После школы я поступал в театральное училище и даже выдержал творческий конкурс. Потом достаточно походил по театрам и циркам, позанимался всласть личным сыском, так что узнать человека, даже если он изменил внешность, я мог без особого труда. Надо отметить, поработал Шлагбаум над собой серьезно. Даже походку изменил. Но я его раскусил. Вот только к чему, спрашивается, весь этот маскарад?

Держался Шлагбаум напористо. Нес полнейшую чепуху, неубедительно, энергично. Срывал аплодисменты. Он предоставил слово очередному оратору, и на ящики вскарабкался очкастый мужчина в мятом дешевом костюме.

— Товарищи, господа, как же нас дурят. Машину продал. Квартиру продал. У сестры живу. Деньги все в ЛЛЛ отдал. Не вернули ни копейки. Даже рваного рубля не увидел. За Ламроди голосовал в старую Думу — все равно не вернул. Агитировал за него в новую Думу — и тут не вернул. Обдурили! Теперь все деньги, что оставались, в нашу партию отдал! Последние брюки отдам — лишь бы гадам, что нас дурят, пусто было!

Публика выглядела очень разношерстно. Тетки, только что стянувшие телогрейки или отбежавшие от кухонной плиты. Элегантные дамы, вылезшие на солнечный свет из пыльных библиотечных подвалов или оторвавшиеся от нотных тетрадей. Вечно ржущая, быстрая и шустрая молодежь. Пропахшие солярой здоровяки, которые, расчуствовавшись от слов оратора, аплодировали широкими, похожими на лопаты ладонями и хриплым рыком ревели: «Долой гадов!» Объегоренные, не уверенные ни в настоящем, ни в будущем, доведенные до морской болезни десятибалльной качкой, в которую занесло корабль «Россия» со ста шестьюдесятью миллионами пассажиров, все эти люди в этот момент вновь были переполнены энтузиазма и опять пытались уцепиться за мираж.

Были здесь и вечные завсегдатаи подобных тусовок. Пара священников, чьи лица обошли все журналы. Несколько бомжей — они жили за счет телевидения, которое постоянно снимало их как обобщенное лицо оппозиции. Волосатый мужчина, на спине которого висел плакат: «Куришь, пьешь вино и пиво — ты сторонник Телявива». Сновали деловитые жучки, активно собирающие пожертвования на «Партию обманутых». Подавали им охотно и много, с какой-то непонятной радостью.

— Граждане, разойдитесь. Ваш митинг не разрешен. Вы нарушаете закон, — время от времени слышался ор милицейского матюгальника. С таким же успехом можно было призывать скалу подвинуться.

Естественно, партии восьмидесяти процентов населения унизительно выпрашивать у «прихвостней воров» из мэрии разрешение на митинг. В стороне стояли цепочки омоновцев в серых комбезах, со щитами, резиновыми дубинками и в касках.

Вид у них был жадно выжидательный. Некоторые любовно поглаживали дубинки. А вот и знакомое лицо — топором рубленое, притом рубил его явно не знаток своего дела. Это наш замначальника ГУВД, боевой генерал, завоевывавший воинские почести, ордена и славу на разгонах демонстраций, любивший это дело и слывший в нем большим знатоком. Его присутствие для знатоков звучало как сигнал — бить будут.

Выглядел он скучающим и недовольным — бить пока было не за что. Поганое либеральное сюсюканье — приказ применять силу только при наличии хулиганских действий, грозящих перерасти в беспорядки. Пока же — никаких хулиганств, только призывы свергнуть, растоптать. Да еще весело пел хор:

«Будьте здоровы, живите богато, Покуда позволит вам ваша зарплата. А если зарплата вам жить не позволит, Тогда не живите, никто не неволит»… ОМОН скучал. Выступления продолжались.

— Слово представителю наших дорогих пенсионеров. Крепкая бабка с клюкой забралась на трибуну.

— Милочки мои, что же деется-то! Пенсии внучку на водку не хватает. На паперти подавать почти перестали. Надо охломонам, народ затиранившим, по мордасам! По хребтине! Чтоб пенсию давали. И чтоб людя зажили и на паперти снова бы подавать начали!

