Тогдашний бригадир полеводческой бригады Иван Шавкалович, по прозвищу Гугович, сказал, что он проживет семьдесят два года.
 
      Столько отстукал ему в дни его молодости, еще при Польщине, деревянный столик на одном спиритическом сеансе.
 
      И с ним, и вокруг него все менялось неоднократно, и в чужих землях, и на своей земле гибли односельчане, а Иван Гугович, словно зарок, носил в себе эту весть, что пришла к нему из его далека.
 
      И когда по деревням ходили упорные слухи: будет война, и никто в ней не уцелеет, а в лавке брали мешками спички, мыло и соль, я не верил: не будет – Ивану Гуговичу еще далеко до семидесяти двух лет.
 
      Умер он как-то странно. На телеге поехал в лес, а перед мостом почему-то свернул, поехал по мелководью – вброд, через речку…
      Там и нашли его: ходит по берегу конь, телега – в воде, а под телегой – Иван Гугович, только высовывается в колесо вцепившаяся рука…
 
      Про случай этот разное говорили. А я припомнил его рассказ, которому он и сам всегда удивлялся, как-то не веря, что это может быть…
 
      Он не дожил полгода до срока, что ему тогда отсчитали, – видно, столик стукнул потише последний раз.
 

 
      Чертит судьба вкруг меня свои круги-заклинанья.
      Звезды слагают знаки таинственной карты.
      Ворон сидит на вершине дуба.
      Цель отвергает то, что имею.
      В снах обретаю то, что утратил.
      Последний ли самый круг – горизонт?
 
      За мною, вдали, вновь леса зеленеют, вновь наливается жито, вновь луга украшаются белыми, желтыми и голубыми цветами…
 
      Но не могу я вернуться туда, где уже был, – вспять своим же следам,
      и не могу задержаться здесь, где нахожусь сегодня.
 
      Мое пространство – стык.
      Время мое – острие.
      Мой путь – путь огня: отсюда.
 

 
      Порог источился, врос в землю…
      Я бью по порогу ногой – из него сыплется труха.
 
      Но такой он только сверху, глубже он надежен, глубже он прочен – и плесень его не тронула, и шашель его не источил.
 
      – О, ему не счесть, сколько лет, – говорит брат. – И вытесан он из дерева, какого теперь уже нет, из чистосердечного дерева, и вытесан людьми, каких нынче тоже нет…
 
      Мы не заходим в хату: в ней жили деды, в ней жили прадеды наши, а мы стоим на пороге, на чистосердечном пороге, и мы ощущаем, что и мы такой же порог, до которого – нету нас и после которого – нет…
 
      Есть места обретенья и места утрат.
      Как объяснить человеку, кто он такой?
      Дожидаются хаты, что люди вернутся.
      Отряхают прах на пороге.
      Когда мы с родом – мы против рода,
      когда мы с природой – мы против природы,
      когда мы с миром – мы против мира.
      Таится минувшее в сумраке, будущее – в светлыни.
 

 
      На кругозоре, в самом конце извилистой дальней дороги, – солнце,
      а на дороге, во всю длину ее, – мы, люди…
 
      Когда мы считаем друг друга по пальцам – нас много,
      когда мы считаем друг друга по душам – нас мало:
      нам нужно еще увидеть в иных – себя, в себе – небеса, в небесах – солнце, а в солнце – солнцелюдей.
 
      На дороге остановившись, одни из нас строят на ней жилье. "Мы уже нашли, – говорят они, – свое место под солнцем."
      Другие, боясь, что в конце их не станет, подаются назад, во все большую тень.
      Третьи, отдавши дороге все, что их задерживало и затеняло, входят, будто в ворота нового света, в солнце, и сами становятся солнцем, и в людях земли видят солнцелюдей.
 

 
      По сосредоточенным кольцам пня стану гадать про лета, какие сплыли,
      про зимы, какие растаяли,
      на зеркалах же – про то, кто я…
 
      Что в зеркалах проходит навстречу, приходит напротив,
      что находится о правую руку, оказывается о левую руку,
      и то, что было единственным, становится многим.
 
