- Воюет наш-то? - не выдержал Андреич.
      - Отвоевался! - коротко бросил солдат.
      - То есть как отвоевался?! - вскинулся Андреич. - В госпитале, что ли? Иль, может...
      И оглянулся на побледневшую жену.
      - Да нет! Цел он, цел ваш Андрей! - замахал гость здоровой рукой. Ну, однако, в Бутырках запертый.
      - В Бутырках?! За что же он там?! - удивился Андреич. - В чем вина? Поди-ка, надерзил что начальству? Или что похуже?
      - Да вы успокойтесь! - улыбнулся солдат. - Их, дерзких-то, в Бутырки из города Двинска почитай тысячу под конвоем привезли. Вот и сидят там, голодовку держат.
      Ловко орудуя пальцами одной руки, гость оторвал квадратик газеты, свернул самокрутку, наклонился к цигарке Андреича - прикурить. Глубоко затянулся, с удовольствием выдохнул к потолку дым.
      - За что же их? - шепотом спросила мать.
      - А не бунтуй против начальства! Против войны не смей возражать!.. За это самое!.. В Двинске таких молодцов, как ваш Андрей, до двадцати тысяч по тюрьмам да губвахтам напихано, суда ждут. Ну, а кто подерзей, поопаснее, сюда, в Москву, привезли... У меня женин брат в тюрьме Бутырской в надзирателях от войны затаился. Им тюремную службу за действительную засчитывают... Андрей и попросил передать записочку. Ну, а почему не передать, если по-человечески рассудить? Ведь и надзиратели-тюремщики не все же подлецы отпетые. Вот она - записочка вам.
      Отложив на край стола цигарку, солдат достал из кармана гимнастерки сложенный вчетверо клочок бумаги.
      - Ты Павел, что ли? - повернулся к гремевшему самоварной трубой Пашке. - Брат сказал - грамотный, вот и читай! Я до ранения с ним в одном полку служил.
      Сначала мать, потом Андреич бережно подержали в ладонях записку, а уж потом она попала к Пашке.
      "Мамка, батя, Пашка! Я живой и здоровый. Сидим в Бутырках, но считаю - днями буду дома. Ма! Еды никакой не носи, но купи табачку-самосаду побольше и позлее, чтобы за душу рвал. Тут у нас курева ни пылинки! До скорого! Целую всех!"
      Больше на бумажке ничего и не уместилось.
      - Чего голодуют-то? - спросил Андреич. - Не кормят, что ль?
      - Не! Своей волей-охотой решили. Начальство изо всех сил просит: "Хлебай баланду, солдатики!" А они - ни в какую, из протеста, значит. И воевать более не желаем, и из тюрьмы выпускай! Зубастые все, ровно щуки! Без всякого уныния голод держат, даже песни поют. Ваш Андрей - самый дерзкий, самый зубастый! Ну и справедливый, плохого не скажу.
      Пашка с радостью глянул на мать; она плакала, не вытирая слез, с силой прижимала к груди клочок бумаги. И шептала:
      - Сынонька... Сыночек мой родненький!
      На другой день Пашка на завод не пошел, отправился с мамкой на базар и в тюрьму. Андреич не возражал.
      - Ну и не ходи, шут с ними! Скажу - хворый!
      Не послушав наказа Андрея, мамка на базаре, кроме табака-самосада, накупила всяческой еды.
      - Зачем, мам? - удивился Пашка. - Братка же не велел.
      - Ну и что - не велел, Пашенька? Как я к нему на свидание с пустыми руками проситься стану? Зачем, скажут, пришла? А у меня ответ: дитя мое кровное тут у вас с голоду погибает, душа материнская до смерти изболелась. Разрешите, дескать, передачку. И пусть Андрюша и крохи не возьмет, а у начальства-то мысль: вдруг мать уговорит смутьяна не бунтовать против них, не голодать? Им же самим, начальникам, как служивый рассказывал, голодовка эта - кость поперек горла.
      - А что, мам?! - от души расхохотался Пашка. - Ну и хитрая ты у нас стала!
      - Нужда научит, - ответила мать, укладывая покупки в кошелку.
