Илья Рясной

Дурдом

За иллюминатором была тайга. Много тайги. Точнее, там не было ничего, кроме зеленого океана тайги под синим куполом безоблачного неба.

Старенький МИ-8, скрипя, кряхтя, барабаня по воздуху бешено вращающимися лопастями, тащился к пункту назначения. В салоне дремали пятеро вооруженных людей. Они не были расположены любоваться природными красотами. Они привыкли к вечной тайге за иллюминаторами, к вечной тряске, к вечному реву вертолетных моторов и пропахшему горючем неуютному салону. Порой им казалось, что они занимаются этим делом уже не первую тысячу лет. Им было скучно. Одни подремывали, прижав к себе автоматы Калашникова, другие зевали, поглаживая гладкую оружейную сталь. Все новости были обсуждены еще утром, все разговоры переговорены, все анекдоты рассказаны. Скука и зевота — это были их постоянные спутники. Правда, время от времени кого-нибудь из вооруженных людей приятно будоражила мысль о том, что можно было бы найти немало способов достойно распорядиться содержимым опечатанных мешков, которые приходилось сопровождать. Шестисотые «Мерседесы», белоснежные яхты, курорты на Багамах — мало ли на что можно замахнуться, имея сто одиннадцать килограммов приискового золота…

— Вот рухлядь! — второй пилот ударил ладонью по корпусу рации.

Рация барахлила постоянно. Она выходила из строя в самые неподходящие моменты, и порой второй пилот готов был поклясться, что у нее есть душа и характер, притом характер такой, которому позавидовала бы даже пилотовская теща. Рации явно доставляло удовольствие безнаказанно издеваться над вторым пилотом. Рация знала, что, несмотря на преклонный пенсионный возраст, сдавать в утиль ее не станут — тут вертолеты летают на честном слове, нет денег не то что на новые машины, но и на ремонт старых, в том числе и на замену радиооборудования. Рация рассчитывала еще на долгую жизнь, полную приятных старушечьих козней.

— Вот змея! — в сердцах бросил второй пилот. Неожиданно после второго апперкота рация ожила,

— Двадцать три двести четыре, почему не выходили на связь? — послышался в наушниках голос диспетчера управления воздушным движением.

— Техника капризничает.

— Вам новая вводная. Срочно забрать геологов с Седого Лога. Там одного медведь помял.

— Это нарушение правил. У нас спецгруз.

— Вы — ближайший борт. Другие не успеют. Человек погибнет.

— Понял. Диспетчер сообщил координаты, и вертолет лег на новый курс. Хорошо еще, крюк невелик.

За пятнадцать минут до этого МИ-8 натужно воспарил над золотоприемной кассой прииска «Кедровый». Это должен был быть последний пункт, а потом домой, на базу — там вертолет будет ждать светло-желтый бронеавтомобиль с синими пуленепробиваемыми стеклами. Мешки с веществом, в котором пока еще трудно опознать золото, отправятся на афинажный завод, и свершится превращение коричнево-зеленой неприглядной массы в сверкающие золотые слитки — предмет страстей и вожделения бесчисленных поколений хомо сапиенсов. И вот непредвиденная задержка.

Через двадцать минут вертолет завис над ровной площадкой. По траве пошли волны от упругих воздушных струй. Машина качнулась и мягко приземлилась на землю.

Логово геологов представляло из себя несколько бараков, пару навесов и мачту для антенны. Все выглядело запущенным, пустынным.

— Что-то не нравится мне здесь, — покачал головой старший группы сопровождения груза, кладя пальцы на затвор автомата. — Место гиблое.

— Да брось, служивый, — отмахнулся второй пилот. — Место как место… А вон и хозяева.

От барака к вертолету приближалась сухощавая женщина лет сорока пяти на вид, на ней была просторная потертая ветровка защитного цвета с надписью «Всесоюзный студенческий отряд». В руке ее непонятно зачем болталась пустая кошелка — с такими обычно старушки ходят в городах за кефиром. А вот за чем с ними ходят в тайге?

