ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

МОСКОВСКАЯ БОЙНЯ

Объявили начало регистрации на мюнхенский рейс. Аверин пожал руку Егорычу.

— Ну, давай. Веди себя прилично. На митинги не ходи.

— А ты на немок не засматривайся.

— Не буду.

— Возвращайся, Слава.

— Посмотрим. Вдруг там останусь.

— Ну и правильно. Неча тут делать.

Аверин прошел на таможенный контроль. А Егорыч махнул рукой и отправился на стоянку, где оставил свою машину.

Аверин летел с группой, состоявшей из двух сотрудников ГУУР и пятерых человек из разных регионов России. В последнее время подобные обмены опытом стали в порядке вещей.

Не верилось, что сейчас он усядется в кресло, самолет взмоет над Подмосковьем и вскоре приземлится в Германии. Но так все и произошло.

Аверина поместили в одноместный номер в отеле в центре Мюнхена. Принимали немцы вполне прилично. Криминальная полиция выделила сопровождающих и переводчика, но Аверин неплохо владел немецким, мог объясняться свободно. Аверина интересовали аспекты работы подразделений по борьбе с убийствами. Он сошелся с инспектором убойного отдела Дитрихом Вайсом — растолстевшим от пива и немецких колбасок бюргером. Впрочем, на поверку Дитрих оказался любителем классической музыки, философом, к тому же увлекался русской литературой. Дед его сгорел в «Тигре» под Прохоровкой, но зла инспектор за это на Россию не держал. Он был не совсем типичным немцем. В нем начисто отсутствовала присущая нации бережливость, порой доходящая до скупости. Он вполне искренне угощал Аверина в барах, приговаривая:

— Пей. Я понимаю. Россия великая страна. Но бедная. Мы содержим наших полицейских куда лучше.

Через три дня Дитрих пригласил русского гостя к себе домой. Вечер проходил в немецком стиле — с пивом, сосисками. По манере разговора и по взглядам инспектор чем-то напомнил Аверину Егорыча, даже внешне в них было что-то общее. Ничего удивительного — Аверин притягивал к себе людей определенного склада.

Потекли рабочие будни. Группу водили на экскурсии в полицейские участки и учебные заведения, где готовились офицеры полиции, в дежурные части, на патрулирование. Все представляло достаточный интерес. Но интереснее всего была сама Германия. Как и в прошлый визит, Аверина поражала стерильность окружающей среды. Чистота и порядок — символы Германии. Немцы мыли мылом тротуары перед своими домами, разбивали цветники с розами, которые никому не приходило в голову срывать посреди бела дня или ночью. В этом обществе ощущалась изначальная отлаженность, притертость элементов общественного механизма. Все занимались своими делами. Немцы чем-то напоминали роботов. Они приходили на работу, в них включалась определенная программа, и они добросовестно, без перекуров, точения лясов, анекдотов и обязательного у русских стаканчика для разогреву, работали как заводные — на полную выкладку. Зато заканчивали работу секунда в секунду. Дома в них включалась другая программа, и они оказывали знаки любви и уважения своим домочадцам. Когда наступали праздники и выходные, включалась программа «отдых», и немцы выполняли ее с той же серьезностью. Они с такой же полной отдачей веселились, пели мелодичные немецкие песни, опрокидывали кружки пива и рюмки шнапса, порой напивались и вели себя безобразно, но это тоже укладывалось в программу.

Полиция работала точно так же — все в рамках положенного. Немцы, как волки, не могли шагнуть за флажки. Возвращались после рабочего дня — Аверин со своими русскими коллегами и пара немецких офицеров. По улице шла компания молодежи — увешанные цепями, в коже и железяках юнцы. Вели они себя вызывающе, ругались, перевернули пару урн. Шпаны в Германии тоже хватает.

— Разгоним? — предложил Аверин.

Немецкий полицейский посмотрел на него удивленно:

— Зачем? Наше рабочее время кончилось. Время кончилось, программа переключена. Все выполняли свои отведенные по программам роли. Даже воры воровали как-то отлаженно, механически, без должного надрыва, дикарский напор и азиатскую агрессивность привнесла в Германию русская мафия.

Русские в ФРГ славились кражами автомашин и разбойными нападениями на бензоколонки, наемными убийствами и контрабандой предметов искусства, а также такими финансовыми махинациями, от каких немцы успели поотвыкнуть с послевоенных времен. Больше всего головной боли оказалось, конечно, на территории бывшей ГДР, где распродавалось, раздавалось, передавалось за взятки имущество группы войск, за бесценок уходили огромные материальные ценности. Немцы смогли ощутить, что такое русские шальные деньги, смогли не только увидеть, как из пустоты материализуются огромные состояния, но и поучаствовать в этом. Такого не могло быть в совершенной немецкой системе. И такое стало нормой у вырвавшихся на свободу русских.

