- Почему нельзя? Спрашивай, чего хочешь, - ответила девчонка.
      Пашка никогда не мог понять ее постоянной усмешки, хотя посмеяться богатенькой есть над чем: хоть и аккуратно, но залатанная на локтях рубашка, с весны не стриженные вихры, растоптанные башмаки.
      Училась дочка Ершинова в частной гимназии важной, сварливой старухи в седых завиточках, когда-то служившей гувернанткой у князей Голицыных. Все Замоскворечье звало ее попросту "мадам Тряпьё", и она возмущалась этим и истерически визжала, чуть не падая в обморок: "Моя фамилия, милостивый государь, Трепье, а не Тряпьё! Извольте помнить!" И Пашка с дружками именно так иногда и поддразнивал ее: уж больно она была злая.
      Таньку каждый день встречал на улице, сталкивались нос к носу, и всегда девчонка непонятно улыбалась. Но они не разговаривали ни разу, сегодняшняя беседа оказалась первой.
      Ему сейчас не терпелось поскорее уйти, но что-то удерживало. Интересно: если Танька смотрела во двор, она, наверно, видела, как Пашка заходил в дровяной сарай, но вышел с пустыми руками... Значит, не за дровами ходил? А зачем? Могла что заподозрить? Видела листовки?
      Он переминался с ноги на ногу, перекатывая носком ботинка камешек на тротуаре.
      - Почему ты меня боишься, Пашка? - неожиданно спросила Танька.
      - Я? Тебя? - искренне возмутился он, на секунду глянув в лицо девчонки. - С чего выдумала? Чего мне тебя бояться?
      - А вот боишься, - усмехаясь, повторила она. - Выходит, есть почему! Так, что ли? Лопуха любимого за шею обнимаешь каждый день да кормишь. Сколько раз видела! А на меня злишься! Ну, за что? Разве такая уж я плохая?
      Пашка молчал, не подымая глаз. Но вздохнул с облегчением: значит, ничего не заметила!
      Танька продолжала с торжеством:
      - Попросила бы я, хоть мизинчиком помахала - и папаня тут же велели бы твоего Лопуха свести на живодерку. Там с него содрали бы поганую шкуру, о которую ты щекой трешься. А мясо твоего друга-любимца за конину или за говядину продать можно. Все лишняя копейка в дом. Ты, случайно, не знаешь, сколько за собачью шкуру на живодерке платят?
      Пашка молчал, уставясь в землю.
      - И все случилось бы из-за тебя, - почти ласково продолжала Танька. - Потому, что Лопух никакой не сторож нашего имения, а чисто предатель. Пришлось бы папане нового верного пса покупать... А следом папаня вас самих из дома выгнали бы! Им вторая половина полуподвала под новый товар нужная! И во всем был бы виноват ты. Разве нет?
      Пашка продолжал молчать.
      Да, если Танька донесет отцу о Пашкиной дружбе с цепным псом, все так и получится, как она пророчит... В другое время Пашка, может, и нагрубил бы Таньке, выбранился, сплюнул сквозь щербатый зуб и пошел бы прочь. Но сейчас так сделать не мог: в сарае-то, за поленницей листовки!
      - Ну, что молчишь, ровно каменный! - торжествующе спросил Танькин голос у него над головой. - Напугался? Душа в пятки ускакала? Я-то думала - смелый!.. Да не бойся, не скажу!
      Окно над Пашкиной головой со звоном захлопнулось.
      Неожиданная перебранка и обидела Пашку - он же не трус! - и в то же время успокоила: Танька ничего о листовках не знала. Да и откуда ей знать? И никому - хотя бы сегодня - о его дружбе с Лопухом не скажет! И то добро! А о нем, о Пашке, пусть думает, что хочет!
      Он торопился, все бегом да бегом. Но пока добежал до Хамовнических казарм, произошла еще одна неожиданная встреча.
      За Калужской площадью, на углу Крымского вала, натолкнулся на Семена Ершинова вместе с его сынком Степкой. Суматошились на улице у чьих-то ворот и что-то громоздкое - вроде картину в позолоченной раме - старались протащить сквозь калитку. Тут же суетился известный всему Замоскворечью художник Зеркалов, выгнанный за непотребное поведение из Строгановского училища, тот самый, у кого Гдалька подрабатывал свои грошики.