— Прилетели, голуби, — криво улыбнулась она, обводя мутными глазами прибывших.

— Прилетели, мамаша, — хмыкнул второй пилот. — Ну, показывай, где твой медведем придавленный…

В назначенное время борт двадцать три двести четыре на связь не вышел. Все попытки связаться с ним оказались бесплодными. На поиски были подняты четыре вертолета и два самолета АН-26. Через девять часов пропавший вертолет был обнаружен. Целехонький. Члены экипажа и охранники находились без сознания. Когда их привели в себя, они так и не смогли вразумительно объяснить, куда делось сто одиннадцать килограммов приискового золота. Как назло, как раз это-то они и запамятовали, Бедняги вообще почти ничего не помнили. Память у всех отшибло примерно в то время, когда вертолет заходил на посадку. Лишь один охранник вспомнил тетку с кошелкой, но описать ее сносно не сумел.

Их, проспавших часть российского золотого запаса, допрашивали долго и нудно. При этом компетентные лица не уставали повторять, что от свидетеля до обвиняемого один шаг. Особенно досталось летчикам — и поделом. Кто как не они привели машину в ловушку.

Старший следователь по особо важным делам прокуратуры России в который раз терзал второго пилота, который уже начал проклинать день, когда родился на свет.

— Это какие такие геологи в Седом Логе? — иронично вопрошал следователь. — Они снялись два месяца назад. Ах, не знали. Понятненько… Какие такие больные? Холера, чума, сибирская язва? Ах, медведь помял. А мамонт там никого не помял?..

Вскоре начала вырисовываться любопытная и странная картина. Экипаж и охрана были выведены из строя каким-то чрезвычайно эффективным парализующим веществом, установить состав которого не представилось возможным. В рацию, скорее всего, был встроен хитроумный электронный сюрприз. При поступлении сигнала с земли инородное устройство автоматически блокировало ее на определенном диапазоне, который ничего общего не имел со стандартным диапазоном для переговоров летчиков с землей. И когда экипаж был свято уверен, что его ведет служба управления воздушным движением, на самом деле этот труд взял на себя таинственный злоумышленник. Сам технический сюрприз преступники забрали с собой.

Как Божий день было ясно, что не обошлось без участия кого-то из аэропортовских служащих. Кого? Ответ на этот вопрос искать долго не пришлось. После происшествия исчез техник по радиооборудованию, обслуживавший борт двадцать три двести четыре.

Эх, если бы заранее знать, на сколько именно опоздает девушка, с которой у тебя свидание. Тогда можно было бы опаздывать ровно на столько же и таким образом приходить вовремя. Но, похоже, это одна из самых неприкосновенных девичьих тайн. Может быть, и существуют на свете девушки, которые вообще не опаздывают, но мне такие пока не попадались. А вывести научным путем формулу опозданий хотя бы одной отдельно взятой дамы мне никак не удавалось. Впрочем, некоторые закономерности я нащупал. Дольше всего тебя заставляют ждать тогда, когда обстановка наименее благоприятствует этому. Например, хлещет косой мерзкий дождь. Или трещит мороз, превращая твой нос и уши в сосульки. Или, как сейчас, билеты начинают жечь карман, и ты понимаешь, что вскоре долгожданный культпоход в театр сгорит синим пламенем.

Но вот свершилось — Клара выпорхнула из подземного перехода у метро «Войковская» и плавно поплыла ко мне, ловко огибая газетчиков, бомжей, легко двигаясь в часпиковской Московской толпе. Сама непосредственность и непринужденность, она грызла своими белыми ровными зубами «милки вэй» — это в котором «так много молока», и вполне могла рекламировать зубную пасту «блен-дамед» — это которая «лучшее средство против кариеса».

— Как, ты уже здесь? — ее наивные зеленые глаза распахнулись еще шире. — А я думала, мне, как всегда, придется тебя ждать.

Намек понят. Год назад я единственный раз опоздал на целых десять минут, а она единственный раз всего лишь на пять — невероятная и неоцененная в то время мной доблесть.