— Вы как швейцарские часы. Ваше общество самодостаточно. Оно упорядоченно до скуки, — говорил Аверин Дитриху в баре за кружкой пива. Хмельные пары гуляли в его голове, и тянуло на диспут.

— У нас порядок в крови, — сказал Дитрих, поднимая кружку пива. — У нас одно время входили в моду общественные движения против этого довлеющего порядка. Создавались организации, преимущественно молодежные, которые ставили своей целью научить людей плевать мимо урн, переходить улицы на красный свет.

— Они имели успех?

— Конечно, нет… Знаешь, наш четкий, размеренный мир — квинтэссенция западной цивилизации. Это тебе не худосочная, высокомерная и жадная Франция. Не жалкие торгаши-янки, возомнившие о себе слишком много. Не спесивая Англия. Не суматошная, с инквизиторским прошлым Испания. Это Германия — мощное созидающе-разрушительное ядро, некое сосредоточие сумрачного духа Европы. И, возможно, последний оплот белой цивилизации, трещащей под напором варваров.

— Варваров?

— А что, не видно, что идет мягкое нашествие? Такая тихая оккупация, — пожал плечами Дитрих. — Ты был в Париже? Нет? Ничего не потерял — захолустный городишко. Половина населения там — арабы. Белые сидят по домам, арабы проводят время на улицах. Париж — это Алжир в центре Европы. В Амстердаме негры торгуют белыми женщинами и героином. Современный дикарь не приходит с копьями и стрелами. Он просачивается через границы, оседает плесенью в наших городах. Они выгодны нашим капиталистам — выполняют черную работу за малую плату. Их становится все больше. Сегодня они работают мусорщиками в Париже, завтра — французы будут работать мусорщиками при них. И никого это не волнует.

— А в Германии — турецкий фактор.

— Да… Но немцы, так же как и русские, позволяют ездить на своей шее только до определенной степени. А потом просыпаются и сметают все. Поэтому мы — великие нации. Мы — надежда Европы. А не жалкие макаронники и не лягушатники…

Аверин знакомился с работой полиции. И все больше убеждался, что по большому счету учиться у немцев нечему. Тот же правильный мир, раз и навсегда определенная система взаимоотношений между преступниками и полицейскими. Избыток компьютерной техники, прекрасные банки данных, мощные экспертно-криминалистические центры сочетались с полным завалом в оперативно-розыскной деятельности. Агентурная работа была почти на нуле. Квалификация инспекторов оставляла желать лучшего. Дежурный по городу не смог назвать точного количества имеющихся в его распоряжении сил, хотя в России это отскакивает от зубов, поскольку жизненно важно для обеспечения общественного порядка. Преступность в Мюнхене была достаточно высока, хотя по озверению, конечно, сильно отставала от российской. В основном у преступного мира пользовались популярностью дела вне насилия. Автомашин в Германии крали в три раза больше, чем в России, но разбойных нападений на водителей насчитывались единицы. То же касается квартирных краж и квартирных разбоев.

Возили русских на полигон полицейской группы специального назначения. Немцы показали отличное шоу, продемонстрировали тактику освобождения заложников, захвата преступников, выполнили упражнения в тире с поднимающимися мишенями. А потом предложили «русским полицейским» показать класс. Тут Аверин и припомнил, чему учили на спортивной арене и в спецгруппе по поиску зеков. В тире он уложил все мишени, и глаза у командира спецгруппы полезли на лоб. На татами в жестком спарринге он уложил подряд двух бойцов.

— Русский медведь, — сказал командир группы.

— Умеем, — усмехнулся Аверин.

— Я бы хоть сейчас взял вас на работу.

— Ловлю на слове, — кивнул Аверин.

Дни проходили в суете и экскурсиях. Многое его заинтересовало. Но вскоре ему стало ни до чего.

В номере отеля стоял телевизор. Аверин не поверил своим ушам, когда услышал об указе президента о разгоне Верховного Совета. Внутри стало как-то пусто, а на душе гадко. Вспомнились и разговоры Егорыча об изобилии грибов в подмосковных лесах, которые, говорят, к большой беде, и мрачные пророчества политологов. Дело шло к крови. Крови большой.