      Щупленький, с реденькой рыжей бородкой, художник старался помочь Ершиновым просунуть картину сквозь калиточку. Полотно было широкое и высокое, побольше человеческого роста. Ершинов, багровея от натуги, кричал на сына и на художника, только мешавшего, путавшегося под ногами.
      Этого всегда полухмельного, суматошного человечка Пашка сотни раз видел возле ресторана Полякова и пивнушек. Испачканная разноцветными красками блуза, похожая на женскую кофту, протерта на локтях, рукава давно обтрепались. Но это не мешало художнику бахвалиться и куражиться. Подвыпивши, он вставал где-нибудь на людном перекрестке и, колотя себя кулаком в грудь, во весь голос кричал мало понятное Пашке - что-то о великих художниках, об искусстве, о себе.
      Сейчас Зеркалов, трезвый и возбужденно-радостный, забегал то с одной, то с другой стороны Ершинова, пытаясь помочь. Измазанные охрой и синькой руки мелькали и воздухе, словно крылья диковинной птицы.
      Подойдя, Пашка разглядел, что на огромном полотне в полный рост яркими красками нарисован царь Николай Второй в парадном военном мундире. Самодержец милостиво таращил по-девичьи огромные голубые глаза, заложив правую руку за борт мундира.
      Такие портреты Пашка видел чуть ли не во всех магазинах и лавках Замоскворечья. Они красовались над прилавками и в простенках окон, наглядно подтверждая любовь и преданность хозяев помазаннику божию. Само собой, отпечатанный на картоне портрет можно было купить в любой мелочной, галантерейной лавчонке. Но с некоторых пор в Замоскворечье каждый уважающий себя купец желал иметь в торговом заведении портрет самодержца, написанный красками на полотне. Особый шик! Доказательство процветания торговли и преданности престолу!
      Сквозь зарешеченное окно ершиновской лавки Пашка каждый день видел портрет царя, написанный рукой Зеркалова. Но тот был поменьше нового, да и потускнел от времени. Не одно поколение мух, населявших летом Арсеньевский переулок, оставило на лице и мундире императора свои следы.
      Вполне понятно, никто не увидит ничего особенного в том, что в трудные для отчизны военные годы патриот Ершинов такой покупкой подтвердит верность царскому дому. "Да почиет на вас благодать всевышнего!" - изрек бы, наверно, отец Серафим, если бы оказался сейчас здесь.
      Пока Пашка разглядывал портрет, Ершиновы с помощью художника протащили драгоценную ношу сквозь калитку и остановились, отдыхая. Сняв картуз, Семен Семеныч вытирал платком вспотевший лоб.
      В глубине двора Пашка увидел покосившийся двухоконный флигелек, сарай и прислоненные к его стене чистые холсты и новые портреты. Он невольно усмехнулся, вспомнив, как недели две назад встретил Зеркалова на Плющихе. Тот шел от свалки на пустыре и нес на плече ободранный портновский манекен, видно выброшенный за ветхостью. Зеркалов попросил Пашку донести манекен до мастерской. Пашке было любопытно: зачем понадобилось художнику это старье, давным-давно отслужившее свой срок? Он помог Зеркалову дотащить одноногий манекен до калитки и, прощаясь, спросил:
      - Зачем вам, дяденька, эдакое чучело? На дрова, что ли?
      Зеркалов посмотрел на Пашку с осуждением.
      - Ты профан в искусстве, мальчик! - строго сказал он. - Художнику нужна модель, натура! У меня есть хоть и старенький, но настоящий полковничий мундир, вроде царского. Надену его на это подобие человеческого туловища, и мне легче будет написать каждую деталь, каждую складку. Ну, да что я объясняю, все равно тебе не понять!..
      Ершиновы двинулись дальше. Помогая нести портрет, Зеркалов почти не закрывал рта.
      - Вы, ваше степенство, - выкрикивал он, - смею сказать, стали владельцем произведения подлинного искусства! Рядом с вами живет и творит истинный художник, незаслуженно погребенный в зловонной яме нищеты и злословия! Да, да! Клянусь преждевременными сединами, ваше степенство...
