- Андрюшу видел? - спросила Люсик.
      - Нет. Далеко. Никого не узнать.
      - Куда погнали?
      - Пока там, у казарм топчутся...
      - Видно, прямо на вокзал, - сказал Столяров. - Некогда гонять из одних казарм в другие. Значит, Павел, Брянский?
      - Андрей говорил. Да от Хамовников ближе и некуда!
      - А ты кое-что кумекаешь, шустренький! - похвалил Столяров, закуривая и пуская к форточке дым. - Ты, пожалуй, далеко пойдешь, дружище! - И ткнул Пашку пальцем в бок.
      - Алеша! - упрекнула Люсик. - Неуместные шутки... Павлик еще мальчик!
      - Ну, не сказал бы! - весело возразил Столяров. - Голодная окраина гораздо скорее приводит к пониманию сложностей жизни. Итак, Шиповник-джан, я звоню нашим. Мигом на извозчика - и сюда. Так?
      - Конечно!
      Алеша скрылся в темном зале столовой, где недавно повесили чудо века - телефон! Из Замоскворечья с любым концом Москвы говорить можно. И как это голос в такую даль доносится? Как бежит-передается по проводам? Вон Алеша кричит в трубку: "Барышня! Барышня!" - и его где-то далеко слышат. Ну не чудо ли? А синематограф "Богатырь" на Калужской площади? Разве не чудо?
      Думая о современных чудесах, Пашка наблюдал за Люсик. Достав из сумочки-ридикюля напечатанные на машинке бумажки, Люсик перечитывала их и словно позабыла про Пашку. А он так бежал, так торопился!..
      Вернулся Алеша.
      - Все в ажуре, Люсик! Извозчик нанят с вечера. Через десять минут здесь!
      Забыв об обиде, Пашка смотрел во все глаза. Алеша достал из кармана кителя черную бархатную перевязь, надел на шею и, сунув в нее руку, превратился в раненого офицера. Таких в последние месяцы немало разгуливает по Москве. Черная перчатка, натянутая на продетую в перевязь руку, дополняла сходство. Затем Столяров вытащил из-за шкафа офицерскую саблю и, перекинув ее ремень через плечо, натянул на кисть руки красную ременную петельку - темляк, он не дает сабле вывалиться при сильном ударе. Что обозначает красный цвет темляка, Пашка знал из рассказов Николая Обмойкина: знак боевого ранения, отличие воинской доблести. А обычный темляк - коричневый.
      Столяров посматривал на Пашку смеющимися глазами.
      - Учись, шустренький. Авось пригодится!
      - Не обращай на Алешу внимания, Павлик! - сказала Люсик. - Он любит шутить не вовремя. А теперь слушай внимательно! - Она обняла Пашку за плечи. - Сейчас приедут на извозчике наши. Мы с Алешей отправимся с ними мимо казарм к вокзалу. Ты цепляйся сзади на багажник. Сумеешь? И будто сам по себе, незаметно для всех прицепился. Доедешь с нами до вокзала, а там через депо проберешься на пути, к дяде Егору. Так?
      Пашка не успел ответить - с улицы донесся стук колес.
      - Алеша, наверно, они? - заторопилась Люсик. - Тетя Даша!
      - Ау, миленькая? - отозвалась из темноты зала стряпуха.
      - Как там?
      - Да никого подозрительного не приметила. Третий час от окошка к окошку бегаю. А ваши прибыли!
      - Спасибо!
      Столяров вышел первым. Люсик шепнула, касаясь черной сеточкой Пашкиной щеки:
      - Пошли! Хотя постой, я погашу лампу.
      У дверей столовки темнел извозчичий экипаж с поднятым верхом. Тяжело дышала усталая лошадь. Кто-то из кузова озабоченно бросил:
      - Побыстрей, Алексей! Перед отъездом позвонили из Крутицких. Там тоже выгнали.
      Пашка шмыгнул за пролетку, вскарабкался на запятки, куда привязывают чемоданы.
      - Поехали! - вполголоса скомандовал кто-то.
      Дробно били о камень подковы, посвистывал невидимый кнут, и прокуренный тенорок извозчика покрикивал с привычной лихостью:
      - Эй, бывший конь-огонь, поддай жару!