      И еще одного старого знакомца увидел Пашка на базаре. Возле большого ларя, привалившись к нему спиной, сидел на разостланном коврике Зеркалов. К стене ларя прислонены и прямо на земле разложены яркие, сразу бросающиеся в глаза картинки, недаром возле художника останавливался почти каждый. Любовались, восхищенно покачивали головами - "Ну и мастак, паря!" - приценивались. И кое-кто, не устояв перед искушением, раскошеливался, покупал что-нибудь.
      Пашка долго не мог отвести взгляда от картин Зеркалова. Чего-чего только тут не было! Могучие дубы и березки среди поля, тихая лесная заводь, Москва-река с горбатыми мостами над ней, блестящие на солнце кремлевские купола.
      Зеркалов был веселый, шутил, покрикивал. Пашка, может быть, и заговорил бы с художником - как-никак знакомы! - но мамка нетерпеливо тянула за рукав:
      - Пойдем, сынка, пойдем! Как бы не опоздать!
      К полудню - где пешком, где с пересадками с трамвая на трамвай добрались до Бутырок. И удивились: народу перед тюрьмой полным-полно, будто и тут базар-толкучка.
      Всегда тихая и робкая, мать с поразившей Пашку настойчивостью пробилась сквозь толпу к дверям, приговаривая на ходу:
      - Сынок тут у меня голодом помирает, православные! Имейте совесть, дайте пройти.
      Она и караульного у двери уговорила - дескать, дело неотложное у нее к главному тюремному начальству: "Пусти, батюшка, ради Христа! И вот самосаду крепенького возьми, поотведай".
      Дежурный по тюрьме - а может, это и был главный из них, злой, издерганный, - поначалу и слушать не хотел. Усатый, с рваным белесым шрамом через щеку и лоб, видно, тоже из бывших вояк, он сердито кричал на мамку:
      - Он злодей России, бунтовщик, вот кто твой сын, бабонька! Никакого сладу с такими нет! - Он махал руками сквозь папиросный дым. - Подобных молодчиков до февраля на фронте перед строем пачками в расход пускали, розгами до смерти потчевали! А эти шестой день пайку хлебную за дверь вышвыривают и кадушки с баландой на пол опрокидывают, негодяи! Мне из-за их бунта каждый день нагоняи и по телефонам и в письменной форме! Это как, бабонька? Ты...
      Но тут внезапная мысль осенила тюремного начальника. Замолчал на полуслове и, наклонившись, приподнял край полотенца, которым была прикрыта корзинка с едой. Кончиками пальцев взял кусок свиного сала, пошевелил усами.
      - Х-м-м... - С прищуром глянул на толпившихся кругом помощников. - А что, вдруг польстятся, а?! - И снова повернулся к матери, за спиной которой прятался Пашка. - Ну, добро, мать, пущу тебя к сыну! Но уговор такой: убеди ты своего болвана прекратить голодовку! Ведь они не первый месяц по тюрьмам маются, отощали вконец! Подыхать начали! - Впился прицеливающимися глазами в лицо матери: - Ну! Уговоришь?! Ведь и им пользы ни на грош, а шум по всей Москве! Мне от господ Руднева да Рябцева житья нет! Выгонят, куда я тогда? Мне же до выслуги пенсии воробьиный шаг остался! - Круто повернувшись на каблуках, отошел к застланному зеленым сукном столу. Оттуда, закуривая новую папиросу, спросил через плечо: Уговоришь?! Тогда пущу!
      Мать сдержанно поклонилась.
      - Все сделаю, как велишь, господин начальник! Лишь бы на сынка глянуть...
      Еще подумав, начальник затолкал только что закуренную папиросу в пепельницу, крикнул дежурившему в дверях тюремному чину:
      - Сударев! Из общей шестой камеры приведи в комнату свиданий Андреева Андрея. Потом вот ее сведешь к нему. Понял? Я сам при свидании у них буду. Понял?
      - Так точно, господин комендант!
      - Марш!
      Мамка чуть не плакала от радости, а Пашка, молчавший все время, высунулся из-за ее спины.
      - А я, господин тюремный генерал?
      - Ты-то чего здесь, шкет?! - удивился усатый, впервые заметив Пашку. - Ты откуда взялся?!
      - Андреева Андрея брат, господин тюремный генерал! Я тоже могу...
      - Чего можешь?!
