Белорусский поэт Алесь Рязанов родился в 1947 году; переведен более чем на 50 языков. Начинал с традиционно рифмованной поэзии, но довольно быстро перешел на верлибры. Автор полутора десятков сборников стихов и поэм. Живет в Германии.
      В середине 80-х я переводил белорусских поэтов и – достаточно неожиданно для самого себя – стал переводить верлибры Рязанова. Верлибр – опасный для переводчика жанр поэзии. Отсутствие рифм, даже при соблюдаемости некоего ритма, всегда предполагает дополнительную нагрузку на текст: мол, мои стихи так серьезны и глубоки, что рифма им и не требуется; более того, она отвлекает. Здесь легче, чем где бы то ни было в стихах, впасть в ложную многозначительность. Доверие к такого рода поэзии предполагает наличие в ней истинно глубокого, философского содержания; как я думаю, в стихах Рязанова оно есть.
      Замечу только, что поэзия Рязанова, как и его родина, находится на выгодном стыке русской и западной стихотворной лирики, на стыке русской, синтетической поэтической традиции и западной аналитической: это ещё близкая к русской поэзия по обязательному присутствию живого чувства, «переживания» жизни и одновременно – философский анализ этого переживания. Более того, она находится и на стыке современной русской и европейской поэтической традиции – модерна и постмодерна. Переведённые мною стихи уже тогда, в середине 80-х, были "на грани"; в это время у Рязанова уже появились стихи, на другие языки непереводимые принципиально. Это было словотворчество типа бэконовского HONORIFICABILITUDINITATIBUS.
      Во всяком случае, те его стихи, которые я тогда переводил, мне были близки – иначе я бы за их переводы и не взялся. Я переводил на свой страх и риск, без каких бы то ни было договоров и договорённостей; кроме книги «Версетов» я перевёл три поэмы – «Поэму подсолнечника», «Поэму рыбины» и «Поэму эха». Несколько версетов были опубликованы тогда же в «Дружбе народов»; скорее всего, я бы перевёл ещё несколько поэм, но смерть моего друга, поэта Валентина Лукьянова (1987) так подействовала на меня, что я бросил литературу вообще. На 10 лет.
      Как ни странно, но именно сегодня, на мой взгляд, пришло время и для русских переводов стихов Рязанова. Если не говорить о той тенденции, где словотворчество приводит к принципиальной непереводимости – в том числе и на русский язык, – его «версеты», поэмы и «зномы» (мысли о жизни, литературе и искусстве) – вполне переводимая часть им написанного. Она и представлена на этом сайте.
      Чтобы дать более полное представление о поэте, кроме своих переводов версетов и поэм я включил в подборку и «зномы» Рязанова в переводах Валерия Липневича.
 
      ВЕРСЕТЫ
      ПОЭМА ПОДСОЛНЕЧНИКА
      ПОЭМА РЫБИНЫ
      ПОЭМА ЭХА
      ЗНОМЫ
 
      © А.С.Рязанов – версеты, поэмы, зномы.
      © В.А.Козаровецкий – переводы версетов и поэм.
      © В.И.Липневич – переводы зномов.
 
      
 

 

