"Со встречей! Трактир Якова Васильева. Завсегда раки!"
      Или - на табачной лавчонке:
      "Курите, господа хорошие, папиросы "Цыганка Аза" и "Тары-бары"! Лучше папирос нету!"
      Сейчас, пока бежал до фабрики, Пашка два раза останавливался и перечитывал:
      "Явиться без опоздания к девяти часам утра в Хамовнические военные казармы. Иметь при себе харч на двое суток. Неявка приравнивается к дезертирству из действующей армии и карается приговором военного суда".
      Подпись под орластой печатью и в самом деле похожа на змею с изогнутым хвостом.
      Мать пошатнулась, ухватилась рукой за столб, подпиравший потолок. И тотчас раздался зычный голос надзирательницы, сидевшей за высокой конторкой посреди цеха:
      - Эй, швея Андреева! Пошто машину бросила? Штрафу давно не нюхала? Да? Ишь бездель! Я вас тут, лодырницы, порядку враз обучу! У меня муж не кто иной, а унтер-офицер при государевой медали!
      Беспомощно глянув на сына, швея вернулась на рабочее место и снова принялась вертеть колесо машинки. Шепнула через плечо:
      - Иди, сынонька! Иди, милый! Я уж думала, услышал мои молитвы всевышний. Дескать, все беды пережиты, отмучены. Ан нет, вот она, самая страшная!.. Иди, Пашенька! А то рябая ведьма и впрямь мне штраф выпишет. Когда ему являться-то?
      - Завтра, мам.
      - Ой, горюшко! Митю Запорожного и Костю Судакова убили, Клепикова Ваню ядовитым газом отравили! Сколько красавцев парней на всю жизнь изуродовали! И Колю Обмойкина...
      - Молчи, мам, про этого гада! - привстав на цыпочки, крикнул Пашка в ухо матери.
      Та, продолжая крутить колесо "зингерки", с удивлением оглянулась, спрашивая глазами: "Да что с тобой, сынок?"
      Снова привстав, Пашка крикнул, касаясь губами седых волос:
      - Он - гад, мам! Рад, что Андрюху на войне покалечить могут, а то и убить! Такой довольный от этой повестки, ржет на всю улицу, словно жеребец бешеный! Он злой!
      - Богатые, если до нутра копнуть, сынка, почти завсегда злые! ответила мать. - Лютеют люди от больших денег. Деньги в них начисто убивают и доброту, и совесть.
      - Андреева швея! Сколько разов повторять? - гаркнула, вставая за конторкой, надзирательница. - С разговорчиками брак гнать начнешь, да? Гляди, я у тебя кажный шов проверю! А ну, которые посторонние, брысь из цеху! Солдата-стражника на вас, лодырей, вызову!
      Пашка побежал к двери: зачем мамке лишние беды? И так хватает! Теперь, поди-ка, сквозь слезы и нитку-иголку не увидит. Может, зря заранее растревожил?
      До вечера оставалось порядочно времени, но Пашка не знал, чем занять себя. Тоска, какой никогда не испытывал раньше, горечь близкой разлуки с братом томили сердце.
      Даже от верных дружков, от Витьки, Гдальки и Васятки, пытавшихся завлечь его игрой в козны, отмахнулся, ушел домой. Никого не хотелось видеть! Стыдно, но готов был заплакать, словно девчонка, завыть, как воют по ночам голодные, бездомные псы.
      Но вышло иначе.
      Неожиданно Андрей вернулся с завода задолго до конца смены. Кому-то другому, помимо Пашки, удалось передать в цех весть об очередном призыве заводских.
      Не дожидаясь гудка, побросав инструменты, Андрей и с ним пятеро ровесников, кому предстояло завтра явиться в казармы, отправились в контору и потребовали расчета.
      В конторе тоже знали о частичной мобилизации призывного года и не посмели перечить, подсчитали и выдали заработанное.
      Даже сам управляющий, толстый и сытый, похожий на раскормленного кота, пытался сказать будущим воинам напутственное слово. Служите-де, ребятушки, царю-батюшке и отечеству православному со всем усердием и прилежанием! Бейте, не щадя живота, смертельного врага - германца!