      Желтым одуванчиком промелькнул фонарь возле полицейского участка, прогудело под колесами железо Крымского моста.
      Вцепившись рукой в задок экипажа, Пашка изгибался, выглядывая вперед. Ага, вон показалось облачко света над казарменным двором, а справа смутно вырисовывается фабрика Жиро.
      Но новобранцев уже угнали, площадь перед казармами пуста. Лишь кое-где различимы фигуры людей, кому, видно, оказалось не под силу провожать рекрутов до вокзала. Вон, приткнувшись к стене, надрывно кашляет старушонка в салопе; ковыляет, опираясь на палку, хромой. У косополосатых, черно-белых будок посверкивают штыки часовых, вспыхивают огоньки цигарок.
      Экипаж поехал медленней. Пашка спрыгнул с запяток и подбежал к складу.
      - Голыш!
      Тощая тень в длиннополом пиджаке отделилась от стены.
      - Здесь!
      - Куда погнали?
      Гдалька махнул в сторону Плющихи.
      - А ну, за мной! - приказал Пашка и бросился догонять пролетку. Догнав, вскочил на подножку, шепнул под кожаный навес, где поблескивали чьи-то глаза:
      - На Плющиху! Стало быть, к Бородинскому мосту, на Брянский!
      - Спасибо, Павел! - отозвался из глубины серьезный, без тени шутки, голос Столярова. - Прыгайте на багажник! Обгоним по переулкам! Надо опередить! Эй, друг ситный, гони своего Росинанта вовсю!
      - Чегось? - обернулся на козлах извозчик. - Роси...
      - Гони на Брянский! Полтинник набавлю!
      - Так бы и говорили, вашбродь! А то Росината какая-то! Эй, милай!
      Пашка и Гдалька примостились за кузовом, прижимаясь друг к другу. Невидимая им клячонка, подхлестываемая кнутом и криками хозяина, старалась из последних. Пашка понимал, что к Бородинскому мосту надо поспеть раньше воинской колонны, иначе придется ждать, пока пройдут.
      У въезда на мост фиолетово светились шары газовых фонарей. Змеями блестели трамвайные рельсы, искрилась вода за перилами моста. Слева, со стороны вокзала, доносились гудки паровозов.
      - Проскочили! - донесся голос Столярова. - Молодец наш лихач.
      Да, проскочили! Уже с моста мальчишки увидели, как из улицы на Смоленскую площадь выехали верховые с факелами, за ними гарцевали офицеры, серели солдатские шеренги. Шли без музыки и песен, без барабанного боя, совсем не так, как бывало в начале войны.
      Пашка и Гдалька спрыгнули с багажника не доезжая вокзала, незачем попадаться на глаза полицейским и филерам, которых здесь сегодня, ясное дело, полным-полно. Издали Пашка наблюдал, как пролетка остановилась у главного подъезда вокзала, слышал голос извозчика:
      - Спасибо, господа хорошие! Счастливо воевать дальше! Иль грудь в крестах, иль голова в кустах!
      Что ответил Столяров, Пашка не слышал. Неожиданно из-за ближнего угла вывернулся Витька Козликов. Подошел, посвистывая. За ним шел Васятка.
      - Что узнали? - спросил Пашка. - Дядя Егор на месте?
      Витька кивнул:
      - Батя на месте... Эшелон сейчас подадут. Посадка офицеров через первый класс. Очень строго. У всех проверяют пропуска. А рядовых погонят через багажные ворота.
      - Молодец, - похвалил Пашка. - Ждите возле депо.
      Он направился к главному входу, где Столяров и его спутник в чиновничьей шинели дымили папиросками. Люсик со скучающим видом переминалась с ноги на ногу. "Чиновник" держал в руке желтый дорожный саквояж.
      Ко входу в первый класс непрерывно подъезжали извозчичьи пролетки и частные экипажи. Выпрыгивали молоденькие, в новенькой форме, только что получившие чин бывшие юнкера, высаживались их папаши и мамаши - проводить сыновей в далекий путь. Белели фартуки носильщиков, зорко поглядывали по сторонам блюстители порядка. И уж конечно, сновали в толпе мальчишки-газетчики, крича на все голоса:
      - Экстренный выпуск! Экстренный выпуск! Бои в Судетах!