      В зеркалах – воплощаюсь,
      в зеркалах – изменяюсь,
      по зеркалам – распознаю, где – ложь, а где – правда,
      где – свет, а где – мрак…
 
      Мрак – наибольшее обособление: в нем нет ничего.
      Свет – наибольшее воплощенье: в нем есть все.
 
      В зеркалах встречаю знакомых и незнакомых людей, в зеркалах встречаю животных, птиц, змей, в зеркалах встречаю ножи и розы -
      и всем до меня есть дело.
 
      – Ты еще ни разу не видел себя, – уверяют они. – Всегда и всюду ты видишь одних только нас – свое многоликое отраженье…
 
      Неужто без зеркала мысли не ведают, что подумать, взгляды – куда поглядеть, дорога – куда податься и жизнь – как жить?!.
 
      Когда-нибудь, вырвавшись в наступающее, туда, где меня еще нет, увижу чью-то фигуру, что средь зеркал блуждает и в отраженьях пытается кого-то найти.
 

 
      Гости пришли в мой дом.
 
      Пытаюсь узнать, что им нужно.
      Отвечают гости: мы хотим взять для нас дорогое.
 
      Пытаюсь узнать, кто они.
      Отвечают гости: хозяева.
 
      Видать, обознались гости и забрели не в тот дом. я живу от рождения тут и знаю все до последней мелочи: вот – потолок, вот – пол, вот – вещи, и все, что ни есть здесь, – все мое.
 
      Но гости вскрывают половицы и вытаскивают из-под них сундук,
      вынимают пару кирпичей из стены – и вот уже держат в руках шкатулку,
      лезут под балку – и достают из щели какой-то сверток…
 
      И вот я стою в своем доме – гость.
 

 
      Раскапывают городище.
      Откапывают вещи.
      Вот вещь-рука, вот вещь-нога, вот вещь-сила, вот вещь-власть…
      Вещи – та плоть человека, которая умирает последней.
 
      За вещи держусь, на них опираюсь, получаю в наследство вещи…
      Вещами измеряется мое время, ограничивается мое пространство, без них погибаю, без них пропадаю, без них ничего не значу.
 
      На торжище, где все покупается и продается, допытываюсь у вещей, как их зовут.
      Они называют мои имена.
 

 
      Приставив к глазам затемненные стекла, люди глядят вверх:
      теперь они могут смотреть на солнце,
      теперь они могут видеть затменье…
 
      Что же, деревья, что, камень, что облако, – неужто мы видим вас лишь потому, что нашло и на вас затменье?!.
      А чистые сущности мира для нашего взгляда все еще остаются закрытыми?!
      И мы ни разу ни с чем еще не были один на один?!
 
      За деревнею – речка, за речкою – горка, за горкою – поле, на поле – камень, а на том валуне-камне стоит золотая корона…
      Но стоит мне только взглянуть на нее своими глазами – все пропадает…
      Смотрю сквозь преграды.
      Думаю сквозь преграды.
      Сквозь преграды живу.
 
      И стало солнце землею.
      И стало затмение плотью.
 

 
      Как предательский лед, под нами проваливается земля,
      сами собой со своих мест сходят храмы и тюрьмы, музеи и магазины…
 
      – Не надо на все это обращать вниманье, – советуют нам откуда-то сверху, – это кроты копают свои норы, всего лишь кроты…
 
      Мы и так уж давно на много чего не обращаем вниманье,
      даже на то, что мы уж не слишком и мы,
      что мы подкопаны даже в самих своих мыслях, поступках, словах,
      что – неведомо кем – обмануты,
      что – неведомо как – постепенно лишились почвы…
 
      Мы чувствуем снизу толчки – будто там, под землей, встает на ноги великан пленный,
      одною частью себя пугаемся и радуемся – другой,
      отваживаемся и медлим, выжидаем, решаем, как быть, что нам теперь все-таки делать:
      то ли слушать не то, что слышим, глядеть не на то, что видим, говорить не то, что понимаем,
      то ли, наперехват кротам, копать под собой – вместе с ними – землю.
 

 
      Натягивается тетива: полукружие лука уравновешивается полукружием тетивы.
 
      Упорствуй, лук!
      Противодействуй, тетива!
      Вы удерживаете сверхвыход: полет стрелы.
 