      - Да уймись ты, ради бога! - перебил Ершинов. - Тебе заплачено с лихвой, беги, пропивай мои трудовые! Ночевать-то, поди-ка, опять в околотке будешь?!
      - Что вы, ваше степенство! Как можно! Не принимайте на веру наветы, ибо они есть горький удел всякого художника! Премного благодарен за благородство души вашей, за щедрость. Ибо сумели отличить жемчужину от мусора и обрели сокровище, коему суждено...
      Зеркалов споткнулся о тротуарную тумбу, чуть не упал, но удержался на ногах. Застыв в горестной позе, прижав к груди рябые от красок руки, смотрел вслед Ершиновым, призывая к состраданию толпу, собравшуюся к этому времени вокруг.
      - Зрите и устыжайтесь, рожденные ползать! Ибо так уносят мое детище, клок истерзанной души...
      Кругом хохотали. А Пашке почему-то стало жалко растрепанного, перепачканного красками человека. Чем-то Зеркалов напомнил ему посаженного на цепь Лопуха.
      - Брось трезвонить-то, пономарь его величества! - крикнул проходивший мимо рабочий. - Вон, гляди, у Полякова свежее пиво выгружают!
      Внезапно успокоившись, Зеркалов деловито ощупал внутренний карман толстовки, махнул рукой и вприпрыжку отправился к ресторану.
      Браня себя за напрасно потраченное время, Пашка побежал дальше. Шут с ним, с художником! Сейчас он зальет себе зенки пивом и примется шуметь на всю улицу. Потом снова отправится малевать бесчисленных самодержцев... Как там в листовках про царя сказано? Надо тебе, Пашка, оставить на память хоть один листочек. Слова-то какие, прямо огнем жгут!
      А ребята заждались, проголодались небось! И впереди - бессонная трудная ночь!..
      11. НОЧНАЯ ГРОЗА
      К вечеру собралась гроза.
      Вероятно, то была последняя в году, порядком запоздавшая летняя гроза. Но, судя по давящему, зачугуневшему небу, она сулила и громы-молнии, и потоки ливня. Точно клубы дыма над пожарищем, грудились тяжелые тучи вокруг золотых куполов Кремля, за Москвой-рекой.
      И верно: вскоре черный навал туч вдали уже вспарывали изломанные зигзаги молний. Гром грохотал, будто тысячи грузчиков катали по булыжным мостовым огромные железные бочки.
      Отгоняемые от забора окриками часовых, подыскивая кров от надвигающейся грозы, Пашкины дружки забрались в бывший склад шелкоткацкой фабрики Жиро, напротив казарменных ворот.
      С начала войны спрос на шелка упал, половину цехов фабрики закрыли. Часть складов готовой продукции пустовала и не охранялась второй год. Да и охранять там стало нечего: голые стеллажи, брошенные где попало тележки для перевозки товара, потемневшие катушки из-под китайского и японского шелка. Если кто из жителей и забирался сюда, то лишь затем, чтобы утащить какую-нибудь деревяшку на дрова. В дальнем углу склада обнаружилась крутая лестница на чердак, из слухового окошка которого весь двор Хамовнических казарм как на ладони.
      Вот там и поджидали своего запропастившегося вожака Пашкины сорванцы.
      Распугав обживших чердак сизарей, ребята по очереди наблюдали за происходившим на плацу.
      Когда Пашка, добежав до ворот склада, услышал условный свист и быстро вскарабкался на чердак, совсем стемнело. Все ближе раскатывались железные бочки грома, все ярче полыхали невдалеке молнии, все тяжелее становилось дышать.
      - Может, их и не погонят в этакую непогоду? - предположил Гдалька, поеживаясь в заношенном до дыр пиджачке.
      Пашка сердито покосился на товарища.
      - Дурной ты, Голыш, что ли? Как раз в такую ночь, под грозой и ливнем, вернее всего, и погонят! Считаешь, одни мы про нынешнюю отправку знаем? Вот поглядишь, какая прорва народа нахлынет сюда, никакая гроза не помеха. Властям лишний шум не по нутру!
      Пашка оказался прав. Как только на город легла ночь и почти вплотную приблизилась гроза - вот-вот хлынет ливнем, - в казарменном дворе вспыхнули синевато-фиолетовые газовые фонари, затрубили трубы, забила дробь барабанов. Из кирпичных казарм, подгоняемые окриками, выбегали солдаты. Распахнулись ворота конюшен, выводили лошадей...