      Пересчитывая возле кассы засаленные трешницы и рублевки, Андрей громко, на всю контору - терять-то нечего! - крикнул с веселой издевкой:
      - Да заткни ты глотку, губошлеп жирный! Тебя бы туда, в окопы, послужить винтовочкой августейшему дармоеду! Это тебе не жареную индюшку серебряной вилочкой в "Славянском базаре" ковырять! То-то поглядел бы я, как после первого боя замаранные портки в ближней луже отмывать станешь! Десятки тысяч вас, таких жирных, на рабочем горбу галопом в рай едут! Пошли, ребята, нечего нам лакейскую бормотню слушать!
      Словно оглушенные словами Андрея, боясь смотреть друг на друга, конторщики да и сам кот-управляющий оторопело молчали. Надо же посметь такое про российского самодержца! Нет, нет, они и не слышали ничего! Вперегонки скрипели перья, щелкали костяшки счетов.
      О полученных призывниками повестках знали и в проходной и не пытались их задержать. Вместе парни дошагали до Серпуховской и здесь остановились возле бакалейного магазина.
      - А что, парни? Не драпануть ли нам вместо царской армии куда-нибудь в темный лес, вроде соловьев-разбойников?! - со смешком предложил Игнат Кузовлев. - Не все ли равно, где погибать: на немецкой земле или в муромских лесах?!
      Но Андрей остановил товарища, положив ему на плечо руку.
      - Погоди, Игнат! Шутить у нас нет времени! Не в ту сторону зовешь, друг! Если всерьез говорить, у нас и на фронте работа найдется. Ведь и там тоже народ, только в шинели обряженный. Он там и полуслепой, и полуглухой: та же крестьянская и заводская голытьба! И еще добавлю: сбежать в муромский лес дело нехитрое, но жандармы сразу же наши семьи таскать по допросам примутся: объясните, такие-сякие, где ваши дезертиры скрываются?
      Хмурясь, Кузовлев почесал в затылке.
      - Это да!
      - А им, Игнат, - продолжал Андрей, - матерям, женам да любовям нашим, им и так невмоготу! Голод, холод, работа непосильная! Да и дом, детишки каким грузом на них висят! Сколько мужиков на фронтах поубивали, газами пожгли-потравили, так нынче власти-то, слышал, даже в угольные шахты, под землю, стали баб на работу гонять. И учти: в первую очередь тех, у кого родные либо в бегах, либо под полицейским подозрением! Не так, что ли?
      Ребята молчали.
      - Нет, братцы, задача перед нами другая! - снова заговорил Андрей. Хотя и не больно охота свою карточку под унтерский кулак подставлять, а надо идти в армию, нести туда слово правды! Рвут русский и немецкий рабочий друг другу горло - за что, ради чего? Чтобы немецкие крупны да российские Путиловы и михельсоны на пушечном литье, на бомбах-снарядах кровавые капиталы наживали?! Ведь солдат в армии словно за тюремной стеной живет! Ему, как послушаешь рассказы раненых, почти и неведомо, что в его деревеньке, на его заводе, вообще на родине происходит! В окопах его спереди проволока колючая стережет, а позади генералы, офицеры да военно-полевые суды литой стеной поставлены. Правители изо всех сил стараются, чтобы правда-матка до солдатских ушей не достигала!
      Андрей чуть помолчал.
      - Давайте сговоримся так, ребята. Сейчас сложимся, купим чаю настоящего, конфеток сладеньких для девчат, пряников. И вечером собирайтесь ко мне. Приводите, ясное дело, и родных-близких. Поговорим напоследок обо всем всерьез! А то, возможно, из казарм разбегутся наши дороги по разным полкам-фронтам! Как, согласны?
      - Само собой! - хором отозвались товарищи.
      Зашли в "Бакалею", купили, что подвернулось, сговорились о времени и разошлись.
      Придя в подвал, Андрей застал там заплаканного Пашку. Тот с криком бросился к брату:
      - Андрюха! Да чего же теперь будет?
      - Что надо, Арбузик, то и будет!
      Андрей обнял, прижал к себе мальчишку. Потом, отстранив, ласково потрепал отросшие с весны соломенные вихры.
      - Ну, не хнычь! Вспомни-ка пушкинскую сказочку про семерых богатырей да про чудищ, которых одолевали в сказках смелые, сильные люди!