      - Насчет уговора, чтобы голодать перестали. Про Анютку ему скажу, про невесту. Дескать, истомилась, извелась вся...
      Секунд пять тюремщик с пристальным вниманием разглядывал Пашку, но ответить не успел: на столе задребезжал телефон. Сморщившись, словно от зубной боли, начальник повернулся, снял трубку.
      - Да. Комендант тюрьмы Галкин у телефона. - И сразу вытянулся перед столом. - Я, господин полковник! Слушаю-с!.. Так... так... Всех? Ага! В Озерковский госпиталь в Замоскворечье - триста шестьдесят? Остальных в Савеловский? Да, много слабых, лежат в лежку... Четверо уже того... отголодались. Точно-с. Так... так... Санитарные повозки? Вечером?.. Все будет готово к назначенному часу, господин начальник военного округа!
      Осторожно положив телефонную трубку, размашисто перекрестился и с повеселевшим лицом повернулся к подчиненным:
      - Слава богу! Приказ полковника Рябцева: двинцев развезти по госпиталям. Вечером, чтобы без шума. Ух ты, гора с плеч!
      Снова, но уже другими глазами посмотрел на Пашку и его мамку, ожидавших у двери.
      - Никаких вам свиданий! Слышали? Забирают смутьянов из-под моей власти! Они мне даже уголовных на голодовку подбили, негодяи! Вон! Воо-о-он! Сударев! Выдворить немедленно, чтобы духу их здесь не было!
      Через минуту мать и Пашка, бесцеремонно вытолканные, оказались на улице, где по-прежнему шумела и волновалась толпа. Андреевых сразу окружили, закидали вопросами.
      - Ну, чего там, миленькая?
      - Не взяли передачку, ироды?
      - Ведь, сказывают, помирают которые!
      У матери едва хватило сил выговорить сквозь слезы:
      - По больницам их, бабоньки, по госпиталям всех. Выходит, лечить велено...
      Да, тем же вечером голодавших двинцев увезли из Бутырок в госпитали - многие действительно были на пороге смерти. По счастливой случайности Андрея и его однополчан переправили в Озерковский госпиталь, в Замоскворечье.
      Это был самый незабываемый для Пашки день. Радовало счастье мамки, ее светящееся лицо, сияющие глаза. Она без конца улыбалась, оглядываясь на сынишку.
      - Вот и дожили до праздника, золотце мое!
      Дверь после ужина не запирали. Мать поверила, что Андрей нынче же заявится домой, и заранее готовила праздничный стол. Напекла любимых Андреем пирожков с капустой, собрала на стол то, что носила днем в тюрьму, и все, что нашлось в доме. То и дело доливала и подогревала выкипавший самовар, прислушивалась к любому шуму на улице, к шелесту шагов за высокими окошками.
      Сохраняя внешнее спокойствие, Андреич сидел у стола, и лишь быстро опустевший кисет выдавал волнение старого кузнеца. А Пашка, тот и не старался ничего скрывать, вскакивал и бросался к двери, когда дребезжали на улице колеса, звучали голоса.
      Заглядывали соседи: весть о перевозке двинцев из Бутырок Пашкина дружина за час разнесла по всему Замоскворечью. Забежал Пашка и в "красную", поэтому и Люсик с Алешей сидели вечером за нетронутым праздничным столом в андреевском жилье. Они пришли, когда стемнело, остановились на пороге.
      - Не помешаем вашей радости, майрик? - спросила Люсик.
      - Да что ты, Люсенька, миленькая?! Кому и прибавить радости к такой встрече, если не тебе?!
      Разговаривали мало. Сидели. Ждали.
      Только Пашка каждые пять минут выпрыгивал на улицу, топтался под фонарем, вглядываясь в тьму хмурого сентябрьского вечера. И Анютка, работавшая в дневную смену и помогавшая мамке готовить стол, тоже выскакивала следом за Пашкой, бросалась навстречу каждой замаячившей вдали тени.
      Пришел Егор Козликов, сменившийся с поста у вокзальных путей, явился Гордей Дунаев. Сидели и дымили вперегонки с Андреичем.
      - А вдруг их и там, в госпиталях, стеречь, как арестантов, станут? Их же дезертирами считают! - сказал Козликов, поглядывая на стрелки ходиков.