      - Ну, айда, ребята! - скомандовал Пашка.
      Самому ему еще было нужно слетать домой, забрать листовки. По совести говоря, у него кошки изрядно скребли душу. Вдруг Танька все-таки что-то углядела днем? Хоть и пообещала: "Не бойся, не скажу!" - ну да разве торгашескому отродью можно верить? Обманет, продаст задарма. А улыбаться будет по-прежнему.
      Угнетало Пашку и другое: дома-то ведь тоже придется врать, чтобы мамка не догадалась, не учуяла правды. Совсем ни к чему ей новая кровоточина в сердце. Полуглухая и полуслепая от нежданного горя, она вряд ли прислушивается к разговорам на фабрике. Но Пашку обязательно спросит об отправке: кому и знать, если не ему? Ну, и кинется на вокзал, захочет последний раз обнять сына. А ее и близко не пустят! Как такое перенесет? Вот о чем думал Пашка, пока бежал под начинающимся дождем.
      Дома ужинали. Хмурый, насупившийся Андреич без всякой охоты доедал похлебку. С первого взгляда Пашка понял, что отец все знает, но матери, похоже, не сказал. И правда, Андреич встретил сына строгим, предупреждающим взглядом.
      - Слышно, не нынче, а завтра отправлять станут? - громко спросил он, пока мать наливала Пашке у припечки миску похлебки. - Так, что ли? - И сам же утвердительно кивнул.
      - Ага, батя! - поддакнул Пашка, боясь смотреть в лицо матери. Пока, батя, их на плацу взад-вперед с винтовками гоняют. Соломенных немцев штыками пропарывать унтера обучают!
      - О, боже мой! - перекрестилась мать. - Вовсе осатанели люди! Будто не человеки, а звери-волки, до чужой крови охочие! Да как ты, господи, терпишь? Иль напрочь отказался от нас: живите, мол, грешники, как хотите, ежели святые законы блюсти не желаете! Ой, сколько же горя горького земля-страдалица приняла! И сколько ей еще придется принять!..
      Кончили ужин. Едва освещала подвал трехлинейная лампа.
      - Вот и последки керосина выгорают, - ни к кому не обращаясь, сказала мать. - Утром остатки выцедила. Стало быть, как в деревне в крепостную старину, при лучине жить придется.
      - Ма! - вскинулся Пашка, отодвигая пустую миску и вытирая рукавом губы.
      - Чего, сынонька?
      - Похлебка до чего вкусная! Спасибо!.. Лопушку у тебя ничего не наберется, а? Хоть косточек? Жадюги Ерши вовсе перестали его кормить! Слышь, как скулит? Видно, нынче пораньше с цепи спустили, воров по ненастью сильнее опасаются.
      Мать наклонилась над помойным ведром.
      - Мослы лошадиные... Ноги конские у живодерки в воскресенье покупала. Их даже Лопуху твоему не угрызть - чистый камень! Еще головы селедочьи с Андрюшиных проводов. Супчику могу вылить остатки.
      - Он всему рад, мам! - подхватил Пашка. - Давай, чего есть. Ух, как я этих жадин ненавижу!
      - Ты попридержи сердце, Пашенька! - отозвалась с осуждением мать. Бог не прощает зла.
      - Нам, выходит, твой боженька не прощает, а Ершиновым да Хорьковым все дозволено, все можно?
      - Ох, сынонька, сынонька! - вздохнула мать. - И в твои малые годы поднабрался ты злой мудрости!
      Отец погрозил Пашке пальцем, и мальчишка сдержал резкое слово. Молча взял у матери Лопухову миску, откинул крюк двери во двор.
      Нащупав ногой в темноте ступеньки, прислушался. Спрашивал себя: "Сказала? Не сказала? Вдруг сейчас выйду, а он меня тут и караулит, Семен Ершинов? Если и сарай по девчоночьему доносу обыскали, нашли листовки? Тогда что?"
      Оглушая, обрушился на землю гром неслыханной силы - ударило где-то совсем близко. Ослепительно полыхнуло светом молнии, и словно из огромной опрокинутой в небесах бочки хлынул дождь.