— Спасибо, Валентина Ивановна. А теперь слово представителю трудящегося фермерства, — радостно кричал Шлагбаум-Троцкий-Сидоров.

— Свинья сдохла, комбикорм гнилой дают, — возопил одетый в фирменный костюм статный фермер. — Везде мздоимство и подкуп. Кончать это надо. И кой-кого тоже кончать.Так ведь и за обрез народ возьмется. А что, прадед мой брался, и мы возьмемся!

Народ все прибывал. Но обычным обывателям же были чужды кипящие здесь страсти. Обыватели обходили сборище стороной, таща с выставки достижения народных хозяйств Японии, Тайваня и других стран Юго-Восточной Азии коробки с «Тошибами», «Хитачи» и «Сони».

Неожиданно на трибуну вспорхнула пожилая дама и возбужденно закричала:

— Нас опять обманывают! Те, кто в толпе собирает средства на партию, жулики! Мы принимаем деньги только в штаб-квартире!

Толпа возмутилась. Толпа зашумела. Начали выискивать негодяев, собиравших деньги, но тех давно простыл и след.

Между тем митинг приобретал все более базарный характер.

— Мы предоставляем слово всем. Даже тем, у кого другое мнение, — вещал Шлагбаум.

На трибуну вскарабкался бородач антисанитарного вида.

— Судари, господа! Что вы тут говорите? Искать виноватых — последнее дело.. Наше благосостояние зависит только от нас. Не дерите горла на митингах. Идите на заводы точить болванки. Идите в переходы торговать джинсами. Пока мы, как всегда в этой стране, будем драть горло на митингах, нам не войти в цивилизованный мир, а так и оставаться лапотниками!

— Мы уважаем любое мнение, — согласился Шлагбаум благосклонно. — Я бы даже поспорил с товарищем, если бы он не был просто недобитым ренегатом, негодяем и провокатором.

Бородача стащили с трибуны и пинками погнали из круга.

Самое интересное началось через несколько минут. Из-за памятника Космонавтам двинулся засадный полк, ножом взрезая праздношатающуюся толпу у метро. Взметнулись вверх плакаты.

Ряды были не слишком многочисленные, но дисциплинированные и стройные. Это шла на разборку партия «экономического освобождения» — надежа и опора крупного капитала. Почему-то большинство из партийцев походили не на крупных капиталистов, а на инженер-оборванцев из почтовых ящиков и ВНИИ. Лидерша партии Валерия Стародомская скрывалась от прокуратуры России в конспиративных подвалах, ей, несмотря на почтенную дурдомовскую справку, очень хотели предъявить обвинение в подстрекательствах к террактам, разжиганию национальной розни и призывах к геноциду русского населения.

Другой босс партии Константин Подосиновый колдовал, как истиный алхимик, на своей бирже. Но зато рядовые бойцы партии шли бороться с красно-коричневой чумой не на жизнь, а на смерть. Над «экономическими освобожденцами» колыхались плакаты.

«Лопух — находка для фашиста». «Лекарство от красно-коричневой чумы-плетка». «Россия — тюрьма народов». Колонна хором скандировала:

— Ло-хи, ло-хи!

В последнее время слово лох удачно перекочевало из блатного жаргона в литературный русский язык.

«Экономисты» приближались. Вдоль площади выстраивались омоновцы, разделяя две враждующие стороны. «Обманутые» в ответ на хор противников нестройно кричали:

— Ироды… Прихлебатели…

Полетели друг в друга помидоры, картошка и еще много чего. Больше всего мусора доставалось омоновцам, находившимся посредине. Генерал с плохо скрываемым ликованием в предчувствии хорошей потасовки рычал оглушительно в мегафон:

— Граждане, разойдитесь. Не нарушайте порядок. Будет применена сила!

— Соблюдайте спокойствие. Не идите на поводу у провокаторов, — призывал без особого успеха Шлагбаум. — Насилие — не наш путь.