      - Да что вы, Егор Савельич! - горячо возразила мать. - Сердце-то у меня чует, его не обманешь!
      Но все же на Серпуховской каланче часы пробили десять, прежде чем с улицы донесся счастливый вопль Пашки и задыхающийся голос Анютки:
      - Андрюшенька-а-а!
      Сидевшие за столом встали, будто по команде, повернулись к двери. Андреич поддерживал под локоть свою "хозяйку", ласково приговаривая:
      - Да уйми ты сердце, милая! Ишь словно молотком бьет!
      Сильно ударив скобой о стену, распахнулась дверь, в нее с трудом протиснулся Андрей. С трудом потому, что с одной стороны, обхватив его за шею руками, висела Анютка, а с другого бока к брату прижался Пашка. И мать не удержалась на ногах, бессильно опустилась на подставленную Андреичем табуретку.
      - Сынонька... первенький мой!
      Мягко, но решительно отстранив Анютку и Пашку, Андрей подошел к столу, обнял мать.
      - Вот и я, мам! Говорил, обязательно вернусь! А ты сомневалась.
      За год Андрей стал как бы выше ростом, шире в плечах и похудел так, что на лице прежде всего привлекали внимание ярко-синие глаза да литые, выпяченные вперед скулы. Он поцеловал сначала худенькую руку матери, потом губы, щеки, а она так и припала всем телом к сыну - никакой силе не оторвать. Ситцевый платочек сбился с седеющих волос, и Андрей ласково гладил прижавшуюся к его груди голову.
      - Ну, мам! Успокойся! Дай мне с батей поздороваться! Ишь обижается, усами шевелит!
      Пришел Андрей не один. Впереди столпившихся у двери соседей Пашка разглядел незнакомого солдата в шинели без погон, в фуражке со следами сорванной кокарды.
      Обнимая отца и мать, Андрей оглянулся на дверь.
      - Вот, мамаша и батя, прошу любить и жаловать моего фронтового побратима Женю Сапунова. Если полностью: член полкового партийного комитета, бывший унтер 303-го Сененского полка Евгений Николаич Сапунов! Прошу приветить, как родного сына, потому что нет у него в Москве, кроме меня, другой родни. Жена и детишки тоскуют по нем где-то в Калужской губернии. Проходи, дружище, тут все свои!
      Снимая на ходу фуражку, стройный и такой же худющий, как Андрей, Сапунов прошел на середину комнаты и поклонился сначала старикам Андреевым, потом остальным. Андрей тем временем ласково и бережно жал тоненькие руки Люсик, обнимал Столярова, хлопал по плечам Козликова, Дунаева и других.
      - Стало быть, все живы! - приговаривал он, стараясь подчеркнутой веселостью скрыть волнение встречи, о которой столько мечталось в окопах, в топи пинских болот, в лесной чащобе на Буковине...
      Через десять минут жилье Андреевых оказалось битком набито. Кому не досталось места за столом, расселись за раздвинутой занавеской, на корточках вдоль стен, стояли у двери. "Народу-то собралось, сынонька, словно на праздник самый великий!" - скажет утром на другой день Пашкина мамка.
      Андрея и Сапунова усадили во главу стола, между стариками. Пашка, пристроившийся напротив, рядом с Люсик, не сводил с брата взгляда, лишь изредка мельком посматривая на других: все ли рады, как он?
      Говорили прежде всего о войне.
      Больше рассказывал Андрей, в его голосе звучала какая-то новая, незнакомая раньше Пашке сила.
      Он слушал, разинув рот, и удивлялся: как не замечал прежде, что глаза у брата такие красивые! Но Анютка-то, должно, углядела с первой встречи - вон как льнет! Пристроилась позади, ухватила за плечо, будто кричит неслышно: "Мой! Никому не отдам!" Мамка, та просто светится сияет. И батя дымит махрой без конца, довольно оглаживает шрамистой рукой бороду: все ладно, все добрым чередом!