      Пашка подошел к "своим" и, теребя в руках кепку, загнусавил:
      - Подайте копеечку солдатской сиротинке, ваше благородие!
      Пока Алеша доставал портмоне и выискивал монетку, Пашка добавил шепотом:
      - Здесь посадка только офицеров. Солдаты - с багажного двора...
      Люсик неприметно кивнула, а Алеша бросил Пашке гривенник и, косясь на суетящихся возле, прикрикнул:
      - Сгинь! Развелось вас тут...
      - Премного благодарен, вашбродь!
      Мимоходом Пашка и Гдалька заглянули в зал третьего класса.
      Народу битком. Больше - деревенские, с котомками и мешками, много женщин, солдат-калек. Иные спят, сидя на скамьях, а то и прямо на грязном, заплеванном полу.
      Пашка не удивлялся: давно известно, что пассажирские поезда идут с перебоями. Вне очереди отправляют на запад эшелоны с маршевыми ротами и военными грузами, принимаются с фронта санитарные поезда.
      Возле забора, огораживающего депо, мальчишки оглянулись. Увидели, как на вокзальной площади появились верховые с факелами.
      Через пролом в заборе лазили не только мальчишки, а и железнодорожники, рабочие депо, сокращая путь к месту работы. Охраны у полуоторванных, еле державшихся досок не было. Пашка с Гдалькой быстро добрались до распахнутых, освещенных изнутри ворот депо.
      Здесь их и поджидали Витька и Васятка.
      Пашка, пожалуй, уже начинал жалеть, что зазвал с собой Гдальку и Васятку: они с передачей листовок вряд ли помогут. Другое дело - Витька! Он один из всех, кто знает, где найти между красных и зеленых стрелочных огней отца, дядю Егора. Но и прогонять ребят Пашке не позволяли сейчас неписаные законы дружбы.
      - Витёк! Веди к бате!
      Только теперь до Витьки дошла необычность Пашкиной просьбы.
      - Да на что тебе мой батька? - спросил он. - Двинули прямо к вокзалу. Вон, гляди, состав подают...
      - Погоди, узнаешь! - оборвал Пашка. - Потопали!
      Козликова еще днем обо всем предупредили, и, переходя от стрелки к стрелке, он нетерпеливо поглядывал в сторону депо.
      - Наконец-то! - проворчал он, осветив фонариком ребячьи лица. - Чего долго-то? И зачем целым стадом по путям шляетесь, дурьи башки? Для дела-то и одних рук хватило бы! Давайте, что прислано!
      Пашка вытащил из-за пазухи пакет, завернутый в газетный лист.
      - Вот, дядя Егор! - Но пакет с листовками он не сразу отдал, а, чуть отступив назад, попросил: - Дядя Егор, а может, мы сами?
      - Чего это вы сами? - рассердился стрелочник, с опаской посматривая по сторонам.
      - Ну дядя Егор! Вы нам покажите вагоны. Двери-то у них не запертые. Мы в каждый вагон по парочке и сунем!
      - Ишь чего выдумал! Чужих глаз тут, в темноте, знаешь сколько? Сцепщики, кондуктора, поездные бригады и другие прочие... Из них верных людей один-два!
      Подняв над головой фонарик, Егор трижды махнул зеленым огоньком, подавая кому-то знак.
      - "Мы сами"! - передразнил он Пашку, поворачиваясь к мальчишкам. - А ну, давай сюда солдатский подарочек!
      И как ни обидно было Пашке остаться в стороне от дела, он отдал пакет. Одну листовочку, правда, заранее вытащил из пакета - себе на память.
      - Брысь отсюда во всю прыть! - приказал Егор. - Идут!
      Мальчишки притаились у вагонов на запасных путях. Огляделись. Невдалеке под куполом стеклянной крыши светлели вокзальные окна, шары электрических фонарей на перроне. Лязгал буферами невидимый состав, посвистывал паровоз, окутанный облаком пара. Что-то выговаривали в темноте рожки стрелочников.
      Пашка подумал: "Ну что ж, дело сделано". Но уходить не хотелось. Интересно, как получится у Люсик и Алеши? Как и кому передадут они то, что принесли в саквояже? Кто разнесет листовки по вагонам? Интересно!
      - Двинули к вокзалу, - решил Пашка. - Поглядим посадку вблизи. Только, чур, осторожненько! И не кучей, а по одному.