      - Так то в сказках! - возразил, сморкаясь, Пашка.
      - Ну и что? Сказка - ложь, а в ней намек, добрым молодцам урок! Мать знает?
      - Ага. Сбегал на Голутвинку.
      - И то добро! Молодец, Арбузик! Меньше слез ночью прольет. А уж чему быть, братишка, того не миновать! Вот, гляди, покупка тут для прощания со стариками да еще с кем надо. Положи на место.
      Пашка взял сверток, сунул в шкафчик.
      - Вот смотри, - продолжал Андрей, - кладу за икону деньги, последний мой заработок. На жизнь вам. Меня на фронте бравые интенданты как-нибудь прокормят, голодный солдат войску без пользы!..
      Обернувшись от иконы, Андрей оглядел Пашку.
      - Ну, вытер слезы? Вот и молодец! Нехорошо! Будто девчонка-соплюшка, стыда нет! Ты учти: с завтрашнего дня ты за меня в помощь мамке остаешься! Понял? Воды с колонки натаскать, дровишек наколоть да принести. Привыкай!.. А сейчас послушай, Павлушка! Коммерческий институт знаешь?
      - На Серпуховке? Как не знать!
      - Я записочку напишу. Отнесешь туда?
      - Как велишь, братка! - И вдруг не выдержал, ткнулся лицом в плечо Андрею. - Да как же мы без тебя жить будем, а? Отец - старый. Ежели бы не война, поди-ка давно бы с завода выставили. А мамка... На нее, Андрюха, смотреть и то больно...
      Андрей, морщась, потер кулаком лоб.
      - Ладно, малыш! Эта заноза у меня побольней твоего болит. Вот ты и будешь мамке в помощь заместо меня. Понял?.. Что поделаешь, Арбузик? Пока мы народ бесправный, подневольный, не накопили еще силы бороться с богачами и их властью.
      - Накопится ли когда?
      - Обязательно, Паша! Революция на пороге! Мы с этими пиявками за все материнские слезы, за все свои синяки и ссадины рассчитаемся!
      - А тебя не убьют? - со страхом спросил Пашка.
      Андрей пожал плечами:
      - Кто может знать, Арбузик? Пуля - дура, кусок свинца без разума, без понятия! Но сам я навстречу геройской гибели за его кровавое величество не полезу, не бойся! Второй Николка Обмойкин из меня не получится! - Андрей озабоченно почесал в затылке. - Вот жизнь! Даже записку написать не на чем и нечем!
      Пашка бросился в свой спальный угол между стеной и печкой, нащупал под подушкой спрятанную книгу.
      - Глянь, братка! Тут в самом конце вовсе пустой листочек! Он ненужный, ни одного слова на нем не напечатано.
      - Ну-ка, дай! Библиотечная? - удивился Андрей, перелистывая страницы. - Уж не ты ли, Арбузик, из народной публички книжки на чтение получаешь? Там же денежный залог требуется.
      Пашка с гордостью и вызовом вскинул голову.
      - Ну, я! Как-то шел мимо и в окно увидел: во всю стену книжки стоят. Наверно, целые тысячи! Меня будто силой потянуло, зашел. Книжки там выдает тетенька, такая старенькая и добрая - слов нет! Глядела на меня, глядела, а потом пальчик вот так согнула, поманила к себе. Спрашивает, кто, да чей по фамилии, где живу, где батя работает. И что читал, что нравится. Я ей все по правде рассказал, братка! Она и дала книжку без залога без всякого.
      Андрей перекинул несколько страничек, прочитал вслух:
      - "Тише! Я Дубровский!" - И засмеялся непонятно чему. - Ты, видать, здорово подрос, Арбузик? Как-то я и просмотрел. - С сожалением потрогал чистый листок в книге, с укором вскинул глаза на Пашку. - Так что же это получается, Павлуха? К тебе, значит, с полным доверием, а ты что?! Не по совести, браток, нет! Ежели мы с тобой с книгой так поступим, то и тетенька старенькая, и сам Пушкин на нас обидятся! Да и книжку разве не жалко? Она с тобой, словно живой человек, по-доброму разговаривала, а ты у нее кусок мяса отрывать?! Эх ты! Не ожидал от тебя, Павлуха, такого, никак не ожидал! Возьми и спрячь ее, и будто и разговора такого не было! Понял, голова круглая?!
