Солнце для мертвых глаз

* * *

Приехав из колледжа на пасхальные каникулы, Тедди обнаружил, что в дневное время дом пустеет. Джимми не счел нужным известить власти о смерти жены и продолжал получать полную, как для семейных пар, пенсию, которую ему начислили по достижении шестидесятипятилетия. Примерно в то время произошли некоторые изменения в законодательстве, и теперь пабы были открыты весь день. Джимми приходил туда в десять утра и сидел до шести-семи вечера.

Трудяга Кейт, которому до пенсии оставался еще год, продолжал работать водопроводчиком, главным образом ради карманных денег. Он неплохо зарабатывал, этот Кейт. На деньги, заработанные, например, за прошлый год, он сумел съездить в Лансароте и построить навес на бетонной площадке, чтобы укрыть свой «Эдсел» от непогоды. Он был хорошим водопроводчиком и приходил всегда, когда бы его ни вызывали; когда протекал бак на чердаке, когда вода не поступала в бачок унитаза – на Кейта всегда был спрос. Поэтому дом пустовал и впервые был в полном распоряжении Тедди.

Он мог бы позвать в гости друзей, но у него их не было. Альфред Ченс был единственным, кого можно было бы с натяжкой назвать его другом. Девушек из колледжа влекло к нему, и они не скрывали своих чувств, но он отвергал их. Тедди был одиночкой, и ему нравилось считать себя таковым. Первым делом, оставшись в одиночестве, он принялся изучать дом и обыскивать его – раньше у него такой возможности не было.

Дом был грязным и из-за обилия шерстяной пряжи и шерстяной одежды наводнен молью. Личинки древоточца жадно пожирали мебель в гостиной и со столика под телевизором успели перебраться на гладильную доску. Тедди закрыл глаза и представил, как дом поглощают насекомые, сверля, буря и пережевывая его, и ему даже стало казаться, что он слышит то мерное шуршание и жужжание, которые сопровождают это хищническое истребление.

В ванной были пауки, по полу ползали мокрицы. На малиновых кистях грязных штор устроились божьи коровки. Издали они напоминали струпья на коже. Тедди зашел в комнату Кейта, не потому, что там было нечто особенное, что хотелось бы увидеть или проверить, а просто из любопытства и увлекательного омерзения. Неосознанное удовольствие – вот что он чувствовал, когда рассматривал вечно неубранную кровать с никогда не менянным постельным бельем. После смерти Элейн больше никто не занимался стиркой, и в одном углу росла куча заношенной одежды. Кейт обычно дожидался, когда у него останутся одни брюки и одна драная майка, и только тогда запихивал груду одежды в корзину и нес все это прачке.

Воздух в комнате представлял собой смесь застоявшегося запаха сигаретного дыма, сладкой вони сыра с плесенью и сухого, горьковатого, желтого зловония нестираного белья. Обычные, стандартного размера пепельницы были малы для Кейта, и он пользовался старой кастрюлей фирмы «Пирекс», в которую стряхивал пепел и гасил бычки. Она стояла на полу рядом с кроватью. Тедди сел на корточки и заглянул под кровать. Он с детства помнил, что Кейт хранил там выпивку. Она была там и сейчас: полбутылки водки, целая бутылка джина и три банки лагера с хомутами от пластмассовой счетверенной упаковки.

«Напоминалками», сделанными на розовых и голубых листках, Кейт заклеил оконное стекло и фасад высокого комода. На них были записаны телефоны клиентов и адреса фирм, продававших сантехнику. К одной стене были приколоты фотографии героев Кейта, вырезанные из библиотечных книг: Карла Бенца и Готлиба Даймлера, изобретателей автомобилей, и Фердинанда Порше, стоявшего рядом со своим «народным автомобилем» в гитлеровской Германии. Их строгие, серьезные лица и безупречные костюмы являли собой разительный контраст с убогим видом комнаты.

В соседней комнате спал Джимми, один. Его кровать была укрупненной версией кровати брата. Несколько недель назад, если судить по цвету и характеру пятен на наволочке, у него случилось носовое кровотечение. Вероятно, именно эти следы и привлекли мух, которые – их было с десяток или больше – кружили у закрытого окна и бились в стекло, в то время как одна трупная муха, огромная, как пчела, с жужжанием носилась взад-вперед по комнате. Тедди заглянул в шкаф. От одежды его матери пахло старой овцой. На покрытой свалявшимися комочками шерсти личинки моли уже успели оставить свои следы, а в швах виднелись их коконы, серовато-белые, как плесень.

Именно те цвета, которые она так любила, восхищали и отталкивали Тедди. Он немало знал о сочетании цветов, а за последнее время успел кое-чему научиться. И знал, например, следующее: сочетания, которые выглядят красивыми в природе – примула на фоне темно-зеленых листьев плюща, синяя бабочка на розовой розе, – не всегда приемлемы, с эстетической точки зрения, для изобразительного искусства или для тканей. Элейн помещала ярко-зеленый рядом с алым и охру рядом с пурпурным, у нее бирюзовый контрастировал с персиковым, а малиновый теснил зеленовато-голубой. Сочетания цветов резали ему глаз и вызывали внутри него гнев.