      Стараясь не попасться на глаза кому-нибудь из железнодорожников и не теряя друг друга из виду, мальчишки добрались до каменной громады вокзала. Здесь путаница подъездных путей кончалась, рельсы, змеясь, расползались к двум противоположным платформам перрона. Одна из них была сейчас пуста и едва освещена, а на другой толпились военные, блестели медью трубы оркестра, ризы священников.
      Пашка и его друзья нырнули под настил безлюдной платформы. Отсюда, конечно, особенно много не разглядишь, но увидеть, что делается на перроне напротив, можно.
      С подачей состава медлили. Военное начальство строго посматривало в сторону депо, громко и сердито звучали голоса.
      Мальчишки сидели под платформой и смотрели, как жандармы распахнули двери первого класса, как оттуда потянулись на перрон люди, в основном военные, офицеры. Кое-где белели косынки сестер милосердия с красным крестом.
      В толпе Пашка сразу отыскал глазами яркую, приметную жакеточку Люсик. Рядом с ней, неся в свободной от перевязи руке желтый саквояж, вышагивал Столяров. "В этом саквояже и привезли листовки", - подумал Пашка.
      Но вот из дымной тьмы, разреженной светом фонарей на перроне, показался паровоз, подтягивавший состав под стеклянную крышу вокзала.
      И тут Пашка увидел то, от чего у него сразу перехватило дыхание.
      Подгоняемые окриками офицера, полицейские катили по перрону багажные тележки. Докатив до места, указанного офицером, выстраивали тележки поперек перрона.
      - Ишь что удумали, гады! - растерянно шепнул Пашка через плечо Козликову. - Перегораживают! Выходит, солдат отрежут от провожающих! Здорово придумано! Как же теперь Люсик и Алеша с листовками будут?
      Паровоз подползал, а на дальнем конце платформы засерели солдатские шеренги. Стало быть, листовки солдатам не передать?
      Состав остановился. Паровоз натужно пыхтел. По-гусиному шипя, клубился пар у огромных черно-красных колес. Зеленые пассажирские вагоны встали между платформами и мешали мальчишкам видеть, что творится на той стороне.
      Потом Пашка и сам не умел объяснить, почему так сделал, - решение пришло внезапно. Вылез, оглянулся на платформу. На ней никого, ни одной души, - тоже, вероятно, позаботилось воинское и жандармское начальство.
      Пашка перебежал пути. Нырнув между колесами тендера, пополз в сторону вагонов. Никто его не заметил - не заорали, не засвистели вслед. За ним перебежали и ребята.
      Под вагонами пахло мазутом. Присев на корточки, Пашка отдышался, потом поднялся между вагонами и, ухватившись за край перрона, подтянулся на руках.
      Перед его глазами двигались начищенные офицерские сапоги, изредка постукивали дамские каблучки. Да, здесь посадка офицеров и где-то совсем близко - Алеша и Шиповник. И им, должно быть, совершенно некуда девать листовки. Никто ведь не предполагал, что жандармы додумаются перегородить перрон.
      Справа за мелькающими ногами видны багажные тележки. Блеснул никелированный наконечник ножен полицейской "селедки".
      Встав на цыпочки, Пашка снова подтянулся на руках и, никому не видимый, долго всматривался в движущиеся у самого носа ноги, в проплывавшие мимо чемоданы и корзинки, отыскивая желтый саквояж.
      Прошло немало времени, прежде чем Пашка заметил знакомый саквояж, мелькнувший за пахнущими ваксой сапогами.
      Уставшие руки не держали, спрыгнул вниз. Но, чуть отдохнув, снова подтянулся, повис на руках, уперся подбородком о край платформы. Впился глазами в толпу, отыскивая своих.
      Ага, вон они! До желтого саквояжа, пожалуй, можно дотянуться рукой.
      - Шиповник! Алеша!
      В царившем на перроне гвалте, за причитаниями и плачем прощаний Пашкин голос невозможно было услышать. Тем более что на солдатской половине вовсю грохотала медь оркестра.
      Пашка звал снова и снова.
      И Люсик услыхала. Толкнула локтем Алешу, показала глазами. Уже через минуту они стояли рядом. Наклонившись, Алеша спросил шепотом:
      - Что стряслось, Павел? Нашли дядю Егора?
