таки себя уговорить, и 30 сентября началось бесславное отступление огромного войска, преследуемого голодом, дизентерией, дождем и распутицей.

Эмигрантам, как это видно из некоторых мемуаров, внезапное крушение надежд представлялось едва ли не концом света. Казалось бы, победа неминуема, как вдруг, практически без сражений несметное войско спасается бегством. Авторы мемуаров теряются в догадках и почти единодушно объявляют, будто подкупленные союзники предали французское дворянство. Некоторые полагают, что герцог Брауншвейгский был масоном и поход на Париж запретила ему ложа.

Если последнее обвинение представляется сомнительным, то первое, возможно, справедливо. Во всяком случае известно, что по возвращении в Германию обложенный кредиторами герцог выплатил им восемь миллионов. Знай об этом Наполеон, победа при Вальми, вероятно, показалась бы ему не такой загадочной.

Изможденные солдаты с трудом брели по земле, мстившей им за недавнее опустошение. От истощения люди и лошади падали в дорожную грязь и умирали либо голодной смертью, либо от руки крестьян жаждавших отомстить разорителям своих усадеб. Эмигрантам же, которые, ослабев от голода, тащились по вязкой белой глине Шампани, приходилось опасаться не только крестьян. Пруссаки, терпевшие те же лишения, обратились к грабежам. Они беззастенчиво нападали на недавних союзников, отбирали их поклажу и, как водится у грабителей, уничтожали то, что не могли унести. С эмигрантами были жены и дети; целые семьи следовали за армией в каретах, поскольку еще летом никто не сомневался в победе и возвращении домой. Теперь утонченные дамы делили все тяготы, выпавшие на долю побежденных, и сносили несказанные унижения, которые не кончились даже за Рейном. Те, кто достиг границы, оказывались в плену жадности немцев, что, пользуясь, бедственным положением беглецов, обирали их до нитки, если не насильственным, то мошенническим путем.

Страшные вести об этом достигли Кобленца примерно в одно время с новостями из Парижа. Национальный Конвент на одном из первых своих заседаний провозгласил республику. Король был низложен, монархия упразднена.

Людовика XVI перевели в Тампль. Теперь уже никто не скрывал, что король находится на положении узника. Ходили даже слухи, будто он должен предстать перед судом по обвинению в государственной измене. Ему вменялось в вину вторжение в страну иностранных армий.

После этих известий уныние охватило домик на Грюн-платц, снятый госпожой де Плугастель после отбытия принцев. В отсутствие мужа она пригласила к себе пожить кузена Керкадью вместе с племянницей и Андре-Луи. Тревога, поселившаяся в доме, ощущалась тем острее, что последние пять недель здесь царила атмосфера счастья.

Вскоре дошли слухи о прибытии принцев в Намюр. Граф де Плугастель приехал тоже. Госпоже де Плугастель ближайшее будущее не предвещало особых бедствий. Денег у нее было немного, но она захватила из Франции драгоценности, и суммы, вырученной от их продажи должно было хватить надолго. А вот средства сеньора де Гаврийяка подошли к концу, и благородному господину впервые в жизни пришлось отяготить свой ум такой низменной материей, как добыча хлеба насущного.

Моро поспешил ему на выручку. В дни процветания парижской Фехтовальной академии он предусмотрительно вложил свои немалые сбережения в саксонскую ферму. В то время он уплатил за землю пятьдесят тысяч ливров и сейчас предложил снова обратить ее в столь необходимое золото. Андре-Луи одолжил у госпожи де Плугастель двадцать луи (половину этой суммы она ему просто навязала) и отправился в Дрезден на переговоры о продаже фермы.

О его деятельности в последующие четыре месяца мы можем почерпнуть сведения всего из двух источников — писем к близким, оставшимся в Кобленце. Первое из них отправлено из Дрездена в конце декабря.

«Дорогой крестный!

Наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки. Мне предлагают за землю в Хеймтале 6.000 крон, то есть около 30.000 ливров. Если вы помните, два года назад я заплатил за нее свыше 2.000 луидоров, и сделка в то время представлялась мне выгодной. Насколько можно судить по нынешнему состоянию дел, я не ошибался. Предложение исходит от моего арендатора-саксонца, настоящего мошенника. Он одержим духом стяжательства, который обыкновенно и совершенно напрасно приписывают одним иудеям. Я утверждаю так с тем большим чувством, что мой здешний управляющий — еврей по имени Эфраим. Только благодаря честности этого человека я располагаю некоторыми средствами, столь необходимыми в теперешнем моем затруднительном положении. Действуя от моего имени, он регулярно взимал ренту и платил налоги, и в результате в моем распоряжении оказалось шестисот крон — сумма по нынешним временам немалая. Поэтому у меня есть возможность послать Вам, дорогой отец, чек на двести крон в банке Штоффеля в Кобленце. Эти деньги обеспечат Вам и моей дорогой Алине самое необходимое. Мой добрый Эфраим объяснил, что арендатор, в духе общего отношения немцев к французским эмигрантам, недеется нажиться на моей нужде и получить ферму за полцены. Если я не хочу, чтобы меня ограбили, нужно избавиться от арендатора и фермерствовать самому. Это занятие определенно дает средства к существованию, хотя бы и скромные. Но я не ощущаю особой склонности к сельскому хозяйству. Принимая во внимание, что положение во Франции неуклонно ухудшается и оставляет мало надежды на скорое возвращение в Гаврийяк, который к тому же наверняка конфискован, нам, чтобы продержаться на плаву, необходимо что-то предпринять. Я все больше склоняюсь к мысли обратить себе на пользу умение владеть шпагой. Уже поговорил об этом с Эфраимом, и он готов одолжить мне необходимые средства под залог гемотальского имения. Они позволят мне оборудовать и открыть здесь, в Дрездене академию фехтования. Не сомневаюсь, что мои способности позволят добиться ее процветания.

Дрезден — симпатичный городок, жители славные. Когда местное общество понимает, что человек независим, он встречает здесь самый сердечный прием. Прошу Вас, дорогой крестный, обдумайте мое предложение и напишите мне. Если решите ко мне присоединиться, я сразу же возьмусь за осуществление своего замысла и начну подыскивать подходящее для всех нас жилье. Я не предлагаю Вам Перу, но по крайней мере скромный достаток и спокойную жизнь обещаю. Прилагаю письмо для Алины.»

Моро также осведомляется об их здоровье и просит передать поклон госпоже де Плугастель.

Второе уцелевшее письмо принадлежит перу сеньора Гаврийяка. Оно тоже дает нам возможность составить представление о ходе событий. Письмо отправлено из Гамма в Вестфалии 4 февраля следующего года.

«Дорогой крестник!

Пишу тебе спустя всего несколько часов после нашего прибытия в Гамм, где по приглашению короля Пруссии обосновались Монсеньор Граф де Прованс и Монсеньор Граф д'Артуа. В их весьма ограниченной свите состоит господин де Плугастель, который пожелал, чтобы к нему присоединилась супруга. Его Высочество, необыкновенно растрогавшись, когда узнал, что мы с госпожой де Плугастель держались в Кобленце вместе, предложил и мне гостеприимство своего маленького двора. Несомненно, им двигала любовь к моему покойному брату, поскольку сам я ничем не заслужил подобной милости.

И вот мы все вместе приехали сюда и поселились в недорогой гостинице «Медведь», которую содержат очень милые хозяева. Положение принцев крайне тяжело, а их квартиры в Гамме совершенно неподобают особам такого высокого ранга. Гостеприимство Его Величества Прусского Короля простирается не дальше позволения поселиться в городе. Надежды на улучшение, кажется, с каждым днем тают. И все же мужество и сила духа принцев невероятны. Они не изменили Их Высочествам даже в черную минуту, когда из Парижа пришло известие о чудовищном, немыслимом, святотатственном преступлении черни, предавшей Короля лютой смерти. Принц издал указ, в котором провозгласил Королем Франции дофина и принял на себя регентство. Он с истинным благородством объявил, что его единственное стремление — отомстить за кровь брата, разбить цепи, которыми скована семья несчастного Людовика, короновать дофина и восстановить во Франции освященный веками закон.