      - Одно то, - убежденно говорил Андрей, - что нас, почти тысячу так называемых "политиков", временные выпустили из Бутырок без суда, показывает их слабость, бессилие! В "Окопной правде" не раз писано, что русский солдат голосует за мир ногами. То есть втыкает винтовку штыком в землю и бежит с фронта, из окопов, где иные мерзли, голодали и кормили вшей целых три года. Не из трусости бежит, нет! В чем, в чем, а в трусости русского не попрекнешь! Просто краешек правды ему просветился впереди... Царя нет, Советы...
      Отставив пустую чашку, вступил в разговор Андреич:
      - Тут, видишь, сынок, в чем сложность! Оттуда, с фронта, вам не все видно, как оно тут идет на самом-то деле. Ну, правильно, выбрали мы от всей трудовой Москвы свой рабочий Совет. От каждых пятисот кузнецов и прочих там кочегаров одного в этот Совет послали. Сидим мы там, шумим, а толку что? Чуешь, сын?
      - Слушаю, батя!
      - Я к чему веду? - продолжал Андреич. - Ну, собираемся мы в Московском Совете. А временные, гласные думские на все наши жалобы да требования плюют, как и до того плевали. Власть вся в их руках осталась. Даже восьмичасовой день никак выбить не можем! Как при Николашке Кровавом на богачей да на проклятую войну батрачили, так и теперь батрачим! Это дело? А ведь рабочему человеку без трудовой копейки не прожить, детей не прокормить. Да? Хочешь не хочешь, а заревет утром гудок, так и топочи к горну. Выхода простому человеку из тупика и не видно. Вот какая думка у нас сердце грызет, Андрей!
      Поднял темную, заскорузлую руку и Гордей Дунаев.
      - Верные слова, Андреич! Будто бы и есть видимость власти, и районные и Московский Советы выбраны, и завкомы, и профсоюзы. А как держали нас хозяева за глотку железной рукой, так и держат, дохнуть не дают... Слышно, будто и Ленина велено схватить и без суда на месте расстрелять! На это что ответишь?
      Сидевшие за столом и стоявшие по сторонам согласно загудели:
      - В самую сердцевину, Гордей!
      - Как жили в тисках, так и живем...
      - Просвету нет!
      Тронув лежащую на столе руку Андрея, поднялся над столом Сапунов. Был он высок и строен, черные острые усики подрагивали на чисто выбритом худом лице. "Ишь успели все же в госпитале побриться", - подметил Пашка.
      - Позвольте мне! - попросил Сапунов. - Хоть и новый я среди вас человек, а сказать слово и мне хочется...
      - Давай, Николаич!
      И все кругом притихли.
      - Для начала о себе скажу, чтобы вы знали. Из крестьян я, из Калужской губернии. Ни земли у меня, ни лошади, всю жизнь на богатеев хребет гнул. Детишек четверо, мал мала меньше. Батька в годах, ворочать на всю семью ему не по силам... - Зорким, быстрым взглядом карих глаз Сапунов окинул слушателей. - Это я к тому говорю, чтобы доверие у вас к моим словам было... Ну, дальше. Отец Андрея насчет нашего безвластия верно выразился. Но и то вспомнить надо: такой бесчеловечный порядок на Руси веками укреплялся, и хозяева-заводчики да помещики за него всеми руками-клешнями держатся. Как такую глыбину сразу повалить? Мы же до сих пор порознь жили, каждый в своем углу от беды прятались, за свой нищий ломоть хлеба держались. Так ли, граждане-товарищи?
      - В точку!
      - Хоть и клянем мы войну на все лады, - с живостью продолжал Сапунов, - а многим она впервые глаза на жизнь пошире открыла! Народ-то она со всей России в одну кучу сгребла, в окопах одним огнем крестила, одной кровью мазала. А тут тебе и "Окопная правда", и "Солдатская" уму-разуму учат. Невольная думка в мозги лезет: ну, кому из нас война нужна, что она нам, кроме ран да смерти, несет?! Вон сколько их, колченогих воинов, по Москве ковыляет!
      - Правду-матку служивый режет! - подал кто-то голос от двери.
      Сапунов помолчал, внимательно поглядывая кругом.