— А ты уверена, что спектакль без нас не начнут? — саркастически осведомился я. — Где ты ходишь?

Она цепко взяла меня под локоть, так что наманикюренные пальцы впились в кожу через материю пиджака.

— Как, ты ничего не знаешь? Я была в фирме «Интерсоюз». Мне предложили работу — манекенщицей. Первые полгода — в Вашингтоне. Потом — Гамбург. Открываются головокружительные перспективы, — щебетала она весенней птахой. — Ты рад, дорогой?

— Безумно.

— Я обещала подумать.

Она привычно мило преувеличивала. Кто-нибудь, может, выразился бы суровее — она лгала, но по отношению к такому небесному и невинному существу, как Клара, употреблять подобные слова просто грешно. Она «преувеличивала», по-моему, с момента, когда произнесла первое слово. Ее младенческое «агу» уже было «преувеличением». «Преувеличивала» она постоянно, неустанно и совершенно бескорыстно. Часто даже сама начинала искренне верить в свои слова. Мне понадобилось полтора года, чтобы разобраться в ее образовании, месте работы и в том, что она вовсе не незаконнорожденная внучка вице-премьера России и не правнучка князя Голицына.

Если двигаться на метро, то мы безнадежно опаздывали. Так что пришлось тормозить «левака» — удовольствие приятное, но дорогое. Я почти наяву слышал, как жалобно потрескивает мой тощий месячный бюджет, как и без того тощие финансы готовятся спеть жалобный романс. Конечно, нищета не грех. Нищие — люди достойные и гордые. Вот только плохо, что они… нищие.

Театр «На завалинке у Грасского» заполнил остов потонувшего в рыночном океане кинотеатра «Комсомолец Таджикистана». Облупившееся салатово-зеленое здание, построенное до войны, с некогда белыми колоннами вполне подходило для театра. «Завалинка» считалась модным богемным заведением, полигоном для прокатывания самых безумных авангардистских идей.

Наш водитель гнал как бешеный, так что прибыли мы с запасом, но далеко не первыми. Огороженная цепями площадка перед театром была заставлена машинами самых разных марок — начиная от «Мерседесов» — блестящих и гладких, как кофемолка «Мулинекс», и кончая «Запоржцами» — мятыми и непритязательными как… как «Запорожец».

У входа висела огромная, подсвеченная неоновыми лампами, по-авангардистски кривая и косая афиша, уведомлявшая, чем осчастливит «Завалинка» благодарного зрителя в ближайший месяц. Сегодня шла пьеса «На фига козе баян» — в скобках «попытка эротического осмысления фрейдовских сфер». Завтра — вторая часть «фрейдовского осмысления» — «На фига негру снегоход» — пьеса в трех действиях с прологом и эпилогом. Следующие дни обещали «Сны ржавого коленвала», «Колобки на тропе войны — экзотические инсталляции». Потом «Кузькины дети». И, наконец, «Обломов»!

В фойе плотно толпился народ. Тут были и дамы в вечерних платьях, внешними стандартами напоминающие манекены, вышедшие с одной фабрики, а по росту олимпийскую баскетбольную команду. И гладкокостюмные мальчики с беспорядочно торчащими из всех карманов радиотелефонами. И богемные девчата и ребята (кто из них какого пола, определить порой было весьма нелегко), одетые странно и вызывающе — судя по повадкам и лицам, некоторые из них искурили не одну плантацию конопли и уничтожили не одно маковое поле.

Побывать на «Завалинке» считалось хорошим тоном, поэтому здесь, как всегда, рыскали голодными волками журналисты, толпились слегка ошалевшие и ничего не понимающие бизнесмены и фотомодели. Затесалась даже (кто бы мог подумать!) парочка театралов, таких, как я, — людей, здесь ненужных и никому неинтересных.