      Я в хаты входил и из хат выходил, заходил в города и выходил из них – и все равно оказывался то в полукружье дня, то в полукружье ночи, самим своим существованьем деля мир
      надвое и сводя в одно.
 
      Пока я живу, я окружен горизонтом,
      пока я живу, мне не достичь горизонта:
      он – там, где останавливаюсь,
      он – там, где упаду.
 
      Жизнь по кругу идет, возвращаясь к началу,
      смерть – напрямик.
 
      И летит напрямик стрела, из себя самой безостановочно возникая, от себя самой безостановочно освобождаясь, чтоб в результате сделаться полетом самим.
 

 
      Метель заметает землю, метель заметает деревья,
      и людей, тех, что были, и тех, которых еще нет, – всех заметает метель,
      и меня заметает метель…
 
      Где оно, прошлое?!.
      Где оно, настоящее?!.
      И где оно, будущее?!.
 
      Больше не на кого роптать и некого благодарить – за все, что дарилось и отнималось, что радовало и печалило,
      и больше некому выяснять, каков я: плох или хорош, уродлив или красив, молод я или стар…
 
      Отступился от меня весь белый свет, обступила меня белая беспросветность.
 

 
      Утром нашли корону, а днем уж ее украли.
      Она была золотая – и злые соседи завидовали нашей хате: за что привалило им это счастье – они ведь такие же, как и мы.
 
      Молчат заборы и ворота.
      Перемещаются скрыто тени.
      В отчаяньи не находят родители места: и кто б мог подумать, что за короной следят…
 
      Я через забор перелезаю в соседний, травою заросший двор, где жили когда-то брат и сестра.
      Были б они тут сегодня – я рассказал бы им про свое несчастье, что могло быть счастьем,
      я рассказал бы им про корону, которую не устерег.
 
      Но на дворе глухо: нет ни сестры, ни брата.
      Там, где они сейчас живут, так же вот нет и меня для них.
      У сестры есть брат, у брата – сестра, а у меня – то, чем являюсь я сам.
 
      А уж ищут – зовут меня родители по усадьбе нашей.
      "Нашли и другой раз корону, – они говорят. – Та была золотая, а эта – медная, но все равно – корона, и снова на том же месте – там, в лебеде… Золото украсть – украли, а саму корону украсть не сумели: вот она…"
 

 
      Что заставляет нас незаметно переходить из часа в час, изо дня в день, из года в год и не дает остановиться?
 
      Речка течет – и находит дорогу к морю,
      дерево тянется вверх, врастая в простор и время,
      и человек открывает в себе, живущем, ту беспредельность, где светит новое солнце и новый смысл.
 
      Нечто глядит на меня моими глазами,
      слушает, что я скажу, моим слухом,
      думает о жизни моей мыслью…
 
      А на пороге сидит усталый старик, у него уже нету сил выходить из хаты и возвращаться в хату – тело вобрало в себя свой путь и стало само порогом: что же дает человеку силы переступить, наконец, и через этот порог?!.
 
      Поспели зерна – и отыскали путь к хлебу, а поспевали – так прижимались к стеблю.
      Кричим – откликается эхо.
      Молчим – откликается тишина.
      Солнце заходит, западая в наш сон.
      И, как рельеф неизвестной местности, время показывает, где мы есть и где нас нет.
 

 
      Когда я, войдя в храм и затворив за собой двери, заговорил с небом, с неба внезапно пала молния и надвое расколола храм.
 
      Люди, которые, пришли на рассвете, отстроили из одной половины храм света, а люди, которые пришли в темноте, из другой половины отстроили храм тьмы.
 
      – Иди к нам, – зовут меня одни. – Это же твой храм; ты здесь сможешь опять говорить с небом…
      – Иди к нам, – перехватывают меня другие, – вот твой храм; ты здесь сможешь опять слушать глас неба…
 
      А я стою все на том же месте,
      замерший,
      пораженный,
      озарением просветленный,
      слов не имея, чтоб говорить,
      с молнией в сердце.
 

 
      Такое молчанье у снега,
      белизна у снега такая,
      такая даль -
      что замирает душа: не умеет она еще быть такою.
 