      - Так что же? - выпрямившись, возвысил он голос. - Вот Андреич насчет безвластия Совета рабочих депутатов жаловался. А ведь неправильно это, дорогие! Потому что как раз Московский Совет и вызволил нас из бутырской каталажки. Перед городским головой Рудневым и перед начальником военного округа Рябцевым, не теряя минуты, за нас боролись. В камеру к нам комиссия от Совета с товарищем Смидовичем являлась, и наши депутаты в Совете побывали. Комендант Бутырок Галкин, на что, рассказывают, лютый мужик, а и тот слезно упрашивал: "Прекратите, будьте добренькие, голодовку!" Ну, а мы на своем. И ежели бы не ваш Совет рабочих депутатов, Андреич, многим из нас пришлось бы помереть в Бутырках, не видя света и воли. Так что о бессилии вы зря, отец. Сила наша - в сознании правоты нашей, вот что скажу.
      Слушали Сапунова, словно завороженные и словами его, и звонким и в то же время суровым голосом. С торжеством оглядев собравшихся, Сапунов расстегнул кармашек унтерской гимнастерки, достал оттуда бумажный листок.
      - Если желательно послушать, я прочту, что мы из Бутырок писали, когда решили на голодовку встать. Как вы?..
      - Читай, читай, служивый!
      - Ну вот... Написали мы так: "Требуем немедленного освобождения. Если в течение двух дней не последует освобождение, то мы решили умереть, но виновными себя не признаем, так как сам наш арест есть не что иное, как контрреволюционный удар по демократии. Посему для нас свобода или смерть - один выход!" Вот, значит, москвичи-товарищи, какое было наше твердое решение. Поняли теперь? Если бы не Совет...
      Не договорив, устало махнув рукой, Сапунов опустился на свое место рядом с Андреем. Пашка смотрел на бывшего унтер-офицера восторженными глазами. Вот, значит, какие они там собрались, все вроде Андрюхи!
      Мамка протягивала Сапунову дымящуюся чашку чая.
      - Испей, миленький! Сил-то у тебя после голода, видно, чуть-чуть осталось. Аж побелел весь. Пирожка моего откушай, с любовью пекла.
      Сапунов принял чашку чая и, испытующе поглядывая кругом, закончил:
      - Последнее мое слово к вам будет такое. Вот чуток оправятся ребята в госпиталях, и считайте, Андреич, что все, как один, придут на помощь Совету!
      - С пустыми-то руками? - поинтересовался Дунаев. - У Рябцева... у него под началом, сказывают, до ста тысяч штыков да сабель. А у вас что? Иль, может, рогатки у Пашкиной ребятни взаймы попросите? Ась?
      - Все с подковырками, дядя Гордей? - усмехнулся Андрей. - Ох и ехида ты! А ведь как загорится, первый вместе с нами в огонь бросишься! Угадал, а?! - Он чуть помолчал и уже серьезно продолжал: - Нет, с голыми руками нам никак их не одолеть. Но ведь в Кремлевском арсенале оружейного запаса-припаса не на одну - на две-три революции хватит. И стоит в Кремле полк, в котором много нашего брата, большевиков. Во главе полка тоже большевик Берзин. В Бутырках-то и из того полка сидят, от них знаем!
      - У нас, на Михельсоне, ребята болтают, - вмешался в разговор Саша Киреев, - еще с февральской поры по разным закутам немало и винтовок и карабинов попрятано.
      - Слышь, дядя Гордей? - засмеялся Андрей.
      Вмешался в разговор и Егор Козликов:
      - А если пошарить на вокзалах по запасным путям, там не один десяток груженных оружием вагонов сыщешь, зеленого семафора на фронт ждут.
      - Вот оно и оружие, дядя Гордей! - подхватил Андрей.
      Не думая об опасностях, которые принесут людям будущие сражения, Пашка с восторженной радостью поглядывал на всех. Взгляд его скользнул по лицу Люсик, и мальчишку поразило выражение застывшей на нем задумчивости и печали.
      - Вы что невеселая, Шиповник? - шепотом спросил он. - Ведь как все здорово оборачивается!
      Люсик наклонилась, шепнула Пашке в самое ухо:
      - Так ведь кровь прольется, Павлик. И еще я все про Владимира Ильича да про Елену Дмитриевну думаю, как им сейчас в Питере тяжело. Временные хотят убить Ленина, целыми отрядами его разыскивают. Значит, и всем старым большевикам там трудно. Вот что беспокоит, милый...
      - Да разве наши дадут таких людей в обиду?! - удивился Павлик.