Перевод Владимира Козаровецкого

 
      БЕСПРЕДЕЛЬНОСТЬ
      ПРОТИВОРЕЧИЯ
      НА ОЩУПЬ
      ТАБЛИЧКИ
      В КРУГЕ
      ПТИЦА
      ГАВОРКА САША
      В СТАРОЙ ХАТЕ
      УЧЕНИК ЧАРОДЕЯ
      "ДВЕ ЦЕЛИ…"
      СИНИЕ ЛЮДИ
      НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ
      ЛЕСТНИЦА
      БУДУЩЕЕ
      СЫНОВЬЯ ИОВА
      ПРИТМЕТЫ
      ВТОРОЕ СОЛНЦЕ
      ТРАНСМУТАЦИЯ
      ДИЧКА
      ПАСТУХИ
      "НА МОЕЙ ДОРОГЕ…"
      СТРАНСТВУЮЩИЙ ГОРОД
      ПОЛЕТ
      СЯРГЕЙ ЦЫГАН
      ЗВЕЗДЫ
      УБЕЖИЩЕ
      ЦЕПЬ
      ТАНЕЦ СО ЗМЕЯМИ
      ПАСТИ
      ПОСЛЕДНИЙ АРГУМЕНТ
      ВСЕВИДЯЩИЙ КАМЕНЬ
      ДУБОВЫЙ ЗАБОР
      ПОДАРОК КРЕСТНОЙ МАТЕРИ
      ЗАВОЕВАТЕЛИ
      ОСКОЛКИ
      ИВАН ГУГОВИЧ
      ОТСЮДА
      ПОРОГ
      МЫ, ЛЮДИ
      ОТРАЖЕНИЯ
      ГОСТИ
      ВЕЩИ
      ЗАТМЕНИЕ
      КРОТЫ
      ПОЛЕТ СТРЕЛЫ
      МЕТЕЛЬ
      КОРОНА
      "ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ НАС…"
      МОЛНИЯ
      СНЕГ
      ЗАОБОЧИНА
      РЫБИНА
      ПРЕДЕЛ
      ЛАБОРАТОРИЯ
      МЕЖА
      ЛУЖИ
      "ПРОСЫПАЮСЬ И ЗАСЫПАЮ…"
      СТАРЫЙ ГОРОД
      ОТТЕПЕЛЬ
      РАСЩЕЛИНА
      "ПРИНИМАЮ ТО, ЧТО ЕСТЬ…"
      БАШМАКИ
      КОЛОДЕЦ
      ДАЛЬ
      ДО КОНЦА
      ПОСЛЕДНИЙ ЧАС
      ИНЕЙ
      ЦЕЛЬ
      ДЕРЕВЬЯ
      ПРОИСШЕСТВИЯ
      РОЛИ
      РАЗДЕЛЕНИЕ
      ОПОРА
      СИНИЙ ТУМАН
      КАМНИ
      ВМЕСТЕ С ТРАВОЙ
      ПОВЕРХНОСТЬ
      ЧЕРНЫЙ ОБРАЗ
      НА ВТОРОЙ ДЕНЬ ВОЙНЫ
      ЗМЕИ
      СЛЕДЫ
      ОРУЖИЕ
      НАСЛЕДИЕ
      ПЛАНЕТА МЕТАМОРФОЗ
      ТЕЧЕНИЕ
      ОНИ
      "ГОВОРЮ, ВСЛУШИВАЯСЬ…"
      С КЛЮЧОМ В РУКЕ
      ОТАВА
      В ЛЕСУ
      ГЛИНЯНЫЕ ЧЕЛОВЕЧКИ
      ОБРАЗЫ МАНЯТ МЕНЯ…"
      ЛЕСНАЯ ДОРОГА
 

 
      Полжизни иду в мир, полжизни -
      возвращаюсь из мира,
      полжизни пишу дорогой свои имена,
      полжизни – перечеркиваю написанное,
      полжизни расту от земли,
      полжизни – расту с землею:
 
      и все меньше во мне меня, и все больше во мне беспредельности.
 

 
      Еще волен болеть,
      еще волен страдать,
      еще волен умереть, -
      я разбиваю руки и душу о камни и стены, что меня обступили.
 
      Я порываюсь из прошлого в настоящее, в свободу из безопасности.
 
      – Но мы ведь твоя защита, – говорят мне камни и стены, – твоя наружная оболочка,
      мы спасаем тебя от жары и стужи, от воды и огня, от пули и сабли,
 
      ибо ты еще не волен не болеть,
      ибо ты еще не волен не страдать,
      ибо ты еще не волен не умереть.
 

