Глава I. ПОРОГ

«Полузверь, полубожество» — так однажды отозвалась о Белларионе принцесса Валерия, даже не подозревая, что такое определение применимо вообще к кому угодно.

Анонимный хроникер, сохранивший для нас ее слова, решил, однако же, развить эту мысль и, предварительно заметив, что принцесса сказала одновременно и слишком много, и чересчур мало, попытался доказать, что если божественное в человеческой натуре уравновешивается ее животными проявлениями, то такой человек ни плох, ни хорош. Далее он привел в пример скромного свинопаса, в ком божественное начало практически затмевало все человеческое и кто впоследствии был вознесен волею провидения к величайшей славе, и великого принца, чье существование мало чем отличалось от скотского.

Но это, конечно же, крайности, между которыми хроникер насчитывает не менее дюжины промежуточных ступеней, иллюстрируя каждую из них биографией выдающейся личности.

Блестящее знание истории, чистый и ясный тосканский диалект, на котором писал автор, многочисленные ссылки на документы флорентийского происхождения — все это позволяет с достаточной уверенностью назвать самого хроникера, и, скорее всего, им был не кто иной, как знаменитый Никколо Макиавелли note 1. Куда труднее определить источник, использованный им для составления жизнеописания Bellarione il Fortimato note 2. Хотя ряд приведенных Макиавелли фактов и находит свое подтверждение в объемистом томе «Vita et Gesta Belarionis» note 3, вышедшем из-под пера Фра Серафино из Имолы, однако расхождений и неустранимых противоречий в обоих трудах значительно больше. Даже само имя Белларион трактуется по-разному: Макиавелли, которому, вероятнее всего, было известно, что Белларион появился на свет в разгар конфликтов, войн и мятежей, опирается на предание, согласно которому ребенок — порождение этих кровавых событий, так сказать, дитя самой Войны. Подход Фра Серафино гораздо более прозаический: он всего лишь замечает, что после смерти Беллариона его имя стало нарицательным для всякого удачливого вояки.

Так или иначе, но именно война сыграла решающую роль в судьбе Беллариона, сделав его тем, кем он стал, и совершенно логично приступить к рассказу о его жизни с того самого момента, когда он, еще ни о чем не подозревая, готовится вступить на ее тропу. Нельзя, впрочем, утверждать, что у него не было предчувствий на этот счет: среди фолиантов, которые он, утоляя свою ненасытную жажду познания, поглотил в монастыре Всемилостивой Божьей Матери в Чильяно, служившем ему пристанищем с младенческих лет, оказалось немало трактатов по военному искусству. Однако не описания баталий и приемов осады подтолкнули его к решающему шагу, а некое еретическое учение, столь убедительное и столь тонко богословски разработанное, что через сто лет одно знакомство с ним непременно отправило бы Беллариона в когти инквизиции и далее немедленно на костер: главным положением, пропагандируемым этой ужасной ересью, являлось то, что в мире нет и не может быть зла. Тщетно аббат, не чаявший в нем души, пытался разубедить юношу.

— Только твоя невинность, сын мой, заставляет тебя думать так, — говорил он. — Слава Богу, что ты далек от мира, иначе ты бы очень скоро узнал, что грех не только реально существует, но и чрезвычайно распространен.

Белларион ответил аббату силлогизмом, в который он постарался облечь столь увлекшее его учение, и сделал это в любимой им сократовской note 4 манере.

— Разве не все в мире от Бога? И разве Бог не источник всякого добра? Может ли тогда Его творение оказаться злом?

— Ну а дьявол? — спросил аббат.

На устах Беллариона появилась обаятельнейшая улыбка — оружие, не раз помогавшее ему завоевывать сердца людей.

— Изобретатели дьявола, вероятно, изучали персидскую теологию, утверждающую, что в мире существуют силы света и силы тьмы, Ормузд note 5 и Ахриман note 6, которые вечно борются друг с другом за первенство во Вселенной. Иначе они забыли бы, что если дьявол существует, то его создал сам Господь Бог.

После такого заявления ошарашенный аббат поспешил спуститься с теологических высот на грешную землю.

— Но разве воровство, убийство, прелюбодеяние — не зло?

— Да, конечно. Но это зло существует только среди людей, живущих в обществе, и, следовательно, должно быть уничтожено, если люди не хотят превратиться в стаю зверей. Вот и все.