      Пашка не ответил. Желтый саквояж почти касался боком его лица. Напрягшись изо всех сил, повиснув на одной руке, Пашка уцепился за саквояж, рванул свободной рукой на себя и вместе с саквояжем опрокинулся назад.
      - Па-а-влик!
      Но он не отозвался. Да и ни к чему, мелькнуло у него в голове, поезд-то стоит, и Пашке, если его не приметили полицейские, ничто не грозит. Ну, ушибся малость, подумаешь - беда какая!
      Через минуту Пашка и его дружки, собравшись вместе под одним из вагонов, потрошили содержимое саквояжа.
      Сверху - дорожная мужская мелочь, положенная, понятно, для маскировки, для отвода глаз: мыльница, носовые платки, десяток пачек папирос "Цыганка Аза", спички. И только под ними - тугие бумажные пачки.
      - Вот они! - с торжеством воскликнул Пашка, по очереди глянув в лица ребят. - Листовки, братва! Шиповнику никак не передать их в солдатские вагоны. Выходит, настал наш черед действовать! Держи, Витек! И ты, Голыш! Васятка!
      Мальчишки торопливо рассовали листовки по пазухам и карманам.
      - Теперь - на солдатские вагоны, братва! - скомандовал Пашка. - На каждом товарном вагоне сбоку есть скобы, чтобы лазить с буферов на крышу. Вот по ним и карабкаться. Но не кучно, братва, через три-четыре вагона, чтобы на побольше хватило. На крыше, как вскарабкаетесь, ждать начала посадки, когда самая суматоха начнется. Ясно? Я свистну вот этим. Поняли?
      Вытащив из кармана, Пашка помахал обмойкинским свистком.
      - Чего не понять? - с обидой огрызнулся Козликов. - Не дураки!
      Один за другим мальчишки уползали по шпалам, между колесами вагонов. Пашка переждал, пока последний не скрылся из виду, и пополз следом. Миновал один солдатский вагон, второй... И потянуло еще раз взглянуть на перрон - теперь на нем солдатики топчутся. Авось, Павел, случится чудо и увидишь Андрея!
      Пашка остановился под буферами, между двумя товарными вагонами. Выглянул осторожненько. Целый лес солдатских сапог, над ними видны и гимнастерки, и шинельные скатки, и лица. Офицеров поблизости не было.
      Осмелев, Пашка встал между солдатскими вагонами в полный рост. И все-таки край перрона приходился выше его головы. Пашка снова ухватился обеими руками за край дощатого настила, подтянулся, уперся подбородком в настил. Вот отсюда уже виднее. Блеснуло серебро ризы, качнулось из стороны в сторону кадило, заиграл невидимый оркестр.
      Посадка еще не началась. Солдаты стояли в строю, но не по стойке "смирно", переговаривались, курили. Неспешно, чуть не задев краем ризы Пашкино лицо, прошел вдоль вагонов священник. За ним мальчуган-служка нес на вытянутых руках белую чашу. Остановившись у распахнутых дверей вагона, священник молитвенно провозгласил:
      - Благослови, господи, доблестных воинов твоих, сохрани от раны и смерти, даруй победу оружию их!
      Не оборачиваясь, отвел руку назад, обмакнул кисть в подставленную служкой чашу. Окропил дверь и двинулся дальше.
      Голос священника постепенно затихал вдали.
      До боли в затылке Пашка запрокидывал голову, стараясь рассмотреть солдатские лица.
      И чудо произошло! Совсем неподалеку над зеленью гимнастерок под козырьком фуражки будто бы плеснули синью знакомые глаза. Пашка понимал, что необходима осторожность, но не вытерпел, крикнул:
      - Бра-а-а-атка!
      Одновременно прокуренный и зычный бас скомандовал:
      - Кончай курить! Смирно-о! На посадку! Па-а-взводно!
      Солдатский строй колыхнулся, выровнялся и двинулся на Пашку.
      Он продолжал кричать что было сил:
      - Братка! Андрюха! Братка-а-а!
      Чье-то лицо возникло над ним.
      - Кого тебе, парень?
      - Андрея Андреева! С Михельсона!
      Через минуту, показавшуюся Пашке нестерпимо долгой, к нему склонилось родное до последней жилочки лицо.
