Вернулся Пашка с пачкой газет. Андрей тут же развернул газетный лист, пробежал взглядом по заголовкам. Глаза сразу потемнели, брови связались на переносице тугим узлом.
      - Чего, сын? - встревожился Андреич.
      - Очередное зверство! Ну, да другого и ожидать нечего...
      - Читай-ка!
      Андрей прочитал вслух:
      - "Калужский Совет разгромлен. Многие его члены убиты. Гражданская война объявлена! Правительство, помещики сомкнутым строем идут против крестьян, солдат и рабочих. Необходим немедленный отпор!.."
      Пашка, неотрывно смотревший на брата, поразился выражению его лица никогда не видел у Андрюхи таких напряженных, недобрых глаз.
      - Да, сын! - вздохнул Андреич, вставая вслед за Андреем из-за стола. - Не жалеют они нашей кровушки!
      Ответил Андрей от двери, надевая шинель:
      - Ничего, батя. Мы с них за каждую каплю крови, за каждую материнскую слезу взыщем! Ух, до чего я это воронье ненавижу!
      - Андрюшенька, милый! - окликнула мать. - Ты что же? Совсем уходишь?
      - К вечеру приду, мам! Теперь в госпиталь, за Сапуновым. Вместе в Московский рабочий Совет подадимся! Есть там верные люди: Оля Варенцова, Емельян Ярославский, другие. С ними совет держать будем... Военному делу народ надо учить, к бою готовить. Ишь Калуга-то что показала! Много наших они там побили! - Надевая фуражку, Андрей невесело усмехнулся: - А ты куда нацелился, Арбузище?
      - С тобой, братка!
      - Ну, айда, подручный! - Ужо с порога Андрей обернулся к отцу. - Как он, батя? Шуровать у горна подучился?
      - Вовсю шурует! Добрый кузнец растет!
      Пашка шагал по знакомым улицам рядом с Андреем, с гордостью поглядывая на встречных. Дождик перестал, и кое-где сквозь белесую рвань осенних облаков просвечивало синеватое, выцветшее небо. Мерзли очереди у хлебных и бакалейных лавок.
      На Малой Серпуховской, неподалеку от Коммерческого, братьев остановил радостный крик:
      - Андрюша! Павлик!
      Это торопились в институт Люсик и ее подружки - всегда веселая, остроглазая Катя Карманова и тихая, молчаливая Наталка Солуянова. Люсик крепко пожала братьям руки.
      - Куда, Андрюша?
      - Да к ребятам, к двинцам, в Озерковский.
      - Вечером в завком зайдете, Андрей?
      - Обязательно!
      В госпитале Андрея ждали. Привезенных из тюрьмы двинцев начальство госпиталя побаивалось, и потому они пользовались относительной свободой. У кого хватало сил, бродили из палаты в палату, гуляли во дворике.
      Сапунов и еще один незнакомый Пашке солдат встретили Андрея у ворот.
      - Тут мы, Андрей, такую штуку обмозговали, - сразу приступил к делу Сапунов. - На долгий покой нам в госпитале рассчитывать не приходится. Чуть на поправку - и начнут они нас поодиночке распихивать по разным полкам, лишь бы от Москвы подальше. Слушок идет, в Витебск собираются везти.
      - Другого нам и не ждать, - сказал Андрей. - Вместе мы - сила, вот они нас и разгоняют.
      - Так, - кивнул Сапунов. - Давайте-ка отойдем в сторонку, чтобы без лишних ушей. Братишка не из болтливых?
      - Ну! - улыбнулся Андрей. - Понимает, что к чему! Член молодежной ячейки в помощь партии.
      - Дело! Ну, пошли!
      За кустиками сирени в окружении старых лип зеленела облупившейся краской беседка.
      - Ты, Паша, покарауль возле, - приказал Андрей. - Понятно? И не морщись. Тут обидного для тебя нет.
      - Ладно! - буркнул Пашка. - Не глупенький...
      Присел на низенькие ступеньки, огляделся. Под госпиталь приспособили пустующий особняк - видно, хозяева после февральской сбежали туда, где безопасней. Вдоль стен валялись оторванные от ставней доски, садик заброшен, в беседке выбиты цветные стеклышки в окнах.