Нам с Алиной по-прежнему трудно принять решение относительно будущего. Рабойе, несмотря на грозящую ему опасность, ухитрился прислать мне 50 луи, припрятанные перед конфискацией. Добрая, верная душа! Еще он пишет, что ему удалось зарыть лучшее серебро, пока оно не попало в руки грабителей. Я начинаю подумывать, что твой план, к которому мы в свое время отнеслись слишком легкомысленно, — единственный разумный выход из затруднительного положения. И все же, мой дорогой крестник, не хотелось бы становиться тебе обузой, да я и не вправе.

Алина здорова и шлет тебе самы нежный привет. Говорит о тебе постоянно, из чего следует, что ее мысли постоянно с тобой и ей тебя недостает. Разлука занимает далеко не последнее место среди наших несчастий, но ты поступил мудро, не продав землю себе в убыток в те дни, когда мы не знали, гда раздобыть средств на жизнь.»

Глава IX. Предложение

На третий день после получения этого письма и спустя неделю после его написания Андре-Луи неожиданно, не объявив о своем приезде, появился в Гамме. Городок в ту пору лежал под пеленой снега, рассекаемой чернильным потоком Липпе.

Внезапный приезд был вызван двумя фразами крестного — во-первых: «…не хотелось бы становиться тебе обузой», — и во-вторых, намеком на страдание от разлуки.

Андре-Луи не стал отвечать, а явился сам, желая показать, что по крайней мере этому несчастью можно положить конец. Кроме того, он надеялся победить щепетильность крестного, не желающего принимать помощь крестника — щепетильность, с его точки зрения, нелепую.

На первый взгляд городишко на Липпе, величиной едва превосходящий деревню, показался Андре-Луи убогим. Но гостиница «Медведь», как выяснилось чуть позже, и впрямь была весьма приличным заведением. Лестница полированной сосны вела из общего зала на галерею, на три стороны которой выходили двери номеров для постояльцев. Несмотря на стесненные средства и неопределенные виды на будущее, сеньор де Гаврийяк потребовал для себя с племянницей три лучшие комнаты. Господин и госпожа де Плугастель занимали покои на первом этаже, позади общего зала. Кроме них, в «Медведе» обитали еще двое-трое господ, принадлежавших к подобию двора при французском регенте.

День уже клонился к закату, когда Андре-Луи, натянув поводья, остановил лошадь и спрыгнул в мокрое, подмерзающее снежное месиво. Выскочивший из дверей гостиницы хозяин, увидев, изможденную почтовую клячу приезжего, его неказистый саквояж, притороченный к седлу, счел уместным поздороваться, не вынимая фарфоровой трубки изо рта. Но отрывистый, властный тон путешественника, пожелавшего увидеть сеньора Гаврийяка, строгий взгляд темных глаз, шпага на боку и кобура при седле вывели незадачливого пруссака из апатии.

Алина и господин де Керкадью сидели в верхней комнате, куда и проводил приезжего хозяин. Андре-Луи застал их врасплох. Они хором вскрикнули — сначала изумленно, потом радостно, в одно мгновение оказались рядом и, завладев обеими его руками, стали требовать объяснений.

Андре, не отвечая, приложился к руке крестного и припал к губам Алины, которые никогда раньше не отвечали ему с такой готовностью. Глаза девушки восторженно сияли, хотя где-то в их глубине светилась тревога. Но что там тревога, когда столько любви, столько нежности читалось в ее взгляде, вбиравшем каждую черточку дорогого лица.