      - Арбузик? Ты?
      Но сзади напирали шедшие следом, офицерский бас продолжал что-то покрикивать. Андрей только и успел добавить:
      - Мамку береги, Павел!
      Пашка спрыгнул на рельсы, вскарабкался на буфер и с него по железным скобам на крышу. Здесь распластался плашмя, уткнулся лицом в ржавую жесть, зло вытер слезу.
      Маршево гремел оркестр. Ряд за рядом солдаты исчезали за вагонной дверью.
      Пашка привстал на колени.
      Перрон ярко освещен, но на крыше полусвет-полутьма. Глубоко вздохнув, словно перед прыжком в омут, Пашка вытащил из-за пазухи горсть листовок - сколько захватила рука - и поднялся во весь рост. Вскинул над головой листовки и, чтобы увидели, крикнул:
      - Э-ге-э-эй!
      И когда внизу заблестели обращенные к нему глаза, с силой швырнул первую горсть на солдатские фуражки и плечи. Голубиной стайкой листовки кружились, опускались в жадно протянутые солдатские ладони.
      Листовки мигом исчезли, упорхнула первая голубиная стая. И тут Пашка вспомнил: надо же подать знак ребятам! Вытащив из кармана обмойкинский свисток, он свистнул что было сил. И снова сунул руку за пазуху.
      Потом не мог вспомнить, что он тогда кричал, но кричал непрерывно, взмах за взмахом вскидывая над головой руку. Да, не помнил! Но сердцем знал: повторял то же, что слышал в ту незабываемую ночь проводов Андрея. И что-то добавлял к тем огненным словам от себя, от своей ненависти, от боли за измученную мамку, за отца, за всех обиженных судьбой.
      В пазухе пустело, листовки кончались. Вот и последняя.
      Пашка ничком лег на обитую жестью крышу, пополз к ее краю. Ощупью нашарил на стене вагона верхнюю скобу, спустился на буфера и спрыгнул на землю.
      Справа - перрон. Там орут, торопят посадку, ишь как заливаются полицейские свистки! Переполошились, гады!..
      А что дальше - не помнил! Что-то тяжелое ударило сзади по голове, и наступила тьма. Кто ударил его и как волокли от поезда в вокзальную каталажку - не знал.
      Очнулся в ярко освещенной комнате от резкой боли: кто-то крутил, отрывал ему ухо. Увидел над собой рыжеусое, оскаленное лицо и красный околыш.
      - Кто?! Кто послал?! Где?! - кричал рыжеусый, крутя Пашке ухо, из надорванной мочки которого ползла по шее кровь...
      - Ива... Иванов, - едва выговорил Пашка. Болело не только ухо, нестерпимо ныло все избитое тело.
      - Врешь, сукин сын! Кто послал?! - кричал рыжеусый, упершись коленом Пашке в живот. - Говори, гаденыш! Ивановых в Москве как собак нерезаных.
      Но вдруг боль в ухе чуть затихла, рыжеусое лицо исчезло.
      - Что происходит?! - рявкнул неподалеку от Пашки начальственный голос. - Что, спрашиваю? Дармоеды! Настоящие смутьяны разбегаются, а вы, идиоты, сопляков хватаете? Гнать вас в три шеи! Сейчас же оцепить вокзальную! Не могли далеко уйти! Ну-у!
      Спасшее Пашку начальство склонило над ним краснощекое лицо, брезгливо посмотрело на полуоборванное ухо.
      - Как фамилия, шкет?
      - И-иванов, ваше высокородие...
      - Так у его в кармане, вашбродь, листовка! - с надеждой в голосе крикнул рыжеусый. - Извольте убедиться, ваше высокородье... Вот, гляньте!
      Начальство брезгливо взяло мятый листочек.
      - Кто дал?
      - Так на улице, вашбродь... Иду, на самой дороге белеет... Посередь тротуара. Я и подобрал...
      - Что в ней?
      - Так неграмотный, вашбродь! Бате на курево... потому как бумаги-то нету...
      - Эх, Сидоров, Сидоров! - с пренебрежением пробурчало начальство, вытирая носовым платком пальцы. - Таким, как ты, и правда только что с грудняками воевать! Или кур воровать по чужим сараям!.. А этот что?!