 
      Мы двигаемся на ощупь.
      Когда настает день, мы замечаем,
      что нам светло, когда настает ночь – замечаем, что нам темно,
      когда отклоняемся с пути,
      когда забегаем вперед или когда отстаем – возвращаемся неизбежно на прежнее место.
 
      Мы двигаемся из одной повседневности в другую и, как свою судьбу, принимаем то, что есть.
 
      Наша дорога проходит через наши сердца,
      каждый наш шаг – это шаг за горизонт,
      и в каждое наше мгновенье вмещается все время.
 

 
      На деревьях – таблички.
      На них написано, сколько каждому дереву лет, как оно называется, каковы его толщина и высота.
 
      Люди проходят мимо деревьев, не замечая их, – они читают таблички.
 
      А голоса деревьев так и остаются неуслышанными,
      а письмена деревьев так и остаются непрочитанными.
 

 
      Мир молча допытывается у меня, куда я иду.
      Но разве я знаю мою конечную цель?
      Я делаю то лишь, на что я способен и что меня заставляет делать жизнь:
      когда жажду – пью воду,
      ем хлеб, когда голоден,
      когда устаю – отдыхаю,
      а отдохнувши, устремляюсь вперед – и оказываюсь на своих же следах.
 
      Я в круге, где слово ищет Слово, а человек – Человека.
 

 
      Огромная хищная птица кружит надо мною. Я знаю: она ждет моей смерти. Тогда с голодным криком она опустится на мое тело и ударит мне клювом в лицо.
 
      Я поднимаю лук и выпускаю стрелу. Стрела, не долетев до птицы, падает вниз. Я подбираю ее и снова кладу на лук: теперь я постараюсь выстрелить выше.
 
      Но на прежнем месте птицы уже нет. Будто что-то придумав, она улетает вперед – туда, куда я иду.
 
      Бескрайняя степь.
      И мы двое: я и птица – мой извечный враг.
      Она одна сопровождает меня на моей жизненной дороге.
 
      Да и в самом-то деле, как бы я узнал, куда мне идти, если бы время от времени она не улетала вперед?!.
 

 
      Мой одногодок Гаворка Саша сидит, глубоко задумавшись, рядом с грудой железного лома на желтой пожне;
      он сидит весь расхристанный,
      кровь у виска запеклась…
      – Саша, – зову я его, – идем вместе с нами, вместе со всеми!..
 
      А он ничего не отвечает,
      а он остается на том же месте,
      а он остается все в том же полдне,
      а он остается на том свете
 
      и неотрывно глядит на дорогу, по которой все дальше уходят его одногодки.
 

 
      В той старой хате, невесел, отец сидит за столом с друзьями:
      что было поесть – съедено,
      что было выпить – выпито,
      и все равно не хватило.
 
      Заглядывает в окно ясная осень.
      Гудят далекие поезда.
 
      Отец мне дает деньги и говорит:
      "Купи нам чего-нибудь выпить и закусить и сразу же возвращайся…"
 
      Я прохожу мимо глубоких чистых озер, в которых торжественно отражаются золотистые деревья и темнеют отражения облаков, сажусь в мчащиеся поезда,
 
      но сегодня великий праздник;
      все заполонила собой эта осень,
      все заполнило очарованье,
      все переполнил собой этот день,
 
      на исходе которого в старой сумрачной хате отец по-прежнему сидит за столом со своими друзьями и все ждет, когда я вернусь.
 

 
      Не удержавшись, я заглянул на следующую страницу…
 
      "Лихнаэль, Весмолон, Гермашур, Мемрогай…" – торопясь, я читаю таинственные слова-имена той старинной магической книги, что на время доверил мне мой учитель…
 
      А на улице вдруг темнеет, как будто под вечер. Стая птиц прилетела во двор, и они, все пространство заполнив, с пронзительным громким криком обрушиваются на окна и дверь.
 