      С чувством непрощаемой вины Пашка взял в руки пушкинский томик. Действительно, и как могла стукнуть в голову такая подлая мысль?..
      Андрей в раздумье прошелся по комнате, остановился, хлопнул себя ладонью по лбу:
      - Павлуха! А школьные тетрадки с прошлой зимы у тебя не остались? Или мы с батей все на курево извели?
      Спрятав в спальном закуте книгу, Пашка выскочил из-за занавески.
      - Которые и остались, мамка в сундук сложила. Берегет!
      - Ну, мне всего лоскуточек надо! Пошарь-ка у нее, в этом греха не будет. Живо!
      Через минуту Андрей сидел за столом и торопливо строчил что-то на вырванной из старой тетради страничке, а Пашка, ожидая, слонялся из угла в угол.
      Кончив писать, Андрей сложил записку вчетверо.
      - Стало быть, Паша, слетай в Коммерческий институт. Кому отдать - ни фамилии, ни имени не пишу, но ты ее найдешь легко. Студентка, из кавказских людей, армянка. В пенсне ходит.
      - Пенсне? - переспросил Пашка. - А это чего такое? Платье, что ли?
      - Да нет! - улыбнулся Андрей. - Вроде очков особых, прищепкой на носу держатся. - Он на секунду задумался, оценивающе рассматривая братишку. - Тут не в том сложность, как ее найти, а как тебе мимо швейцара пробраться. Идол там строгий в дверях сидит, с черной бороденкой распутинской. Карауль, пока отойдет куда-нибудь. А то - на тебе мелочишки, по дороге газету купи: мол, брат, студент, просил принести. Или иначе как придумай...
      - Постараюсь, братка!
      - Постарайся, Арбузик! Очень нужно! - Андрей ласково обнял Пашку, на секунду прижал к себе. - Дальше, значит, так. В институте у студентов, кто с виду попроще, спроси: где бы Шиповника повидать? Это прозвище у нее. Записку только ей самой и отдай. Не ровен час - попадет в чужие, подлые руки. Хотя тут ничего серьезного не написано, а все же не всем положено знать, что студентка-барышня, да еще из дворян, с заводскими ребятами дружбу водит. Сразу нюхать начнут: не политика ли замешана? Понял? Потом во всю прыть домой, прощальный ужин сварганим. Ребята, что вместе со мной призваны, соберутся. Отцы их, матери, а у кого есть, то и жены или девчонки...
      - Вроде твоей Анютки? - подмигнул Пашка.
      - Цыц! Не суй нос, куда не прошено!.. Шпарь бегом, времени у нас с тобой маловато. Запомни: Шиповник!
      - Запомнил, братка. Я мигом!
      Хлопнув дверью, прыгая через три ступеньки, Пашка помчался к Стремянному переулку.
      Хотелось, конечно, прочитать, что Андрюха написал какому-то там Шиповнику, но Пашка забыл спросить: можно ли? Развернуть чужое письмо без разрешения не поднимались руки.
      А в записке Андрея и не было ничего особенного, всего несколько строк:
      "Колючий, дорогой наш Шиповничек! Вот так и обрывается мирная житуха. Завтра-послезавтра - маршевым эшелоном на фронт. Плохи, видно, там дела, если мастеров с военных заводов берут. Надо бы повидаться. Если же не доведется, приглядите за моим Павлушкой, стоящий паренек!
      Останусь жив, наверняка не раз встретимся: дорога-то у нас одна. И напоследок - не сосчитать, сколько Вы для заводских ребят доброго сделали и делаете! У многих в мозгах посветлее стало. Большущее вам спасибо. Будьте здоровы.
      А н д р е й".
      4. ШИПОВНИК
      Коммерческий институт помещался неподалеку от Серпуховской площади, в Стремянном переулке. Бегом до него для Пашкиных ног от силы десять минут, не больше.
      Добежать - дело нехитрое. А вот как проскользнуть мимо строгого, величественного швейцара, бородой и пронзительно-угольными глазами и в самом деле напоминающего знаменитого на всю Россию Григория Распутина, царева любимца?