      Шуршит шершавая осока.
      Синеют в снегу одинокие лозы.
      Зажигаются окна в деревне.
 
      У снега взгляд моих надежд,
      у снега голос моих мечтаний.
 
      Снег, ты из бесконечности? из совершенства? из небытия?
      Все, что росло, цвело, красовалось, все, что стало минувшим, все, что стало воспоминаньем, все, что вернуться назад не может, – вернулось все белым снегом.
 
      У окрестности есть еще одна окрестность,
      у сумерек есть еще одни сумерки,
      у судьбы – еще одна судьба:
 
      снег.
 
      Свет исповедывается перед снегом.
      Ладонью трогаю снег.
 

 
      Странствует рядом со мной, на глазах изменяясь, моя извечная вотчина: заобочина.
 
      – Кто ты такой? – допытывается у человека сфинкс.
 
      Отвечают за человека часы, весы, календари, путевые столбы,
      отвечают малые солнца, месяцы, звезды – вознагражденья,
      отвечают могилы – обочина-заобочина,
      а сам человек молчит.
 
      Нет внутри слова – слова,
      нет внутри мысли – мысли,
      нет внутри время – время,
      нет внутри рока – рока,
      нет внутри смерти – смерти,
      и человека внутри человека – нет.
 
      Сам себе весы и то, что взвешивается, сам себе мера и то, что меряется, по лазерному звездному лучу я восхожу к звездам, и становится мне вознагражденьем каждый сделанный шаг.
 

 
      В заводь заплывши, лягу-замру меж коряг горбатых.
 
      Будут закидывать рыбаки в заводь блесны, крючки, запускать бредни и верши, будут вытаскивать из заводи рыбаки приманенных рыб…
 
      Старая мудрая рыбина, в себе я предчувствую человека, и рассуждаю о смысле жизни, и спрашиваю у смысла, почему в своем рыбном теле не может быть рыбина человеком, – и не поддаюсь на хитрости рыбаков.
 
      Когда-нибудь, уже неживой, я всплыву на поверхность – и все рыбаки, что увидят меня, посетуют, выдохнув: э-эх!..
      Такая огромная рыбина – и пропала!
      Такая огромная рыбина – и никому не досталась!..
 
      И я тогда тоже посетую об этом чувством, общим для рыбин и для людей.
 

 
      Куда достигают мой слух и зренье – там и есть мой предел. Он мое продолженье, мое движенье, завоеванье мое…
 
      Я изобретаю все более мощные телескопы, все более чувствительные звукоприемники – я все время раздвигаю свой предел. Он уже выходит не только за край земли, но и за пределы огромных миров и галактик.
 
      Однако временами я слышу, как где-то переговариваются голоса: "Бедняга, он все еще на том же месте… Он все еще никак не может преодолеть свой предел…"
 

 
      В лаборатории плотно закрыты двери и занавешены окна – сюда не проникают посторонние звуки, посторонние люди и постороннее время…
 
      Тут в глиняных вазах красуются розы,
      лежит на столе нарезанными ломтями хлеб,
      плавают в воде среди водорослей зеленых рыбы,
      а в прозрачной стеклянной оболочке стоит шаровая молния, словно плененный, весь из единого ока, зверь…
 
      В лаборатории, каждый на своем месте, работают надежные люди.
      Тут непрерывно проводится одно и то же исследованье, один и тот же эксперимент:
      вазы – достаточно ли вазы, розы – достаточно ли розы, стол – достаточно ли стол, рыбы – достаточно ли рыбы, вода – достаточно ли вода, достаточно ли молния – молния, хлеб достаточно ли – хлеб, и люди, которые проводят исследованье, – достаточно ли они люди…
 
      они сомневаются во всех явленьях,
      они сомневаются в чувствах, мыслях и даже в своих сомненьях,
      а в результате исследованья настойчиво открывают во всем, что ни есть тут, одно и то же:
      ничто.
 

 
      Слева – поле, и справа – поле, а меж ними – межа:
      на меже – сивец, на меже – божьи слезки,
      и отец, понуривши голову, стоит на меже с косой.
 