      Опешивши, не успеваю я что-нибудь сделать, куда-нибудь скрыться, а в дом уж вбегает разгневанный чародей, выхватывает книгу и что-то шепчет…
 
      Уже больше не ученик чародея, я ухожу от него все дальше и дальше.
      Но запретные те слова, те слова-имена, что я вычитал в книге… -
      я мучусь, стараясь не вспоминать их, не дать им проникнуть в мой разум, не остаться с ними один на один…
 
      Я страшусь того, что я знаю.
      За окнами моего сознанья – темные крики.
 

 
      Две цели, противоположных одна другой, во мне совпадают: цель – всем овладеть, и цель – от всего избавиться.
 
      Что я отвоевываю у дня, у меня отнимает ночь, что отдаю бездорожью – возвращает мне перепутье.
 
      И не хватает мне дня, чтобы всюду поспеть, и не хватает ночи, чтоб отовсюду вернуться,
      и не хватает жизни, чтоб жить,
      и, чтоб не жить, не хватает смерти…
 
      У меня все есть и – ничего нет.
      Гляжу на тени днем и на звезды – ночью.
      В далекой деревне кричат петухи.
      Полынь и бессмертник обступают мою дорогу.
      Сердце мира бьется во мне.
 

 
      Под ногами крошится подмерзший снег.
      Темнеют ямы с водою.
      Мартовская ночь: хаты, и окна, и улица – но нигде никого.
      Безлюдье в моей душе, безлюдье – в мире.
 
      И только гнутся под ветром деревья,
      и только бегут облака по небу,
      и только летит куда-то месяца синий челн, а в нем – синие люди.
 

 
      Кто узнает у меня, где восток, кто узнает – где запад…
 
      Как указатель на перекрестке, я показываю всем, куда идти, а сам остаюсь на том же месте – на этой земле, под этим небом.
 
      слишком высок для глубины,
      слишком глубок для высоты,
      слишком прям, чтоб склониться в любую сторону…
 
      Вот моя левая рука, вот – правая…
      Я бросаю зерно в землю – и вырастает дерево:
      на одной ветви у него солнце,
      на другой – месяц,
      разноголосые птицы со всех концов света на нем распевают песни и ладят гнезда…
 
      Тут мой запад, и тут – восток.
 

 
      По крутой, бесконечной лестнице я поднимаюсь все выше и выше, чтоб, наконец, достигнуть той самой верхней, самой последней моей ступеньки, с которой я мог бы броситься в беспредельность -
      и оставить позади саму жизнь,
      и оставить позади саму смерть.
 
      Сколько ступенек я уже миновал?!.
      Сдается мне, что создает их сам мой подъем, движенье, само мое восхожденье, надежда, что там, выше, я себя самого превзойду и смогу, наконец, то, чего не могу теперь…
 
      А они одна за одной возникают, одна из другой вырастают, одна другую предвидят, они – и преграда, они – и опора, они и придерживают, и ведут.
 
      На высоте, что выше деревьев и облаков, по-над самою вышиною, я вслушиваюсь и слышу, как откуда-то снизу двойник мой кричит:
      "Вернись!..
      Ступенька последняя – здесь!
      Восхождение в беспредельность надо начинать отсюда!"
 

 
      Не вижу его – а предвижу,
      не слышу – а предощущаю,
      не знаю – а предвосхищаю.
 
      Земля запеклась, как кровь.
      Сзади крадутся призраки.
      Страх предостерегает: в будущем ждет смерть!
      Смелость живет надеждой: в будущем ждет бессмертье!..
      Мы заставляем себя подняться.
      Мы освобождаем от глухоты свой слух, избавляем от слепоты зренье, недоразуменья переплавляем на разуменье.
 
      Это – восстанье.
      Нас окружает беспредельность.
      Бремя свободы распрямляет нам плечи.
      Мы становимся, какими не были никогда.
      Предвечные звезды проходят сквозь наши судьбы.
 

 
      Братья мои собираются вместе – на праздник, семейный совет и для дела, касающегося нас всех.
 