Горячая встреча согрела Андре-Луи, словно вино. Он буквально расцвел в этой атмосфере любви. Все было прекрасно, и он был рад, что приехал.

Его привечали, как блудного сына. Роль упитанного тельца за ужином, почти немедленно устроенном в честь этого приезда, исполняли гусь и окорок шварцвальдского кабана. Золотистый руперстбергер, казалось, вобрал в себя весь букет рейнского лета.

«Совсем недурно для людей, стоящих на краю нищеты», — подумал Моро. Он поднял бокал к свечам, безмолвно показывая, что пьет за Алину. в ответ на его молчаливый тост ее влажные глаза засветились нежностью.

После ужина Андре-Луи объяснил, зачем именно приехал. Он должен сломить сопротивление крестного, не желающего принять его помощь, тогда как это единственный доступный ему способ обеспечения близких. Он предложил крестному взглянуть фактам в лицо и дать надлежащую оценку событиям во Франции. Король обезглавлен, монархия упразднена, дворянские поместья конфискованы и земли распределены «среди тех, кто не имел земли». Как будто владение землей в прошлом — это преступление, требующее наказания, а безземельность — добродетель, заслуживающая награды!

— Подобно тому, как третье сословие вырвало власть из рук аристократии, намереваясь распределить ее среди всего народа, теперь чернь отобрала власть у третьего сословия, с тем чтобы монополизировать ее. Привилегии перешли из рук в руки. Если раньше ими пользовались дворяне, то есть люди, призванные править по рождению и воспитанию (пускай даже они и злоупотребляли властью), то теперь привилегии завоевал всякий сброд. Землю отняли у собственников и транжирят, движимое имущество все разграблено. Своими мерами шайка алчных негодяев подкупает население, укрепляя свою власть. Они склоняют невежественный люд на свою сторону лестью и обманом, добиваются неслыханных полномочий и используют их в корыстных целях. Рано или поздно они приведут страну к полному хаосу и разорению. Потом, силой ли оружия или иным способом, на руинах создадут новое государство, и порядок, равенство и безопасность снова восторжествуют, но на это может уйти жизнь целого поколения. Что вы собираетесь делать? Ждать? А как прожить до наступления лучших времен?

— Но по какому праву я должен рассчитывать на тебя, Андре? — воскликнул крестный, не поддаваясь на уговоры.

— Хотя бы по праву родства, раз мы с Алиной собираемся пожениться. Подумайте о нас, отец: неужели мы должны впустую растрачивать нашу молодость в ожидании событий, которые могут и не произойти на нашем веку? — Он повернулся к Алине. — Ты, конечно, согласна со мной, дорогая? Ты ведь не видишь смысла в этой отсрочке?

Она улыбнулась ему искренне и ласково. Воспоминание о нежности, которой она одарила его этим вечером, надолго стало счастливейшим воспоминанием в его жизни.

— Мой дорогой, наши желания полностью совпадают.

Господин де Керкадью вздохнул и поднялся со стула. Возможно, в тот вечер источник блаженства Андре-Луи был для него источником печали. Кротость и уступчивость Алины в отношении Андре, сквозившие в каждом ее слове, каждом жесте, внезапно вызвали в господине де Керкадью чувство одиночества. Долгие годы племянница, которая была ему дорога, словно дочь, составляла всю его семью. И вот он осознал, что теряет ее.

Он в задумчивости постоял на месте. Большая голова, всегда казавшаяся чересчур тяжелой для этого хилого тела, свесилась, подбородок утонул в кружевном жабо.

— Ладно, ладно! — вдруг заспешил он. — Поговорим на эту тему завтра, а сейчас давайте-ка укладываться.

Но утром господин де Керкадью снова отложил обсуждение на потом. Он объяснил, что не может остаться дома, поскольку обязанности, исполняемые им в канцелярии регента, требуют его ежедневного присутствия и задерживают до середины дня.

— Нас осталось так немного при его высочестве, — сказал он грустно. — Нужно помогать кто чем может.