Я подобрался к нему ближе, и вдруг заметил, как он на миг расслабился, и его лицо озарила злобная торжествующая усмешка.

Тем временем страсти накалялись. Антиподы стремились навстречу друг другу — поплевать в лицо, расцарапать щеки, врезать по голове плакатом или еще как-нибудь высказать свое мнение. Милиционеры сдерживали натиск, время от времени толпа вскипала, слышались крики:

— Милиция, кого защищаете? Мы с ними разберемся!. Защищала милиция, конечно, «экономистов» — их было гораздо меньше, и при разборе не спасла бы даже их отменная дисциплина.

— Господин генерал, — подскочила к генералу разгневанная дама средних лет. — Я хочу пожаловаться. Ваш солдат оскорбил меня.

— Как оскорбил? — с интересом осведомился генерал.

— Сказал, чтобы я шла… Ну, сами знаете куда.

— Ну и идите, сами знаете куда.

— Я на вас жаловаться буду!

— А на меня жаловаться некому. Я самый главный. Страсти продолжали накаляться. Генералу хотелось отдать приказ о разгоне всех и вся, но вспоминалась накачка в главке — мол, времена не те, просто так людей дубинками бить чревато. Впрочем, кому-то уже досталось. Крики, визги «убивают». Генерал пребывал в раздумье. Тут к нему подошла девочка лет восьми.

— Дядь, а дядь, можно вам сказать?

— Что тебе, дочка? — у генерала была слабость — он любил детей и сейчас умильно посмотрел на небесное создание.

— Мне дядя оттуда просил вам передать, что вы козел , в лампасах.

— Понятно, — лицо генерала покрылось красными пятнами.

— Отведи ребенка в сторонку, — приказал он офицеру и взял рацию. — Вытеснение. Начали.

Две цепочки омоновцев, похожих на римских легионеров, двинулись разводить в две стороны «обманутых» и «экономистов». Омоновцы двигались, как слаженная единая машина, угрожающе стуча дубинками о плексиглазовые щиты — расчитанный и отработанный психологический трюк. Впрочем, по щитам барабанили еще и обломки асфальта, и гнилые овощи, и чьи-то руки. В ответ демонстрантам доставалось дубинами или коваными ботинками. Некоторых наиболее самоотверженных милиционеры захватывали и уносили в автобус. Если бы был приказ на рассеивание, все выглядело бы гораздо веселее, но бойцы итак были довольны — день не прошел даром, удалось поупраж-няться с любимой игрушкой ПР-74 — палка резиновая образца семьдесят четвертого года.

Я прикинул, что надо выбираться, пока самому не досталось. И еще надо не упустить Шлагбаума-Сидорова-Троцкого. Он давно слез с трибуны и куда-то провалился… Нет, не провалился. Вон он. Спешит. Я прилепился к нему.

Мы выбрались из кучи-малы и направились к метро. Народ у метро «ВДНХ» как ни в чем не бывало толпился у ларьков, жевал чизбургеры, глазел на произведения переселившихся сюда с Арбата самодеятельных художников. Из динамика на будке с аудиокассетами гремела песня «Улетай туча».

В метро Шлагбаум не спустился. Он направился к переходу к гостинице «Космос». Там перешел дорогу… Теперь за магазин «Свет» — нырнулводвор. Я припустился бегом. Только бы он не сел в машину. Вести наблюдение в одиночку и без транспорта слишком самонадеянно. Но я надеялся на удачу… А она изменила мне. Изменила по-крупному.

Опасность я заметил слишком поздно. Сначала были мурашки по спине и ощущение угрозы. Рука дернулась к пистолету, я резко обернулся. Но в мое лицо уже смотрел зрачок пистолета.

Женщина средних лет в красном платье и с авоськой осклабилась хищно и жестко. И нажала на спусковой крючок. В моей голове разорвалась граната, и больше я ничего не чувствовал…

О щедром подарке москвичам от банка «Эверест» уже неделю шумели телевидение и газеты. С экранов сдержанный, седой голливудообразный председатель правления банка что-то твердил о времени собирать камни, о том, что пора бы и об Отечестве помыслить. Об Отечестве «Эверест» помыслил, передав сорок килограммов золота на позолоту куполов реставрирующихся московских храмов. Председатель забыл упомянуть, что кроме помыслов об Отечестве он не забывал мыслить и о собственном благосостоянии. Взамен «бескорыстного» дара банку на год дали право крутить зарплату учителей и медицинских работников Москвы.