— Ну что за сволочи, — прошептал Аверин, всматриваясь в экран.

События в Москве развивались в самом худшем направлении. Аверин каждый вечер прилипал к телевизору и с ужасом ждал самого худшего. События не могли разрядиться сами по себе. Что-то должно случиться. Немцы кидали на русских сочувствующие взгляды. Они в очередной раз убедились, что Россия — дикая, варварская страна. В Германии даже Гитлер пришел к власти через выборы, законным путем. Разгон представительного органа власти для Европы представлялся чем-то немыслимым.

Все складывалось очень плохо. Аверин вспомнил свою шутку — мол, останусь в Европе. А сейчас ему действительно захотелось замереть, застыть в этом уютном, просчитанном до мельчайших подробностей мире. Ему не хотелось в хаос. Аверин ненавидел человеческие страдания. Он и в милицию пришел из-за этой ненависти. Он чувствовал, как тень наползает на его город — столицу России.

Четвертого октября он не пошел на объявленное мероприятие — визит в тюрьму, где кормят бананами и деликатесами несовершеннолетних бандитов и где имеется прекрасный спортзал и бассейн, а в каждом номере (то есть камере) — телевизор. Он сидел, вцепившись пальцами в подлокотники кресла, и, закусив губу, не веря своим глазам, наблюдал, как на экране танки бьют по «Белому дому», в окнах вздымается пламя. «Что же вы творите, мерзавцы?» — прошептал он. На его глазах невольно выступили слезы. Он знал, что сейчас в Москве убивают русских людей. Убивают их тоже русские люди. И это уже не разборки между бандитами — у бандита судьба такая, чтобы пасть в разборке. Это гибнут нормальные, отстаивающие свои убеждения граждане своей страны. Можно соглашаться с ними или нет, но они гибли под снарядами. По ним лупили из крупнокалиберных пулеметов.

С еще большим ужасом Аверин смотрел на зрителей. Их было много — на мосту, на улицах. Люди смеялись, показывали пальцами на места, где рвались снаряды. Им нравилось зрелище. Они собрались на развлечение. Они наслаждались смертью, и это стало самой большой победой этой самой смерти. Люди получали удовольствие, наблюдая, как убивали сограждан.

— Ненавижу, — прошипел Аверин.

Он спустился к магазинчику, купил бутылку русской водки и уже собрался оприходовать ее в номере, но появился Дитрих. Он с пониманием посмотрел на Аверина, потом на бутылку и сказал:

— У меня сегодня выходной. Поехали ко мне.

— Поехали, — согласился Аверин.

Аверин второй раз посещал чистенький домик на окраине Мюнхена, где Дитрих жил со своей женой. Аверин решил напиться, но водка не брала его. Они сидели за столиком на лужайке перед домом. Дитрих от выпитого раскраснелся, расстегнул рубаху. Сегодня выдался не по-октябрьски теплый и ласковый денек.

— Плохо, Дитрих, — вздохнул Аверин. — Очень плохо.

— Да, — кивнул он. — Но все изменится. Россия сегодня — больная страна. Мы тоже были больны. Но выздоровели.

— Нам такое не светит. Слишком много зла. Слишком огромна ненависть.

— Русские — великие солдаты. Вы умеете, как никто, восстанавливать разрушенное.

— Разрушенное нами же.

— Загадочная русская душа… Какой у немцев любимый вид искусства? Классическая музыка. Германский дух — это великий музыкальный созидательный аккорд. Это музыкальная гармония. Россия же — она вся выражена в вашей литературе. Это мечущийся между хаосом и созиданием дикарский дух. Он способен взлететь высоко, но может и низко пасть. Однако он взбирается все выше.

— А у американцев какое искусство? — Аверин улыбнулся. Его заинтересовала своеобразная градация.

— Кино. Голливуд. Да и вообще, какой у американцев дух? Они прекрасно обходятся слезливыми сантиментами. Они давят на слезу. Сентиментальность — это не доброта. Они выдумали права человека и проливают над ними слезы — это сентиментальность. Но не забывают считать баксы, которые извлекают из этих прав человека. Это практицизм. Они — страна без будущего. В них и близко нет того торжества души, которое есть у немцев и русских. Вам надо быть жестче. И не забывать, что русские, как и немцы, великие воины.

— Кому это сегодня нужно в России, где все только и делают, что торгуют — Родиной, жизнями чужих людей, полезными ископаемыми. Дешевая распродажа. Все мировые старьевщики и людоеды слетелись на нашу свалку.