В дверях господин де Керкадью задержался.

— Поговорим обо всем за обедом. А я пока упомяну о нашем разговоре его высочеству. О, я же еще должен известить госпожу де Плугастель, что ты здесь! Зайду к ней.

Стоял ясный морозный день, и снег под ногами хрустел, словно соль. После короткого визита госпожи де Плугастель, вполне одобрившей намерение молодых людей поскорее пожениться и все такое прочее, Алина и Андре-Луи вышли подышать свежим воздухом.

Беззаботные, словно дети, они побрели по главной улице, достигли моста и там свернули на утоптанную тропинку, петлявшую вдоль реки. По воде бегали золотистые блики, тонкий слой прибрежного льда медленно таял на солнце.

Они говорили о будущем. Андре-Луи описал приглянувшийся ему дом в предместье Дрездена. Дом сдавался внаем, и Эфраим вызвался помочь с арендой.

— По правде говоря, Алина, он совсем маленький, но очень симпатичный. Конечно, мне хотелось бы предложить что-нибудь более достойное тебя…

Она сжала его локоть и прижалась на ходу.

— Мой дорогой, но он же будет note 7 нашим note 8 домом, — ответила она проникновенно, и тем покончила с сомнениями.

Ее уступчивость, нежность, нескрываемая любовь напомнили Андре-Луи то августовское утро, когда, бежав от ужасов Парижа, они впервые открылись друг другу. С тех пор в их отношениях сквозила некоторая сдержанность, и, как мы знаем, желания Алины зачастую расходились с его желаниями. Но сейчас она отбросила всю свою осторожность и так явно стремилась угодить, доставить Андре удовольствие, что повторение прежних недоразумений казалось невозможным.

Вероятно, благодаря затянувшейся разлуке она осознала истинную глубину своего чувства, поняла, насколько необходим он ей для счастья.

Подошли к изгороди, которая тянулась вдоль журчащей воды. За изгородью в Липпе миниатюрным водопадом вливался ручеек, с обоих берегов которого свисали длинные, переливавшиеся всеми цветами радуги сосульки. Алина попросила Андре-Луи подсадить ее на изгородь — ей захотелось немного отдохнуть, прежде чем отправиться дальше. Он помог ей устроиться, а сам остался стоять перед нею. Она положила руки ему на плечи и улыбнулась, глядя ему в глаза своими синими глазами.

— Я так рада, Андре, так рада, что мы вместе, что нам не нужно больше расставаться.

Опьяненный нежностью, с которой были произнесены эти слова, он не заметил слабую нотку страха, прозвучавшую в ее голосе словно из глубины души. А возможно, именно этот страх, неясное дурное предчувствие побудили Алину обратиться к нему с такими словами. Андре-Луи поцеловал ее. Она снова заглянула ему в глаза.

— Это навсегда, Андре?

— Навсегда, любимая. Навсегда, — ответил он с торжественостью, превратившей его слова в клятву.

Глава X. Препятствие

Граф де Прованс, ставший после казни Людовика XVI регентом Франции, сидел за письменным столом у окна большой комнаты с низким потолком. Это помещение служило ему одновременно кабинетом, приемным залом и salon d'honneur. Деревянное шале в Гамме, которое по милости короля Пруссии было разрешено занять принцу, не отличалось обилием комнат. Его высочество на собственном горьком опыте познавал истину, что друзья — привилегия богатых.

С ним остались очень немногие, Но и эти люди, mutatis mutandisnote 9, находились в таком же бедственном положении. Они служили его высочеству и продолжали видеть в нем августейшую особу, потому что их судьба прямо зависела от его будущего.