Передача золота столичному правительству должна была состояться в пятницу в бизнесцентре. Уже расставлялась мебель и готовились декорации для этого представления.

Охлаждалось шампанское и загружалась в холодильники икорка и осетринка. Готовились речи о том, как всем миром надобно заботиться о процветании нашей дорогой столицы, золотой Москвы. Были выписаны пригласительные билеты, заказаны дежурные, политики, шуты и деятели искусства. Гладились смокинги и крахмалились белые рубашки. Все обещало пройти со вкусом, пристойно и сытно. И никто еще не знал, что чья-то рука уже поставила на предстоящем фуршете жирный крест.

Хранилище банка в те дни находилось под усиленной охраной. Конечно, ничего не случится, но мало ли…

Вооруженные бойцы могли отстреляться от роты противника, а толстые стены с трудом взяла бы даже артиллерия. Подступы просматривались видеокамерами. Так бы все и было нормально, если бы…

Ох эти «если бы». Если бы кто поинтересовался, где же провел свой недавний отпуск заместитель руководителя охранной структуры банка. Если бы кто спросил, почему он выглядит таким странным. Но кому интересно, где проводят отпуска сотрудники? Кого удивят странности в человеке, который десять лет отдал профессиональному рингу? Впрочем, даже если бы и поинтересовались, вряд ли бы узнали что-то интересное и никогда бы не заподозрили неладное. Заместитель шефа охранный структуры был своим, не раз проверенным в делах человеком, облеченным доверием. Он-то и отключил охрану банка. После этого впустил грабителей, которые как орешки расщелкали сейфы с золотом. После этого исчез вместе с подельниками. И с сорока килограммами золота для московских куполов.

Очнулся я сразу, будто меня включили в электрическую сеть и сознание моментально загрузилось, как компьютер «Пентиум-три». Прямо перед моими глазами маячил лепной потолок… Нет, не перед глазами. Потолок находился там, где ему и положено быть, просто зрение сыграло со мной неумную шутку.

Скосив глаза, я подумал, что из меня готовят киборга. " От меня шли разноцветные провода…. Ох, чушь какая мерещится. Просто я лежу на больничной койке, облепленный датчиками, под двумя капельницами — и все дела.

Странно, но я чувствовал себя совершенно отдохнувшим. И однозначно живым. Голова была легкая и пустая, как воздушный шарик с изображением Микки-Мауса.

— Привет, Пятачок, — услышал я озабоченно-насмешливый голос. Кто это? Ну конечно же, мой шеф. Кто еще будет говорить цитатами из мультфильма рядом с человеком, находящемся почти что на смертном одре.

Я чуть больше скосил глаза и увидел-таки моего начальника. Сидит на стуле в белом халате, лицо участливое, в руках пакет с бананами — как я понял, передачка.

— Где я? — прошептал я.

— В Склифе, — ответил шеф.

— А кто я? — спросил я.

— Гм, — озабоченно ответствовал шеф.

— Шучу. Я в порядке, — слова давались мне пока еще туговато. Легкость в речи и в движениях сильно уступала легкости в голове.

— Кто тебя, Георгий, так отделал?

— Я ее не знаю… Тетка с авоськой.

— Чего ты расшутковался ? Тебя находят бездыханным во дворе дома у метро «ВДНХ». Врачи говорят, что ты накачан наркотиками. Теперь управление собственной безопасности стоит в боевой позе. Интересуются, все ли мои опера колятся, или лишь некоторые.

— В меня выстрелила тетка с авоськой… Из игрушечного пистолета.

— Смехопанорама, — вздохнул шеф. По-моему, он мне не поверил.

— Информация у Донатаса Стаценко из РУБОПа.