— Все? Но как же все? — в глубоко посаженных глазах аббата отразилась печаль. — Сын мой, дьявол наградил тебя ложной проницательностью, чтобы легче погубить твою душу.

И в кроткой и смиренной манере этот достойный отец принялся толковать Беллариону догматы веры. За этой проповедью последовали другие, но, увы, — никакая риторика не смогла поколебать крепость изобретенного Белларионом силлогизма, в лживости которого аббат так и не сумел убедить его автора. Для излечения юноши от пагубных наклонностей и из опасения, что исповедуемая им ересь может нарушить мир и согласие, царившие в монастыре, его решили отправить в Павию для углубления познаний в богословских науках. И вот, в жаркий августовский день 1407 года он, впервые за много лет, оказался за стенами монастыря Всемилостивой Божьей Матери в Чильяно, имея в качестве паспорта письмо, написанное собственноручно аббатом, а в кошельке — 5 дукатов на непредвиденные расходы — сумма немалая не только в его глазах, но и для самого аббата.

На нем был камзол из грубого зеленого сукна и плащ, а у пояса вместе с сумой, где хранились деньги и письмо, болтался нож, который должен был во время его отважного паломничества через Ломбардию note 7 служить ему и для приготовления пищи, и для зашиты от хищных зверей и людей. В памяти Беллариона навсегда запечатлелись слезы, стоявшие в глазах старого аббата, когда тот благословлял его, а в ушах звучали слова напутствия: «Pax multa in cella, foris autem plurima bella» note 8, которыми аббат еще раз напомнил ему о мире и тишине монастыря и о раздорах и страданиях мирской жизни.

Неприятности начались — весьма символично — с того, что он заблудился. Отойдя всего лишь на пару миль от городка Ливорно note 9, он решил свернуть с пыльной дороги на заросшие колокольчиками берега реки По, — быть может, на него подействовали жара и пыль большака, ведущего в сторону служившей границей миланского герцогства реки Сезии, где монахами-августинцами note 10 был устроен для путешественников приют, в котором он собирался переночевать, а может быть, сочные ароматы позднего лета, мир и покой изумрудных лужаек, тянущихся вдоль взбухшей после таяния снегов на далекой горе Монте Роза note 11 реки, больше соответствовали настроению его ума, семнадцать лет воспитывавшегося и утончавшегося в монастырской тиши.

Погрузившись в глубокую задумчивость, он шел не останавливаясь и не отдыхая до тех пор, пока солнце не скрылось за высокими верхушками деревьев, разросшихся на другом берегу реки. Легкий ветерок принес предвечернюю прохладу, приятно остудившую его разгоряченное ходьбой и зноем лицо, он огляделся вокруг, и в его темных, смелых глазах промелькнуло удивление, но никак не тревога, когда он понял, что река увела его слишком далеко к югу, в совершенно неверном направлении. Налево от него темнела густая чаща, и, прикинув, какой крюк он совершил, предавшись своим мечтаниям, он понял, что едва ли успеет добраться сегодня до намеченного ночлега. Но это ничуть не смутило его, так же как и обострившееся чувство голода, — в конце концов, что такое легкое чувство голода для того, кто привык к длительным и строгим постам?

Он решительно направился к лесу и зашагал по извивавшейся среди деревьев еле видной тропинке, но, не пройдя по ней и полумили, был вынужден остановиться, потому что темнота и высокая трава окончательно поглотили ее. Идти дальше без всяких ориентиров означало неминуемо заблудиться в лесу, поэтому он скинул плащ, расстелил его прямо на земле и вскоре уже крепко спал на ложе, ненамного жестком, чем привычная для него монастырская койка.

Когда он проснулся, солнце стояло уже высоко, но не это разбудило его и заставило сесть: рядом с собой он увидел высокую худощавую фигуру в серой рясе монаха-минорита note 12.

Его поза показалась Беллариону несколько странной — словно собираясь сделать шаг, чтобы уйти, тот замер, не завершив свое движение. Но в следующее мгновение монах уже вновь повернулся к нему лицом и, спрятав руки в свободных рукавах рясы, улыбнулся ему.

— Pax tecum note 13, — пробормотал незнакомец обязательное приветствие.