      - Да тоже, вашбродь, вроде по вагонам бегал!
      Лишь тогда Пашка увидел в углу каталажки Витьку Козликова. Тот сидел, привалившись к стене, слизывая текущую из носа кровь.
      Начальство снова поморщилось, покачало головой.
      - Эх, Сидоров, Сидоров! А я-то собирался ваш околоток к кресту представить!
      С перрона донесся протяжный гудок паровоза, и лицо начальства посуровело.
      - Вокзал оцеплен?!
      - Как изволили приказать, ваше высокородие! Мышь и та не проскочит!.. Что касаемо этих сорванцов, ваше высокородие, так я думал, может, с кем связаны, может, укажут...
      - Думал! Было бы чем думать, Сидоров! Не хватает еще, чтобы я на старости лет, в полковничьих погонах, с детьми воевал! Ну, вы, мелочь! Марш отсюда! Во-он!
      Так состоялось боевое крещение Пашкиной дружины.
      13. ЛЮСИК-ДЖАН
      В Замоскворечье возвращались вместе: Васятка и Гдалька дождались товарищей, прятались за углом вокзальной каталажки. Гдалька, сиганувший прямо с крыши вагона, видел, как Пашку схватили и поволокли по путям филеры в штатском. И как они же загребли Козликова, бросившегося им наперерез...
      Шли по сонным улицам, не торопясь, внутренне торжествуя: все-таки сумели помочь старшим. Но что случилось с Люсик и Алешей, удалось ли им скрыться от облавы, мальчишки не знали.
      На другой день Пашкина мамка осталась дома: Голутвинке впервые за месяц в то воскресенье дали отдых. Андреич отправился на смену - у таких заводов, как Михельсон, Бромлей и Гайтер, общих дней отдыха не было, давали передохнуть только тогда, когда человек совершенно выбивался из сил. А контора в воскресный день отдыхала, и Пашку оформить на работу нельзя...
      Разбитая голова у Пашки болела, ухо горело, все тело ныло от полученных накануне ударов. Мать сходила на пустырь, нарвала подорожника, распарила, перевязала Пашкины ссадины и ушибы. И все упрекала:
      - Ну разве можно так, сынонька? Осторожнее ходить надо, особо по ночам. Разве новость для Замоскворечья набат, пожар? Что ни день, пожарники несутся как бешеные, тут кто хочешь может под колеса попасть... Спасибо, хоть не до смерти искалечили...
      Пашка, конечно, не сказал матери всей правды.
      В то утро дружки по очереди побывали у Пашки, принесли яблок и груш. Сидели у койки, рассказывали новости. В Симоновском районе сгорело десять домов, в одном погибла старуха. О проводах эшелона помалкивали.
      Ребята ушли, но Пашка все чего-то ждал, хотя и сам не мог сказать чего. И лишь когда на пороге показалась Люсик, он понял: именно ее-то и хотелось увидеть.
      Это было странное, не испытанное раньше чувство. Ну что она ему, эта Люсик-джан, как называет ее Алеша? А беспокойство не покидало, все думалось о ней, о вчерашней облаве. Ведь тот начальник в голос кричал: "Оцепить вокзальную! Просеять всех сквозь мелкое сито!" Вдруг и Люсик с Алешей попались в то сито?
      Занавеска у койки была отдернута, и, когда распахнулась дверь и из нее хлынули неожиданные после вчерашнего ненастья солнечные лучи, Пашка зажмурился.
      - Можно? - спросила из двери Люсик. - Не помешаю?
      - Да нет, нет, барышня! Что вы! - засуетилась мать. - Проходите, Люсенька!
      Люсик задержалась на пороге, близоруко щурясь. Потом, освоившись с полутьмой, прошла к кровати, где лежал Пашка. И села у него в ногах.
      - Ну как, Павлик?! - спросила с такой искренней тревогой, что у Пашки запершило в горле. - Очень больно?
      Он с трудом проглотил застрявший в горле комок, деланно засмеялся:
      - Со мной порядок, Шиповник! Попал под пожарную телегу. Зашибло малость...
      Люсик оглянулась на возившуюся у печки мать Пашки и поняла: о происшедшем на вокзале ей ничего не известно.
      - Да-да, Павлик! - подхватила она. - Мне твои дружки на улице рассказали... Нужно быть осторожнее.