Как выкликнул. Донатас появился на пороге палаты с сумкой, тоже загруженной бананами. Заботливые все!

Шеф с Донатасом стали о чем-то шушукаться. Но о чем — я не слышал. Предметы стали утрачивать четкость. Потом возник ангел небесный, на поверку оказавшийся медсестрой в хрустящем белом халате. Мне вкатили что-то горячее в руку. И я снова провалился в черную дыру.

Следующее мое возвращение на грешную землю приветствовала Клара. Увидев, что я очнулся, она начала поливать слезами мою обклеенную датчиками грудь.

— Гоша, милый, ты даже не можешь себе представить, как я испугалась. Ты, и вдруг в больнице… Представляешь, на днях черное платье купила. С блестками такое, почти вечернее, плечики, длинна до туфель. Сейчас полный отпад считается. И фирма несусветная… Так смотрю я на него и думаю — неужели по такому поводу пригодится. Ну как траур, ты понимаешь.

Ох, типун тебе на язык. Кто же полусмертельно-больному такие вещи говорит?

— Не пригодилось… Ох, ты не представляешь, как же я перепугалась. Я даже отказалась снова сниматься для журнала «Лайф». И от кинопроб отказалась. Такой видный режиссер хотел предложить мне главную роль в кинобоевике.

Представляешь, отказалась.

— Зря, — прошептал я, уверенный, что Клара привычно «преувеличивала».

— Конечно, зря… Я слышала от переживаний появляются морщины. Это правда, дорогой?

— Не правда.

— Хорошо. А то я боялась… Ох, как же я за тебя переживала. Я даже хотела ночевать как сиделка у твоего изголовья. Представляешь!

— Не надо.

— Как скажешь, — поспешно произнесла Клара. — Я вот тебе бананов принесла…

Она еще немного поорошала меня слезами и поопу-тывала словесами. Медсестра еле оттащила ее от меня.

Но посетители продолжали идти гурьбой. Как приемный день в районной префектуре! После Клары появился профессор Дульсинский со своим голубоглазым зомби. Зомби тащил в руке полиэтиленовый пакет, конечно же, с бананами. Они все меня что, за макаку держат?

Профессор бегло осмотрел меня, потребовал показать язык, поводил перед глазами пальцем, при этом не забыл сощелкнуть пушинку с одеяла. Результатами осмотра он остался доволен.

— Прекрасно, — проворковал он. — Вам тут особенно делать нечего. Вы и так уже достаточно отдохнули.

— Отдохнул? — возмутился я, уже привыкший к роли сотрудника, пострадавшего на боевом посту. — Язык еле ворочается.

— Скоро пройдет. Я ознакомился с вашей историей болезни, мой юный друг.

Насчет моей юности можно было бы и поспорить, но я не стал.

— Вам впрыснули какое-то непонятное вещество. Действие похоже и на наркотическое, и на транквилизатор.

— И мгновенное, заметьте, — добавил я.

— Хотелось бы увидеться с человеком, у которого имеется запас этого вещества, — сказал профессор. — Кто он, если, конечно, не государственная тайна?

— Не государственная. Я не знаю. Я ничего не знаю! — во мне вскипел праведный гнев. — Как связался с этими психами, все не как у людей. Угодил в какую-то паутину. Барахтаюсь в ней, не могу нащупать опору, ухватиться за что-нибудь. И чувствую на затылке чей-то изучающий цепкий Взор. И жду, когда из тьмы появится паук и впрыснет мне яд, чтобы высосать потом все соки.

— Почему вы считаете, что сия неприятная история связана с душевнобольными? осведомился профессор с интересом.

Я помолчал, прикидывая ситуацию. Потом решился.

— Что тут думать. Ваш бывший пациент Шлагбаум организовал базарный митинг, после столкновений с милицией попытался скрыться. Я увязался за ним. Тут меня и достали…

? Все зашло слишком далеко, — задумчиво произнес профессор.

— Шлагбаум. Исчезновения больных… Может, тут и есть какая-то связь.

— Может? Она точно есть! Шлагбаум способен стоять во главе всей этой кутерьмы?