— Et tecum, frater, pax note 14, — автоматически ответил Белларион, вглядываясь в незнакомца и отмечая по-звериному дряблый рот и хитрые маленькие глазки-бусинки, словно вставленные в отталкивающе-неприятное глиняного оттенка лицо. Но более внимательный осмотр заставил его изменить свою первоначальную оценку.

Кожа незнакомца была обезображена рубцами, пятнами и ямочками после перенесенной оспы, о чем свидетельствовал и ее желтоватый болезненный цвет; но самое главное — на нем была одежда, которую Белларион связывал со всем, что существовало в мире хорошего и доброго.

— Benedictus sis note 15, — слегка смущенно пробормотал он и перешел с латыни на разговорный язык: — Я благодарен провидению, позаботившемуся о бедном заблудившемся путнике.

В ответ монах громко рассмеялся, и выражение его лица несколько смягчилось.

— О Господи! А я, как последний трус и дурак, уже собирался бежать прочь. Я решил, что наткнулся на спящего разбойника — этот лес так и кишит ими.

— Но почему ты сам забрел сюда?

— Почему? А что можно украсть у нищенствующего монаха? Четки? Пояс? — он вновь рассмеялся. — Нет, брат мой, мне нечего бояться воров.

— И тем не менее, решив, что я вор, ты все же струсил?

Монах понял свою промашку, и смех застыл у него на устах.

— Я опасался того, — наконец произнес он медленно и торжественно,

— что ты сам можешь испугаться меня. Страх — ужаснейшая из страстей, и люди, подчиняющиеся ему, иногда становятся убийцами. Я подумал, что если ты вдруг проснешься и увидишь меня рядом, то наверняка заподозришь меня в гнусных намерениях. Как ты думаешь, чем бы это кончилось?

Белларион задумчиво кивнул. Такой ответ действительно все объяснял и свидетельствовал не только о добродетели, но и о мудрости монаха.

— Скажи мне, куда ты держишь свой путь, брат? — вновь обратился к нему минорит.

— В Санта-Тенду, а затем в Павию, — ответил Белларион.

— Санта-Тенда! О, тогда нам по пути — по крайней мере, до монастыря августинцев на Сезии мы можем идти вместе. В дороге хорошо иметь попутчика. Подожди меня здесь, сын мой, дай мне только несколько минут, чтобы искупаться — я ведь для этого и пришел сюда.

Широко шагая, монах направился прямо в лесную чащу. Белларион окликнул его:

— Где ты купаешься?

— Тут неподалеку есть ручеек, — бросил тот через плечо. — Но не уходи отсюда, сын мой, чтобы потом нам не разминуться.

Такая форма обращения показалась Беллариону несколько странной: всякий мог назвать минорита братом, но уж никак не отцом. Однако не это подозрительное недоразумение заставило его проворно вскочить на ноги: юноша с детства привык к чистоте, и если здесь поблизости был источник свежей воды, то почему бы не воспользоваться им? И, схватив свой плащ, Белларион поспешил вслед за быстро удаляющимся монахом.

— Тише едешь — дальше будешь, — произнес он над самым ухом минорита, поравнявшись с ним.

— Если только не кружишь по лесу, как мы, — последовал неожиданный ответ.

— Разве? Но ты ведь говорил…

— Я ошибся. Все места здесь похожи одно на другое. Вероятно, так оно и было на самом деле, поскольку они прошли, наверное, не меньше мили, пока не наткнулись на мелкий ручей, стремившийся на запад, в сторону реки. Впрочем, монаху не требовалось многого для омовения — он едва ополоснул руки и лицо, — но Белларион, раздевшись до пояса и подоткнув полы одежды, с удовольствием поплескался в прохладной и чистой воде лесного ручья.

Когда утренний туалет был завершен, монах достал из одного из бездонных карманов своей рясы огромную колбасу и буханку ржаного хлеба.

— О, братец, братец! — словно увидев манну небесную note 16, восторженно запричитал Белларион, у которого не было ни крошки во рту со вчерашнего дня.

— Мы, недостойные братья святого Франциска note 17, умеем позаботиться о себе, — отозвался послушник, разрезая колбасу на две равные части.

Покончив с завтраком, монах предложил немедленно отправиться в путь, чтобы до наступления полуденной жары покрыть большую часть расстояния, отделявшего их от Касале note 18. Белларион, дожевывая последний кусок, согласно кивнул и, старательно отряхивая крошки с колен, встал, готовый немедленно идти за ним. Но, приводя себя в порядок, он случайно коснулся висевшей у него на поясе сумы, и она показалась ему подозрительно легкой.