      Но я наблюдаю за этим с опаской.
      Я от совместных встреч уклоняюсь.
      Когда все присутствуют, кто-то, хотя бы один, отсутствовать должен.
 
      Я – стерегущий судьбу.
      Я не могу ей довериться.
      Я памятую про сыновей Иова: они погибли, когда под одной крышей собрались все вместе.
 

 
      Чтоб оградить себя от всяких случайностей, мы отгородились стенами из бетона,
      землю заасфальтировали,
      вывели громоотводы,
      создали свои законы,
      жизнь рассчитали на многие годы вперед – на десятилетья, столетья, но…
 
      Но в самом начале лета пожелтела береза в сквере,
      но, пролетая над ратушей, упала замертво птица,
      но прогоркла вода в колодцах,
      но, дорогой остановившись, говорят старые люди: "Мы слышим, как плачут наши матери и отцы…"
 

 
      Зажигается в небе второе солнце.
 
      Я прячусь от него за старое тенистое дерево, но солнце просвечивает его насквозь;
      прячусь за стену хлева, но тень от нее прозрачна, как день;
      прячусь за валун, что лежит возле колодца, но и он – как сито;
      прячусь в хату, а в хате все, как обычно, тихо, спокойно, ни светло, ни темно…
 
      В хате сидят, словно в праздник, родители,
      в хате сидят свояки,
      и так мне горько, что я не с ними…
 
      А мать – удивительно молодая – по голове меня гладит рукою, дует в лицо…
      – Ну вот и все, – говорит она. – Я погасила второе солнце.
 

 
      Руками ощупываю лицо: одной частью целого узнаю другую.
 
      – И на кого ты похож! – говорит сестра.
 
      Не знаю сам, на кого:
      кто скажет – на камень,
      кто скажет – на птицу,
      кто скажет – на дерево,
      а кто – на себя самого.
 
      Близится Пасха.
      Сладость и горечь запахов всюду разлиты.
      Просыхают бугры.
      Сережки у верб распушились.
      Предвестится счастье.
      Солнце вспыхивает в груди.
      С песней и плачем куда-то идут люди.
 

 
      Груша-груша, зачем же ты дичка?
      Вот и пила уже точит зуб на тебя, и вострится топор.
 
      Но разве знает дичка, зачем она дичка?
      Но разве знает полынь, зачем же она полынь?
      И разве знают люди, зачем они люди?
 
      Что-то погасло в мире, что-то замолкло, что-то осиротело.
      Не все, что растет, растет для еды, и все, что живет, живет не одной едою.
 
      Приходит из прошлого на опустевшее место седой молчаливый дед.
 
      – Они не имели того, что мы сегодня имеем, – рассказывают свояки про людей, что жили когда-то, – но жили они лучше нас.
 
      Да знает ли, в конце концов, человек, что лучше ему, что – хуже,
      что – трата, а что – прибыток,
      что – немочь, а что – здоровье,
      что – польза, а что – вред?
 
      Все решает по-своему разум, да что-то в жизни не соглашается с ним.
      Растопится под вечер печь.
      И заговорит с нами дичка в последний раз самой провидческой речью – речью огня.
 

 
      Еще с низин не сошла вода, а тут, где горит костер, уже почти сухо.
 
      Присев у огня, поджидаю, когда с отдаленного пастбища придет мой давний друг, с которым я не виделся много лет.
 
      Тут стойбище пастухов: кто приходит сюда, а кто уходит, кто пришивает на свитку латку, кто самокрутку курит неспешно, кто достает из котомки еду…
 
      "Когда собрались в ихнем дворе, чтобы корову ту резать, – рассказывает старый пастух про одного из пастушков, – он вдруг побелел, будто смерть, заплакал, схватил, что под руку подвернулось, – кусок стекла и кинулся с ним на людей.
      Сильно он тогда тем стеклом руку поранил, а криком, каким-то апостольским криком: нельзя резать коров!… – поранил людей…"
 
      Я знаю: тогдашний тот пастушок – это он, мой друг.
      Гляжу на село знакомое, где меж деревянных домов повырастали гиганты-дома,
      гляжу на костер пастуший, в огонь, что успокаивает и беспокоит,
      и в небо, все в то же небо, где среди облаков летают души апостолов и коров.
 