Но не смотря ни на что самоуверенность принца оставалась прежней, равно как и его дородность Он сохранил веру в сея и свое предназначение. Опираясь на самые скудные средства, в окружении чуть ли не простолюдинов, его высочество основал подобие государства. Он назначил четырех министров, которые вели его дела и, вместе с двумя секретарями и четырьмя слугами, составляли его двор. Он направил своих послов ко дворам всех монархов Европы и, желая подстегнуть неизбежное, ежедневно проводил долгие часы за написанием писем собратьям-правителям, в том числе русской императрице Екатерине, в отношении которой питал большие надежды. Один или два корреспондента его высочества милостиво одолжили ему немного денег.

Недавно к Мосье присоединился брат, граф д'Артуа, до последнего времени находившийся под арестом за долги в Маастрихте. Что же до дам, то их при этом мини— дворе было только две — госпожа де Плугастель и мадмуазель де Керкадью. Муж первой и дядюшка последней в настоящее время исполняли обязанности секретарей при его высочестве.

Графиня де Прованс и ее сестра, графиня д'Артуа, остались в Турине, при дворе своего отца. Госпожа де Бальби, чья жизнерадостная натура не нашла никакого простора при скучном дворе его Сардинского величества, основалась в Брюсселе в ожидании лучших времен, которые, казалось, и не думали приближаться. Сибаритские вкусы сей достойной дамы не позволили бы ей ни дня вынести спартанский образ жизни в Гамме. Из искренней привязанности к ней его высочество не мог заставить себя послать за ней и обречь возлюбленную на Вестфальские тяготы. Кроме того, не исключено ведь, что она могла и отказаться.

Судя по бедной непритязательной обстановке, комнату, которую занимал Мосье, можно было принять за монашескую келью. Ушли в прошлое бело-золотые стены, высокие зеркала, мягкие ковры, богатая парча, хрустальные люстры и раззолоченная мебель Шенборнлуста. Его высочество восседал на единственном в комнате кресле с простой саржевой подушкой. Остальную мебель составляли прямые дубовые стулья, расставленные вокруг стола из полированной сосны, ореховый шкафчик у стены да письменный стол без всяких финтифлюшек. Ковра на полу не было.Окно, у которого стоял письменный стол его высочества выходило на голый неухоженный сад.

В настоящий момент в комнате принца находились молодой и изящный д'Аварэ, который по существу являлся первым министром его высочества; долговязый и сухопарый барон де Флашландан, министр иностранных дел; неутомимый смуглокожий д'Антраг, активнейший тайный агент и законченный распутник; овеянный романтической славой донжуана граф де Жокур, который до сих пор ухитрялся ежедневно творить маленькое чудо безупречно элегантного облачения; приземистый, неизменно самодовольны граф де Плугастель, и, наконец, господин де Керкадью.

К последнему, в частности и обращался сейчас Мосье, хотя в действительности он говорил для всех присутствующих.

Господин де Керкадью не без колебаний предупредил принца о возможной скорой перемене в своей жизни и попросил его высочество освободить его от немногочисленных обязанностей, которые были столь милостиво на него возложены.

Его племянница собирается выйти замуж за господина Моро, который, дабы содержать семью, намерен открыть в Дрездене академию фехтования. Молодые люди предложили господину де Керкадью поселиться с ними, и, поскольку его средства иссякают, а перспектива возвращения во Францию представляется очень отдаленной, благоразумие и чувство справедливости подсказывают ему, что он не вправе чинить препятствия влюбленным.

Мясистое лицо принца мрачнело с каждой фразой господина де Керкадью. Красивые глаза на выкате смотрели на бретонского дворянина с удивлением и неудовольствием.

— Вы говорите о благоразумии и справедливости? — Улыбка графа выразила то ли печаль, то ли презрение. — Честно говоря, сударь, я не вижу здесь ни того, ни другого. — Его высочество многозначительно помолчал, потом внезапно спросил: — Кто такой этот Моро?

— Мой крестник, монсеньор.

Мосье нетерпеливо прищелкнул языком.

— Да, да. Это нам известно, как и то, что он революционер, один из тех господ, что ответственны за нынешний развал. Но что он из себя представляет?

— Э-э, по профессии он адвокат… Закончил колледж Людовика Великого.