— О Боже! — воскликнул он, ощупывая ее.

— Что случилось, брат мой? — равнодушно спросил минорит, уставившись глазами-бусинками на Беллариона, который шарил пальцами внутри сумы и даже вывернул ее наизнанку.

— Меня обокрали! — испуганно произнес тот, убедившись, что она пуста, и подозрительно взглянул на монаха.

— Обокрали? — откликнулся тот и участливо улыбнулся. — Я ничуть не удивлен, сын мой. Разве я не говорил тебе о ворах и разбойниках, скрывающихся в этом лесу? Если бы ты спал не так крепко, то наверняка лишился бы и самой жизни. Так что будь благодарен за это Богу, чье милосердие проявляется даже в неудачах. Знай, что всякое наказание Господне лишь предупреждает нас о куда большей каре, которой мы достойны за наши грехи. Утешься этим, сын мой.

— Да, да! — передразнил Белларион, все так же подозрительно глядя на него. — Легко философствовать по поводу чужого горя.

— Дитя мое! О каком горе ты говоришь? Велика ли потеря в конце концов?

— Пять дукатов и письмо, — горячо ответил Белларион.

— Пять дукатов! — воздел руки монах в благочестивом негодовании. — И за пять дукатов ты возводишь хулу на Господа?

— Хулу?

— А как иначе назвать твой гнев, твой ропот по поводу столь незначительной утраты, когда тебе следовало бы возблагодарить Создателя за то, что ты сохранил гораздо большее, а также за то, что он послал меня к тебе в час твоей нужды.

— И за это тоже? — недоверчиво спросил Белларион.

Выражение лица монаха изменилось — на нем отразилась мягкая печаль.

— Я прочел твои мысли, сын мой, и они огорчили меня, — кротко улыбнулся он. — Я узнал, что ты, оказывается, подозреваешь меня. Меня! Но почему? Разве могу я оказаться вором? Неужели я решился бы погубить свою бессмертную душу из-за каких-то пяти дукатов? Разве ты не знаешь, что мы, недостойные братья святого Франциска, живем, как птицы небесные, не заботясь о дне завтрашнем? Мы полностью вручаем себя Божьему провидению — зачем мне пять дукатов или даже пять сотен? Без гроша в кармане, с одним посохом в руках, я могу сию минуту отправиться отсюда в Иерусалим, питаясь одной милостыней, которой Бог никогда не лишает нас. — Он широко, наподобие креста, раскинул руки в стороны. — Сын мой, обыщи меня, если хочешь. Смелее!

Белларион покраснел и пристыженно опустил голову.

— Это… я думаю, ни к чему, — запинаясь, ответил он. — Твоя одежда служит лучшим подтверждением твоим словам. Но в один момент мне показалось… — он опять запнулся и с чувством произнес: — Прости меня, брат мой.

Монах медленно опустил руки и шагнул к нему.

— Сын мой, — положил он свою худую, длинную ладонь на плечо юноши, и тот почувствовал на себе хватку его пальцев, тонких и цепких, словно орлиные когти, — забудь о своей потере. Я здесь для того, чтобы возместить ее. Мы пойдем вместе, и ряса святого Франциска достаточно широка, чтобы поддержать нас обоих, пока мы не доберемся до Павии. Это будет тебе моим прощением.

Белларион с благодарностью взглянул на него. Тебя воистину послало само провидение.

— А что я говорил? Теперь ты сам в этом убедился. Benedicamus Domine note 19.

— Deo gratias! note 20 — заученно ответил Белларион, но теперь его слова прозвучали искренне и сердечно.

Глава II. СЕРЫЙ МОНАХ

Они двинулись в путь, и Фра Сульпицио — как монах назвал себя — уверенно, будто давно успел изучить окрестности, повел его через лес в сторону дороги. На ходу монах забрасывал Беллариона вопросами.

— Ты сказал, что у тебя украли еще и письмо, так ведь?

— Да, — с горечью откликнулся Белларион, — и оно было для меня куда дороже, чем эти пять дукатов.

— Письмо? Не может быть! — не поверил монах, и его глаза алчно блеснули. — И что же такое было в нем?

Белларион, помнивший содержание письма наизусть, пересказал его слово в слово.

Фра Сульпицио озадаченно почесал в затылке.