Когда ползарплаты тратишь на театральные билеты, ничего удивительного, что через некоторое время начинаешь узнавать таких же завсегдатаев подобных сборищ. Некоторых я уже заметил. Вот, например, эти двое — за последние годы они мне так примелькались. Я даже знаю фамилии и имена этих господ — Геннадий Горючий и Сидор Курляндский. Честно говоря, видел я их не только в театрах. Даже не столько. Первый — крепко сколоченный, кряжистый, как прадедушкин буфет — не кто иной, как мой родной шеф. Второй — шарообразный, быстрый и переливающийся, как ртутный шарик на столе, все время улыбающийся живчик — тоже шеф, спасибо, не мой.

— Ба, да это Георгий, — развел руками мой шеф Горючий, деревянно улыбаясь.

— Ба, да это Ступин, — развел руками не мой шеф Курляндский.

— Ба, знакомые все лица, — теперь настала моя очередь разводить руками.

— Ба, с девушкой, — всплеснул руками Курляндский.

— Клара, — представилась моя спутница и сделала книксен. — Корреспондент телевидения.

Врет — вздохнул я, но вслух этого не произнес и поспешил перевести разговор в иное русло:

— Какими судьбами? Интересуетесь авангардом?

— Кто, я? — удивился Курляндский. — Ну что вы. Закрывать будем, — его улыбка стала как у Буратино от уха до уха.

— Бог ты мой, — только и сказал я.

— А если повезет — то и сажать, — мечтательно протянул Курляндский, поглаживая кончиками пальцев программку, на которой была изображена обнаженная девица.

Хобби прокурора отдела городской прокуратуры Курляндского — дела по порнографии. Время от времени он закрывал какой-нибудь театр, которых развелось бесчисленное множество, или отправлял за решетку особо прыткого главного редактора какой-нибудь газеты горячих эротических новостей. Обычно после этого на него обрушивался огневой шквал из всех орудий средств массовой информации. Под таким артобстрелом многие дела бесславно гибли. Курляндский уходил на полгода в тину отлеживался, как сом за корягой, потом выплывал к свету, на поверхность и принимался за старое.

— Давненько вас, Сидор Мстиславович, не видать было, — произнес я.

В отпуске за свой счет был, — сообщил прокурор. — Ездил с женой в Турцию за дубленками. Она ими в Лужниках торгует.

Она же у вас доктор наук, преподаватель Московского Университета, — удивился я.

— Вот и я говорю — не все ей в университетах преподавать. Кто-то в семье деньги должен зарабатывать. Хозяйство надо поднимать.

— Молодец, — оценил инициативу своего приятеля шеф. — Хозяйственный, как кот Матроскин… Ну что, пожалуй пора в зал.

— Посмотрим, — улыбнулся змеино Курляндский.

А смотреть было на что. Зрелище, именуемое постановкой «На фига козе баян», было, как сейчас говорят — эпатирующим (откуда только эти слова берутся?!). По сцене клубился дым, подсвеченный бешено мечущимися по сцене пятнами от разноцветных лучей. Весело грохотали взрывпакеты. Затем настало время огнетушителей — пена залила сцену и скудные декорации, досталось и зрителям на первых рядах. Актеры, скачущие, ползающие, катающиеся по сцене, стоящие на головах и ходящие на руках, время от времени разражались невнятными диалогами — что-то о коловращении внутренних пространств и об эротичности истории. Почти голая деваха с объемными формами, слегка прикрытыми воздушной прозрачной тканью, сидела на табуретке и время от времени шпарила на баяне «Интернационал» и «Правь, Британия, морями». В дыму копошилась еще пара обнаженных фигур, но чем они там занимались — было трудно различить.

Так и дошло дело до антракта. И зрители, несколько пришибленные, двинули из зала.

В буфете лилось шампанское. В туалете, наверное, курили анашу. Доносились экспресс-рецензии на только что увиденное.

— Пацаны, я тащусь. Ломовой прибабах…

— Да не гони ты. Лажа. Я у мамы дурачок…

— Концептуальное решение динамического ряда несколько вяловато…

— Дайте мне стакан вина — я не выдержу!..

К нам опять подошли шеф и прокурор. У Курляндского вид был унылый.

— Не привлечешь их, — вздохнул он разочарованно.