— Вряд ли, — отрицательно покачал головой профессор. — Завести толпу, сцепиться с милицией — может. Но на долгую конструктивную деятельность не способен.

— Тогда его использует. Может, такой же псих, заразивший его своим бредом.

Профессор только улыбнулся, намекая на мою наивность.

— Дормидонт Тихонович, помогите мне, — взмолился я. — Вы знаете этих людей. Со многими сталкивались лично. Какими качествами нужно обладать, чтобы заварить такую кашу? Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков — так пел Высоцкий. Может, вы знаете такого вожака. Нужна хоть какая-то зацепка.

— Надо подумать, — задумчиво произнес профессор, поправляя на груди халат. — Возможно, я дам вам одного кандидата. Не забивайте себе пока голову. Лечитесь. Я вот тут вам бананов принес…

В больнице я провалялся еще денек, после чего в ультимативной форме потребовал выписки. На улице слегка штормило, мостовая под моими ногами чувствовала себя неуверенно и ходила ходуном. Но воздух свободы сделал свое дело, я пришел в чувство. В нашей поликлинике невропатолог выдал мне на неделю больничный, пообещав продлить его на сколько хочешь. Но попользоваться им всласть я не смог. Дома меня ждал сюрприз в виде нового микрофона, подсоединенного к моему новому телефонному аппарату. Снова повторение пройденного. Вызов техников. Вытянувшиеся от удивления лица.

Подозрительные взоры, бросаемые в мою сторону.

— Не работает микрофон, — заключил техник. — Гоша, ты их не на свалке находишь, чтобы нам потом голову морочить? Ты не развлекаешься?

— Это со мной развлекаются… Утром по святому праву больного я прогулял оперативку, но на работу пришел.

— Зеленый, как овощ из Чиполлино, — оглядев меня с ног до головы, отметил шеф.

— Бананами объелся, — ответил я.

— Лечись, Георгий. Я не могу тебя потерять во цвете лет.

— Правильно. Никого больше на эту должность не найдете, — колко заметил я. — Зачем лечиться? Вкалывать надо…

И я начал вкалывать. Перво-наперво я покопался в памяти и извлек с пыльной полки завалявшийся там номе-рочек автомобиля. Того самого сиреневого «БМВ», из которого как-то выпорхнула Клара и направилась в валютный кабак на Тверской.

Тут меня стерег сюрприз номер два. Эх, кто, спрашивается, мешал мне преподнести его себе раньше ?

Владельцем машины оказался Вячеслав Вячеславович Грасский.

Тот самый. С «Завалинки».

Телевидение продолжало заботиться о состоянии душ миллионов своих подданных. На экране легкомысленного вида молодой человек завязывает узлом шланг кислородной подушки своего дедушки. Голос за кадром: «Так жить нельзя».

Следующая сцена — те же действующие лица, но в обнимку за столом с чаем и вареньем. Голос за кадром:

«Все будет хорошо».

«У меня тяжелая работа, — поясняет скупо одетая девица в черных чулках, обнимая красный фонарь. — Она мне нравится, но на нее уходит много сил. Порой мне так нужна сладкая палочка… „Твикс“ — парочка сладких палочек хрустящего шоколада!»

Реклама заканчивается. Теперь «Музыкальная телега». Объявлено интервью со сподвижником-компаньоном Грасского, руководителем группы-"Крикмартокота" Кулябом Мамузовым.Перед этим корреспондент опрашивает бесящихся на дискотеке прыщавых юнцов и юниц.

— Вы балдеете от Куляба Мамузова?

— Чума! — кричит юница в коже с блестками.

— Я хочу ему отдаться, но он голубой, — грустит ее подруга.

— Экста-аз! Тащусь, как от травки! — подвизгивает стриженый юнец. — Он из наших, из наркомов!

— Давай-давай!

На экране возникают светлые лики ведущего и самого

Куляба Мамузова.

— Кулябушка! — захлопала в ладоши Клара, завидев на экране героев программы. — Я его знаю. Такая душечка.

— Он же дурак конченый по виду, — возмутился я.