      - На это и надежда...
      Разговор у Андреевых затянулся за полночь, и уж после того, как стрелки ходиков переползли за двенадцать, гости стали один за другим расходиться. Уходили незаметно, не прощаясь, чтобы не мешать беседе.
      Еще в начале вечера Пашка по приказу отца распахнул дверь во двор дышать от табачного дыма нечем. Теперь, когда в полуподвале стало просторнее, со двора потянуло холодной дождевой сыростью, и Пашка прикрыл дверь. Выглянул на лохматое низкое небо, послушал лай волкодава - за гомоном голосов его раньше и слышно не было. Пожалел Пашка, что нет Лопуха: косточек бы ему сегодня набралось порядочно. А с волкодавом заводить дружбу он и не пытался, вышло бы вроде предательства.
      Самыми последними уходили Люсик с Алешей, а за ними Сапунов. Перед прощаньем Люсик не вытерпела, похвалилась:
      - Знаете, Андрюша, как здорово пошло у нас дело с заводским кружком. Ребята изо всех цехов тянутся. Только вот беда: михельсоновский управляющий после питерского расстрела снова себя в силе почувствовал. Пытается выжить кружок из завкома.
      - Ну, вот вам моя рука, Люсенька! Прижмем этих гусей, поможем! Мы и на завод, и в завком своих парней подбросим. Мы им завернем гайки, кровососам!
      - Вот и славно, - улыбнулась Люсик. - Заранее благодарю за ребятишек. Вы знаете, Андрюша, такие есть способные, не хуже вашего Павлика...
      Сапунов посидел еще минут десять, разговорился с Пашкиной мамкой.
      - Мы ведь вроде по родной земле соседи с вами, Николаич, - сказала она. - Что Брянщина, что Калуга рядышком.
      - Да, соседи - вроде родня! - согласился Сапунов, всматриваясь в лицо матери. - Как-то мои там? Три года не видел. Как призвали в четырнадцатом, так и все. Отпуск по уставу полагался бы, да не в почете я у начальства. То на губу посадят, то по тюрьмам мытарили!
      - Ну, теперь-то поедете, свидитесь, - попыталась утешить мать.
      Худое лицо Сапунова напряглось, туже стиснулись под черными усиками тонкие губы.
      - Навряд ли скоро. - Он озабоченно покачал головой. - Дел тут - гора высокая! Вот-вот революцию поднимать, как мне в такую пору фронтовых друзей-побратимов бросать, мамаша?
      - Неужто не поедете? - воскликнула мать.
      - Кто знает... - Сапунов пожал плечами. Он снова расстегнул кармашек гимнастерки, достал сложенный треугольником листок. Улыбнулся печально и смущенно. - Вот, - будто признаваясь в чем-то тайном, сказал он. - Еще в Двинской тюрьме написано. Если не суждено повидать родных... Всякое ведь может случиться...
      Рука, державшая развернутый исписанный листок, чуть заметно дрогнула.
      - Письмо им, что ли? - спросила мать.
      - Ну да... Вдруг не доведется свидеться. Ишь как истерлось. Вот что я им написал: "Все может быть, дорогие мои родные, но что делать. Если погибну, то помните, дети, что отец ваш весь свой век боролся за поруганные права человека и погиб, добывая свободу, землю и волю..."
      Пашка, мамка и даже Андреич всматривались в лицо Сапунова с жалостью и страхом, а он аккуратно сложил письмо и спрятал.
      - Убьют, а какая-нибудь добрая душа найдет и пошлет семье. Пусть и с того света, а все родная весточка. - Он резко провел ладонью по лицу и встал. - Однако загостился я у вас, дорогие. Пора. Ты, Андрей, проводил бы меня, а? Не москвич я, плутать стану... Вам, мамаша, за ласку и за угощение спасибо сердечное!
      Пашка пошел с Андреем провожать Сапунова. Трое они долго брели по пустым, темным улицам к Озерковскому госпиталю. Бывшие солдаты обсуждали, что делать завтра и послезавтра, а Пашка шагал молча и думал о них, примерял к ним давно полюбившееся пушкинское слово: "Вот они какие, витязи!"