— Жалость какая, — посочувствовал я чужому горю.

— Даже не закроешь. Черт поймет наших крючкотворов. Им все мерещится пресловутая разница между эротикой и порнографией. Мол, художественный замысел тут или нарочитое изображение порока… Тьфу. По мне, так — голую бабу показал, — он оглянулся на Клару. — Пардон, обнаженную даму продемонстрировал — парься на киче… Ох, бесстыдники.

Я начал искать благовидный предлог, чтобы свалить из этой компании, но не тут-то было. К нам присоединились трое незнакомцев — а это уже почти митинг…

Эх, если бы знать, что в этот момент собралось большинство действующих лиц этой истории!

Плечистый, вальяжный, элегантный, как холодильник

«Индесит», мужчина в клетчатом, с иголочки, стильном костюме, с неизменным радиотелефоном в кармане по идее должен был принадлежать к неистовому племени новорусаков. Но что-то мне подсказывало — нет, не из этой породы, хоть за его спиной и маячил крепкий, с каратистски набитыми кулаками субъект, подходящий на роль телохранителя при важной особе. На вид «каратисту» было лет тридцать, и его голубые глаза ничего не выражали. Судя по физиономии, вряд ли кто рискнул бы упрекнуть его в избытке интеллекта. Третьим в этой компании был чахоточный угрюмый тип с волосатой грудью. То, что грудь волосатая, было видно хорошо, поскольку на нем была розовая, в цветочках, майка, слегка прикрытая черным с синей полосой узким галстуком; Ниже шли отутюженные брюк похоже, от фрака, и завязанные тапочки с пумпончикам Половина его головы была выбрита наголо, зато на друге половине взрос запущенный сад нечесанных лохм. Ему было за тридцать, в его возрасте так одеваются только чересчур экстравагантные люди.

Вальяжный мужчина в стильном костюме оказался хорошим знакомым шефа и прокурора, он представил своих спутников. Пошли рукопожатия, сдержанно-вежливые улыбки — стандартная процедура знакомства. Я узнал, что «клетчатый костюм» — это профессор Дормидонт Тихонович Дульсинский. Голубоглазый зомби — его шофер Марсель Тихонов. А угрюмое огородное пугало — не кто иной, как надежа и опора россиянской культуры, главный режиссер «Завалинки» Вячеслав Грасский. Его рассеянны взор скользнул по нам и приобрел некоторую осмысленость, задержавшись на Кларе. Общаться с нами режиссеру не сильно хотелось, и своих чувств он не скрывал.

— Как вам спектакль моего молодого друга? — профессор лукаво улыбнулся.

— Не дотягивает, — поморщился Курляндский.

— До чего не дотягивает? — встрепенулся Грасский

— До статьи уголовного кодекса о распространении порнографии,

— Вы что, знаток уголовного кодекса? — недобро усмехнулся Грасский.

— Я прокурор, — виновато произнес Курляндский.

— Понятно, — Грасский, наливаясь ледяным презрением, сложил руки на груди. — Взгляд на искусство через оторванную подметку. Сквозь голенище сапога.

— Красиво, — оценил фразу Курляндский.

— Притом сапога нечищенного, — Грасский на глазах менялся, наливался лихорадочной энергией, голос его крепчал. — Скажите, прокурор способен понять что такое идея сублимации подсознательного экстаза в ритме тонких вибраций?

— Сложновато, — согласился Курляндский.

— А что такое трансформация космического "Я" в процессе совершенствования социума. Что такое виртуальные вселенские связи и закономерности. Это вам не какой-то кодекс, которым вы самонадеянно осмеливаетесь опутывать истинное искусство.

— Вообще-то сумасшедшинкой отдает. Последние слова Курляндского возымели волшебное действие. Режиссер подобрался, как поджарый голодный помойный кот, изготовившийся к прыжку на канарейку, глаза его яростно сверкнули.

— Чепуха! Все это нормально, естественно. Как можно не понимать этого?! Сумасшествие… Сумасшедшие — плесень общества! Отбросы Вселенной! А отбросы надо сжигать! Сжигать!