      Нет, под таким ливнем Ершинов ждать не станет! Пашка одним прыжком перескочил пяток ступенек и оказался под навесом, по которому яростно колотили тугие дождевые струи. Жестяно звенела в водосточных трубах вода. Молнии, одна ярче другой, рассекали на части багрово-черное полотнище неба, били то в пожарную каланчу на Серпуховке, то в кресты недалекого монастыря.
      Лопуха во дворе не оказалось, ливень загнал пса в конуру. Съежившись, Пашка пробежал вдоль забора к будке, негромко свистнул. Лопух отозвался радостным визгом. Не дожидаясь, пока пес выберется из конуры, Пашка сунул туда миску. Лопух успел благодарно лизнуть руку мальчишки и с жадностью принялся лакать похлебку.
      А Пашка, прижавшись к стене напротив дома, смотрел на освещенные окна второго этажа и в одном из них видел неподвижную тень девичьей фигуры. Она, Танька! Ишь до чего хитрая! Значит, правильно догадался Арбуз: что-то углядела, иначе чего бы ей сейчас караулить?!
      За минуту он промок до последней нитки, хоть выжимай! Дождь хлестал голову, лицо, струи стекали под рубахой по плечам и спине. Но ведь надо выручать листовки... Если они еще там!
      Очередная молния раздробила небо на синевато-огненные изломанные куски. В мгновенной вспышке света Пашка отчетливо увидел, как Танькина рука протянулась к створке окна. Звона стекла он не слышал, видел лишь темный силуэт, склонившийся над подоконником.
      Пашка притаился у конуры, ждал... И ждал долго.
      Но вот раскаты грома покатились куда-то к заставе, к дальним окраинам. Жесть крыши еще повторяла громыхание удаляющегося грома, когда Пашка сквозь шум ливня услышал голос Таньки:
      - Да что вы, папаня?! В горнице-то духота нестерпимая, прямо дышать нечем! А грозы я ни капельки не боюсь!.. Вам самим, папаня, ежели не желательна свежесть, подите да лягте. Мамаша постель с полчаса как постелила, все подушки ровно пух взбила. И голову под них от грозы запрятала.
      - Выходит, в меня пошла, дочуня? - хохотнул в глубине дома довольный ершиновский басок. - Ишь ни молоньи, ни громы тебе не страшные! Молодец, дочуня!
      - Уж ка-а-кая есть! - протянула Танька. - Шли бы вы, папаня, спать, право! Сами же говорили: завтра с утра товар привезут.
      - И то! За день-то намаешься, аж сил нету!
      И снова в окне осталась одна девичья тень. "Значит, не продала! - с облегчением вздохнул Пашка. - И за то спасибо. Выходит, и листовки в сохранности".
      Переждав минуту-две, оторвался от забора и пошел к дровяному сараю. Но вдруг сверкнула молния, осветила двор. Сверху послышался шепот:
      - Пашка!
      Он косо, через плечо, глянул вверх.
      - Ну?
      - Опять, стало быть, лопоухого лентяя кормишь, да? Ишь он от грозы-дождичка как упрятался! Нажрался! Будет всю ночь напролет дрыхнуть, тащи прямо из-под носу что хочешь! Ворье да грабители по всей Москве артелями шастают!
      - Да что ты, Татьянка?! - возразил Пашка. - Кто в такую непогоду воровать сунется?! А если насчет Лопуха... Так мне ему и дать-то нечего, сами с голода скоро пухнуть станем... От дождя нес спрятался. Мне мать велела дровишек принести, сырость в подвале, как в помойной ямине...
      - Хи-хи-хи-хи! - негромко, чтобы не услышал отец, засмеялась Танька. - Дровишек! Скажешь тоже! Врать-то не выучился! Утром позавчера ваш Андрейка мало, что ли, дров наколол да натаскал под навес? За два часа до свету принялся колуном бухать. Папаня ему в окошко приказывали: прекрати, мол, безобразить, спать всю ночь не даете! То песни в полный голос, то вот дрова понадобились!
      - А Андрей чего? - с интересом спросил Пашка от сарая, снимая дверную защелку.