— Боюсь, я не настолько хорошо знаю латынь, — сказал он и, заметив удивленный взгляд Беллариона, поторопился добавить: — Мы, недостойные братья святого Франциска, добровольно отвернулись от славы ученых мужей. Ученость мешает смирению.

— О, я это уже понял, — вздохнул Белларион и перевел текст на итальянский: — «Возлюбленный сын наш Белларион, воспитанник монастыря Всемилостивой Божьей Матери в Чильяно, направляется в Павию, чтобы усовершенствоваться там в науках. Мы вверяем его промыслу Божию и уповаем на помощь нашего ордена, равно как и других братских орденов. И да будет благословение Господне на всех оказавших ему содействие во время его путешествия».

Фра Сульпицио понимающе кивнул.

— В самом деле, это невосполнимая потеря. Но могу тебя заверить, что, пока мы вместе, мое присутствие восполнит утрату этого письма, и прежде чем мы расстанемся, я попрошу аббата монастыря августинцев на Сезии снабдить тебя таким же. Я уверен, он не откажет мне.

Юноша сердечно поблагодарил монаха, еще раз внутренне укорив себя в недавних подозрениях на его счет, и они замолчали.

— Значит, тебя зовут Белисарио, верно? — Фра Сульпицио первым возобновил разговор. — Странное имя.

— Не Белисарио — Белларио или, точнее, Белларион.

— Белларион? Совсем уж нехристианское имя. Кто тебя таким наградил?

— Меня окрестили Иларио в честь святого Иларио, которого я считаю своим небесным покровителем.

— Но почему тогда…

— О, на этот счет существует целая история, — поспешил ответить Белларион и, получив приглашение продолжать, приступил к повествованию. Юноша сообщил монаху, что, по его предположениям, он родился примерно в 1384 году, но не помнит ни места рождения, ни своей семьи.

— Я даже не представляю, — продолжал он, — как выглядели мои отец и мать. Что касается отца, то я не сомневаюсь только в том, что он существовал. Относительно своей матери я могу лишь сказать, что она была грубой, сварливой женщиной, перед которой трепетала вся семья, включая моего отца. Одним из моих самых ранних впечатлений было чувство страха, которое мы испытывали всякий раз, заслышав ее рассерженный голос, резкий, какой-то скрипучий. Он и сейчас стоит у меня в ушах, когда я вспоминаю, как она звала мою сестру Леокадию — единственное имя в моей семье, которое я запомнил, — и то лишь, вероятно, потому, что моя мать часто повторяла его. Нас было несколько детей; в памяти у меня сохранилась удивительно ясная картинка, как полдюжины неуклюжих мальчишек заняты какой-то игрой в пустой холодной комнате с желтыми стенами и разбитым окном, сквозь которое ветер засекал снаружи тоненькие струйки дождя. С улицы доносились звуки ударов металла о металл, словно по соседству вовсю трудились оружейники. Мы все находились под присмотром Леокадии, видимо старшей из нас; я смутно припоминаю долговязую девчонку, чьи худые ноги просвечивали тут и там сквозь дырявую юбку, и ее узкое, маленькое личико, обрамленное густой копной соломенных нечесаных волос. Как сейчас, я слышу скрип лестницы под тяжелыми шагами и пронзительный голос, прокричавший: «Леокадия! », после чего все мы бросились прятаться по углам.

Это все, что я могу рассказать о своей семье, брат мой. Ты, наверное, можешь подумать, что лучше уж вообще ничего не помнить, но этих обрывочных воспоминаний вполне достаточно, чтобы при желании построить на них романтическую историю и представлять себя рожденным во дворце наследником знатного рода.