 
      На моей дороге – ухабы и ямины.
      Но это – моя дорога: она меняется, она разговаривает со мною, она уточняет мое движенье.
 
      Поодаль, неподалеку – асфальтированные трассы: они так ровны и так надежны, и все про них наперед известно – откуда они и докуда…
      Мчатся по ним автобусы и автомобили, уверенно шагают по сторонам пешеходы, но сами трассы, как вкопанные, стоят.
 
      Я опускаюсь в новую ямину – и меня накрывает мрак, какого не было еще на земле,
      подымаюсь на следующий взгорок – и встречаю еще раз солнце, что уже на земле зашло.
 

 
      Шумят верхушки деревьев.
      Облака обложили небо.
      Начинается дождь.
 
      Я от дождя не прячусь, не обращаю на дождь вниманья, я гляжу на Великое Поле, где янтарно-желтой светлынью зорится небосвод, – единственный ясный просвет средь нахмурившейся синевы.
 
      Там, словно мачты сказочного корабля, очерчиваются звонницы, стрельчатые крыши и башни, вырисовывается город -
      который ищу я по всей земле,
      город, что создан людской надеждой…
 
      Неужели весь путь человека землей ограничен?!.
      Неужели вся суть человека окружающим замкнута?!.
      Неужели силу и вес имеет одна лишь та мысль, что застит?!.
 
      Дождь прибивает дорожную пыль, хлещет по крышам, траве, деревьям, ручьями журчит по канавам…
 
      А за Великим Полем сияет янтарно-желтая светлынь и, словно кого дожидаясь, возвышается город -
      город, которого нет на земле,
      странствующий город.
 

 
      Доколе еще мне терпеть?
 
      Ворон, который несет меня сквозь мглистую бездну времен из неволи – к свободе, из горя – к счастью, из тьмы – к свету, поворачивает голову и отвечает:
 
      дотоле, пока есть время,
      дотоле, пока есть сам ты,
      дотоле, пока есть мы…
 
      Я кормлю его своим телом,
      я пою его своей кровью,
      и уже не различаю, где время, где он, а где я…
 
      Все заживают на мне раны,
      все возрождается моя кровь,
      все требует ворон новой и новой пищи,
 
      и все длится в столетьях наш неподвижный полет.
 

 
      Друг моего детства Сяргей Цыган стоит на крутом песчаном пригорке и левой рукой швыряет в гору каменья.
 
      Каменья, что мы заядло кидаем, с удвоенной силой летят вниз, заставляя нас уворачиваться, прятаться, разбегаться…
 
      Но Сяргей Цыган с места не сходит: ему не от чего уворачиваться, ему нечего остерегаться, – камни, что он зашвырнул в гору, и остаются там.
 
      – На то он и Цыган, – восхищаемся мы и завидуем. – На то у него такая рука…
 
      Мы покидаем потом пригорок,
      направляясь на тот двор, где живет вместе с матерью и меньшою сестрой Сяргей Цыган – предводитель нашей ватаги.
 
      А в вышине, над землею, плывут куда-то огромные тучи, и в них громыхают угрожающие камни, что позакидывал на небо Сяргей Цыган со своей левой – счастливой своей – руки.
 

 
      Дожидаюсь, когда придет ночь, когда выйдут на небо звезды…
 
      Темнеет земля,
      темнеет вода,
      темнеет трава,
      темнеют зданья… -
      а еще недавно все имело свои очертанья, еще недавно все свои границы имело, расположено было одно к другому, одно с другим спорило и все было только частью видимого.
      Когда я всходил на башню – башнею рассуждал,
      когда я шел по дороге – дорогой видел,
      а тут, а теперь наблюдаю, как все становится всем,
      как воскресают в недостижимых высотах звезды.
 