      Давно уж стоит – заржавела его коса,
      косовина совсем потемнела,
      сквозь скошенную траву проросла молодая…
 
      Он слышать не слышит, как громко ржет на дворе буланый и бьет копытами землю,
      и видеть не видит, как сразу два месяца на небо вышли – старый и молодой.
 

 
      Ширятся нарушенья.
      Меняются времена года.
      Как дым, по округе ползет тревога.
 
      В лужах млеет вода – а люди не верят воде,
      в лужах играет солнце – а люди не верят солнцу,
      в лужах плескаются облака – а люди не верят облакам.
      Они взирают туда, куда и зайти невозможно, – вдаль.
 
      Там, по дороге, по лужам, от лужи к луже, после дождя бегут вереницею босоногие дети, смеются, ногами трогают небо, радугу, плоты облаков и ничего не боятся.
 
      До того это было, как выпал однажды стеклянный дождь,
      до того это было, как повыступали из-под земли ножи и иголки,
      до того это было, как мир стал внезапно взрослым.
 

 
      Просыпаюсь и засыпаю,
      а все неверен мой сон, а все неверно мое пробужденье…
 
      А по улице туда-сюда прохаживается, точно она что-то ищет, женщина:
      в плюшевом жакете, в платке ситцевом, с обломком серпа в руках…
 
      Все на нее оглядываются,
      все ей удивляются,
      все хотят разузнать, кто она,
      и все боятся, что и вправду узнают.
 

 
      На притихших дворах, у дранки и черепицы, цветет розовая и белая сирень и осветляет своим цветеньем, своим разуменьем город, что погружается в прошлое.
 
      Лохматый татарник толпится возле забора:
      каждая лопушина – чаша,
      каждая лопушина – голос,
      каждая лопушина – ладонь:
      думу думает снова и снова общее вече, обсуждает снова и снова зеленое вече цену жизни и цену смерти…
 
      Покинули последние жители свои дома, свои хаты с оконцами и наличниками, и все, что имели, что наживали, что помнилось и что снилось, в переезде позабирали, переселяясь по новым углам…
 
      Да кто-то сюда все равно возвращается неодолимо,
      кто-то тут все равно, как когда-то, живет:
      то вдруг зазвонит тревожно колокол,
      то вдруг по брусчатке копыта зацокают,
      то вдруг дитя заплачет,
      то вдруг кто-то кого-то покличет, и тот отзовется…
 
      Тут пласт на пласте, на фундаменте фундамент.
      Тут свои тайны, своя преемственность, свой лад.
      Тут что-то таится, что-то прячется, хоронится что-то от взглядов…
 
      Подходит к старому городу узкоколейка.
      Ходят по старому городу вооруженные патрули.
 

 
      Желтые фонари.
      Туман.
      Грачиный грай в парке.
      И деревья готовы поверить, что больше не будет зимы.
 
      Что-то вдруг стронулось, что-то оттаяло.
      И не нужно уж очень стараться,
      и не нужно остерегаться,
      обстоятельства неожиданно стали благоприятными,
      все стало доступней,
      все стало проще,
      в жизни все получаться стало само собой.
 
      Оттепель – пятое время года. Все, что позабирали времена остальные, она возвращает:
      и снова возможна встреча,
      и снова возможно счастье,
      и снова возможно бессмертье.
 
      Распались оковы, что всех заставляли держаться одних положений, – и начали открываться заново, как сокровища, люди.
 
      Аукают чьи-то голоса.
      Трогают чьи-то судьбы.
      Оттепель.
      Туман.
      Желтые фонари.
 

 
      Дорога, что прежде меня вела, повернула и стала расщелиной.
 
      Когда внимания на нее не обращаю – ее вроде бы нигде и нет,
      когда же перебраться намереваюсь на ту, другую сторону жизни, она расширяется тут же на всю округу.
 
      Я прохожу тридевять земель,
      перехожу реки, пустыни, горы,
      но суть – в том единственном, том окончательном, том решающем шаге, который позволит мне переступить…
 
      – Прыгай, – советует мне один мой друг, – и, может быть, ты окажешься на той стороне расщелины.
      – Остановись, – сдерживает другой, – и, может быть, она отступит сама.
 