— Вопрос спорный, — опасливо произнес я, глядя на неожиданно и не по делу вышедшего из себя Грасского.

— Для вас — может быть. Для меня все тут ясно. Честь имею, господа, — он щелкнул задниками тапочек и собрался удалиться.

Клара кинула на меня холодный взор — мол, неча наезжать на всемирную знаменитость, тебе, валенку, не понять тонкой души художника — и кинулась в прорыв. — А мне кажется интересной мысль об интуитивном анализе фрейдовских постулатов на уровне искусства. Театр для этого подходит как нельзя лучше. Когда я была в абсурдистском театре в Париже…Грасский тут же растаял, и Клара отчалила от нашей компании, заливая режиссеру что-то о своих парижских ощущениях. Она обожает общаться с богемой и говорить на малопонятные темы. Она умеет вызывать у них интерес, так как «преувеличивает» без всякого зазрения совести. Хотя не была она ни в каком абсурдистском парижском театре. Да и вообще в Париже не была. Но Грасскому до этого не докопаться — «преувеличивает» Клара профессионально, ее в тыл врага забрасывать — никакая контрразведка бы не расколола.

— Не обращайте внимания на эксцентричность моего знакомого, — извинился профессор. — Художники, мечущиеся души.

— Вам нравится его чудовищный спектакль? — брезгливо поморщился Курляндский.

— Ну что вы. Просто я иногда прихожу сюда повидать моего бывшего пациента — Славу Грасского. Я потратил на его лечение почти год.

— И вы считаете, что вылечили его? Он в норме? —

Удивился я.

— Что такое норма? — пожал плечами профессор. — Спору психиатров о грани между нормой и патологией не одно столетие. Слава же… Скажем так — сегодня он адаптирован к жизни вне стационара.

Профессор говорил мягким, хорошо поставленным, воистину профессорским голосом. При этом он смотрел в глаза именно мне…

У классных сыщиков есть свойство — от их ласкового взора хочется написать явку с повинной и признаться во всех преступлениях, начиная от разбитого в первом классе оконного стекла. Глаза профессора призывали исповедоваться в том, что твоя двоюродная тетка считала себя Марией Медичи, дед имел славу деревенского маньяка, а тебе самому ночами мерещатся пушистые шебуршинчики из подотряда рукокопытных… Фу, холера, не в чем мне исповедоваться!

— Почему же он так враждебно настроен к психически больным? — спросил шеф.

— Психбольные чаще отрицают у себя заболевание, и этот разлад с собой порой приводит к агрессии против своих товарищей по болезни.

— Он же опасен.

— На словах. При таком поведении пропасть между поступком и мыслью достаточно широка… Извините, вынужден вас оставить. Дела.

Он сердечно распрощался с нами. Пожимая мне руку, загадочно произнес:

— Приятно было с вами познакомиться. Думаю, мы еще встретимся.

— Только не в вашей вотчине.

— Как знать…

На второй акт профессор не остался. Вместе с голубоглазым зомби он удалился, оставив меня в некотором замешательстве и недоумении.

— Мировая величина, — с уважением произнес шеф. —

Почетный член множества академий, профессор ряда западных университетов. Главврач новой Подмосковной клиники на базе недостроенного медцентра четвертого управления Минздрава.

— С телохранителем ходит.

— А как же, Гоша. Он же не то что мы. Имеет дело не с мирными рэкетирами, убийцами и насильниками. У него — контингент — ого-го… Ценное знакомство ты сегодня приобрел. Еще спасибо скажешь.

— Ха, — оценил я шутку шефа.

— Кстати, слышал о новом Указе Президента от двадцать девятого мая? — спросил шеф.

— Не припомню.

— «О психиатрической помощи населению». Там сказано, что милиции надлежит усилить работу среди общественно опасных психически больных. Наш Главк первый откликнулся на Указ. Начальник ГУВД издал приказ, по которому на МУР возлагается оперативное прикрытие этой преступной среды. И выделяется штатная единица.

