Глава XXXI

ПРОЩАНИЕ

Под холодным октябрьским ветром, по грязным, расползшимся дорогам, по земле, ставшей темно-золотой от опавшей листвы, скакал граф Сомерсет, и сопровождали его всего лишь два грума. Он покрыл расстояние в один день, с двумя короткими остановками в Хитчине и Сент-Олбансе, где взял свежих лошадей.

Около полуночи у ворот большого дома в Хенли, который стал резиденцией графини, спешились вконец измученный всадник и двое его измученных слуг. Лошади тоже почти падали.

Шатаясь, словно пьяный, он вошел в огромный прохладный холл, приказал принести огня, разбудить людей и разжечь камин в небольшой комнате справа от прихожей. Его приказания еще выполнялись, он успел только сбросить тяжелые от налипшей глины сапоги и выпить кубок горячего поссета, как появилась графиня, встревоженная этим неожиданным ночным возвращением.

Она была в расшитом золотом белом халате, с неубранными волосами, голые ножки она сунула в отороченные мехом ночные туфли. Она была очень бледна, а тени, залегшие на щеках, подчеркивали болезненный блеск глаз. Личико у нее осунулось и заострилось – она была на седьмом месяце беременности, и, глядя на ее отяжелевшую фигуру, на измученное лицо, он почувствовал острую боль: ведь ему придется сказать ей нечто ужасное.

Он нежно обнял ее и погладил по голове. Она прижалась к нему и все говорила, говорила, как она счастлива его возвращению и как она надеется на то, что он задержится дома хотя бы на несколько дней.

А полуодетые слуги все входили и выходили из комнаты, устраивая хозяйские удобства. Наконец, когда все было сделано, в камине весело запылали поленья и слуги покинули их, он, осторожно выбирая слова, рассказал ей о том страшном деле, которое и привело его домой.

Когда он дошел в рассказе до показаний Вестона, она с тихим стоном начала падать. Он подхватил ее на руки. Она, тяжело дыша, лежала у него на груди, он уже было собирался кликнуть лекаря, но она очнулась и умоляла его продолжать.

Он закончил рассказ. Воцарилась долгая тишина. Он не мог вынести этого молчания и начал просить ее сказать хоть что-нибудь, указать хоть на одно слабое звено в цепи выстроенных против них улик.

Он знает, горячо уверял он, что все это – лишь заговор, сплетенный лживыми людишками. Чтобы защитить себя, они оболгали его. Но у лжи короткие ноги. Всегда можно найти способ разрушить козни, этим они и должны сейчас заняться. Он знает, что она хорошо знакома с миссис Тернер, у которой служил этот Вестон, пусть графиня все припомнит, наверняка она найдет, чем доказать свою невиновность. Пусть она только говорит, говорит…

Она села на пол перед камином и чисто механически протянула к огню прекрасную белую руку. Распущенные волосы золотистой мантией покрыли ее плечи. Он стоял, облокотясь на каминную полку, и не мог сверху видеть ее лица. И вот в тишине прозвучал ее голос, глухой и ровный.

– Будь добр ко мне, Робин. Будь милосерден.

– Милосерден? – Словно холодная рука сжала его сердце. – Милосерден?

– Да, милосерден. Кажется, Монтень[62] сказал слова, которые могли бы принадлежать Христу: «Понять – значит простить».

И снова пала тишина. Он нагнулся к этому маленькому бело-золотому комочку женской плоти, свернувшемуся у его ног, и почувствовал, как по спине у него побежали мурашки. Где-то в парке заухал филин, в камине трещали поленья, и поверх всех этих звуков он слышал, как гулко, тяжело бьется его собственное сердце.

– Простить? – Голос его дрожал от ужаса. – Простить? Фрэнсис! Ты просишь о прощении? Значит, это правда, все эти грязные слухи? Она, словно в ожидании удара, втянула голову в плечи.

– Я любила тебя, Робин, я люблю тебя и сейчас, и буду любить всегда, что бы ни случилось. Этот человек отрицал любовь, он считал, что все это пустое. Я так исстрадалась из-за моей любви к тебе! Я была храброй. О Господи, какой же безрассудно смелой я была! И теперь, когда все позади, когда должен появиться плод нашей любви, этот подлец снова встает между нами! Помни об этом, Робин. Думай об этом, когда будешь судить меня.