      - Конечно, Люсик-джан! И мамка то же слово в слово твердит!
      Люсик засмеялась от всего сердца, словно Пашка сказал ей что-то чрезвычайно приятное.
      - Откуда ты знаешь армянский язык? - шутливо спросила она.
      - Всего два слова: "джаник" и "джан".
      - Это одно слово, Павлик, только форма разная. Но где ты его слышал?
      Пашка понял, что в суматохе вчерашней ночи Шиповник не заметила, как Алеша Столяров назвал ее так.
      - Просто слышал... Или, может, во сне...
      - Значит, тебе снятся вещие сны.
      - А сны бывают вещие? - спросил Пашка, всматриваясь в улыбку девушки, в ее темные глаза с золотыми крапинками.
      - Бывают, - кивнула Люсик.
      - А вы летаете во сне, Люсик-джан?
      - О да! Почти каждую ночь! - засмеялась девушка и вдруг заторопилась, положила на колени портфель и расстегнула блестящий замочек. - Ты знаешь, Павлик... Я вчера получила деньги и решила полакомиться... Ты сладкое любишь?
      Сзади зашаркали по кирпичному полу домашние шлепанцы, Люсик оглянулась. Мать Пашки стояла за ней и с каким-то странным выражением смотрела на руки, достававшие из портфеля белую картонную коробку.
      Люсик спросила хозяйку смущенно и виновато:
      - Простите, пожалуйста. Можно я буду звать вас майрик...
      - Майрик? Что это значит?
      - На армянском языке это значит - мать, мама.
      - Ну, что ж, зовите так, Люсенька. Если хотите...
      Несколько секунд пожилая женщина и девушка смотрели друг на друга.
      - Спасибо, майрик, - кивнула Люсик. - Вы знаете, майрик, ребята мне сказали, что Павлика пожарная телега сбила, и мне захотелось угостить его... Вот я и пошла в кондитерскую Елисеева на Тверской. Знаете?
      - На Тверской? Нет, Люсенька, я тамошних магазинов не знаю. На Тверской давно не бывала.
      - Ну, все равно! - ответила Люсик. - Вот там я и купила сладенького. Может быть, мы вместе попьем чаю?
      Люсик развязала тесемку, сняла с коробки крышку, под ней белым, розовым и малиновым цветом пестрели круглые булочки.
      - Это как называется? - спросила мать, в то время как Павлик тоже рассматривал содержимое коробки.
      - Просто пирожные! - пояснила Люсик. - Они вкусные. И Павлику и вам с чаем понравятся.
      - Мы с сахаром да с леденцами привыкли, - заметила мать. - Сахар он сладкий.
      - Пирожные тоже сладкие! - засмеялась Люсик, вскакивая. - Знаете что, майрик! Давайте-ка я вам помогу! Где у вас чайная посуда?
      Со своей койки Пашка наблюдал, как хлопотали мамка и Люсик. К койке приставили табуретку, мамка накрыла ее чистым полотенцем. Появились чашки и блюдечки. Люсик выложила на тарелку пирожные.
      И они трое чинно и неторопливо - мамка и Пашка с блюдечек, а Люсик прямо из чашки - пили чай с на редкость вкусными, тающими во рту сладостями. Люсик рассказывала о себе. Сначала училась в гимназии, потом кончила в Тифлисе школу народных учительниц, теперь в Коммерческом. Отец бухгалтер, когда-то был совладельцем фирмы дамских нарядов, но торговать не научился, разорился, пришлось наниматься на работу к другим. Нет, она в семье не одна, их четыре сестры...
      Потом Люсик опять говорила о том, что Павлику необходимо учиться дальше, научиться как-то совмещать учебу с работой, раз уж работать ему необходимо. Мамка вздыхала и поглядывала в сторону печки: надо стряпать обед к возвращению мужа.
      А Люсик и Пашка говорили о чем попало. Больше всего Шиповник твердила, что Пашке нужно учиться.
      - Ты пойми, Павлик, хороший мой мальчик, - повторяла она, склоняясь над койкой. - Ты смышленый, умный, тебе это необходимо... Когда поправишься, будешь ходить к нам в "красную" на кружок, который я веду. Это, конечно, немного, но лучше, чем ничего...