      Есть что-то в белом дне дальнейшее, чем день,
      есть что-то в темной ночи дальнейшее чем ночь,
      и есть что-то в нас дальнейшее, чем мы…
 
      Тот кто шел по дороге, сказал: это – звезды.
      тот, кто всходил на башню, сказал: это – мы…
 
      Живой на земле, ношу в себе свою смерть и свое бессмертье,
      и открываю жизнью землю,
      и открываю смертью небо,
      а бессмертьем – то, что выше всего,
      а бессмертьем – то, что ближе всего,
      а бессмертьем – звезды.
 

 
      Подамся самой прямою тропкой, но уведут кривые,
      задумаю самую важную думу, но посторонние отвлекут вниманье,
      соберусь встретиться один на один со смертью, но окажусь в убежище…
 
      С зажженным фонарем в руке и повязкою на глазах приходят и уходят люди.
      Они мне дают такой же фонарь и такую же точно повязку.
      – Ты, наконец, отыскался, – они говорят. – Ты теперь снова с нами.
 
      – Зачем мне этот фонарь? – спрашиваю у них.
      – Чтоб видеть при полном мраке, – отвечают одни.
      – Зачем мне эта повязка?
      – Чтоб видеть при ярком свете, – объясняют другие.
 
      А мне хочется просто смотреть,
      просто воспринимать
      и просто жить -
      и видеть светлое светлым,
      и видеть темное – темным,
      правдивым – правдивое,
      лживое – лживым…
 
      …На белой, на черной, на серой земле рисую, стираю и снова рисую свой образ.
 

 
      Во дворе у дома – собаки; они на цепи.
 
      Они и храбры – сколько позволяет им цепь,
      и кусачи – насколько позволяет им цепь,
      и брехливы – поскольку позволяет им цепь,
      и рычат они на цепь, но не больше, чем позволяет им цепь.
 
      Поодаль шастает стая волков.
      Волки прислушиваются к собакам, принюхиваются к собакам, но ближе все-таки не подходят:
      не позволяет цепь.
 

 
      Борьба увлекает меня: она высвобождает все мои способности, она собирает все мои силы, она становится танцем, танец становится чудодейством, он вяжет из моих движений свой волшебный узор.
 
      Я остерегаюсь его. И все-таки жду его.
 
      А из моря уже выползли две змеи – две неотвратимые мести.
      Они яростно бросаются на меня, они душат меня в своих скользких и цепких объятьях, они мечут мне жала прямо в лицо…
 
      Я отдираю их от себя, я давлю их, топчу, я верчусь, извиваюсь, кричу…
 
      Со всех сторон, словно притянутые магнитом, собираются горожане.
      Они смотрят на мою смертельную борьбу, на мои отчаянные усилия…
      – Какое зрелище! – восхищенно они говорят.
      – Мы впервые видим такой напряженный ритм!
      – Мы впервые видим такой изощренный танец!
 

 
      Чтоб не бояться ходить в лес, односельчане в лесу понаставили всяких пастей-капканов: на рысь, на волка, на кабана, на медведя…
 
      Пошел Симон посмотреть, кто попался в его самолов, – и в чей-то попался сам,
      пошел Тарас поглядеть, кто попался в его силки, – и сам в петле очутился,
      пошел Доминик взглянуть, кто попал в его волчью яму, – и сам как сквозь землю провалился, пропал куда-то…
 
      И стали люди бояться леса еще сильнее:
      там – рыси,
      там – волки,
      там – кабаны,
      там – медведи,
      и там – пасти.
 

 
      Перед тем, как начнется битва, бессонные звездочеты рассуждают-гадают, чем она кончится, на чьей стороне будет победа.
 