      Пашка прислушался к разговору в беседке. Высокий и резкий, чуть приглушенный голос Сапунова был хорошо слышен.
      - Вот мы составили письмо к рабочим депутатам Москвы. Давай, Андрей, послушаем да исправим, если что нескладно сказано. Пишем мы так... "Солдаты разных частей Двинского фронта 5-й армии, освобожденные из Бутырской тюрьмы, приветствуют Совет рабочих и солдатских депутатов. Сегодня узнали мы, будто хотят нас направить в распоряжение этапного коменданта города Витебска по общему списку, а там, быть может, нас опять посадят в тюрьму или раскассируют по разным частям, где офицерье задушит нашу революционную силу. А потому, ввиду полного истощения наших сил вследствие голодовки и долгого пребывания в тюрьме, просим московских товарищей депутатов хлопотать перед военным округом об оставлении нас при Московском гарнизоне на два-три месяца". Вот такую бумагу, Андрей, мы думаем передать Совету. Как твое мнение на этот счет?
      Привстав, Пашка заглянул в беседку. Напряженные в раздумье, худые лица, подрагивающие губы Сапунова, суровые глаза брата под козырьком фуражки.
      - Нести такую бумагу, - продолжал Сапунов, - в насквозь буржуйскую городскую думу нет смысла. А вот в рабочий Совет...
      - Не связаться ли нам поначалу с Савеловским госпиталем? - перебил Андрей. - Им, должно быть, тоже грозит, подпишутся и они. Тогда наша просьба к Совету поувесистее станет! Там их четыре сотни. Сила!
      - Верно, Андреев! - похвалил незнакомый Пашке солдат. - Сначала в Савеловский, а уж оттуда в Совет. Оно посерьезнее будет! Пошли!
      Следом за братом и его спутниками Пашка добрел до Озерковской набережной и там постоял, глядя уходящим вслед. Дымилась паром холодная река, блестел позолоченный купол церкви на том берегу, чернел горб моста. Ветер тащил по мостовой ржавые листья.
      Возвращаясь домой, Пашка в начале своего переулка столкнулся с ершиновской "принцессой". Танька шла навстречу, помахивая в такт шагам вышитой бисером сумочкой. Пашка хотел пройти мимо, но Танька сама окликнула его:
      - Пашка!
      - Ну?
      - Я вчера Лопуха видела. У студентов, во дворе их столовой. Он меня узнал. Я к забору подошла, позвала, он и подбежал. Конфетину леденцовую у меня взял. И руку мне лизнул.
      - Врешь! - вскинулся Пашка. - Да за что он тебе руку лизать станет?! За то, что на живодерку норовили отправить? Да?
      Танька долго не отвечала, с непонятным укором глядя в глаза Пашке. Вздохнула, пошла дальше, но тут же остановилась и сказала негромко и грустно:
      - Я думала, ты умный. А ты дурачок безмозглый. Я же не на Лопуха, а на тебя злая тогда была. Потому все и вышло... Эх, ты!
      И ушла.
      Пашка постоял, почесал в затылке. Вот и пойми их, девчонок! Сама во всем виновата, а свалить норовит на других!
      24. "ДАЕШЬ НАШУ РЕВОЛЮЦИЮ!"
      С возвращением Андрея жизнь Пашки как будто потекла по другому руслу, хотя внешне в ней переменилось немного. Совсем бросить работу на заводе Пашке невозможно: мамку уволили, Андрею давным-давно, со дня ареста, перестали выплачивать его жалкие солдатские копейки. Не платят и теперь, только что кормят госпитальной баландой. Устраиваться на завод Андрей не может: числится на военной службе. "Рядовой Андрей Андреев находится на излечении в Озерковском госпитале г. Москвы, приписан к Московскому гарнизону" - такую выдали ему справку. И Пашкин заработок в семейном котле необходим.