– О, Боже! – простонал он и, чтобы не упасть, обхватил руками каминную полку. Голова его склонилась. – Так ты признаешься в убийстве? Ты, Фрэнсис?!

Она молчала. Она сидела, обхватив колени руками, и тихонько раскачивалась из стороны в сторону. Казалось, разум покидает ее.

– Господи! – Голос его был полон отвращения. – Твой поступок оправдывает все, что он говорил о тебе…

Это был жесточайший удар. Но слова, казалось, нисколько ее не поразили.

– Наоборот, его отношение ко мне оправдывает мой поступок, – ответила она. – Вспомни, как все было, как складывалось. Я ведь находилась уже за гранью отчаяния… Этот человек ради собственных амбиций или просто по злобе хотел заставить меня страдать так, как не страдал ни один смертный. И я должна была выбирать. Я должна была выбирать между ним и собой. Неужто он заслуживал моей жалости, он, который ни на секунду не пожалел меня? Будь справедлив, Робин! Во имя Господа, будь справедлив.

– Справедлив? – эхом отозвался он и рассмеялся. – Прибереги просьбы о справедливости для Кока.

– Для Кока?! – Она подняла голову и впервые взглянула на него. Он заметил свинцовую бледность ее лица, ее расширенные от ужаса глаза, и впервые лицо ее показалось ему уродливым.

– Ах! Так это тебя пугает? – усмехнулся он.

– Да, пугает, но не из-за себя самой. Самое страшное для меня – потерять твою любовь, Робин. И есть еще ребенок, мне надо думать о нем.

Он принялся мерять шагами комнату. Весь мир рухнул, вся его жизнь была разбита, и он не мог в этот страшный час думать ни о чем, кроме как о своем крахе. Все уничтожено, и ничего не возродишь. Одним ударом он сброшен со сверкающих высот… И на эти высоты он вскарабкался с помощью Овербери. Только Овербери мог возвысить его, и только Овербери поддерживал его на этой захватывающей дух высоте. А она… она убила Овербери. И впервые он понял всю глубину предсказаний Овербери: да, он пал вместе с сэром Томасом, но пал в бесчестье, в позор.

Она с трудом поднялась и стояла у камина, опершись о полку. Ей не нужно было слов – по его молчанию, по тому, как вышагивал он по комнате, она поняла все, что творится в этом истерзанном сердце. Она поняла, что в нем поднимается отвращение к ней. Наконец она заговорила:

– Робин, мне нужна твоя помощь, твое милосердие. Он остановился. В глазах его пылало безумие.

– Ты смеешь на это надеяться? Она покачала головой:

– Не ради себя. Ради себя я не стала бы просить. Я уже сказала, что без твоей любви для меня нет жизни. Но во мне растет твой и мой ребенок. Если я погибну, он погибнет вместе со мной.

– А разве так не лучше? – печально спросил он. – Разве не лучше, чтобы ребенок не родился и не узнал бесчестья? Ведь на нем всегда будет стоять клеймо убийц, отравителей. Потому что твое падение означает и мое падение. Твое признание неминуемо навлечет вину на меня.

Эти слова с новой силой всколыхнули ее любовь к нему до такой степени, что она затмила даже материнскую любовь.

– Не бывать этому! – пронзительно вскрикнула она. – Я расскажу всю правду, я скажу, что это целиком моя вина, что ты не имеешь к убийству никакого отношения! Какие могут быть против тебя улики?

– Улики? – он рассмеялся. – Мои враги об этом позаботятся. Ты отдала меня им на растерзание, ты столкнула меня в пропасть такой глубины, в которую они и не надеялись меня сбросить.

Она была на грани безумия, но нечеловеческим усилием овладела собой, потому что теперь от ее мужества, от ее ясного ума зависела судьба их семейного корабля – потонет ли он, или она сумеет вывести его из опасных вод.

– Тогда ради себя самого и ради ребенка ты должен бороться, Робин. Обо мне не думай! Я играла – и проиграла, и теперь ничего не значу. Думай о себе, о ребенке и о себе. Ты можешь уговорить короля. Ты имеешь на него влияние. Покажи, в какой ад ты попал, будь откровенен с ним, Расскажи ему о моей роли. И он никогда не отдаст тебя на растерзание, а ради ребенка ты сможешь уговорить его простить и меня. А после всего, если на то будет твоя воля, я уйду, и ты больше не услышишь обо мне. О Робин, Робин, как бы я хотела отдать свою жалкую жизнь, чтобы тебе было хорошо!