      Андрей как-то сказал, что царь держит при себе и всячески обласкивает деревенского мужика, чтобы показать, как царская семья дружна и близка с простым русским народом. Видно, и в самом деле так задумано. Ух, какие же все они хитрые!
      Об этом Распутине много по Москве шло разговоров, правда, громко говорить боялись, все больше шепотком. Не проходило дня, чтобы Пашке не попадало на слух это имя. По вечерам, когда кто-то из михельсоновских заглядывал к Андреевым, только и разговора было что о прямо-таки каторжной работе, о войне да вот о непонятном царевом любимчике. Будто бы из Сибири, малограмотный, чуть не убитый на родине за конокрадство, явился в Питер, проник в самый царский дворец и стал там вроде не то учителя для царевича Алексея, не то вроде лекаря. А теперь, когда царь уехал самолично командовать действующей армией, Григорий при дворе сделался посильнее самых главных министров. Говорят, царица обо всем с ним советуется и слушается беспрекословно, как "старец" Григорий скажет, так и будет!
      Обрывки мыслей, воспоминаний мелькали в голове Пашки, пока он опрометью несся к Стремянному переулку. Бежал и прикидывал: как бы половчее обмануть бородатого истукана в серебряных позументах. Тот ведь ни одному Пашкиному слову не поверит. Да и как поверить: уж слишком дешевая на Пашке одежонка. Нет, Арбуз, тут похитрее сработать надо, обойти, облапошить второго Гришку Распутина!
      Поэтому Пашка и не добежал до институтского подъезда: совсем ни к чему, чтобы стоявший в дверях швейцар заприметил его. Юркнул в подъезд напротив, притаился, ждал: может, отойдет куда-нибудь, отлучится?
      Важно заложив руки за спину, швейцар то уходил на минуту в здание, то снова появлялся, здоровался с проходящими мимо, со студентами, с учителями-профессорами - кажется, их тут так называют.
      Но вдруг в институтском дворе, как раз напротив подъезда, где томился в ожидании Пашка, со скрипом распахнулись ворота, и оттуда выехал экипаж с поднятым верхом, подкатил к институтскому подъезду.
      Пашку словно осенило: дурачина ты, Арбуз, дурачина! Да есть же в этом казенном здании черный ход, через который уборщицы и прочий рабочий народ входит-выходит!
      Рванулся, перебежал улицу, шмыгнул во двор. Скосив глаза, видел, как швейцар услужливо подсаживал в экипаж какого-то упитанного бородача в распахнутой лисьей шубе - поди-ка директора, что ли? Ну и наплевать! Ладно, что Пашку не заметили.
      Во дворе он прокрался за мусорными ящиками к открытой двери, возле которой не было никаких сторожей. Поднимаясь по лестнице, где пахло кошками и мышами, столкнулся с уборщицей - несла сверху корзинку рваных бумаг и мятых газет. Подозрительно глянув на Пашку, спросила:
      - Ты куда, хлопец?
      - Тетка тут одна работает. Повестку ее сыну принесли.
      - Ах, батюшки! - всполошилась уборщица. - Не иначе Настиному Володе, больше некому!
      - Ага! - обрадовался Пашка. - Володьке и есть!
      - Настя, милый, на втором этаже убирает. В большом зале, который актовый. Там вчера вечером студенты шибко шумели, намусорили - страсть!
      Бормоча то ли молитву, то ли проклятия, уборщица заковыляла по лестнице. С облегчением вздохнув, Пашка взлетел на второй этаж.
      Поплутав по узеньким переходам, с опаской вышел в широкий коридор с окнами на одну сторону. Огляделся. По другой стене тянулся ряд высоких, застекленных поверху дверей. Из-за них доносились приглушенные голоса.
      Он понимал, что в коридоре оставаться нельзя, любой институтский чин, если наткнешься, может прицепиться: кто, откуда, зачем?
      На его счастье, поблизости белела полуоткрытая дверь, и за ней вроде бы никого не слышно.
      Юркнув в пропахшую папиросным дымом комнату, Пашка догадался: курилка, уборная. Забрался в одну из кабинок и запер на крючок дверь.