      Да и на заводе к осени семнадцатого года стало полегче. Мастера, самые злые хозяйские псы, перестали придираться, штрафовать за каждую малость, даже заигрывали с рабочими, опасаясь расправы. Наиболее зловредного из кузнечного цеха, Кузьму Кудаева, в дни февральской революции на мусорной тачке вывезли за ворота и вывалили головой вниз в канаву, в смешанный с грязью снег. Другого, из формовки, не дававшего прохода ни одной красивой девчонке, накинув на голову мешок, заводские парни так отдубасили ночью у Калужской заставы, что, еле отлежавшись, он три недели ходил в синяках. И хотя виновных не нашли - ищи ветра в поле! - девчонок из формовочного обходит стороной.
      Андрей ночевал дома, и в темноте перед сном братья подолгу беседовали. Сколько интересного узнал Пашка за те ночи!
      И все же самую большую радость ему доставляла не близость к Андрею, а здоровье, самочувствие мамки. Она словно помолодела на десяток лет, выпрямилась, перестала сутулиться, все чаще в андреевском жилье звенел ее смех.
      Однажды, вернувшись с завода спозаранку, Пашка услышал, как, возясь у печки, мамка тихонько напевает деревенскую частушку. Неслышно прикрыв за собой дверь, Пашка стоял у порога и слушал.
      Мамка пела:
      Ягодиночка на льдиночке,
      а я - на берегу,
      Кинь, Андрюша, хворостиночку,
      я к тебе перебегу...
      От мамкиной песенки повеяло на Пашку теплом тех далеких яркозакатных вечеров на Брянщине, где он побывал однажды. Но непонятное чувство помешало окликнуть мамку, обнаружить себя. Осторожно приоткрыв дверь, помедлив, громко хлопнул ею, и мамкина песня оборвалась на полуслове.
      - Ты, Пашуня? - спросила.
      - Ага, ма!
      По утрам он так же бегал в Сытинскую за газетами, потом на завод, после смены, два раза в неделю на кружок Люсик.
      Андрей сдержал слово и вечером, как обещал, пришел в заводской комитет, который с февраля занимал две комнаты в михельсоновской конторе. Одну из них и отдали под занятия ячейки рабочей молодежи, первой в Москве.
      Нужно сказать, что к этой ячейке сразу потянулись ребята изо всех цехов - и ровесники Пашкины, и многие постарше. Потому что Люсик теперь говорила своим ученикам больше не о прошлом, не о французских революциях и российских декабристах, а о том, что нынче занозой торчало в любой обездоленной душе. О хозяйском произволе, о необходимости борьбы с ним, о Советах, о том, кем затеяна война, уносящая тысячи жизней. Читала Люсик и статьи из газет: "Социал-демократа", "Правды", "Окопной" и "Солдатской", иногда - листовки.
      Для шпиков и доносчиков тут, конечно, было немало поживы. Хозяйским надзирателем, остававшимся по вечерам в конторе, чаще всего оказывался старший сын Ершинова, выбившийся к этому времени в помощники управляющего. Именно на него и натолкнулся Андрей при первом посещении завкома. Пашке никогда не забыть испуганного и в то же время раскаленного ненавистью взгляда, каким встретил ершиновский наследник Андрея, вошедшего вслед за Люсик.
      - Эге! Вот кто здесь не щадя сил трудится! - насмешливо воскликнул Андрей. - Стало быть, здесь вы от фронта упрятались, Георгий Семенович? То-то в Москве разговоры идут, что по военным заводам да складам тысячи буржуйских сынков от призыва скрываются. Нет чтобы на поле брани защищать временных, веру и отечество, вы костяшками на счетах щелкаете. А на фронтах косточки деревенских и городских бедняков в сырую землю закапывают... Н-да-с! Что ж, сообщим о данном позорном факте куда положено!
      Сына Ершинова будто невидимым ветром вынесло, больше он после смены не появлялся.
      - Ловко вы его, Андрюша, отбрили! - посмеялась Люсик.
      У Андрея от злости закаменели вылезшие от голодухи скулы и глаза стали холодными, злыми.
      - Знали бы, Люсенька, как я всю их породу ненавижу и презираю! бросил Андрей сквозь зубы. - Они на нашем поту и крови не только здесь наживаются, они и на войне нашего брата взамен себя под пули подставляют... Ну да недолго им пировать осталось. Нависли грозные тучи над Россией, Люсенька, набухли молниями и громами! Ждать, думаю, недолго! Будет на многострадальной Руси новый светлый порядок!