— Сумасшедший дом, — воскликнул я.

— Эту единицу передали нам в отдел.

— Чего только не бывает.

— В приказе сказано — назначить наиболее опытного сотрудника, имеющего стаж оперработы не менее пяти лет.

— И с хорошими нервами, — добавил я. — Кто послабже, узнав о таком назначении, моментом застрелится.

— Кстати, у тебя пистолет с собой? — вдруг подозрительно заботливо осведомился шеф.

— Нет.

— Отлично… Тебя на эту должность и назначили…

В студии телевидения надутого бизнесмена обкомовско-комсомольского розлива допрашивает глубокомысленно-озабоченный обозреватель.

— Оно понятно — инвестиции, дебет-кредит. Слышали не раз. А вот что вы скажете на это. Цитата из газеты «Аргументированные слухи». «Деньги корпорации „Колумб“ нажиты путем крупных финансовых махинаций с кредитами международного валютного фонда».

— Что за чепуха? Мы не имели к этим кредитам никакого отношения!

— Ну-ну, не волнуйтесь. Вот документик-с. Ксерокс с газеты. Пожалуйста… А еще поговаривают, что ваша корпорация похитила семь миллионов долларов из фонда «Дети Чернобыля». Нехорошо.

— Полнейшая чушь! В жизни не видел никаких детей Чернобыля!

— Да вы не нервничайте, не нервничайте. Не надо. Вот документик, цитата из газеты «Московские скандалы».

— Чем мы тут занимаемся?! Что за бесстыдные инсинуации? !

— Ах-ах, обиделся… Скажите лучше мне честно, как на духу — вы вор?

— Мерзавец!

Взрыв негодования, хлоп микрофоном о стол. Уходит. Занавес опускается. Рекламная пауза.

«В этой ветчине так много свинины, что она того и гляди захрюкает. Ветчина „Хам“ так вкусна, что ты и сам, отведав ее, захрюкаешь от удовольствия. Хрю-хрю».

«Когда от работы голова идет крутом и хочется чего-нибудь особенного, сделай паузу, отнеси деньги в банк „Русьинтернейшнл“ — самый устойчивый банк».

«Вас приглашает клуб любителей клоповьих боев. К вашим услугам пивной бар, ресторан с лучшей в Москве кухней, охраняемая автостоянка. Для девушек вход бесплатный»…

Я вдавил кнопку на дистанционном пункте, и экран моего «Шиваки» с готовностью потух. Смотреть повтор вчерашней передачи «Час правды» с ведущим Андреем Карабасовым я не стал. Плавали — знаем. Ничего нового он не скажет.

Я побрился "самым лучшим в мире лезвием «Шик», умылся и услышал щебетанье Клары:

— Завтрак готов.

Небо сегодня не упало на землю, но я не удивился бы подобному казусу. Чему можно удивиться после такого фантастического события — Клара встала раньше меня и приготовила завтрак! И пусть на столе всего лишь жалко желтеет пережаренная яичница и дымится растворимый кофе, но такие мелочи не в силах умалить торжественность момента.

Клара чмокнула меня в щеку, оставив отпечаток сиреневой, с блестками помады — конечно же, она не могла стряпать завтрак, предварительно не приведя себя в порядок и не наведя марафет.

— Поешь, дорогой. Я так старалась.

В последние дни с Кларой творилось что-то странное.

Ее никогда нельзя было упрекнуть в излишнем внимании к окружающим, особенно ко мне. Она — существо очаровательное, с наивной непосредственностью эгоистичное, но при этом мягкое и доброе, готовое всегда пустить жалостливую слезу. А в последнее время она неожиданно стала заботлива до елейности.