      - Грубиян неотесанный твой Андрей, вот что! - ответила "принцесса". - Только и рявкнул в ответ: "Подите вы все к дьяволу! Ни жить, ни дела делать спокойно не даете!" Ну, папаня окошки и заперли наглухо: разве с таким шалым поговоришь?.. Ой, Пашка, выгонят вас папаня отсюда!
      - Тебе-то что? - хмуро спросил Пашка из темноты. - Жалеть, что ли, станешь?
      - А вдруг?! Хи-хи-хи-хи! - донеслось сверху.
      - Пусть твой папаня злостью своей подавится! - крикнул Пашка из сарая. - Не имеет он права, потому что Андрюха на царской действительной службе! Указ на то был!
      - Какие вы все грубые! - грустно сказала Танька. - Что ты, что твой красавчик-брат... Никакого благородного обращения не понимаете!..
      Не ответив, Пашка ощупью нашел спрятанные за поленницей листовки. Целы! Слава богу, целы! Если бы что с ними стряслось - как в глаза Шиповнику тогда смотреть?!
      Он слышал, что окно на втором этаже со звоном захлопнулось, и даже не стал набирать охапку дров. Ни к чему! Засунул поглубже под рубашку пачку листовок, затянул потуже ремень и вернулся в подвал.
      Мать мыла у стола миски и ложки. Отец, устало кряхтя, стаскивал сапоги с разбухших ног, отекших за двенадцатичасовую смену.
      - Ма! - окликнул Пашка, запирая дверь во двор.
      - Что, сынонька?
      - Так я снова туда, к казармам, побегу, караулить дальше. Вдруг Андрюху из Хамовнических в какое другое место перегонят? Болтали, могут сначала всех то ли в Александровские, то ли в Крутицкие казармы перевести.
      Мать посмотрела с недоверием. Но Андреич с кровати сквозь зевоту подтвердил:
      - И у нас в цехе разговор был. Будто изо всех казарм сперва в одно место, а уж потом на погрузку... Их сам черт не разберет, царевых придумщиков! С каждым годом все больше от народа таятся и все больше лютеют. Ну, однако, ты, Пашка, Андрюхину брезентовку накинь, снова дождь хлестануть может...
      - Ладно, батя.
      Помолчав, мать вздохнула:
      - Горе ты мое, Пашенька! Рубаху-то на, надень сухую, промок весь. Вторую ночь не спишь, сынонька... Да пожевать хоть хлеба с картохами прихвати...
      - Спасибо, мам! Там ребята, поди-ка, оголодали...
      Переодевшись в сухое - больше всего боялся: промокнут листовки, размажется на них краска, - Пашка нащупал над кроватью брата его брезентовую спецовку. Рассовывая по ее карманам куски хлеба и картошку, вспомнил про свой сундучок. "А что? Неплохо на всякий случай прихватить какую-нибудь железку. Все вроде оружие!"
      Стоя на коленях, выдвинул сундучок, принялся шарить на ощупь, что-то зазвенело у него под рукой. "О, свисток, срезанный Голышом у Обмойкина! Возьми, Пашка, авось пригодится!"
      12. БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ
      Дождь не переставал. Клокотала в канавах покрытая желтой пеной вода, выворачивала булыжины мостовых. Несла жалкие отбросы, обнажая нищету рабочих окраин.
      Пашка торопился. Накинув на голову капюшон брезентовки, бежал, не глядя по сторонам.
      Да и смотреть не на что и не на кого - на улицах безлюдье и тишина. В окнах тьма - спит намаявшееся за день рабочее Замоскворечье. Лишь второй этаж голутвинского особняка за узорной оградой празднично освещен. Из форточек выплескивается музыка, плывут по ткани занавесок тени танцующих. Здоровенные псы с лаем носятся вдоль дома, звенят кольцами цепей, скользящими по натянутой в палисаднике проволоке.
      "Ну почему столько на земле несправедливостей?" - спросил себя Пашка, пробегая мимо, вдыхая доносящийся из форточек аромат чего-то вкусного-вкусного, чего он никогда и не пробовал. Трудно поверить матери, что где-то там, в небесной вышине, сидит добрый боженька и наблюдает царящую на земле неправду... Зачем тогда он?!
      У пожарной каланчи Пашка с разбега остановился. Над ним, прямо над головой, загремел захлебывающийся медный звон.