— Русский воин победит. Русский торговец уступит ему. А русский бандит будет в Сибири. А, Слава?

— Будет.

Дитрих засмеялся и ткнул локтем Аверина в бок. Аверин так и не смог напиться, чтобы заглушить боль. Вечером он позвонил в Москву.

— Слушаю, — донесся близкий, будто с соседней улицы, голос.

— Егорыч, — выдохнул Аверин.

— Здорово, — голос у Егорыча был усталый. — Рад тебя слышать.

— Ты жив, Егорыч… Я так счастлив, что ты жив.

— Я-то жив.

— Как там?

— Потом объясню. Приезжай… А лучше оставайся там. Ну ее к чертям, эту помойку, — последние слова казались криком души.

— Как же, нужен я здесь.

— А в Москве нужен? Кому? Этим сволочам, которые стреляли в народ из пулеметов? Им нужен?

— Кому-то нужен, Егорыч… Хорошо, что ты жив. Корми Пушинку.

— А куда я денусь?..

В Москве было полно войсковиков и милиционеров. Нагнали добрых молодцев со всей России.

Встретил Аверина в Шереметьеве Валерьян Карпов — старший оперуполномоченный из их отдела.

— Спасибо, что встретил, — сказал Аверин.

— От греха подальше. Ремизов направил. Ты не в курсе, что в Москве творится.

— А что?.

— Гоблины распоясались.

— Омоновцы?

— Ага. Освободились от оков цивилизованности. Самое дерьмовое, что было в системе нашей, — наружу полезло. А самое лучшее куда-то задевалось.

— Черт знает что.

— Колотят кого хотят. Слав, представляешь, мне вчера дубинкой досталось в центре города. Какому-то балбесу в милицейской форме показалось, что я на него не так посмотрел. Я ему представился как майор милиции. И получил дубинкой по плечу.

— Бред какой-то.

— Вот и я так думал… Ну, в ОМОНе много ребят со странностями.

— Да уж.

Аверин вздохнул. Сколько мероприятий проводил с омоновцами. Видел людей, которые шли на пули, рисковали своими жизнями, спасая других людей. Видел, как шагали на амбразуры. В Осетии омоновцы заслоняли своими телами мирных людей, спасали их от расправ. Там было множество мужественных и честных сотрудников. Но ведь находились и такие, кто мечтал заехать хоть кому-нибудь дубинкой. Оказывались и любители ездить на обеспечение массовых мероприятий с сумками — пока одни охраняли фанатов на рок-концертах, другие вытряхивали из ларечников выпивку и еду. Две стороны одной медали. Такая работа — грань между добром и злом особенно резка. И среди людей, служащих бок о бок, одни совершают подвиги, а другие подлости.

— Давай крюк сделаем, — предложил Карпов — Покажу тебе «Белый дом».

Они проехали мимо Верховного Совета. Обгорелое величественное, похожее на атлантический суперлайнер здание почернело и обгорело, было осквернено снарядами, вокруг него стояло оцепление из милиции и армии. Аверин нахмурился. Ему стало стыдно и противно.

Карпов довез Аверина до дома и напоследок сказал:

— Сегодня Ремизов приказал отдыхать. Завтра на службу.

— Буду… Возможно….

— Э, ты что-то раскис, Слава. Что с тобой?

— Да так…

— Не нравится? А кому нравится.

Аверин открыл входную дверь. Пушинка встретила его обрадованным мяуканьем. Кошки тоже умеют ценить дружбу. Он бросил чемодан и уселся в кресло. Пушинка прыгнула ему на руки.

— Ну, тебя Егорыч откормил, — покачал головой Аверин, взвесив на руке Пушинку. — Тигра настоящая. Пушинка лизнула его в щеку, заурчала.

— У, котяра, — он погладил ее, и она протянула лапы, блаженно впилась в хозяина когтями, вытянулась.

Он положил котенка на диван. Вышел из квартиры. Поднялся двумя этажами выше. Позвонил в дверь.

Егорыч выглядел вполне прилично, если не считать того, что левая рука была перевязана.

— Чего, ранили? — спросил Аверин, кивая на перевязанную бинтами с пятнами крови руку.

— Привет, Слава. Пулей зацепило.

— Ты уже ветеран боев с правящей верхушкой.

В доме Егорыча царил беспорядок. В углу стояло несколько пустых бутылок. На столе высился ополовиненный «Абсолют», но Егорыч не выглядел пьяным. Они уселись за стол. Егорыч разлил водку по рюмкам, произнес: