Она задумалась. Потом заговорила тише:
      - Знаешь, Павлик, это же чудесно, что ты умеешь читать и писать... Книга! Что значит для человека больше, чем честная, умная книга? Только встреча с настоящим большим человеком! У меня были в жизни такие встречи, Павлик. Сколько бы ни прожила, никогда не позабуду свою любимую учительницу - Елену Дмитриевну Стасову... Она сейчас далеко, в Сибири, в ссылке. Лишь за то, Павлик, что хотела добра и счастья людям! Она там не одна, Павлик, там много хороших людей...
      Пашка молчал, не решаясь мешать задумавшейся Люсик.
      - Ну вот, Павлик! - сказала она, услышав бой часов на пожарной каланче. - К сожалению, мне пора... Но запомни, милый мальчуган... Хорошие и честные книги, заставляющие думать, всегда учат доброте и мужеству. Это святые колокола моего детства, они многому научили меня... Очень хочется мне, чтобы и в твоем детстве появились такие зовущие, не дающие покоя колокола...
      Увидев, что Люсик поднялась, подошла мать.
      - Уходите, Люсенька?
      Люсик не успела ответить. По-хозяйски топая, в полуподвал спустился Семен Ершинов, пристально оглядел Люсик и Пашку.
      - Вам что, Семен Семеныч? - с тревогой спросила мать. - Ежели за квартиру платить, то когда сам с завода...
      - Не об этом речь! - оборвал Ершинов. - Мое слово к этому шпингалету, к вашему молокососу. Ежели он еще станет Лопуха кормить, я его, Лопуха то есть, на живодерку сведу! А мальчишке уши надеру! Слышал?
      - Да что вы, Семен Семеныч! - всполошилась мать. - Разве он посмеет против вас?.. Кто такое сказать мог?
      - А вот и сказали! - возразил Ершинов. - И видать, не напраслина! Ишь покраснел, ровно девка крашеная! - Злым, внимательным взглядом с ног до головы окинул Люсик. - Значит, заводских навещать изволите, мамзель стюденточка?.. Н-да... Из сицилисток, поди-ка, а? Небось и на примете у околоточного значитесь?
      Выпрямившись, Люсик строго глянула в обрамленное смоляной бородкой лицо.
      - У Красного Креста, ваше степенство, членом которого я состою, - с вызовом ответила она, - есть святая обязанность. К вашему сведению, наш Красный Крест находится под попечительством ее величества императрицы российской Александры Федоровны!.. О том, как вы в дни военных испытаний выполняете ваши патриотические обязанности, как вы угрожаете брату воина, защищающего родину от германского вторжения, я могу доложить фрейлине двора ее императорского величества.
      Люсик неторопливо застегнула жакет.
      - Надеюсь, уразумели, ваше степенство? Если посмеете тронуть семью Андреева хоть пальцем... я обещаю вам крупные неприятности! Вы русский язык хорошо понимаете?
      Ершинов молчал.
      Люсик пошла к двери. На пороге обернулась.
      - Павлик Андреев! Будь уверен, что Красный Крест, находящийся под попечительством ее величества, не забудет о твоей судьбе, судьбе брата защитника отечества!.. Вот так, ваше степенство!
      Побагровевший Ершинов молча переминался с ноги на ногу.
      14. ВСТУПЛЕНИЕ В ЖИЗНЬ
      - Ну, сын, вот, значит, и кончились твои детские годы! - со вздохом сказал за ужином Андреич, отодвигая пустую миску и доставая кисет. - Не забрили бы Андрюху - другое дело. Гуляй, милый, пасись на воле, сражайся в свои бабки-козны. Но теперь, Павлуха, нам без твоей копейки в общем кармане никак не обойтись. С начала войны и хлеб, и все прочее вздорожало в пять, а то и поболе раз, а михельсоны нашему брату едва вдвое надбавили. Сами золото на военных заказах лопатами гребут, а как рабочему человеку жить - им наплевать!
      Пашка сидел рядом с отцом. Ухо болело, но он старался не показывать этого, не морщиться.
      - Да какая же беда, батя? - спросил серьезно, подражая отцу. Нагулялся я, наигрался!
      Мать обняла Пашку, прижала его голову к груди.
      - Пашенька! Радость ты моя остатняя! Всю бы свою кровушку капельку за капелькой отдала бы, лишь бы тебе не маяться в проклятом кузнечном аду. Это ведь со стороны глядеть легко, родненький! А там - огонь, вечный дым и смрад, железки раскаленные над головой висят-качаются, того и гляди, рухнут, зашибут насмерть! Ручонки-то у тебя для кузнецких дел слабосильные!
      - Ну, мать, это ты зря! - нахмурился Андреич. - Павлуха всегда у меня под надзором будет, а потом - он у нас парень не слабее других, подзакалится на огоньке у горна, такой витязь-богатырь станет, хоть к самой царевне Несмеяне сватов засылай! Так, что ли, сын?
      ...Как-то весной, в первый пасхальный день, когда старики по-праздничному отдыхали дома, Пашка читал им вслух пушкинские сказки. Мать и отец слушали с гордостью: ишь каким грамотеем вырос сынок. Да и певучие слова сказок околдовывали, опутывали невидимыми ласковыми тенетами - так бы и слушал их без конца.
      - Прямо, Пашенька, будто песни весенние девичьи или молитва какая душевная, - задумчиво сказала мать, когда Пашка перевернул последнюю страницу. - Ровно кто золотым молоточком слова выстукивает, так и сверкают перед тобой, так и сверкают! - И со смущенной улыбкой повторила: - И тридцать витязев прекрасных чредой из вод выходят ясных... Так, сынонька?
      - Ага, мам, так, - обрадовался Пашка. - Только не витязев, ма, а витязей...
      - Все одно! - перебил Андреич. - И так и этак понятно. Спасибо тебе, сын. Сказку-то Пушкин, что ли, писал?
      - Пушкин, Александр Сергеич!
      - Пу-у-ушкин, - задумчиво протянул Андреич. - Должно быть, тоже из нашей, огненной профессии родные у него были, пушечное литье варганили. Фамилия-то чаще всего по ремеслу дается.
      Когда отец отошел от стола, мать потихоньку спросила Пашку:
      - Витязи, сынок, они какие из себя будут?
      - Ну, мам, как не понимаешь?! Витязь, он здоровенный, могучий, вроде нашего Андрюхи.
      - А-а-а! Вот теперь ясно.
      С тех пор, стирая ли мужнины и сыновьи просоленные потом рубахи, латая ли заношенное бельишко, мать иногда просила:
      - Ты не почитал бы мне чего, сыночка, из тех сказочек, а? Оттаяла бы, отдохнула у меня малость душа...
      А для Пашки и нет большего удовольствия, как перечитывать любимые строчки.
      ...Вот сейчас отец помянул про витязей, значит, и он не позабыл. Хорошо!
      В ночь перед первым днем своей рабочей жизни видел Пашка легкие и светлые сны, где сказочное перемешивалось с обыденным и с его, Пашкиными, мечтами...
      Разбудил его голос матери задолго до света, когда прогудел первый михельсоновский гудок. Второй заревет через полчаса, а к третьему рабочему люду положено пройти заводские ворота.
      Наскоро позавтракав, поцелованный на прощанье матерью, подражая походкой отцу, Пашка вышагивал рядом с ним к проходной завода.
      Контора была закрыта, в окнах темно, и определить Пашку на работу Андреичу предстояло в обеденный перерыв.
      - Для них, паразитов, еще рано, - ворчал отец. - На заре-то сон самый сладкий! Мы успеем как след косточки наломать, а они чаи-кофеи распивать будут.
      Рабочие здоровались, перекликались, слова звучали во влажном воздухе глухо и незнакомо.
      "Ишь тоже какая река народу! - думал Пашка, всматриваясь в запруженную тенями улицу. - Целая армия, можно сказать!"
      Сначала вахтенный не хотел пропускать мальчишку - нет у него жестяного табельного номерка, чтобы повесить на доску! Но Андреич заявил, что без подручного он не кузнец, а вот этот самый Павел Андреев с нынешнего дня и заменит старшего, угнанного на фронт сына. Показал вахтеру расчетную книжку и табельный номер Андрея, и тот пропустил Пашку, проворчав вслед:
      - Однако не подведи, Андреев! Времена нынче по-военному строгие, и с нас спрос железный. Мы и перед хозяевами, и перед царем-батюшкой ответчики!
      Пропустив Пашку вперед, Андреич пошел следом, вполголоса бранясь:
      - Холуи доброхотные! - Не оглядываясь, сердито сплюнул под ноги. Эх, Павел, Павел. Вот гляжу я кругом и дивлюсь: какая в людях загадка! Чуть вскарабкается человечишко на крохотный бугорок, а уж лакейство перед хозяевами и любой казенной фуражкой в нем словно на дрожжах растет! А мы для них будто уж и не люди! Много, ой, много грошовых душонок на земле, Павел!
      Так началась для Пашки новая полоса жизни.
      - Ты пока приглядывайся, - приказал отец в цехе, завязывая ремешки кожаного фартука. - Доколе не записан, нечего на них батрачить. Пока подручным мне вместо Андрея из слесарей дружка твоего перевели, Саню Киреева. Глянь, как он у горна ловко шурует! Привыкнешь и ты, сын, и дело у нас котлом закипит!
      Киреев пришел раньше и, еще не успевший перемазаться в копоти и саже, в таком же кожаном фартуке, как у Андреича, орудовал у горна, раздувал мехами желто-красное пламя. Извиваясь под тугими струями воздуха, пламя злыми языками лизало обожженные до черноты кирпичи.
      Таких горнов, как у наковальни Андреича, в цехе пылало десятка два, не меньше, и в каждом, угрожающе гудя, бесилось и плясало пламя. Длинными клещами подручные кидали в огонь и ворочали там железки разной формы: оси и стержни, колеса, скобы, плиты. Огонь набрасывался на железо, плюясь тысячами искр, пытался укусить подручного за брезентовую рукавицу.
      У горнов работали в больших темных очках, защищавших от искр, и поэтому Пашка узнал Сашку только тогда, когда тот улыбнулся привычной, чуть насмешливой, но ободряющей улыбкой: "Не робей, Арбузик!"
      - Держи, Павел! - Здесь, в цехе, отец стал называть сынишку полным именем, и это понравилось Пашке и будто возвысило его в собственных глазах: как-никак рабочий класс! - На тебе Андрюхины рукавицы и очки. И береги, парень! Вроде наследство братнино и память о нем. Да и потому еще, что новых цеховая каптерка до срока износа никак не выдаст! Там такие сидят хозяйские старатели - на редкость. Вроде вон того усатого крикуна, помощника цехового мастера. Ишь зыркает зенками: кто бы где минуту не прошабашил! И повторю, Павел: ведь из той же рабочей массы вышел-вылез, а совести и человечества в нем не осталось и на волосинку. Портят, ой, до чего портят, Павел, прямо уродуют человека и власть, и большая деньга в кармане! Ну, иди, приглядывайся. Пока в конторе не оформят, нечего задаром на них силу класть. Эй, Сашок! Давай поковку!
      Железными клещами Киреев выхватил из горна раскаленную до солнечного блеска полосу и, напружинясь, чуть согнув от напряжения в коленях ноги, перекинул на наковальню. Тяжелый молот, вскинутый Андреичем, с грохотом обрушился на брызжущее искрами железо...
      До обеда Пашка слонялся от горна к горну, наблюдая, как со свистящим усилием пыхтят кожаные мехи, как цветными радугами переливаются, тускнея, куски металла. В соседнем цехе, за широким проемом в кирпичной стене, тяжко бухали громадные паровые молоты, но отец наказал Пашке не заходить туда: "Как бы мастер к тебе не прицепился!"
      Мальчишка стоял на пороге и, не в силах отвести взгляд, смотрел на темные махины молотов, бухавших так, что от ударов содрогалась усыпанная окалиной земля. Со страхом следил, как над пролетом цеха проплывали ухваченные клешнями подвесных кранов светящиеся туши болванок, слушал звон крюков и цепей. Сквозь черные очки все виделось иначе, чем раньше, будто из живой жизни попал в железное царство, где все подчинено другим законам. Раньше, бывая в цехе, он не видел этого царства железа и огня в таком мрачном свете...
      В обеденный перерыв, жуя на ходу лепешки и картошку, Андреич с сыном отправились в контору. Поначалу старый кузнец собирался соврать, что Пашке-де шестнадцать лет, но в последнюю минуту передумал: ведь сынишка тогда должен работать наравне со взрослыми. Искоса оглядел своего последышка и пожалел: рано Павлушке вкалывать наравне с мужиками.
      - Тринадцатый идет, - сказал конторщику, выписывающему пропуск. Стало быть, Егор Семеныч, день у парня короткий, за два часа до общей смены кончать. Каждое воскресенье - отдых! Номер ему, Егор Семеныч, оставьте братнин, Андрея Андреева.
      - Можно и так, - согласился конторщик.
      Только тут Пашка узнал в черноусом писце старшего сына Ершинова. Так вот, выходит, как прячутся такие франты от призыва в армию, от фронта! Дескать, на военном заводе, мобилизации не подлежит. А дело-то вовсе и не в заводе, а сунули, кому надо, полсотни, и все дела.
      Вернулись в цех. Пашка в этот день лишь помогал Саше Кирееву, приноравливался к работе. Выхватить раскаленную железяку клещами из горна, перекинуть на наковальню под молот - тут нужны были и навык, и сила. Пока Пашка не втянется в работу по-настоящему, дня три-четыре Киреев проработает рядом.
      Что скрывать? Хоть в первые дни Пашка работал только на подхвате у Киреева, уставал за десять часов изрядно. И все-таки уходить с завода раньше отца и других - поначалу чудилось в этом что-то обидное. Но Пашкиных ровесников в цехах Михельсона набиралось тогда человек сорок, и он скоро примирился со своей долей. Тем более что и дома его ждали дела: натаскать воды и дров, почистить картошку, сбегать в лавку за хлебушком, солью, куском конины...
      А чуть позже даже радовался короткому дню. Через неделю после отправки Андрея неподалеку от заводских ворот повстречал Алешу Столярова. Тот шагал в студенческой шинельке нараспашку, в сбитой на затылок фуражке. Приветно смеясь, Алеша остановился, ткнул Пашку пальцем в грудь:
      - Ага! Рабочий класс шествует?! Я и не узнал сразу: ишь перемазался, шустренький, прямо чертенок из адова пекла! Да и ростом вроде повыше стал!
      Конечно, окончив работу, Пашка мог бы и забежать в цеховую умывалку, ополоснуть лицо и руки, но ему нравилось шагать по улицам с закопченным лицом: пусть ротозеи видят, не какой-нибудь обормот-бездельник, а кузнец с работы шагает.
      Алеша Столяров, видно, понимал Пашкино настроение и, по-взрослому пожав руку, серьезно спросил, как дела, устает ли, каков заработок за смену? Пашка тысячу раз слышанными от отца словами бранил заводчиков и мастеров. Потом Алеша спросил:
      - Шиповника не позабыл, шустрый?
      - Скажешь тоже!
      - Так вот, Павел Андреев! И она про тебя не забыла и велела, когда встречу, напомнить: по четвергам у нее в "красной" комнате кружок. Нынче как раз четверг, урок географии. Подучиться не желаете ли, сударь кузнец, удалой молодец?
      - Ну! Еще как хочу!
      - Так после ужина, как столовка опустеет, приходи в "красную". Люсик нынче про Италию на своем кружке рассказывать собирается. Мамка-то пустит?
      - Я что, маленький? - обиделся Пашка. - Да если скажу про Шиповника, она даже обрадуется. Она Люсю знаешь как уважает!
      - Ну и добро. Значит, так и передам... Ухо-то болит? Не насовсем оторвали?
      - Заживет. Болеть, конечно, болит. Не железное!
      - Терпи, дружок! Нам с тобой и не такое, глядишь, терпеть придется! Здорово вы тогда нам с листовками помогли. Спасибо!
      Это Алешино "нам с тобой", то, что Столяров как бы ставил Пашку наравне с собой, и его скупая благодарность наполнили Пашкино сердце и радостью, и гордостью... Значит, принимают Пашку всерьез, берут себе в помощники. А что? Если бы не Пашкина дружина, вряд ли бы и попали в руки солдатам листовки в ту ночь!
      Дома он приготовил матери все, что надо, но ждать ее возвращения с работы не стал: опоздал бы на кружок.
      О кружке Пашка никому из друзей не сказал ни слова, нужно спросить Люсю: позволит ли? Если можно - будут ходить вместе. Лишь бы с ней, с Шиповником, беды какой не приключилось. Уж больно не любят их, студентов, богатеи-купцы да полицейские! Вчера подгулявший Ершинов-отец из окна на всю улицу орал, что во всех бедах расейских студенты виноваты. Именно они, дескать, довели державу до голода и разрухи!
      - Голь, шантрапа подзаборная! - кричал он, чуть ли не по пояс высовываясь из окна. - Смутьяны без бога и царя в башке! Им бы только красными флагами размахивать да на забастовки рабочих толкать, чтобы, значит, в помощь германцу! Ишь на Гайтере сколько пушек-пулеметов недодали! Потому и гнется под немцем фронт! Я бы с которых зачинщиков кожу живьем сдирал!
      И еще что-то кричал. Гости на его этаже тоже орали злобными голосами.
      "Сами-то небось не голодают, не знают, что это такое - каждый день пробавляться похлебкой, в которой крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой! Ух, до чего же я их всех ненавижу!" - думал Пашка.
      15. "А ВЫ, ЛЮСЯ, САМИ КАК КОЛОКОЛ!"
      Пока Пашка домчался до Малой Серпуховской, студенты поужинали, столовая опустела. Но выходящие во двор окна кухни и "красной" светились.
      Пробравшись во двор, Пашка заглянул в крайнее к калитке кухонное окно и с трудом различил фигуру тети Даши - мыла под краном тарелки. Дверь в глубине кухни распахнута, и из "красной" падает свет лампы, прикрытой абажуром.
      Интересно, кто там, кроме Шиповника?
      Прежде чем войти в столовую, Пашка, как всегда, подошел к окну. И... испугался.
      Как раз напротив окна, у двери, сидел полицейский, такой же усатый, как Обмойкин: все они на одно лицо, словно штампованные. Этот сидел, широко расставив ноги, сложив ладони на рукоятке поставленной между коленями шашки. Позевывая, недовольно поглядывал на сидевшую у стола Люсик, на окружавших ее ребят.
      Откинувшись в тень, Пашка всмотрелся. Девчонок ни одной не видно, а кое-кого из мальчишек он знал. Вон двое братьев-близняшек из Уваровского трамвайного парка, рядом - долговязый Яшка-газетчик из Сытинской типографии и еще один оттуда же. Да и другие, должно быть, из рабочих семей: одежонка на всех вроде Пашкиной.
      Погоди, Арбуз, погоди! Зачем же здесь "селедочник", что ему нужно? Жалко, форточка захлопнута, слов Люсик, читавшей что-то, не разобрать. И лица, затененного абажуром, не видно.
      Стараясь не выдать себя, Пашка отодвинулся от окна: что же делать? Но в ту же минуту и городовой, брякнув шашкой о пол, устало поднялся, зевнул, перекрестил рот, будто покидал туда семечки подсолнечные.
      Пашка притаился.
      С начальственным видом, касаясь ладонью нагрудной бляхи, городовой что-то долго говорил Люсик и погрозил пальцем: смотри, дескать, у меня!
      Не вставая из-за стола, Люсик кивнула.
      Пашка юркнул в темный угол двора. Через минуту кухонная дверь распахнулась, в ее светлом четырехугольнике показались фигуры полицейского и тети Даши. Грубоватый голос сквозь зевоту пробормотал:
      - Ты, Дарья, смотри во все глаза. Чтобы эта пигалица никакой политики не касалась, ни про войну, ни про царя - упаси бог! Ежели что, передашь завтра мне, доложу по начальству, враз прихлопнут ее лавочку! Про города-реки пущай молотит языком сколько угодно, особо худого в том начальство не усматривает. Хотя, моя бы воля, я всяких называемых кружков по своему разумлению не дозволял! Где трое сойдутся, тут и жди смуты. Да и на кой ляд голодраной шантрапе про всякие Римы-Парижи знать? А? Блажь стюденческая, не боле!
      Под грузными шагами заскрипели ступени.
      - Ну, бывай в добром здравии, толстуха! Как на каланче десять отбрякнет, собственной волей гаси у нее лампу! И так керосину недостача... Слышала, Дарья?
      - Да слышу, Степаныч, слышу, не впервой наказываешь!.. Иди, спи-отдыхай, служивый! Что-то, видно, измаялся нынче, аж с лица похудал.
      - Похудаешь тут! Два пожара на околотке да драк без числа. Да кражи! А тут еще художник шалавый на всю Замоскворечку галдеж завел. Он, хотя и безвредный, все про свои художества талдычит, а непорядок!
      - Иди, иди, Василь Степаныч, спи спокойно!
      Но городовой не торопился, переступал с ноги на ногу, скрипели сапоги и ступеньки.
      - Н-да-а-а, - протянул сквозь зевоту. - Жизнь-то, Даша, год от году хуже, по совести скажу. Народы пошли - никакой узды на них нет! Всякая шваль норов свой шальной показать тужится, на власть ноль внимания!.. Городовой заговорил тише, ласковей: - А что, Даша?.. Кх-м, кх-м!.. Пошла бы за меня замуж, а! Смутно стало тут, на Москве. Раньше-то работа наша в каком высоком почете и в силе была - одна радость! А нынче только и слышишь вслед: "Селедочник!" Мыслимое ли дело? И достаток был поболе. Что с купца, что с трактира, что с любого дому. Здорово война всех поприжала, спору нет. И работа наша в цене упала, и словно в дремучем лесу ходишь-оглядываешься. Того и жди, какой сицилистишка из-за угла пульнет иль чем по башке огладит... Как, Дашенька? Поехали на Брянщину?
      И будто светлая волна прошла-пролетела над Пашкиной головой: озеро, как кусок неба, впаянный в зеленую землю, опрокинутые в него золотые сосны, ягодинки земляники на могильных холмиках... Значит, и этот хмырь оттуда, с мамкиной стороны? Никак не подумал бы! Таким злыдням, как Обмойкины, на деревенской красоте вовсе не место! Чужие они любой красоте!
      - Да какая же я невеста, Василь Степаныч? - засмеялась Даша, стоя в дверях. - Об чем думать-то?! Наше с вами теперь дело, Степаныч, молодым не мешать жить... Их век.
      - Н-да-а? - протянул полицейский и сердито махнул рукой на окна "красной". - Вроде эдаких? Это ты зря, Даша! Молодых распускать невозможно: им палец в рот - и у тебя уже руки нет! Без порядка и без страха народ - зверь, Даша! Ему кнут всегда нужен! - Полицейский помолчал, вздохнул. - Подумай, Дашенька, над моим словом... Как бы ладно мы с тобой зажили! Как-никак я и при чине, и карман не пустой... На деревне-то я козырной туз!
      - Мои думки, Степаныч, давно передуманы. Зла бы поменьше на земле, Степаныч, вот об чем каждая моя молитва... Ну, скажем, зачем ты, Василь Степаныч, нынче помогал барахлишко Грачевых с квартиры на улицу выкидывать? Зима на носу, а у них трое детишек. Как жить станут? Домохозяйке их и без грачевских грошей до трех смертей хватит!
      Из голоса полицейского пропали задушевные нотки, он стал грубым и злым.
      - Как Грачевы далее жить станут, не моя печаль-забота! Нарожали ораву, ну и кормите, ищите для нее крышу! Закон блюсти нужно, нельзя без порядка! Ежели без закона, так вот пойду я завтра к Мюру-Мерелизу, да и нахапаю парчи иль бархата, всего, чего душа просит! Можно так-то?.. Ага, молчишь? Вот и выходит, Дашенька, верно старики говорили: бабий волос долог, а ум короток!.. Ну, гляди тут! Утром загляну, доложишь!.. Запомни, Даша: убери власть, сдерни обруч-силу - и вся кадушка рассыпется.
      - А уж не сыпется ли она, Степаныч? - со смешком спросила стряпуха. - Бастуют, слышно, и на Бромлее, и на Гайтере, волнуется народ!
      - Потому и бастуют, что слабину учуяли! - уже от калитки ответил полицейский. - Строгость нужна, кнут! Вот победим германца, прибудет с фронта царь-император, нагреет кого положено. Про пятый-то год подзабывать стали...
      - Так ведь нынче не пятый, Степаныч, а шестнадцатый к концу катится!
      - Все одно державную силу не сломить, не согнуть!.. Однако заболтался я с тобой. Прощевай пока!
      Когда грузные шаги стихли за углом, Пашка осторожно поскребся в дверь.
      - Теть Даш!
      Дверь снова распахнулась.
      - Пашутка, что ль? Ну, иди, иди! Люсенька про тебя за ужином наказывала. Ступай в "красную", вся ее ребятня давно там... Мамка-то как? Выплакалась? От Андрюшеньки нет вестей?
      - Пока нет!
      - Стало быть, до фронта не довезли. Тысячи верст до него, даль дальняя... Хорошо, Паша, припоздал ты малость, тут усатый у Люсеньки сидел, караулил... Вроде приказ есть, чтобы им на всяком собрании сидеть, блюсти.
      - Видел я его, хмыря усатого! И как к тебе сватался, теть Даш, тоже слышал. Может, и правда пойдешь за него, теть Даш?
      - Не охальничай, озорник!
      Ладонь стряпухи ласково шлепнула Пашку по затылку, и он оказался на пороге "красной". Люсик глянула, приветливо помахала рукой.
      - Павлик? Это с тобой тетя Даша разговаривала? Я думала: не страж ли порядка вернулся? Проходи, дружок! Потеснитесь, ребята, нашего полку прибыло. Это Павел Андреев, подручный кузнеца с Михельсона.
      Сразу отозвалось несколько голосов:
      - Он же Арбуз, голова круглая!
      - Давай сюда, Пашка!
      - Ну вот и славно! - Люсик закрыла лежавшую перед ней книгу, достала из сумки другую. - Ты немного опоздал, Павлик. Я ребятам про город Рим, про столицу Италии, рассказываю. Вот теперь, мальчики, когда чужих ушей нет, я расскажу вам не об императорах и городах, а о рабах, которые боролись за свою свободу... Кто из вас слышал про Спартака?
      - Ну, я, - поднимая руку, отозвался Яшка-газетчик.
      - Кто же он был?
      - Ну, вроде нашего Соловья-разбойника!
      - Больше никто о Спартаке не слышал и не читал? - Не дождавшись ответа, Люсик вздохнула: - Ах вы несмышленыши мои милые! Стоящие у власти всегда называют разбойниками тех, кто пытается их свергнуть... Ну, прошу внимания!
      Никогда Пашка ничего не слушал с таким напряженным вниманием, с каким слушал рассказ о Спартаке. Более двух тысяч лет назад рабы-гладиаторы, которых заставляли убивать друг друга на аренах цирков ради потехи знатных зрителей, восстали. Со Спартаком во главе они бежали из школы-тюрьмы в городе Капуе. К ним примкнули другие рабы, и они все вместе сражались с легионами римского полководца Красса, боролись против рабства и всесилия патрициев. Спартак погиб, а шесть тысяч его товарищей воины римского императора захватили в плен и живыми распяли на крестах. Кресты те вкопали вдоль дороги, ведущей из Капуи в Рим. На шести тысячах крестов под жарким солнцем Италии мучались и умирали люди только за то, что мечтали получить свободу!
      Пашка пытался представить себе знакомый Калужский тракт и по обеим его сторонам - кресты, кресты, кресты! На них корчатся и стонут в предсмертных муках люди. Кто они? По рассказам Шиповника - молодые, сильные парни, вроде Андрюхи, вроде Алеши Столярова, который незаметно для кружковцев вошел и сел за спиной Люсик... Шесть тысяч распятых?! Да разве такое можно представить себе, вообразить?! Но не верить Шиповнику нельзя.
      Тетя Даша, сторожиха и повариха столовой, стояла на пороге "красной" и, горестно подперев ладонью щеку, плакала, беззвучно бормоча что-то.
      Что ж, Люсик Лисинова умела, как говорится, брать за душу, недаром подпольщики Замоскворечья считали ее одним из лучших пропагандистов, недаром с таким вниманием слушали ее ткачихи и швеи Прохоровки и Голутвинки, кузнецы и литейщики заводов, машинисты и кочегары поездов...
      Но вот Люсик дочитала страничку, описывающую спартаковское восстание, и спрятала книжку в сумочку. Хотела что-то добавить, но в этот момент невдалеке ударил раз и другой пожарный колокол.
      - Ах, батюшки! - Глянув на ходики, тетя Даша всплеснула руками. Никак, одиннадцать? Люсенька, милая! Да ведь если усатый узнает, он меня с валенками сожрет! Гаси скорей лампу, чтобы беды ни тебе, ни мне не нажить!..
      Домой Пашка брел по пустым безлюдным улицам. Качалась среди мутных туч луна, то выныривала, то пропадала. Но Пашка шагал, не видя ни луны, ни улиц, перед ним все стояли сотни и сотни крестов, раскинувших в стороны деревянные руки, красные от крови...