      Набат!
      Он остановился, сбросив на плечи капюшон брезентовки, запрокинул голову. Едва различима на вышке темная фигура, взблескивает качающийся колокол.
      Замоскворечье, как и другие окраины Москвы, горело часто, редкая ночь проходила без такого вот набатного сполоха. Горели бедняцкие дома и лачуги, горели ночлежки бездомных, пылали на заводах и фабриках цеха и склады. Потом расползались слухи, что хитрый купчина, фабрикант или домохозяин нанял для поджога бессовестных людей, чтобы получить с "Русского общества" или с "Саламандры" изрядный куш страховки за сгоревшие владения. Им, богачам, наплевать, что в огне пожаров погибают люди, сгорают их жалкие пожитки.
      За набатным звоном Пашка не слышал, как распахнулись ворота пожарного депо, - едва успел посторониться. Громыхая по камням, выкатились красные пожарные колымаги с насосами и бочками, с лестницами и баграми. Храпели лошади. Блестели медные каски. Громовой бас командовал:
      - Давай, ребятушки! Торопись, молодцы! Телефон надрывается: полыхает люто!
      В другое время Пашка обязательно прицепился бы сзади к одной из колымаг, помчался на пожар. Есть в бушующем огне неодолимая притягивающая сила.
      Непрерывно звоня в привешенные на телегах колокола, пожарный обоз скрылся за углом. Позади скакал, размахивая факелом, еще один на дряхлой клячонке. Здоровых, сильных лошадей и у пожарных забрали на фронт. И многих, наверно, убили.
      Мысль об убитых лошадях подстегнула Пашку, он рванулся с места. На Крымском мосту перегнал едва тащившуюся конку.
      Успел вовремя.
      Ворота казармы распахнуты, во дворе светятся газовые фонари. Серая масса на плацу словно ожившее чудище из полузабытой сказки.
      Но, подбежав и всматриваясь в неразличимые лица выходивших из ворот солдат, Пашка подумал: нет, никакое не чудище! Сотни и тысячи таких же парней, как Андрюха. Но в безликой массе Пашка не смог отыскать брата. Взвод за взводом, рота за ротой выходили из ворот, выстраивались на площади.
      Размахивая нагайками, скакали конные полицейские, помогали воинскому начальству наводить порядок. Наезжали на людей задранными лошадиными мордами, отгоняли женщин и ребятню, появившихся у казарм будто бы из-под земли.
      Подковы высекали из булыжников мостовой искры. Захлебывалась плачем женщина, пронзительно кричал голос:
      - Коля! Николенька! Да где же ты?
      Пашкина дружина держалась вместе, боясь потерять в суматохе друг друга. Их все дальше и дальше оттесняли от ворот, и через полчаса они снова оказались у склада Жиро. Пашка вскарабкался по водосточной трубе на обитый жестью выступ.
      Отсюда поверх голов были видны и шеренги солдат, фигуры офицеров, конные полицейские, гарцующие между солдатами и провожавшей их толпой.
      Вслед за солдатами из ворот выезжали двухколесные походные кухни и белые повозки с большими красными крестами на боках и крыше.
      Что-то в строю не ладилось, висела в воздухе брань. У самых ворот кого-то били в строю полицейские и офицеры. Неподвижные пятна фонарного света перемежались с прыгающим огнем факелов. Держась за водосточную трубу, Пашка видел, как из солдатских рядов кого-то волокли за ноги к воротам. Чей-то голос яростно орал:
      - Под суд, мерзавец! Под военно-полевой за такие слова!
      Резкая боль пронзила Пашку: а если это они Андрюху так? Да нет, не должно быть! Андрей зря не попрет на рожон, сам говорил! А не видно его потому, что их рота, поди-ка, стоит посередке, в самой гуще. Иначе подал бы голос - знает же, что Пашка здесь!
      И то ли почудилось, то ли на самом деле вдали вырвался из гула голосов Анюткин крик:
      - Андре-е-ей!
      Выходит, сбежала-таки со смены!
      Еще с минуту всматривался Пашка в окружавшую новобранцев толпу, но разглядеть ни одного лица не мог. Спрыгнул на тротуар.