      Он не представлял себе, как будет искать девушку в очках, которые так странно называются "пенсне", но понимал, что найти ее обязательно нужно: записка Андрея будто шевелилась в кармане.
      Кто-то два раза заходил в комнату, где он притаился, чиркали спички, остро пахло папиросным дымом, журчала вода, потом снова затихало.
      Но вот, наконец, медно прокатился по коридору дребезг звонка. Захлопали двери. Зазвучали изредка женские, а больше мужские голоса. Курилка наполнялась студентами.
      Приоткрыв дверь, Пашка разглядывал в щелку лица, тужурки с блестящими пуговицами.
      Перебивая друг друга, студенты шелестели газетами, обсуждали тревожные телеграммы с фронта, говорили о каких-то акциях, суливших огромные барыши. Горевали о скоропостижной смерти профессора: надо идти на панихиду, складываться на венок...
      Пашка растерянно озирался, не зная, что делать.
      На глаза ему попался приткнутый в углу кабинки веник и, схватив его, Пашка выскользнул в курилку. Никто не обратил на него внимания. А он, старательно скребя веником пол, сгребал в кучу окурки, пустые папиросные коробки. Присматривался к студентам, выискивая, к кому обратиться.
      Но на большинстве лиц, у иных уже украшенных пушистыми молодыми усиками, а то и бородками, читалось выражение самодовольства и высокомерия; заговаривать с такими боязно. "На них словно вывеска нацеплена: "Не подходи!" - подумал Пашка.
      Его уже начинало охватывать отчаяние, когда в курилку вошел коренастый крепыш, в котором будто мелькнуло что-то знакомое. Лицо широкоскулое, избитое мелкими рябинками оспин, - потому, должно быть, и осталось в памяти.
      Пашка старался припомнить: а не этого ли парня видел однажды возле заводских ворот Михельсона? Правда, тогда рябенький был не в студенческой тужурке, а в замызганном кургузом пиджаке.
      Не вмешиваясь в разговоры, коренастый прошел к окну, достал папироску, закурил.
      Через минуту Пашка уже суетился у его ног, тер веником и без того чистый пол. Улучив минуту, когда за гомоном спорящих голосов его не могли услышать, шепнул коренастому:
      - Мне бы Шиповника...
      Тот вздрогнул, словно его ударили или толкнули. Нервно загасил о подоконник папироску, щелчком швырнул окурок в урну и подозрительно оглядел Пашку.
      - Какого еще Шиповника? - спросил строго, но тоже тихо, чтобы не услышали другие.
      - Не его, - шепнул Пашка. - Ее. Которая в пенсне ходит... армяночка...
      Что-то смягчилось в лице студента, он внимательно осмотрел Пашку, неспешно достал новую папироску. И лишь тогда спросил:
      - Зачем?
      - Записка ей. С Михельсона. От Андреева.
      - Давай мне!
      - Не дам. Брат велел, чтобы самой в руки...
      Студент секунду подумал, обвел взглядом курилку.
      - Ладно. Столовку нашу знаешь?
      - На Малой Серпуховке, двадцать восемь?
      - Да. Шиповник пошла туда. Беги, парень, пока тебя здесь не застукали! Тут порядки строгие! Через черную лестницу, понял?
      Пашка улыбнулся, показал щербатый зубок.
      - Учить станешь! Не маленький, чать!
      - А то - большой? - засмеялся студент.
      Кооперативную студенческую столовую Пашка, конечно, хорошо знал.
      Сюда не раз по вечерам заглядывал Андрей. Позади большого общего зала имелась комнатка, прозванная за цвет обоев "красной". Там Андрей о чем-то разговаривал с такими же, как он, парнями с Бромлея и Гайтера, со студентами, с кем-то еще.
      В такие вечера Пашка или кто-либо из его дружков по наказу Андрея "стояли на стреме", караулили, чтобы нежданно не нагрянула полиция или не отирался бы поблизости шпик.
      Повариха тетя Даша, когда Пашка вертелся поблизости, подкармливала его остатками каши, которую соскребала со стенок котлов.
      В столовую заходили запросто: ни швейцара, ни сторожей.