Относительно даты этих событий 1389-й или 1390 год — у меня есть подтверждения аббата и свои собственные предположения, основанные на реальных исторических событиях тех времен. Возможно, ты знаешь, что в этих самых местах, где мы сейчас находимся, тогда шла жестокая война между Монферрато и Мореей note 21, гибеллинами note 22 и гвельфами note 23. И однажды вечером в нашем городе появился мародерствующий отряд всадников Монферрато. Грабеж и насилие, ужас и смятение воцарились в каждом доме — даже в нашем, хотя мы почему-то мало боялись разграбления. Я помню, как мы дрожали в ту ночь, скорчившись в темноте друг возле друга, помню всхлипывания Леокадии и других детей, помню тяжелое дыхание моей испуганной матери, впервые не внушавшей нам страха, поскольку все мы чувствовали какой-то необъяснимый ужас, какую-то неотвратимую опасность, неумолимо надвигающуюся на нас. Почему-то до этого момента у меня в памяти лучше запечатлелись звуки, чем образы, но в дальнейшем мои воспоминания проясняются: вероятно, пережитый мною кризис помог мне обостренно все воспринимать. Думается, только инстинкт самосохранения заставил меня тогда тихо встать, выйти из комнаты и спуститься по головокружительной лестнице вниз на улицу. Я помню, как свалился с последних ступенек прямо в уличную грязь, но не заплакал, как непременно сделал бы в иной раз, поскольку в тот момент меня беспокоили более серьезные вещи: неподалеку я услышал крик, от которого кровь словно застыла в моих молодых жилах. Справа от меня занималось красноватое зарево пожара, и, связывая его с угрожавшей мне опасностью, я побежал в противоположную сторону, спотыкаясь и хныкая от страха. Дома скоро кончились, и я очутился на дороге, ведущей, как мне тогда показалось, в бесконечность и освещаемой неверным светом встающей луны. Впоследствии, размышляя об этих событиях, я пришел к выводу, что городок, где я родился, не имел ни стен, ни ворот или же наш убогий квартал находился вне их.

Не думаю, чтобы в то время мне было больше пяти лет, но мое физическое развитие оказалось не по годам хорошим, поскольку я смог пройти в ту ночь несколько миль. Наконец, обессиленный, я прикорнул на обочине и проснулся, когда уже вовсю светило солнце, а надо мной склонился огромный бородатый мужчина, с головы до пят закованный в доспехи. Рядом с ним стоял мощный гнедой конь, с которого он только что спрыгнул, а у него за спиной, на дороге, выстроился отряд не менее чем из пятидесяти всадников в доспехах и с пиками в руках.

Он ласково заговорил со мной, спрашивая, кто я и откуда, а затем, чтобы окончательно успокоить мои страхи, дал мне немного фруктов и кусок хлеба — такого вкусного, какого я никогда не пробовал.

«Тебе нельзя оставаться здесь, малыш, — сказал он, не получив от меня вразумительного ответа. — А раз ты не знаешь, где твои родители, то я беру тебя с собой».

Его слова совершенно не испугали меня. Да и почему я должен был бояться этого мужчину? Он приласкал, покормил меня и обращался со мной куда доброжелательнее, чем мои собственные родители. Поэтому я нисколько не возражал, когда он легко, словно пушинку, поднял меня с земли и усадил на своего гнедого.

Я совершенно уверен, что в то утро, пока я ехал на холке его боевого коня, он решил усыновить меня. Впрочем, я не нахожу в его поступке ничего странного. Все мужчины созданы из весьма противоречивых элементов, и самый суровый и жестокий наемник может неожиданно для себя самого испытать сентиментальное чувство жалости при виде несчастного беспризорника.

Помнится, я ездил с ним не меньше месяца, но затем трудности воинской жизни вынудили его поместить меня к монахам-августинцам, в монастырь Всемилостивой Божьей Матери в Чильяно. Они заботились обо мне, как будто я был королевским отпрыском, а не найденышем, подобранным на обочине дороги. Три-четыре года мой покровитель периодически навещал меня, но затем его визиты прекратились, и с тех пор мы никогда не видели его и ничего не слышали о нем — либо он умер, либо ему надоело возиться с ребенком, которого он когда-то спас. Августинцы вырастили и воспитали меня, надеясь, что я когда-нибудь вступлю в их орден. Они пытались разыскать место, где я родился, и мою семью, но безуспешно. Вот и вся моя история, — закончил Белларион.

— Не совсем, — напомнил ему Фра Сульпицио, — ты забыл рассказать о своем имени.

— А, ну конечно. В первый же день мы въехали в небольшой городишко и остановились в местной таверне. Ее хозяйке было велено вымыть и приодеть меня, и я хорошо помню удивление, отразившееся на лице моего покровителя, когда ему представили меня, наряженного в зеленый суконный костюмчик: вероятно, он не ожидал, что я окажусь пригожим мальчуганом.

Я как сейчас вижу его, сидящего на табуретке в той таверне, и помню выражение его серых глаз, в которых смешивались невыразимая доброта, восхищение и радость.