— Ты замшелый пень, дорогой. Притом пень, наполненный трухой предубеждений. Не понимаешь, что он живет в ином мире. Ты ничего, кроме своих воров, не видишь и не знаешь. А он слушает музыку сфер.

Сказанула. Молодец, душа моя, не только микрофоны в мой телефон умеешь ставить, но способна и порассуждать о прекрасном. Ох, как меня подмывало задать ей несколько колких вопросов, но нельзя. Разом все испорчу… — Почему «мартокоты», братан? — лыбится на весь экран ведущий. — Почему не просто мартовский кот? Или сентябрьский.

— В марте коты хотят кошек, — подергиваясь в ритме слышимой одному ему музыки сфер, вещает звезда. — А в сентябре только колбасу. Сентябрьский кот — это ленивый обыватель. Мартовский кот — просто блудливый кот. Мартокот — это отдельное явление. Это сублимация любви. Так-то, брателло.

— Тут, Кулябушка, твои поклонники говорили, что ты голубой. Как ты по жизни к голубым относишься?

— Отношусь… Ха-ха, пошутил. Голубые тоже люди. И черные, и желтые, и фиолетовые — все мы люди. Дети Земли. Дети Вселенной. Брателло, надо, чтобы все были мартокотами, и тогда воцарится мир и любовь.

Я нажал на кнопку и наступил на горло песне Куляба Мамазова.

— Тоже мне, миротворец.

— По-моему, хорошо сказал, — обиженно передернула плечами Клара. — Вот ты не мартокот.

— Я терминатор.

— Что ты раскипятился?.. Ты на работу?

— Нет, по кабакам.

— Дорогой, тебе как воздух нужна машина. Все порядочные люди имеют машины.

— На какие деньжищи ? На зеленую сотню в месяц ?

— Ты же в милиции работаешь. Деньги в наше время не проблема. Можно занять. Так, чтобы подольше не отдавать.

— Где такие благодетели водятся?

Клара отвела глаза. Она раздумала продолжать этот разговор.

Я поцеловал мою любимую змею и отправился на службу,

Вообще-то Клара права. Машина — вещь неплохая. Была у меня машина. Казенный «Жигуль». Я раздолбал ее при охоте на наркодельцов у Северного рынка. Их «БМВ» оказался куда крепче.

Новую дадут неизвестно когда. МУР же не РУБОП. Так что судьба моя — переполненный автобус. Девятьсот восемнадцатый номер. Его я начал терпеливо ждать, об-локотясь о газетный киоск у автобусной остановки в ста метрах от моего дома.

В последнее время что-то нарушилось в экологии города.

Стада автобусов и троллейбусов резко редеют, становятся робкими и передвигаются только вместе. Ждать их приходится долго и упорно.

Подкатил, наконец, родимый. Всего двадцать минут о тебе мечтали. Ну, теперь не дремать, братья. На штурм. Я опытный автобусный боец. Плечом, плечом, в поток человеческих тел.

Ох, народу расплодилось. И настырные все — тоже бойцы с закалкой, опытные, жестокие. Это тебе не полные любви «мартокоты».

Уф, я внутри. Двери с лязганьем отсекают слабых и неудачников. Теперь надо дышать по методу Бутейко — неглубокое серединное дыхание. Глубокого не получится, слишком плотна масса человеческих тел.

« Руку зажал, бесстыдник!» « Не давите мне на почки — они изъедены пивом!» «Выпустите меня, я проеду свою остановку!»

Кто же тебя, красавица, выпустит? Проедешь остановку, и не одну. Двери намертво заклинены биомассой, и люди на остановке лишь обреченно смотрят на отбывающий автобус.

«Проехала остановку!» Да, раньше метро тебе не выбраться.. А вот и метро. Меня выталкивает, как пробку из бутылки с перегревшимся шампанским. Теперь под землю. Народу в вагоне метро тоже немало, но по сравнению с автобусом — это просто разряженные верхние слои атмосферы. Кроме того, здесь можно и поразвлечься, читая полезные и нужные рекламные объявления.