      Оглядев с порога наполненный студентами зал, Пашка сразу нашел ту, кого нужно. Догадался по ее нерусскому, чуть горбоносому лицу, по пенсне, напоминающему стрекозиные крылышки - они непонятно как, без всяких оглобелек, держались на тонком красивом лице.
      За столиком сидело четверо: трое ребят и она - Шиповник.
      Стараясь не привлекать к себе внимания, Пашка пробрался в зал и, прислонившись к стене напротив столика, уставился на девушку таким напряженным взглядом, что уже через секунду она беспокойно посмотрела на него. Пашка вынул из кармана записку и показал. Шиповник кивнула.
      - Извините, - сказала она сидевшим за столиком, вставая, - я на минутку.
      Но направилась не прямо к Пашке, а сначала подошла к буфету, задержалась у одного из столиков и лишь потом, будто мимоходом, остановилась возле Пашки.
      - Что, мальчик?
      Он протянул записку:
      - Вам от Андрея, моего брата.
      Шиповник прочитала, и ее смуглое, по-южному загорелое лицо стало строже и бледнее.
      - Спасибо, мальчик! - сказала, легко коснувшись ладонью плеча Пашки. - Передай, что постараюсь увидеться с ним. Хорошо? Но как ты меня нашел? Ты знаешь, как меня зовут?
      В голосе девушки звучали нотки тревоги.
      - Имени не знаю. Брат просто сказал: найди Шиповника, - пояснил Пашка. - Искал в институте и там сказали, где вы.
      - Кто?
      - Он такой... ну, с дырочками... от оспы, что ли...
      - Знаю! - с облегчением улыбнулась Шиповник. - Это Алеша. Он хороший. Так скажи брату, что я непременно его повидаю... Иди!
      Но Пашка стоял, исподлобья всматриваясь в смуглое, красивое лицо.
      - Тебе что-то еще надо? - спросила, наклонясь, Шиповник. - Может, кушать хочешь?
      - Не-е, - покачал Пашка головой. - Только почему вы Шиповник? Шиповник - он зеленый и красный, а у вас черные и глаза и волосы...
      - А-а! - засмеялась девушка. - Прозвище такое. Я колючая. А по-настоящему меня зовут - Люсик, Люся.
      - Шиповник, Люсик, - повторял, запоминая, Пашка. И, вскинув взгляд, увидел над собой добрые, внимательные глаза. И неожиданно для себя признался: - А у меня тоже есть прозвище.
      - Какое, если не секрет? - снова улыбнулась девушка.
      - Арбуз.
      Черные атласные брови удивленно вскинулись, на лбу появились морщинки.
      - Почему Арбуз? Ты больше похож на такой крепкий камушек с берега Черного моря...
      - А знаете, - смущенно разоткровенничался Пашка, - когда весной мамка меня в парикмахерской под нулевку острижет, у меня голова совсем круглая. Ну, все на улице и дразнят: "Арбуз, Арбуз!" Не драться же из-за этого! А так я Пашка, Павел.
      - Ты знаешь, Павлик, и мне не очень-то нравится, что меня прозвали Шиповником. Но ты прав: что поделаешь? Значит, передай, Павлик, брату, что я обязательно с ним увижусь. Вы ведь в доме Ершинова живете, внизу, под лавкой, да?
      - Ага.
      - Ну, беги, Арбузик!.. Хотя постой. У меня пирожок остался.
      И как Пашка ни отнекивался, Люсик с силой всунула пирожок ему в руку.
      - Беги, милый!
      У самой двери он лицом к лицу столкнулся с рябоватым пареньком, с которым разговаривал в институтской курилке. Тот шутливо ткнул Пашку пальцем в бок.
      - Отыскал, значит, Шиповника? - И засмеялся, подмигнул: - У, шустрый какой!
      - Я такой! - подмигнул и Пашка.
      Кто-то из глубины столовой громко и настойчиво звал:
      - Эй, Столяров! Алеша! Сюда, к нам!
      - Ну, пока прощай, сорванец! Поговорим в другой раз! - Столяров снова и довольно больно ткнул Пашку пальцем в бок. - А может, до свидания? Вдруг свидимся где еще на узкой дорожке, а?