      Я тоже вглядываюсь в звезды,
      слушаю, как шелестят листья,
      слежу, куда дует ветер, смотрю, как мечется пламя, -
      все примечаю, все учитываю и решаю уклониться от завтрашней битвы:
      обстоятельства против нас.
 
      – Забыл ты, однако, учесть еще один аргумент – последний, – говорит мне старик-звездочет, – тот аргумент, что все время заслоняется от тебя тобой.
 
      Я гляжу на него – и понимаю его.
 
      Подставляю руку огню – и языки пламени, которое перед этим люто кусалось, ласково лижут мою ладонь.
 
      Мой последний, непобедимый, утаенный от меня аргумент – это я сам.
 

 
      Из века в век у большака лежал камень.
      Из века в век по большаку шли люди.
 
      Люди глядели на камень, камень глядел на людей, глядел-приглядывался и, наконец, стал всевидящим.
 
      И стало его всевиденье на большак излучаться, и облучать стало каждого, кто большаком шел.
      И всевидящими стали делаться люди, и стал каждый у каждого видеть мысли – белые, черные, серые, яркие, запутанные, простые, и стал каждый каждого без слов понимать.
 
      Сначала все возрадовались, а потом бояться стали этого своего пониманья, всевиденья необычного своего.
 
      Накинулись все скопом на камень – и зашвырнули его в глубокую яму, но на третий день стала светиться яма,
      закинули камень далеко в море – на шестой день стало светиться море,
      закинули камень высоко в небо – камень лишь улыбнулся и стал, будто новый месяц, кружить и сиять надо всей землей.
 
      Так окончился век тогдашний и наступил – всевидящий.
 

 
      Я двигаюсь мимо забора – и забор двигается мимо меня,
      стою перед забором – и забор неподвижен передо мной…
      Он в двух шагах, но когда я делаю шаг в его сторону, – он отступает…
 
      По ту сторону забора в длинной холщовой рубахе ходит мой дед. Он заговорщицки мне машет рукой: иди сюда, я открою тебе тайну жизни…
 
      Но между нами – дубовый забор.
 
      На каждой штакетине забора – безмолвная дедова голова.
 

 
      Крестная мать сделала мне подарок. Это – зеркало. Я пытаюсь поглядеться, но тщетно: его поверхность – как чья-то ладонь.
      – В нем живет бог, – сказала крестная мать. – Может быть, тебе когда-нибудь удастся его увидеть…
      Бывает, что зеркало разглаживается и проясняется – и тогда я вижу то летящую птицу, то фигуры людей, то контуры странных предметов…
      Я теряюсь в догадках: может быть, я уже вижу бога, но только не знаю, что это бог?
 

 
      Они идут по чужой земле.
      Каждый их шаг – уничтоженье незримой границы, удерживавшей их самих в их обличьях, и в их именах, и в их жизнях.
      Выходят они из себя, выворачивая наизнанку кожу старых запретов.
      За ними следит неотступная линза небес.
      На их перемещеньи сосредоточено все внимание мира.
      За ними пылает земля.
      Они не смогут вернуться.
 

 
      Зеркало, в котором я видел себя, раскололось,
      и каждый осколок рассказывает мне свое,
      и каждый осколок со мной говорит по-своему…
 
      В одном – я на поле битвы со щитом и мечом,
      на берегу великой реки сижу я – в другом,
      в третьем – пашу кленовой сохою поле,
      в четвертом – бегу от погони оврагами и кустами,
      в пятом – склонившись над тиглем, смешиваю серу и ртуть.
 
      Я пытаюсь сложить из осколков целое, но не позволяют сколы,
      хочу познакомить этих – таких разных – людей, но не позволяют края…
 
      Ты, загнанный бедный беглец, которого неусыпно пасет опасность,
      ты, застывший в позе лотоса йог,
      ты, старательный пахарь,
      и ты, чародей-алхимик,
      неужели вы ну совсем ничего не знаете обо мне?!