Сперва начала настойчиво интересоваться доселе не слишком занимавшими ее вопросами — как там мое самочувствие, мое настроение, мои желания. И вот дошло до завтраков. Чудес не бывает. За считанные дни только в кино становятся другими людьми. Просто у нее что-то на уме. Возможно, она затеяла какой-нибудь тайный флирт. Время от времени она уходила от меня к очередному «очаровательному мальчику, такому нежному и богатому», однако вскоре, разочаровавшись в новом властелине своего сердца, возвращалась к надежному, как сейф «Трезор», тертому волку Гоше Ступину, то есть ко мне. В общем, сейчас Клара выглядела, как кошка, которая слопала сметану и, подлизываясь, виновато трется о ноги хозяина. Знает, киска, чей «Вискас» съела. А я не знаю.

— Как тебе яичница, дорогой? — Клара преданно смотрела мне в рот.

— Просто изумительно.

Я с трудом проглотил кусок подошвенно-жесткой яичницы. Ненавижу яичницу. Особенно глазунью. Такое ощущение, будто глотаешь что-то живое.

— Спасибо, милый.

Я отхлебнул кофе. Клара сидела напротив меня. И вдруг меня будто легонько тряхнуло электрическим зарядом. Я понял, что нового в Кларе по сравнению с прошлыми периодами, когда она пыталась водить меня за нос со своими воздыхателями. В ней ощущался какой-то напряженный вопрос. Какая-то опасливая серьезность. Что с тобой творится, девочка моя? Спрашивать напрямую бесполезно — все равно соврет… ох, простите, «преувеличит».

— Ты сейчас на работу, дорогой? — поинтересовалась она.

— А куда же еще.

— Опять к этим ужасным психам?

— Да. Еще месяц такой жизни, и я созрею для оперативного внедрения в любой дурдом.

Доев яичницу и запив ее быстрорастворимым кофе, я накинул легкую кожаную куртку, причесался перед зеркалом в прихожей. Потом привычно поцеловал Клару. Пора. Сегодня меня ждал визит к Шлагбауму.

Несомненно, прошедшие недели были самыми кошмарными за все восемь лет моей милицейской жизни. Что там пред ними штурм Грозного, В котором мне некогда приходилось участвовать.

Выписка Из приказа начальника ГУВД, расписывающего мои функциональные обязанности, снилась мне по ночам. Мне предписывалось «осуществлять контроль за общественно опасным контингентом в вышеуказанной среде. Принимать меры к профилактике преступлений и правонарушений, к приобретению и укреплению оперативных позиций, изысканию лиц, готовых к сотрудничеству, к вербовке агентуры».

Тот, кто готовил этот документ, сам вполне созрел на роль «контингента из вышеуказанной среды». У автора, похоже, был белогорячечный бред, который не одолеть даже "самым лучшим аспирином «Упса». В Москве несколько десятков тысяч стоящих на учете психов, многие из которых доросли до того, чтобы считаться общественно-опасными. И со всей этой ратью должен биться один оперуполномоченный, пусть даже и по особо важным делам (вот спасибо-то, в должности подняли, будь она неладна!

Агентура из числа «вышеуказанного контингента»! Профилактическая работа! Это же надо!

Я быстро понял, что конкретных результатов с меня требовать никто не намерен — начальство пока утратило связь с действительностью только на бумаге. На оперативных совещаниях в отделе я чувствовал себя случайным] наблюдателем, эдаким Чацким — человеком со стороны, свысока взирающим на кипение мелких человеческих страстишек. Что мне так называемые громкие дела, над которыми пахал наш отдел — убийства семьи из пяти человек, поиски киллера, взорвавшего офис с семерыми сотрудниками фирмы «Роза ветров», захват террористом детского садика и кража колеса с машины заместителя, у меня дела покруче. Десятки тысяч единиц самого взрывоопасного человеческого материала. Критическая масса «ядерного» топлива. Нагасаки и Хиросима плюс ядерный полигон на Новой Земле.

Моя новая должность прекрасно годилась для очковтирательства. В принципе, из нее можно было бы сделать санаторий — штампуй только один за другим липовые отчеты, которые все равно никто не удосужится проверить, и плюй в потолок. Но, будучи человеком дисциплинированным и ответственным, я имел дурную для опера привычку отвечать за каждую галочку в отчетности, вместо того, чтобы маяться дурью и праздно проводить время, я засучил рукава и начал пахать.