      23. НАКАНУНЕ
      В эту ночь, впервые за долгий-долгий год, Пашка снова ночевал в своем закуте не один. Напротив посверкивал в темноте красный светлячок самокрутки.
      Братья переговаривались шепотом, чтобы не тревожить отца и мать. Пашка приставал к брату с расспросами о войне, о летающих, словно диковинные птицы, аэропланах, об одетых стальными листами машинах, которые гусеницами ползут по земле, по окопам, давят солдат, как червяков. А Андрей интересовался заводскими делами, кого из ребят забрали в армию или за непокорство и дерзость упрятали в полицейскую клоповку.
      Мать тихонько звенела посудой, убирая со стола. Раза три подходила к спальному уголку сыновей, отводила в сторону занавеску и спрашивала ласковым шепотом:
      - Все не спите, ненаглядки мои? Да ведь утро скоро.
      Андрей вставал, обнимал мать, отводил к кровати, где уже либо спал, либо притворялся спящим, похрапывая, отец.
      - Да ложись ты, маменька, - уговаривал Андрей. - Устала же...
      - Мне бы, сынонька, на веки вечные такую сладкую усталость! счастливым смехом смеялась в ответ мать.
      Наконец, когда на Серпуховской каланче пробило три, угомонилась и мамка. Гася о край койки окурок цигарки, Андрей широко зевнул.
      - Ах, Арбузик, Арбузик, до чего же хорошо поспать не на тюремных нарах! Нас с Сапуновым еще в Двинске полгода по гауптвахтам да тюремным камерам мытарили. Давай кончай болтать. Завтра дел - не знаешь, с чего и начинать...
      - Ладно, братка! - согласился Пашка. - Только еще последний вопрос. Можно?
      - Если последний, валяй, Арбузик!
      - Как, братка, считаешь, где наша революция скорее начнется? У нас в Москве, в Питере, а может, прямо на фронте? Там же у каждого солдата в руках ружье. А?
      Андрей ответил негромко, но твердо:
      - Я считаю - в Питере, Паша. Хотя время везде взрывное - динамитное, можно сказать. Но именно в Питере главные временные окопались. Гадюку нужно не за хвост, за голову хватать. К тому же питерский рабочий народ подружнее, поухватистей. Да и Ленин к ним поближе, пусть и скрытый где-то. Большая у всех тревога за его жизнь, Арбузик! Начальник-то Петроградского округа Половцев особые отряды по городу и губернии разослал: где Ильича схватят, там ему и смерть. Без суда и следствия. Чуешь, Павел? Конечно, Ленина любой рабочий грудью заслонит, в своей конуре спрячет, но и без осторожности никак нельзя... Теперь спи! Будем из Питера вестей ждать. Народу всему враз подниматься надо, иначе нам шеи поодиночке свернут...
      Утром братья проснулись рано. Мамка на работу уже неделю не ходила: в ответ на требования ткачей установить минимум заработка Голутвины уволили всех, кроме мастеров да сторожей. А объявление повесили: закрывается фабрика из-за нехватки угля.
      Михельсоновский завод продолжал работать, но Андреич решил пропустить день. Тиски "положения второй охраны" к осени отпустили свою железную хватку, и рабочие многих заводов и мастерских то и дело бастовали.
      Не пошел на завод и Пашка, побежал в типографию за "Социал-демократом". Андрей и старики сели пить чай.
      - Солдату в окопах, ясное дело, невмоготу, сын, - говорил Андреич, но ведь и нашему брату не мед с маком. Цены на все растут, будто на бешеных дрожжах, а хозяева как нам платили, так и платят. Мы им про рабочий контроль, про восьмичасовой рабочий день, а они в ответ фигу. Иначе, грозят, завод прикроем, а вас - вон! К слову сказать, с августа на забастовку встали кожевники по Москве. Обувные, шорно-седельные, прочие, побольше ста тысяч. Бастуют второй месяц! С других заводов им помощь оказывают по силе-возможности. Потому и держатся. Не глядя на тяготы, сынок, народ посознательнее стал...
      - Чего же кожевники требуют?
      - Да то, что и все! Отменить штрафы, мастеров самых лютых - прочь, заработок повысить. Ну и конечно, восьмичасовой... Боюсь только, задушат их хозяева. Уж больно жизнь трудна стала!