      Наступает ночь, в темени тонут хаты, деревья, заборы.
      Друзья засыпают.
      Стихает ветер.
 
      А внизу, под землей, звучит веселая музыка,
      а наверху, в небе, встают сверкающие мосты.
 

 
      Принимаю то, что есть, и не принимаю того, что есть.
      Преградою, что во мне, наталкиваюсь на преграду, что предо мною.
      А за моими плечами стоит моя необоримая оборона – смерть -
      и говорит: борись,
      и говорит: побеждай.
 
      Что может во мне терпеть пораженье, берет пораженье.
      Берет, что может во мне умереть, смерть.
      Нахожу выход в безысходности.
      Пока не ищу спасенья – нет и потери.
      Пока не думаю о себе – сильнее себя.
      Пью из кубка небес – нектар, пью из кубка земли – отраву.
      Желаю себе блаженства, и желаю себе страданья, желаю добра и желаю зла.
 
      А пред моими глазами цветет и прячется за себя саму, и разнообразится жизнь – моя неодолимая преграда -
      и говорит: борись,
      и говорит: побеждай.
 

 
      Мы сбежали: один – из своей действительности, другой – из своей, а во время побега встретились.
 
      – Давай поменяемся башмаками, – предлагает мне мой сообщник. – Когда нас будут ловить, то поймают как раз не того, кого хотят.
 
      Он обувает мои башмаки, а я – его, и мы, кто куда, расходимся.
      В желтой глинистой земле остаются следы от моих башмаков и от его башмаков.
 
      Ни темно, ни светло.
      Стоит неподвижно время.
      На небосводе вспыхивают зарницы опасности.
      За мною – след в след – идут чужие следы.
      Я никуда не могу от них деться.
      Куда увлекает нас бег?!.
      Он ловит меня, я – его.
 

 
      Жажду воды.
      Но возле колодца сидит сторож и не дает напиться.
 
      – Посмотри!.. – говорит он, заглянув в колодец.
      Колодец глубокий-глубокий, и светлая в нем вода, и мне кажется, что она трепещет, словно живое сердце, и поднимается кверху.
 
      – В ней – твоя жажда, – говорит мне сторож. – Как только она у тебя дойдет до самого края, все на глазах переменится: вода через верх перельется, и ты тогда сможешь напиться вволю. Но до тех пор – нет…
 
      Я верю сторожу,
      я верю колодцу,
      я верю своему скрытому предназначению -
      и готов терпеть, сколько надо терпеть,
      и готов гореть на невидимом костре жажды, сколько требуется гореть, чтобы исполнить, что должен и что могу…
 
      Над колодцем стою, и сам я подобен невиданному колодцу, что всем своим нутром жаждет воды, а глубиною последнею – жажды…
 

 
      Даль подступает и отступает, и повсюду я вместо нее нахожу сумрачную землю, молчаливую воду, корявые деревья.
 
      Я у них допытываюсь про даль.
 
      Говорит земля: это – мой слух.
      Говорит вода: это – мое зренье.
      Говорят деревья: это – наше дыханье.
 
      Я поворачиваюсь вокруг себя.
      Я могу быть в эту минуту только тут, где стою, где я есть.
 
      Даль – мой утраченный рай: он запоминается снами и миражами.
 
      Я пустил во все стороны дали стрелы, а стрелы обратно летят, целясь в меня.
 

 
      В левую руку вложили мне пораженье, но успел я в правую взять победу.
      Тогда в правую руку мне отмеряют радость, но я протягиваю левую и черпаю печаль.
 
      У меня спрашивают: кто ты? – и хотят остановить.
 
      Я не останавливаюсь и не отвечаю.
      Сосредоточенною душою я нащупываю мерцающую нить смысла, по которой должен идти до конца.
 

 
      Звезды опрокидываются и выливают на наши нивы смолу и серу,
      грозы проносятся над нашими городами,
      колеблется солнце…
 
      Нам тревожно,
      нам страшно,
      мы прижимаемся еще сильнее к земле,
      еще упорней цепляемся за наши занятья и вещи
      и не отваживаемся взглянуть выше себя
      и понять, что противодействуем спасенью…
 
      А солнце расшатывает наши дни,
      а звезды врываются в наши сужденья,
      а грозы глушат наши речи,
 
      и все настает, и все никак не настанет тот час, тот единственный час, что для нас существует взаправду, – последний.
 