Он стоял перед ней слабый, беспомощный. Душа его разрывалась между гневом и жалостью.

– А что может сделать король? Машина правосудия запущена. Может ли король остановить ее? Может ли он приказать Коку вывести из-под наказания этих злодеев? И как, на каких основаниях? Вестон, Франклин и Тернер сами признались в том, что, словно крысы, жили злом. И их тоже теперь освободить? А если их накажут, то как могут не наказать тех, кто, по их словам, нанял их для этого преступного деяния? Ничего король сделать не может. – Он повернулся и снова принялся шагать. – Я примчался к тебе в надежде, что мы сумеем вместе с тобой найти выход, разрушить злобные козни, но оказалось…

Он замолчал и продолжал кружить по комнате с низко опущенной головой. А потом остановился и взглянул на нее. Она стояла у огня и дрожала от холода, зубы ее стучали, губы посинели.

– Ты замерзла, – произнес он ровным, каким-то неживым голосом. – Иди в постель. Мы больше ничего не можем сделать, да и говорить больше не о чем.

И она поняла, что все уже сказано. В эту ночь что-то было убито и похоронено навсегда, что-то, ради чего она так отчаянно боролась, ради чего она была и смела, и безжалостна. Понурив голову, она неуверенной походкой побрела к двери. Здесь она остановилась и повернулась.

– А ты что будешь делать, Робин? – спросила она тихим, жалобным голоском.

– На рассвете отправлюсь назад в Ройстон.

– Я увижу тебя до отъезда? Он покачал головой:

– Зачем?

Она открыла дверь, но на пороге вновь остановилась и замерла в нерешительности.

– Поцелуй меня, Робин… Может быть, в последний раз. Мы больше никогда не увидимся.

И в этот миг что-то в нем сломалось окончательно и он зарыдал, как дитя. Он подбежал к ней, схватил ее в объятия и, плача, стал целовать лицо и шею, а она, дрожа от отчаяния и благодарности, прижималась к нему все теснее. Но ее глаза были сухи.

– Еще не все потеряно, – божился он, грудь его сотрясали рыдания. – Я сделаю все, что в человеческих силах. Я увижусь с королем. Я отдам себя в его руки. Я упаду перед ним на колени. Может быть, он пожелает отправить нас в изгнание, может быть… Держись, Фэнни, не все еще потеряно. Доверься мне. Доверься. Иди отдыхать, дитя мое, и молись.

Он чувствовал острую жалость и к ней, и к себе, и к еще не родившемуся ребенку.

Обратная дорога заняла у него два дня – настолько он ослабел. Но настроение его резко переменилось: в нем уже не было ни раскаяния, ни смирения.

По дороге он вспомнил некоторые моменты, которые выпали из его памяти в Хенли, когда он слушал страшное признание жены. Он вновь припомнил разговор с королем, состоявшийся сразу же после смерти Овербери. Если в словах короля не было сознания собственной вины, то что же в них было, когда Яков уговаривал Сомерсета не горевать? Была во всей этой истории какая-то мрачная тайна, и всю дорогу Сомерсет размышлял о ней. И вдруг, словно молния, тьму прорезало понимание. Этот свет возродил его мужество, вернул ему смелость, поэтому поступь его, когда он шел к королю, вновь была тверда, а голову он держал высоко и не обращал внимания ни на смешки, ни на косые взгляды, которыми встретили его придворные.

Время было предобеденное, и Сомерсет увидел добрый знак в том, что король соизволил задержаться, отпустить прислуживавших ему джентльменов и послушно уселся за рабочий стол, чтобы выслушать отчет о поездке в Хенли.

– Хорошо, что ты вернулся, Робби, – заявил король. – И вовремя, потому что Кок послал за тобой. Ты должен ехать в Лондон. Сомерсет поднял брови, но не выказал страха.

– Уже?! – воскликнул он.

– Не имеет смысла откладывать. Кок – усердный и преданный служака. И, надеюсь, ты тоже докажешь свое усердие и преданность.

– Кок может подождать, – спокойно ответил его светлость. Лицо его было бледно, а глаза покраснели от усталости. – Я никуда не поеду.

– Не поедешь? Что это такое ты говоришь? Таково требование закона. Если бы Кок послал за мной, даже я бы подчинился. Этого не избежать.