«Коттеджи в охраняемых зонах в ближнем Подмосковье. Цены ниже рыночных — от ста до пятисот тысяч долларов!» Надо подумать…

Ох, наш родной общественный транспорт. Наши университеты. Наша школа жизни, тренажер для воспитания бойцовских качеств, чувства локтя и воли к победе. Ожидание, толкучки, битва за место под солнцем, борьба и состязательность — все это укрепляет человека духовно, оттачивает характер. Кто-то возносится к небесам в коллективистском порыве и кричит: «А ну, поднажмем, православные, еще чуток». Кто-то падает в бездну индивидуализма и кривится от неизбежного соприкосновения с телами ближних. Кто-то отдается на волю судьбы и становится философом… Ох, ногу отдавила, зараза толстая, колесом своей тележки. Сам-то я в общественном транспорте зверею.

Да, нужна мне, Клара, машина. Вот только с чего моя лапочка ядовитая завела этот разговор? Неужели верба-нуть хочет? Забавно. Сам вербовал не раз, меня тоже пытались. Но чтобы это делал человек, который, правда, не всегда, но все-таки делит с тобой кров. Ах ты, шкурка моя продажная, норковая…

На работе я битый час прокорпел над рапортом, в котором расписывал проделанную работу и раскрывал всю гнусность личины Грасского. Тут вся тонкость в том, чтобы что-то написать, а что-то, притом гораздо больше, утаить.

Написанное должно быть преподнесено с помпой и отражать огромный объем выполненной работы, а кроме того, оно должно выглядеть угрожающе, как воистину хичкоковская реклама жвачки «Реблис фермент». Каждая строчка рапорта должна вопить: «Нужны средства, люди. Не упустите момент. Дальше будет поздно». Кларины подвиги в моем окололитературном опусе, естественно, не нашли своего отражения. Но рассказать о них шефу все же пришлось.

После нападения на меня и консультаций с РУБОПом шеф стал воспринимать мои проблемы гораздо ближе к сердцу.

Надо, Георгий, пассию твою брать в работу, — сказал — Резко расколем и привлечем на нашу сторону.

— Плохо вы ее знаете, — возразил я. — Может, расколем, но чтобы потом разобраться, где она правду сказала, а где наврала в три короба — тут всему аппарату МУРа месяц работать без выходных и праздников. Кроме того, трудно найти человека, менее подходящего на роль двойного агента. Я не понимаю, как она мне не проболталась обо всем в первый же день.

— Тебе просто не по душе втягивать ее в нашу игру.

— Верно.

— Когда все закончится, как ты будешь общаться с человеком, который тебя предал?

Я вздохнули пожал плечами. Не знаю. Клара не от мира сего. К ней неприменимы обычные критерии. Разобраться бы сперва с делом, а с Кларой разберемся потом.

— Надо брать Грасского под колпак, — заключил шеф. — Обкладываем его наружкой, техникой. Попытаемся найти к нему подходы… Эх, говорили тебе — ищи источники среди контингента. Сейчас бы нам ох как пригодились.

— Бог мой, о чем мы говорим…

Весь день мы с шефом убили на хождения по инстанциям. Я содержательно провел время за беседами с начальниками МУРА, РУБОПа, начальником криминальной милиции ГУВД. Наши праведные труды завершились созданием оперативной бригады под руководством моего шефа, а фактически под моим и Донатаса предводительством. Все, Грасский, теперь не отобьешься, на тебя движется передовая конница Московской краснознаменной милиции. И останется тебе вскоре только запеть дурным голосом, подобно персонажу рекламы канувшего ныне в Лету банка «Империал»:

«Случилось страшное!»

После блуждания по инстанциям я чувствовал себя борзой, завоевавшей приз в гонках за зайцем. Я полулежал на стуле с высунутым языком, и пар шел из моих ушей. Усталый, но довольный. Тут меня заставил пошевелиться звонок телефона.

— Георгий Викторович? — послышался в трубке хорошо поставленный голос.

— Он самый.

— Это профессор Дульсинский… Я тут немало думал над вашими проблемами. Мне кажется, теперь это наши общие проблемы.