      Это ожидание, пожалуй, было самым главным чувством, которым люди жили в те дни. Большевистские газеты читались не только по цехам. Каждое утро их расклеивали у заводских проходных, и возле них всегда стояли толпы. И не вестей из армии прежде всего ждали. Многие и сами не могли объяснить, чего ждут, но даже неграмотные, никогда не интересовавшиеся печатным словом, останавливались, прислушиваясь к тому, что грамотеи читают из газет.
      Квартира Андреевых вечерами превращалась в гудящий голосами клуб. Сходились заводские, соседи, однополчане Андрея из госпиталя. Прибегала принаряженная Анютка, приводила подруг из формовки, смотрела на Андрея влюбленными глазами. Однажды Пашка нечаянно подслушал, как она шептала в уголке:
      - Да сколько же можно ждать, Андрюшенька, миленький мой? У меня, глянь, морщинки на лбу от долгих жданок прорезались.
      Андрей ласково, но твердо ответил:
      - Не пришло время, Нюша, о свадьбах думать! Ты слышала ли, что я нынче в газете читал?
      - Слышала, родненький.
      - Вот и думай!
      А читал в тот вечер Андрей статью из "Социал-демократа", слова врезались Пашке в память, будто выкованные из брызжущего искрами металла: "Время слов миновало, нужно революционное дело, и наша партия обязана незамедлительно вести революционные массы к неотложной цели - завоеванию власти!"
      Часто приходил Сапунов. Мамка привязалась к нему, как к родному, уж больно жалко ей было, что не может он вырваться на побывку к семье, в деревеньку Буланцево.
      - Вовсе недалеко от Москвы, если на чугунке ехать, - вздыхала она. И называла Евгения по-деревенски Еней, и говорила ему "ты". - Ах, Енечка, ах, милый! Как жалко мне тебя - слов нет!
      Любил еще Пашка после работы бегать на митинги и лекции, которые проводили присланные из Московского комитета агитаторы. Люсик, по поручению комитета, тоже читала лекции, и Пашке никогда не забыть одной из них - тогда Шиповник рассказала о статье большевика Ольминского. Пашка хорошо запомнил поразившие его строчки.
      "Казнь любимого старшего брата Александра не могла пройти бесследно для младших братьев и сестер, - говорилось в той статье о семье Ульяновых. - И мне всегда, глядя на Ленина, думается: вот человек, крещенный для революции кровью любимого брата..."
      Со страхом повторяя эти слова, Пашка как бы примеривал их к себе: а смог бы он сказать так, если бы враги убили Андрея? И с холодеющим сердцем, стискивая до белизны губы, отвечал себе: да, смог!
      Митинги запоминались Пашке и яростными, чуть не до драк, спорами с меньшевиками-оборонцами, кричавшими, что святая Русь не может с позором выйти из войны, ей нужна победа. Еще кричали, что-де Ленину, большевистскому вождю, не подобает скрываться от суда временных, если, дескать, он и в самом деле не немецкий шпион. Пусть явится на суд Керенского, Корнилова и прочих, докажет свою невиновность!
      Кто-нибудь из местных партийных или из двинцев, тоже бывавших на митингах, отвечал:
      - Да временные подлюги Ильича без всякого суда сожрут.
      Как-то в конце октября Андрей не явился на ночь домой. Вся семья, а особенно мамка, беспокоилась о нем: что стряслось? Утром, так и не дождавшись брата, Пашка помчался в Сытинскую за "Социал-демократом".
      Печатный цех типографии немного напоминал ему завод: так же пахло нагретым металлом и машинным маслом. Только нет удушающего жара горна, змеиных языков пламени, буханья молотов.
      Получив пачку газет, Пашка обычно пристраивался под лампочкой у двери, бегло просматривал заголовки. И когда являлся на завод, знал все новости. Каждый день ждал, что именно с этих влажных, пахнущих краской и керосином листков ударит то, чего с таким нетерпением ждут все.
      В тот день Пашка оказался в типографии первым из газетчиков-мальчишек и, получив газеты, прижавшись в уголке, нетерпеливо развернул номер.
      Вот оно! Телеграмма из Питера! Черные, крупно набранные строки.
      "Сегодня ночью Военно-революционный комитет занял вокзалы, Государственный банк, телеграф, почту. Теперь занимает Зимний дворец. Временное правительство будет низложено. Сегодня в пять часов открывается съезд Советов. Переворот прошел совершенно спокойно, ни единой капли крови не пролито. Все войска на стороне Военно-революционного комитета". Чуть пониже подпись: "В. Ногин".
      Пашка несся домой как на крыльях, словно зная, что за эти тридцать сорок минут вернулся брат.
      Но уже на повороте с Серпуховской в Арсеньевский переулок Пашку остановил глухой, размеренный топот, будто где-то неподалеку вышагивало по мостовой огромное многопудовое чудище. Остановился, всмотрелся в промозглую предрассветную темь.
      По середине мостовой стройными рядами, однако без барабанов и песен, шли одна за другой военные шеренги. Смутно поблескивала сталь ружейных стволов. Впереди, у знамени, гордо запрокинув голову, отбивали шаг офицеры.
      Ага! Это же юнкера из Александровских прапорских школ, там их целых три. Ишь вышагивают, словно на параде! С тысячу, пожалуй, наберется.
      Молча, без команд, прошли юнкера мимо. В промежутках между ротами офицеры. За последней шеренгой каждой роты пулеметчики катили гремевшие колесами пулеметы-"максимы". Потом проехали зеленые снарядные двуколки и походные кухни. Похрапывали лошади, валил из ноздрей пар...
      "Тоже, видно, узнали про Питер", - смекнул Пашка.
      И рванулся, побежал к дому.
      Предчувствие не обмануло: Андрей вернулся.
      На столе шумел самовар, перед батей и Андреем стояли чашки, но ни тот ни другой не прикасались к чаю. Лицо Андрея горело возбуждением, красное, потное, будто он только что вышел из парной бани. Глаза блестели радостным нетерпением. Шинель и фуражка лежали на лавке рядом с ним.
      - Ну вот потому и не мог прийти, пойми, мам! Как получили телеграмму, тут же и выборы Московского Военно-революционного комитета. Такие же немедля созданы и по всем районам Москвы и у нас, в Замоскворечье. А двинцы для любого пролетарского Совета самая надежная опора. Вот и бросились мы с Сапуновым распределять ребят, кого куда и кого в командиры выбирать. Об оружии тоже позаботиться нужно. Чует сердце: хоть в Питере, как сообщает Ногин, обошлось без крови, у нас ее не миновать!
      Мамка плакала, размазывая по щекам слезы.
      - Стало быть, сынонька, снова на жизнь-смерть драться кинешься?
      - А как же, мам? - засмеялся Андрей. - Без труда не вытащишь и рыбку из пруда. Пришел и наш час! Наконец-то установим в России светлый справедливый мир. Тут не плакать, а радоваться надо самой высокой радостью!
      Андрей оглянулся на Пашку.
      - Давай, давай газетки, братишка. Ты все спрашивал: когда да когда? Дождались!
      Пашка рассказал о прошагавших по Малой Серпуховке юнкерах. Шли-де походным строем: в полной амуниции и с пулеметами, со снарядными ящиками на двуколках.
      Лицо Андрея посуровело.
      - Не иначе - к главному штабу на Пречистенке стягивают. Значит, не собираются сдать власть без боя, без крови. Придется драться. Ну, я пошел!
      - И я с тобой! - попросил Пашка, когда брат надевал у порога шинель.
      Андрей оглядел братишку.
      - Маловат ты, Арбузик, для боя! Беги лучше к Шиповнику. Может, там понадобишься для каких побегушек.
      Андрей ушел. Мать сидела у стола, бессильно сложив на коленях руки.
      Вбежал запыхавшийся, растрепанный Витька Козликов.
      - Пошли, Пашка! - крикнул он, не закрывая двери. - На завод машину винтовок с вокзала привезли, раздают всем. Батя и его напарники нашли в тупике десяток вагонов под пломбами. В них навалом винтовки и патроны! Айда, а то опоздаем!
      Андреич надел промасленный ватный пиджак, нахлобучил шапку.
      Мамка поднялась из-за стола.
      - И ты, отец, туда?
      - Где же мне быть? За чужую спину, мать, не привык прятаться!
      - А я? - спросила она. - В сторонке? Да, отец?
      Андреич подошел к жене, снял шапку, поцеловал в щеку.
      - Я спрошу так, милая: носила ты в тюрьму передачку арестантам? В солдатские казармы с призывом ходила?.. Ну и думай, где в грозовую пору тебе быть. Когда бои начнутся, дела для женских рук, мать, везде хватит. Словом, слушай, куда тебя сердце зовет!
      Андреич пригладил седые волосы жены, оглядел Пашку и Витьку.
      - Вы, малолетки, лучше бежали бы к Люсеньке, как велел Андрей. Вдруг и пособите чем.
      Но мальчишки не послушались, побежали к заводу.
      Возле конторы Михельсона шумела толпа. В одной очереди на вынесенном из конторы столике записывали в Красную гвардию. Тут же сивоусый слесарь Уварыч выдавал гвардейцам оружие, новенькие трехлинейные винтовки. Но как Пашка ни просил, его не записали в гвардейцы, не дали винтовку. Весь в морщинах, с сердитыми седыми усами Уварыч, когда Пашка протискался в очередь, досадливо отмахнулся:
      - Ах, Арбуз, Арбуз! Неужто не видишь, что и взрослым не всем хватит? У тебя в руках винтовка без пользы окажется. Патроны станешь разносить по баррикадам - вот твое дело!
      Не дали винтовку и Витьке Козликову, хотя он кричал, что это его отец, стрелочник на путях, помог найти загнанные в тупик вагоны и сообщил о них в Военно-революционный комитет...
      Обиженные мальчишки потоптались возле, поглядели, как вскидывают к плечу винтовки кузнецы да литейщики, послушали, как щелкают затворами. Тут же из разбитых снарядных ящиков раздавали патроны - по две обоймы на брата.
      Пашка бросился к Саше Кирееву, который и так и этак вертел в руках только что полученную винтовку.
      - Сань, дай подержать!
      - Ну, подержи, Арбузик. Только она, друг, потяжелее кузнечных клещей!
      Оставив друзей, Пашка помчался в студенческую столовку. Но Люсик там не оказалось. Тетя Даша рассказала Пашке:
      - Всю ночь тут шумели, как про эту питерскую телеграмму узнали. Утром на Калужскую подались, решено ресторацию поляковскую под какой-то комитет занять. Там Люсю и ищи, милый!
      Лопух всячески ластился к Пашке, прыгал кругом, лизал руки и норовил вскинуть лапы другу на плечи. Пашка лишь потрепал пса по загривку и понесся на Калужскую.
      На площади толпилась тьма рабочего народа. Сбежались сюда и двинцы, и только что вооруженные михельсоновцы. Кое-кто явился с охотничьим ружьем, а то с берданкой или даже просто с топором. У крыльца ресторана кто-то прибивал к жердине красное полотнище с неровными белыми буквами: "Вся власть Советам!"
      На второй этаж, в ресторан Полякова, где собрался созданный ночью Военно-революционный комитет Замоскворечья, Пашку не пустили. У дверей караулил вооруженный солдат в шинели с сорванными погонами.
      - Посторонним не велено! - сказал он Пашке, стоя на пороге.
      Толпа на площади росла, подходили и женщины, и старики, шмыгали вездесущие мальчишки. Пашка отыскал Гдальку и Витьку, они бесцельно толкались между людьми.
      - Шиповника не видели? - спросил Пашка. - Она сказала бы, что делать.
      - Поди-ка, там! - Гдалька кивнул на окна ресторана.
      Гудели громкие, возбужденные голоса. Кто-то кричал, что юнкера окружили Кремль и никого не пускают ни туда, ни оттуда, в Манеже их собралось больше тысячи.
      Покрывая шум и усиливаясь, затарахтел в стороне моста мотор самоката-мотоцикла. Притихнув, толпа расступилась, давая дорогу.
      Самокатчик в облезлой кожаной куртке и такой же фуражке подкатил к крыльцу поляковского заведения, соскочил и, козырнув часовому, вбежал по ступеням. Притихнув, толпа ждала. Тут и там слышалось:
      - Не иначе, новости.
      - Должно, приказ из Совета!
      Ждать пришлось недолго. На втором этаже со звоном распахнулось окно, на подоконник вскочил чернобородый человек, размахивая бумажным листком.
      - Товарищи! - Помолчал, пока не наступила тишина. - Товарищи! Я говорю от имени созданного ночью Военно-революционного комитета Замоскворечья! Временное правительство в Питере свергнуто! Министры-капиталисты, которые продолжали начатую царизмом войну, отправлены в Петропавловскую крепость!
      Площадь отозвалась тысячеголосым "Ура-а-а!".
      - Да, товарищи! - Человек в окне требовательно вскинул над головой руку. - Но это не значит, что победа над врагами революции одержана полностью. Вы, вероятно, слышали про разгром Калужского Совета. Там убито много наших товарищей! И здесь, в Москве, враг не сложил оружия!
      Площадь отвечала и гневными, и тревожными, и радостными криками.
      - Революция в опасности! - продолжал стоявший на подоконнике. Сейчас получен приказ из Военно-революционного комитета Москвы. Необходимо возводить баррикады! И в первую очередь вокруг осиного гнезда на Пречистенке! Вокруг их главного штаба, где засели рябцевы и грузиновы, куда сгоняются со всей Москвы юнкерские и казачьи силы! Дорогие, родные товарищи! Все, кто в силах взять в руки лопату, топор, лом, идем возводить крепости, которыми всегда защищала себя революция! На баррикады, товарищи!
      Площадь колыхнулась, как одно большое, могучее тело.
      - Веди!
      - Куда идти?!
      В этот момент Пашка и увидел выбежавшую на крыльцо Люсик. Черные волосы выбились из-под шляпки, глаза блестели. Пашка бросился к крыльцу.
      - Шиповник!
      Она услышала.
      - Павлик! Миленький! И ты здесь?!
      - Где же мне?! - засмеялся он. - Вы куда, Люсик-джан?
      - Идем готовить санитарные пункты для раненых. Сейчас займем кафе "Франция". Попросим женщин принести кто что может! Подушки, простыни, полотенца...
      Площадь пришла в движение. Люди в шинелях и матросских бушлатах формировали из добровольцев отряды, уводили их в сторону мостов через Москву-реку.
      Мальчишки всегда мальчишки. Кого в детстве не тянуло к морю, если даже он видел море лишь на картинках, если о бурях и штормах знал только по страничкам книг? Наверно, поэтому-то Пашка и его друзья оказались возле моряка, на бескозырке которого блестели золотые буковки "Орел". Матроса все кругом звали просто Орлом, никто не знал и не спрашивал его имени: "Орел велел!", "Орел приказал!".
      Через пять минут матрос шагал впереди отряда и бесцеремонно стучал, а если не заперто, без стука, по-хозяйски входил во дворы, требовал лопаты, топоры, ломы. Подчинялись его командам беспрекословно, хотя иные и смотрели не очень-то добро.
      По пути, уже на мосту, Пашка оглядел тех, кто шел рядом. Да, Витька, Гдалька и Васятка здесь, и Яшка-газетчик из Сытинской, и другие знакомые ребята. Должно быть, и их потянуло к матросской бескозырке с развевающимися лентами.
      Отряду Орла поручалось возвести баррикаду на Остоженке, помешать прорыву юнкерских и казачьих частей к Замоскворечью, к рабочим кварталам и заводам.
      Работа кипела. Валили и вырывали из земли фонарные столбы, катили бочки, опрокидывали заборы. Из окон пустовавших буржуйских домов выбрасывали матрацы, шкафы, кресла. Из чьего-то двора выволокли и перевернули вверх колесами ломовую телегу. Вдали, поближе к Пречистенке, у главного штаба гарнизона, мелькали и исчезали неразличимые тени.
      Левым концом баррикада упиралась в дом, на котором красовалась вывеска: "Чайная Бахтина". У входа висели жестянки с нарисованными на них медными самоварами и белыми чайниками.
      Когда принялись отдирать жестянки с самоваром, дверь чайной распахнулась. На крыльцо вышел однорукий бородатый человек и, покачав головой, сказал Орлу:
      - А ты, матросик, мое заведение не рушил бы! Глядишь, пока воюете, я вас чайком поить стану! Дождит здорово! И холодишко к ночи набирает силу.
      Кто-то от баррикады крикнул:
      - Да это же наш! Гришка Бахтин! С Михельсона!
      Один из пожилых рабочих, рябоватый и тонкошеий, подбежал к крыльцу.
      - В торговлю подался, Григорий?
      - Да куда же я, братцы, с одной-то клешней?
      Орел усмехнулся:
      - Кому подарил вторую?
      - А тому же Михельсону! Спасибо, адвокат зубастый попался, отвоевал пенсию! Ежели бы обе руки целы были, я бы с вами сейчас плечо к плечу стоял!
      Орел похлопал Бахтина по плечу.
      - Ладно! Оставим ему, братишки, его баржу? Согласны?
      - Свой брат! Бывший литейщик! Душа-то рабочая жива в нем!
      Баррикаду возвели меньше чем за полчаса, а оказалась она повыше человеческого роста.
      - Флаг бы сюда красный! - мечтательно сказал Орел. - И тогда все!
      Пашка побежал, постучался в дверь ближайшего дома. Открыла сморщенная старушка. Студенистые глаза равнодушно оглядели Пашку.
      - У меня взять нечего, воители! Сама милостыней с паперти живу.
      - Нам, бабушка, платочек бы какой красненький или другое что. Только бы красного цвета!
      - И детишек в войну запрягли, - вздохнула старуха и ушла в дом, но дверь не закрыла. Через минуту вынесла Пашке красную, заношенную до дыр кофтенку.
      - Вот, ежели сгодится на ваше дело...
      Улыбнулась странно, будто смотрела на происходящее перед ее домом из далекого далека.
      - Годен! - похвалил Орел, когда Пашка показал ему прибитый к штакетине самодельный флаг. - Раз красный, значит, наш. Молодец, салага!
      За баррикадой таилась тишина, ни одна тень не маячила там, где в сторону Пречистенки сворачивал переулок. Дождик усиливался. Многие с жадностью поглядывали на окна чайной Бахтина. Наконец Орел распорядился:
      - Ну вот что, братишки! Похоже, мокнуть здесь доведется порядком. А харч нам боженька с неба кидать не станет, это уж точно! Мы не к его флотскому экипажу приписаны. Кто поближе живет, дуйте, пока затишек, по домам, тащите, что поесть сыщется! Голодный и матрос не воин...
      Через полчаса мамка обнимала Пашку. За столом в шинелях сидели Андрей и Сапунов, торопливо допивали чай.
      Захлебываясь словами, Пашка рассказывал об Орле, о баррикаде. Мамка, стащив с него промокшую брезентовку, пыталась высушить ее утюгом.
      - Снова убежишь, горе ты мое? - вздохнула она.
      - Ну как же, мам...
      - А мне одной куковать! Хоть бы Люсенька дело какое подобрала.
      Пашка даже подпрыгнул от радости:
      - Ты, ма, на Калужскую площадь иди. Там кафе такое, "Франция" называется. Шиповник в ней больницу для раненых устраивает. Знаешь, как она тебе обрадуется!
      Мать с сомнением покачала головой.
      - Да что я могу, сынка? Не доктор, не фершелица, не сестра милосердная.
      - Хоть попить подашь, кто попросит!
      Мать не ответила, и Пашка, огорченный, присел рядом с братом.
      В Озерковский госпиталь, оказывается, утром нарочный привез приказ: с наступлением темноты двум сотням двинцев прибыть на Скобелевскую площадь для охраны Совета. Стало известно, что, обманом разоружив полк, юнкера, охранявшие Кремлевский арсенал, расстреляли из пулеметов около пятисот человек и теперь угрожают Московскому Совету.
      Попивая с блюдечек горячий чай, Андрей и Сапунов то и дело поглядывали в окно.
      Наконец стемнело. Они поднялись. Пашка тоже вскочил, натянул брезентовку.
      - А ты куда? - нахмурился Андрей.
      - С вами, братка! У нас на баррикаде совсем тихо. Может, в юнкерском штабе и не осталось уж никого? Вдруг все на Совет двинули?