– Однако ваше величество может написать Коку и сообщить ему, что все, что сказано в его записках обо мне и графине, – чистая чепуха.

– «Чепуха»? Чепуха, ты говоришь?

– Сир, давайте еще раз припомним ту историю, как изложили ее злодеи. Давайте попробуем свести концы с концами. Пять месяцев Вестон находился в Тауэре, и все это время, как он утверждает, он давал Овербери яды, которые ему вручали Тернер и Франклин. Он давал розальгар, мышьяк, «aqua fortis» и Бог весть что еще, а сэр Томас все не умирал.

– Потому что комендант Тауэра был начеку, он заставил Вестона вести двойную игру: принимать деньги от тех, кто его послал, но не выполнять порученное.

– Но в этих записках нигде не сказано, что Вестон все-таки выполнил поручение и дал какой-то из ядов сэру Томасу.

– Однако он наверняка это сделал, иначе сэр Томас был бы жив.

– Да, он был бы жив, если бы в последний момент на сцену не вышел кто-то другой, кто-то, кто не побоялся совершить убийство, ведь Вестон не решался, он страшился наказания, которое сулил ему комендант.

Король в замешательстве отвел взгляд, погладил бороду, чтобы скрыть свое удивление.

– Ну, об этом я ничего не могу сказать. Это дело Кока.

– Хотя в записках и об этом кое-что все же говорится. И Вестон, и сэр Джервас Илвиз упоминают помощника аптекаря, который был у Овербери за два дня до его смерти.

– Мальчишка мертв, – резко ответил король, – его невозможно призвать в свидетели.

– А в его показаниях и нужды нет, – его светлость произнес эти слова с почти беззаботным видом. – Мальчишка – всего лишь инструмент в чужих руках. Он сделал то, что ему приказали. Он выполнил приказ аптекаря, который, в свою очередь, действовал по указаниям доктора Майерна: аптекарь давал узнику то, что предписал Майерн. А Майерна послали к заболевшему Овербери вы, ваше величество. Но ведь и предположить невозможно – не так ли? – что именно Майерн виновен в смерти сэра Томаса?

Они минуту глядели в глаза друг другу. Во взгляде его светлости была суровость, во взгляде короля – пустота.

– Верно, такое предположить немыслимо, – произнес Яков низким, сдавленным голосом.

– Тогда становится ясно, что сэра Томаса никто и не убивал.

– Ситуация мне понятна. Но злодеи утверждают, что действовали по указке леди Сомерсет и лорда Нортгемптона.

– Совершенно естественно: они хотят прикрыться высокими именами.

– Однако Пейтон уверяет, что между вами была бурная ссора, – а это уже мотив для убийства. Лоуренс Дейвис говорит, что ты послал сэру Томасу порошок, после которого он себя очень плохо почувствовал.

– Я послал ему порошок за три месяца до смерти. Можно ли утверждать, что он умер из-за этого?

И снова король принялся гладить бороду. Яркий солнечный свет играл на рыжих волосках, которыми поросла рука Якова, свет подчеркивал мертвенную белизну его кожи. Граф заметил, что рука короля дрожала.

– Так, так, – с растяжкой произнес король. – Об этом стоит поговорить с Коком. Может, тебе удастся убедить его своими аргументами. Я вижу определенную логику.

– Ваше величество по-прежнему считает, что я должен предстать перед Коком?

Само предположение, что кто-то может ослушаться приказа лорда главного судьи, казалось, потрясло короля.

– Боже правый, дружище! А как же иначе? Я же сказал, что даже я обязан будут предстать перед Коком, если он того потребует?

– Очень хорошо, – тихо ответил его светлость, и на лице его появилось угрожающее выражение. – Тогда я позабочусь о том, чтобы Кок довел дело с аптекарским помощником до конца.

Король даже задохнулся:

– Ты бы лучше позволил Коку самому выбирать линию поведения. А расследование должно идти по тому пути, которым пошел комендант Тауэра.

Он говорил тихо, напряженно, как человек, который хочет вложить какой-то дополнительный смысл в свои слова.

– Любая другая линия может привести к твоему падению, Робин, и, Бог свидетель, я бы этого не хотел. Я тебя слишком люблю, чтобы желать тебе такого. – Напряжение в голосе короля росло. – Так что будь послушным и доверься мне. Что бы ни делали судьи, вы с женой будете в безопасности. – Король оперся руками о стол, тяжело поднялся и оттолкнул кресло.