 
      Я слышу тьму слов.
      Вижу множество людей.
      Все они твердят, что надо уметь отличать ложь от правды, намеренье от исполненья, заботу лишь об одном себе от заботы о всех других…
 
      Но сейчас зима.
      И слова, и деревья, и все в округе тронуто инеем.
      И как отличить сухостой от живых деревьев?
 

 
      Передо мною заснеженные горы, текут порожистые реки, расстилаются гибельные болота… Сколько я их одолел?!.
      Сколько могу еще одолевать?!.
      И неужто на самом деле могу?!.
 
      Я пробую договориться с желаниями своими, перепроверить цель, уточнить путь -
      и замечаю, как неприметно, постепенно начинает меняться облик местности,
      как, в зависимости от моих желаний, от цели, какую я выбираю, перемещаются горы, исчезают болота, поворачиваются реки…
 
      …Я – цель, тождественная преграде.
 

 
      Брожу по весенним переулкам:
      останавливаюсь возле каждого сада,
      приветствую каждое дерево…
 
      Деревья – мои необретенные братья,
      деревья – мои неназванные сестры.
 
      Какие могилы легли меж нами?
      Какие расстояния и небосводы?
 
      Ничего не таят деревья: как их окликнет природа, так они отзовутся: летом – по-летнему, зимою – по-зимнему и по-весеннему – весной.
 
      Их огораживают люди, присваивают их люди, но они все равно ничьи: могут принадлежать кому-то ягоды или фрукты, может принадлежать древесина, а деревья – никому не принадлежат…
 
      Не перестаю возвращаться снова и снова в грядущие весны,
      не перестаю доискиваться снова и снова, что знают деревья о человеческой нашей судьбе…
 
      Приходит мать в смятенный мой сон и достает из-за пазухи яблоко: "Оно покажется горьким, а съешь – окажется сладким, в нем разуменье: бери…"
 

 
      С неба сваливаются на меня раскаленные угли, старинные монеты, жабы и рыбы, разноцветные камни,
 
      земля под моими ногами превращается то в болотную топь, то в пустыню, то в кладбище динозавров,
      а когда я прохожу по деревне, на заборы взлетают горластые петухи, а из-под заборов шипят на меня гусаки и бросаются злые собаки.
 
      Случается, я смеюсь от восторга, случается, плачу от боли, обиды. Но сзади за мной неотступно следуют два моих стражника-манекена, что оберегают меня от любых неожиданностей.
 
      – Мы можем поменяться местами, – предлагают мне манекены, – и тогда с тобой никогда ничего не случится.
      Я отказываюсь.
      Я по-прежнему встречаю все первым, и по-прежнему мир говорит со мной на языке происшествий.
 

 
      Тот, кто идет по этой дороге, играет роль, которую дорога ему дает:
      воин воюет,
      музыкант играет,
      купец торгует,
      ворует вор…
 
      Но когда приходят они к концу, кончаются их роли: воин – уже не воин, и музыкант – не музыкант, не купец – купец и вор – тоже не вор, а все это только условности, только условия той дороги, какую они – каждый по-своему – прошли.
 
      Разве, чтоб одолеть дорогу сполна, нужно споткнуться о каждый камень, упасть в каждую яму, пройти по каждому следу?!.
      Разве нужно каждому быть сразу и тем, и этим, и вот этим, и даже вон тем?!.
      Или вообще не быть никем?!.
 
      Ничего никому объяснять не хочет дорога, снова она раздает старые роли, снова всех заполоняет собой…
 
      Снова будет музыкант вдохновляться тем, что он музыкант,
      купец – гордиться, что он купец,
      воин – доказывать, что он воин,
      а вор – скрывать, что он вор…
      И снова будут они удивляться, что люди – люди и что скоро – конец.
 

 
      Я отделил сладость от горечи, наслаждение от страданья, рай от ада -
      и цветы стали меня поить только сладким нектаром, а деревья потчевать стали только райскими яблоками.