«Подойди сюда, малыш», — велел он мне.

Ни секунды не колеблясь, я шагнул к нему. Он усадил меня на колено и положил руку на мою голову, слегка влажную после недавнего мытья.

«Как, ты сказал, твое имя? » — спросил он.

«Иларио», — ответил я.

Секунду он глядел на меня, а затем на его суровом, обветренном лице появилась чуть насмешливая улыбка.

«Иларио, ты? С такими большими грустными глазами? — Я хорошо запомнил все его слова, хотя тогда и не понимал их смысла. — Я сомневаюсь, что когда-либо жил на свете такой невеселый Иларио note 24. Клянусь чем угодно, но ты даже не научился смеяться! Иларио! Скорее уж Белларио note 25, с таким хорошеньким личиком, верно? » Он повернулся за подтверждением к хозяйке таверны, и та согласно закивала, обрадовавшись возможности угодить столь грозному постояльцу.

«Белларио! — с гордостью изобретателя повторил он. — В самом деле, это имя тебе больше подходит, и, клянусь Всевышним, отныне ты его будешь носить. Ты слышишь, малыш? Теперь ты Белларио».

Новое имя так и прицепилось ко мне, — продолжал юноша, — а позже, когда я вырос и возмужал, монахи стали называть меня Белларион — большой Белларио.

Около полудня они наконец-то вышли из леса на большую дорогу и, заметив неподалеку крестьянский домик посреди рисовых полей и виноградников, где мужчины и женщины собирали урожай, Фра Сульпицио направился прямо к нему. И тут Белларион воочию убедился, что монахам-францисканцам действительно подают милостыню даже тогда, когда те не просят об этом. Едва увидев серую рясу монаха, один из работников — хозяин поместья, как выяснилось впоследствии, — поспешил к ним навстречу с приглашением остаться и отдохнуть у них.

Приближался час обеда, и вскоре они уже сидели за столом вместе со старым крестьянином, его женой, племянником и семью взрослыми детьми, в числе которых были три красногубые, темнокожие и пышногрудые девушки. На первое была крупяная каша в огромном глиняном горшке, из которого каждый ел своей деревянной ложкой, а на второе подали жареного козленка с вареными фигами и хлебом, влажным и твердым, словно сыр. Все это запивалось терпким красным вином, немного резким на вкус, зато неразбавленным и прохладным, которое Фра Сульпицио неустанно подливал себе в кружку.

После обеда монах отправился отдохнуть, а Белларион, чтобы скоротать время, пошел прогуляться в винограднике в компании хозяйских дочек, пытавшихся развлечь его болтовней, которую он нашел ужасно скучной и глупой.

Может статься, если бы виноградник не граничил с дорогой, Белларион и монах навсегда расстались бы в этом гостеприимном крестьянском поместье и вся его дальнейшая жизнь сложилась бы совершенно иначе.

Прошло, наверное, не более часа с начала сиесты, когда Белларион вдруг заметил Фра Сульпицио, скорой походкой удалявшегося в сторону Касале. Он со всех ног бросился вдогонку за ним, однако тот не испытал ни малейшей радости, увидев юношу. Пробормотав бессвязные извинения насчет обильного возлияния, жары и тяжелого сна, плохо подействовавших на него, монах в том же темпе продолжал шагать по дороге, невзирая на протесты Беллариона, напомнившего, что до Касале осталось не более двух лиг note 26 пути, а до вечера еще далеко.

— Иди, как тебе нравится, если ты считаешь, что я слишком спешу, — проворчал минорит.

Белларион хотел было поймать его на слове, но врожденное упрямство юноши и подозрения, которые никак не хотели успокаиваться, взяли верх над гордостью, и он смиренно ответил:

— Нет-нет, братец, сейчас я приноровлюсь к тебе.

В ответ монах только недовольно хмыкнул и уже более не отвечал на попытки Беллариона завязать разговор, пока они шли под палящим солнцем среди плодородных равнин, тянущихся до самого Касале.

Впрочем, они недолго шли пешком; вскоре их нагнал погонщик мулов, ехавший верхом во главе каравана из шести или семи животных, везущих какие-то огромные корзины, и тут Фра Сульпицио вновь продемонстрировал преимущества, которые давала ему ряса монаха-францисканца. Он шагнул на середину дороги и широко, наподобие креста, раскинул руки в стороны.