Какое-то мгновение король и граф стояли друг против друга, глядя глаза в глаза, и во взоре его светлости горел огонь гнева. Он уже было собрался прервать короля, пригрозить ему, что, если на него будут давить, он выведет на свет Божий всю правду, он настоит на допросе Майерна, он докажет, что бок о бок с заговором несчастной графини, заговором, который ей не удалось завершить, существовал другой, составленный королем, и король преуспел в своем черном деянии. Сомерсет был поражен, потрясен предательством короля, тем, что тот применил старый, испытанный веками способ спасти монаршее достоинство – нашел козла отпущения. Сомерсет был готов заклеймить короля как Каина, как предателя.

Однако сейчас он сдержался. «Что бы ни делали судьи, вы с женой будете в безопасности». Это обещание заставило его молчать. Но может ли он доверять обещаниям такого человека? Его мысль лихорадочно работала, он взвешивал все за и против. Он думал о Фрэнсис и о ребенке, которого она носила под сердцем. Если он не пойдет на компромисс, эти два самых любимых на свете существа погибнут вместе с ним…

– Иди, Робби, – король говорил нежно, по-отечески, как в прежние времена. – Иди. Пообедай со мной, а потом скачи к Коку.

Когда король вошел в обеденный зал, как в былые времена обнимая Сомерсета за плечи, среди ожидавших здесь джентльменов возникло замешательство: при дворе уже прошел слушок, что звезда его светлости безвозвратно закатилась.

Во время трапезы король старался скрыть нервозность за истеричной веселостью. Он ласкал дорогого Робби, он много пил, и сэр Джордж Вильерс почувствовал себя лишним.

Когда обед был завершен и объявили, что экипаж лорда Сомерсета готов, король лично проводил его светлость к выходу, нежно обнял и расцеловал слюнявыми губами.

– Господи, Боже мой, увижу ли я тебя вновь? Душой клянусь, что не смогу ни есть, ни спать, пока не увижу. Когда ты вернешься, Робби?

Его светлость растерянно отвечал, что рассчитывает вернуться к понедельнику.

– Правда? Правда? Ради всего святого, возвращайся в понедельник. Все еще обнимая его за плечи, король спустился по лестнице, а на нижней ступеньке опять принялся тискать дорогого Робби и тянуться к нему губами.

– Бога ради, передай от меня поцелуй графине, – громко объявил он и, понизив голос, так, чтобы его мог расслышать один Сомерсет, добавил: – Доверься мне, Робби, и, как бы ни развивались события, будь уверен, что ни тебе, ни твоей леди ничто не грозит.

Сомерсет преклонил колено, поцеловал королевскую руку и прыгнул в поджидавший экипаж.

Король проводил его взглядом, король прослезился, король долго махал на прощание рукой. А потом, когда экипаж скрылся, король, по свидетельству одного сопровождавшего его джентльмена, а у нас нет оснований сомневаться в правдивости этого свидетельства, переменился в лице и, злобно прищурившись, пробормотал:

– И черт с тобой! Я больше никогда не увижу твоей физиономии.

Глава XXXII

ПРЕЛЮДИЯ

Король Яков понимал, что высокая политика и искусство царствования предполагали разные поступки, он понимал, что порой нарушает тот самый закон, хранителем которого поставил его Бог, короче, он знал, что некоторые из его деяний могут быть названы преступными. Но он также знал, как скрыть эти деяния, как замести следы, как сделать так, чтобы его никто ни в чем не мог обвинить. Не однажды за свое царствование находил он козлов отпущения, на которых мог списать совершенные им самим преступления, и когда ему приходилось прибегать к этому средству, его не мучили никакие угрызения совести. Его бабья душонка содрогалась при виде насилия или жестокости, но сам он мог быть невероятно жестоким – в тех случаях, когда свидетелей его поступкам не было.

Примером этому может служить хладнокровное убийство молодого Рутвена и графа Гаури в особняке последнего – мы никогда не узнаем всей правды, стоявшей за этой историей, но то, что они не были заговорщиками, как утверждал, громоздя ложь на ложь, Яков, – совершенно ясно. Другим примером, возможно, является убийство графа Мюррея. Многие считали, что совершено оно было по наущению короля, однако руки обагрил некто Хантли, его и обвинили в преступлении и по приказу Якова бросили в тюрьму. И третий пример – дело лорда Балмерино. Когда на свет Божий выплыло неосторожно написанное Яковом Стюартом письмо к папе римскому[63] – этот протестантский монарх кокетничал с его святейшеством с целью заполучить поддержку Ватикана в обретении английской короны, – его величество отказался от письма, назвал его фальшивкой. Он обвинил своего секретаря Элфинстоуна, лорда Балмерино, – его величество утверждал, что секретарь подделал его подпись. Лорда Балмерино бросили в тюрьму, приговорили к смерти, но Яков проявил монаршию милость и простил несчастного.