      - Ребята! Я побежал по делу! Если угонят раньше, чем вернусь, ты, Голыш, жди меня тут. Лады? А вы дуйте к вокзалу, там встретимся.
      Дождь стих, небо стало светло-мраморным, с голубыми прожилками. Бочки грома откатывались дальше на запад. И то добро! Хоть не промокнет Андрюха перед дальней дорогой.
      Бежал Пашка на Серпуховскую во всю прыть.
      В выходивших на улицу окнах столовой - нежилая темень, ни пятнышка света. Стараясь не звякнуть щеколдой, Пашка прокрался во двор. Так и есть: ждут! В "красной" горит лампа под зеленым абажуром. Кто-то шагает по комнате, то и дело затеняя свет.
      Но прежде чем постучать в окно "красной", Пашка, привстав на цыпочки, заглянул в запотевшее стекло. И попятился. За столом, у лампы, опершись на локоть, сидела какая-то нарядная дамочка в красной жакетке с меховым воротником и в модной шляпке с густой сеткой, закрывшей лицо. А по комнате, заложив руки за спину, вышагивал из угла в угол офицер в новеньком мундире.
      У Пашки замерло сердце. Засада?! Выходит, Люсик и Столярова схватили, а тут устроили западню? Ишь какую кралю-уточку подсадили!
      Он давно догадался, что подпольные листовки печатают где-то тут, скорее всего, в подвале столовой. Уж слишком часто темнели пятна краски на ладонях и пальцах студентов. Ведь говорила же Люсик о каких-то стеклографах. Вот, должно быть, их и накрыли!
      Расхаживавший по "красной" офицер закурил, из форточки пахнуло папиросным дымом. Не зная, что делать, Пашка отодвинулся подальше от окна: убежать, скрыться! И тут услышал усталый голос Шиповника:
      - Ох, Алеша, до чего же тяжко ждать! Я все кляну себя: вероятно, напрасно доверилась мальчикам! Ведь они дети, мало что понимают... Наверно, Алеша, как член партии, я и не имела права втягивать их в подобную историю. Хотя бы по условиям конспирации...
      Столяров размахнулся папироской и швырнул ее в форточку. Окурок зашипел, упав в дождевую лужу.
      Алеша подошел к столику и, полуобняв девушку за плечи, сказал тихо и ласково:
      - Не поддавайся панике, Люсик-джан! Новобранцев пока не выводили ни из Александровских, ни из Крутицких казарм. Иначе нам позвонили бы. И потом, джаник, и почему-то верю этому пареньку с такой смешной кличкой Арбуз! Все будет в порядке!.. Хотя насчет конспирации ты, возможно, права. Урок на будущее!
      Пашка не знал, что значат странные слова "джаник" и "джан", но в них звучало столько нежности, что у него странно защемило сердце...
      Он подвинулся к окну вплотную и нахмурился: интересно, а почему это ему нельзя доверять? Разве не обидно? Но тут же отогнал обиду: не время! Важно, что Алеша верит ему, старается рассеять сомнения Шиповника. Как она сказала? "Они дети, мало что понимают". Ну, пусть убедится, что Павел Андреев не такой уж несмышленыш! Пачку листовок дядя Егор получит!
      Он постучал в окно и крикнул в форточку:
      - Правильно, Алеша! - Сам потом не мог объяснить, как осмелился, будто уличного дружка, назвать Столярова просто по имени. А вот назвал...
      Столяров кинулся к окну. Пашка увидел лицо Люсик, поднявшей сетку шляпы. Хотелось упрекнуть: "Да как же ты смела сомневаться во мне, Шиповничек? Как могла допустить, что Пашка забудет об огненных словах листовки, что и сейчас, через ткань рубашки, жгут тело?"
      Но ничего он не крикнул, просто сказал:
      - Это я, Павел!
      - Давай сюда!
      Через минуту теплые руки Люсик обняли Пашкину шею, горячие губы на секунду прижались к его лбу.
      - Павли-и-ик! Я уж подумала...
      Но Столяров перебил ее:
      - Подожди, Люсик! Ну, что там, Павел?
      - Выгнали на площадь. Полно конной полиции! Много провожающих, но близко не пускают... Кого-то били, орали: "Под суд!"
      Шиповник и Столяров переглянулись.