      5. ПРОВОДЫ
      В тот вечер в квартире Андреевых побывало немало знакомых. Пришли посидеть на прощание друзья Андрея с женами и невестами, с родителями, заходили соседи - словом, люди, с кем можно откровенно, по душам, поговорить.
      Бранили жизнь, охали, вздыхали. Шуточное ли дело - провожать молодых на фронт, может, на верную смерть! Вон сколько детишек осиротила война! Сколько матерей, невест и вдов глаза по убитым выплакали! Сколько искалеченных - безногих, безруких да навечно слепых - клянчат милостыню по улицам и толкучкам!
      И хотя газеты взахлеб трубили о героизме доблестного российского воинства, о прорыве и победном наступлении на Юго-Западном фронте генерала Брусилова, калеки-воины рассказывали и совсем другое.
      Шепотом передавали, как отказались идти в атаку солдаты 2-го Сибирского корпуса и как за это двадцать четыре рядовых 17-го полка были расстреляны перед строем по приговору военно-полевого суда. С оглядкой рассказывали, что все чаще, воткнув винтовки штыками в землю, братаются наши и немецкие солдаты.
      Вначале, само собой, собравшиеся пожелали уезжающим на фронт вернуться живыми и невредимыми, чтобы не оборвалась слишком рано молодая их жизнь.
      Потом старики принялись вспоминать русско-японскую войну - у многих еще свежа была в памяти, - поминали Порт-Артур, Цусиму, трагическую гибель "Варяга", спели в полный голос: "Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает!" Что ж, такую можно и в полный: законная, не запрещенная.
      Матери, жены и невесты уходящих на фронт, конечно, плакали, обнимали своих ненаглядных, но парни не позволяли себе распускаться. Поживем, как говорится, увидим: земля-то все заметнее трясется под ступеньками императорского трона. Авось вот-вот она и грянет, долгожданная революция!
      Сидя рядом с Сашей Киреевым, подручным отца, Пашка не сводил глаз с брата, с трудом удерживая слезы. И лишь изредка вскакивал, чтобы отпереть дверь вновь пришедшим. Хотя к такому прощальному застолью не посмели бы придраться надзирающие за порядком дотошные околоточные и городовые, входную дверь Андреевы все же держали на крюке: не всяким ушам положено слушать то, что здесь говорено.
      А говорено было о многом наболевшем и изранившем душу: о голоде, с каждым месяцем все сильнее давящем рабочие семьи, о каторжных условиях труда, о несчастном случае на Бромлее, о злобных мастерах, штрафующих за любую провинность, за малейшую оплошность.
      Сетовали и на то, что последний год, третий год войны, парней призывного возраста стали брать в армию и с военных заводов, и в первую очередь тех, кто дерзит и перечит заводскому начальству, кто взят на заметку полицией... Сынков богатеев, чиновников и попов, совершенно бесполезных на заводах, только прячущихся от военной службы, тех не тревожат. Отцы их отлично знают, кому нужно "сунуть в лапу", чтобы сыну не забрили лоб.
      Когда ходики над кроватью в углу пробили десять, старики наговорились, а матери и девчата наплакались досыта. Думалось, время позднее, больше уж и не заявится никто, затянувшуюся вечеринку пора кончать. Тем более что завтра трудный, тягостный день. Беда-то, она и в том, что по "временному положению военной поры" никому из работающих на фабриках и заводах невозможно и часа прогулять. Значит, не доведется проводить сына до вокзала.
      Кто-то из кузнецов, дружков Андреича, глянул на часы, поднялся уходить, но в дверь постучали. Переглянувшись с Андреем, отец кивнул Пашке:
      - Открой!
      Каковы же были радость и удивление Пашки, когда в полутьме подвального коридорчика серебряно блеснули стеклышки пенсне, похожие на стрекозиные крылышки. Не обманула, пришла!
      - Можно? - спросила Люсик.
      Из-за плеча девушки выглядывало рябоватое лицо Столярова. Сидевшие за столом молча всматривались в едва различимые тени у порога, но Андрей узнал голос Люсик. Опрокинув табуретку, вскочил, бросился к двери.
      - Люсик! Алеша! Все-таки не позабыли!
      - Забывать в горькую минуту друзей не в наших правилах! - отозвалась Люсик, протирая на пороге запотевшее пенсне.