Как и все остальные, лорд Сомерсет знал об этих и других подобных делах, и за время путешествия через Хертфордшир в неудобной, тряской коляске пришел к выводу, что в деле Томаса Овербери король хочет сыграть ту же игру.

Судя по собранным Коком уликам, против Томаса Овербери существовал целый заговор. Этот заговор провалился. Но, несмотря на его провал, дело повели так, чтобы против короля, истинного виновника, нельзя было выдвинуть обвинения. Несомненно, несколько человек приговорят к смерти за убийство, которое они не совершали. Но разве это может потревожить королевскую совесть, ведь они виновны уже хотя бы в намерении! Они действительно сговорились убить сэра Томаса, и с задачей своей не справились только потому, что вмешалась посторонняя сила. Однако это нисколько не умаляет их вины. Все равно они мерзавцы, мир все равно должен быть от них избавлен!

Лорд Сомерсет это ясно понимал, но король дал ему надежные заверения, и потому он ехал в Лондон в твердой уверенности, что его ждет чисто формальный допрос, что Кок примет все его аргументы и что к понедельнику он, как и обещал, вернется в Ройстон.

И все же будущее выглядело мрачно. Положение его в свете, несомненно, ухудшится, а тень Овербери всегда будет стоять между ним и Фрэнсис. Он жалел ее еще и потому, что она была в положении, он хотел бы быть справедливым, даже более чем справедливым. Он не собирался судить ее строго. Он заставлял себя помнить, что она совершила все это из любви к нему, что ради их счастья она вступила в сношения с этими негодяями, с силами зла. Но его представление о ней изменилось. Прежде он боготворил ее. Теперь завеса безрассудной любви приоткрылась, и он увидел, что за ней – всего лишь человеческое существо. Но он по-прежнему будет защищать ее. Да, ему следует рассказать ей все, что он знает о короле, о его роли в этом деле. Когда она поймет, что Овербери умер вовсе не по ее вине, у нее появятся силы отрицать обвинения.

В конце концов, против нее нет ничего, кроме показаний отъявленных подлецов, которые во время следствия проявили свою лживую натуру. Да, существовали эти ужасные письма, которые она писала Формену. Но они не имеют никакого отношения к делу Овербери, да и вообще эти письма никому не принесли вреда.

Его светлость хотел как можно скорее добраться до Лондона и завершить беседу с Коком, чтобы сразу же ехать к жене и предупредить, как она должна вести себя на допросах.

Но все его планы были развеяны в прах. Возле лондонского особняка его светлость поджидал офицер, который передал ему письмо, подписанное всеми четырьмя членами комиссии. Они называли себя самыми преданными друзьями его светлости, но от имени его величества требовали, чтобы он не покидал своей квартиры и не впускал к себе никого, кроме слуг, пока не поступят дальнейшие указания его величества.

Сомерсет прочел письмо «преданных друзей», и листок выпал из задрожавших пальцев. Он тяжело сел, обхватил руками голову. Он думал о короле, который еще вчера слюнявил ему щеки и обещал, что не будет ни есть, ни спать, пока дорогой Робин не вернется. И все это время он знал, что Сомерсета ждет арест – «пока не поступят дальнейшие указания его величества».

Он вновь слышал плаксивый голос короля: «Бога ради, передай от меня графине поцелуй».

Поцелуй Иуды, поцелуй предателя… Яков бросил его в клетку со львами и лишил доспехов и оружия. Сквозь горечь разочарования, сквозь ярость, решимость отплатить Якову за это немыслимое предательство пробивалось воспоминание об Овербери, и лорда Сомерсета сковал ужас: ведь то, что случилось сейчас с ним – расплата за его собственное предательство!

Обманутый лживыми словами и иудиными поцелуями, он сам ринулся в ловушку, даже не попытавшись связаться с графиней, предупредить ее. И теперь у него нет никаких шансов переговорить с ней до допросов…