      Значит, и тысячи лет назад творилось то же самое, что сегодня, богачи и всякие генералы-адмиралы душили и губили простой народ, как могли? Значит, не зря восстает на неправду рабочий и крестьянин, не зря написаны в листовке те слова?..
      Кресты с распятыми людьми словно бы выступали из переулков и надвигались на Пашку, но у него не возникало страха перед живыми мертвецами, лишь жалость к ним и боль в сердце... И звучали прощальные слова Люсик на крыльце:
      - В следующий раз я расскажу вам, мальчики, о Великой французской революции, и о Парижской коммуне, и о русских революционерах, если, понятно, нам не помешает усатый жених тети Даши...
      - Типун тебе на язык! - заворчала обиженная стряпуха. - Жених! Глаза бы мои этого ирода не видели, уши не слышали! Вас от него берегу, Люсенька, а ты меня обижаешь, дразнишь!
      - Так я же шучу, тетя Даша, миленькая наша! Знаю вас и верю вам, как самой себе!
      - Ну и спасибо, Люсенька! Я ведь ничего... Но уж больно ломит сердце от рассказов твоих, будто саму меня на муку смертную волокут!
      Когда Пашка вернулся домой, отец спал; громкий, с посвистом, храп был слышен даже за дверью. Пашка задержался, счищая о железный скребок с ботинок осеннюю грязь, оглянулся на лохматое, едва различимое небо. Ершиновский фонарь напротив входа в лавку блистал тусклым красноватым глазом, не давая разглядеть звезды. А почему-то в ту минуту Пашке очень хотелось увидеть хоть одну звезду.
      Он вздохнул. Представилось вдруг, что после опасных боев он возвращается домой, где его ждет не дождется тоскующая мать, нуждающаяся в помощи и защите... После рассказанного Люсик о Спартаке Пашке казалось, что прежняя жизнь стала для него просто невозможной, что с нынешнего вечера все пойдет иначе...
      Смешно! Но он самого себя видел рядом со Спартаком, въезжающим на белом коне в освобожденные города, ему слышались приветственные крики, счастливый плач женщин, звонкие голоса детей.
      Да, отец спал. Мать у стола что-то латала, на припечке чуть слышно мурлыкал примус. Отложив шитье, мать поднялась из-за стола, ее глаза с укором смотрели на Пашку.
      - Да где же ты бродишь до такого поздна, горе мое, Пашенька?! Я уж истомилась, ожидая. А если, думаю, снова какая беда?
      В порыве внезапной нежности Пашка прижался лицом к груди матери и засмеялся тихим, счастливым смехом. Он и сам не понимал, что с ним, тыкался в знакомо пахнувшее платье, обнимал руками худенькие плечи матери...
      За ужином, не замечая, что ест, он рассказывал о Спартаке и его товарищах. Как, вырвавшись из неволи, они дрались за свободу до последнего вздоха, до последнего колыхания сердца... Но когда подошла пора рассказывать о распятых, он перестал есть и умолк.
      - Ну и что, сынка? - шепотом спросила мать. - Победили они супостатов?
      - Не, мам! - глухо ответил Пашка, поднимая глаза, полные слез. - Не победили... - Помолчал, вслушиваясь в дыхание отца за пологом, в привычное поскрипывание сверчка. - Многих убили. А кого взяли живьем, распяли. Знаешь, крест лежит на земле, на него повалят, придавят, приколотят гвоздями, а уж потом крест в яму торчком закапывают. Они висят на крестах по сторонам дороги! По дороге победители скачут и ржут, как Николка Обмойкин ржал...
      - Почему Николка? - удивилась мать. - При чем он?..
      - А-а! Ну, вспомни: когда повестку Андрюхе принесли... - Не договорив, Пашка снова ткнулся лицом в грудь матери. Но на этот раз не смеялся, а плакал.
      Мать сидела у Пашкиной кровати, пока он не успокоился. Он так и уснул, чувствуя на лбу материнскую ладонь.
      С этого вечера Пашка ни разу не пропустил Люсиного кружка. И день ото дня и Шиповник, и Пашкины мать с отцом, да и все другие подмечали растущую перемену в мальчишке. Он посерьезнел, повзрослел, будто кто-то сразу, наотмашь отрубил беспечальную и, не глядя на нужду, веселую пору его детства.