Тедди переместился к туалетному столику и некоторое время стоял там, опершись руками на его стеклянную крышку и закрыв глаза. Сейчас кровать была у него за спиной, но мысленно он хорошо ее видел. Должно быть, на ней периодически или хотя бы один раз – ведь он родился через пять лет после того, как родители поженились, – а может, и часто они занимались сексом. Основываясь на том, что говорил народ в школе, он знал: мысль, что родители занимаются сексом, кажется всем невообразимой, однако в данном случае эта мысль была более чем невообразимой. Его передернуло. Тедди спал в этой комнате до четырех лет и смутно ее помнил; значит, они занимались этим в его присутствии.

Он зажмурился. В двадцать он был девственником и не стеснялся этого. Если бы кто-нибудь его спросил, Тедди с гордостью об этом рассказал. Где-то он прочитал, наверное в газете, что стало модно «оберегать себя», сохранять состояние девственности. Что касается моды, то он не был ее последователем. Что касается сохранения себя для чего-то или для кого-то, то к браку это не имело никакого отношения; брак означал эту спальню, тех людей, дым, и моль, и мебель в столовой. И все же Тедди мог представить, что хранит себя чистым и нетронутым – но для чего? Для создания такого же чистого и нетронутого, как и он сам.

Резко выпрямившись, Тедди открыл глаза и посмотрел на свое отражение. Засиженное мухами зеркало постепенно лишалось серебрения, по краям оно было побито зеленоватыми изъязвлениями, но все это только подчеркивало его красоту. Он никогда не замечал, что похож на своего дядю Кейта; и слава богу, потому что с яростью отверг бы эту мысль. Тедди видел только лицо и фигуру, которыми не уставал восхищаться – этой квадратной челюстью, глазами, скулами, этим совершенным носом и ртом, черными шелковистыми волосами, стройным, сильным телом, бедрами, казалось, слишком узкими, чтобы вместить все внутренности.

Только едва ли это было тщеславие. В его голове не появлялась идея изменить свою внешность или одеваться так, чтоб подчеркнуть ее или использовать. Тедди просто испытывал такое же наслаждение от созерцания самого себя, как от любования любым красивым предметом. Ему хотелось хвастаться собой или показывать себя кому-либо в той же степени, как если бы он установил любимую скульптуру в саду перед домом или пригласил людей взглянуть на бесценную картину, висящую на стене. Тедди принадлежал себе. Он был единственным человеком, кто значил для него столько же, сколько и красивые вещи.

Безупречность портил только изъян на левой руке. У него вошло в привычку держать мизинец согнутым и прижатым к ладони. Сейчас или тогда, если родители чувствовали ответственность за своего ребенка, они быстро нашли бы отрубленный кусок пальца, и отвезли его в Академию хирургии, и пришили бы на место так, что было бы незаметно. Это отсутствие заботы, какого-либо интереса было еще одним поводом ненавидеть их. Тедди опустил глаза и оглядел беспорядок на туалетном столике. После смерти матери ни один предмет не сдвигали с места, ни с чего не стирали пыль. Все было оставлено так же, как и прежде, словно в храме, однако не в знак беззаветной любви, а от полного безразличия.

Старая щетка фирмы «Мейсон-Пирсон» с черной жесткой щетиной, забитая такими же жесткими, но уже с проседью волосами; флакончик с пожелтевшими от старости и ставшими вязкими духами; расческа со склеенными темно-серым жиром зубцами; картонная коробка с надписью «Терриз олл голд»[7], в которой когда-то лежали шоколадные конфеты; стеклянный поднос со шпильками, заколками для волос; клоки ваты, дохлая муха, колпачок от шариковой ручки и – самое мерзкое – обломок ногтя. И все это лежало и стояло на посеревшей, чем-то заляпанной, вязаной кружевной салфетке с мятой серединой и волнистыми краями. Сама она напоминала остров в пыльном море после ядерного взрыва.

Тедди уже замахнулся, чтобы смести все это на пол. Его отец и не заметит, пройдут годы, целая вечность, а он так не увидит, что чего-то не хватает. Что-то остановило Тедди, простое любопытство – а что там, в коробке? А вдруг там то, что было изначально? Тедди представил конфеты, покрытые прахом, призраки шоколадок, бледные фантомы шоколадных кубиков, полушарий и ракушек.

Но конфеты давно были съедены. В коробке Элейн держала свои украшения. Тедди никогда не видел, чтобы она хоть что-нибудь носила: ни бусы из жемчуга с облупившимся верхним слоем, ни ожерелье из зеленого стекла, ни брошку в виде скотч-терьера, ни медный браслет, который спасал от ревматизма – так, во всяком случае, утверждалось и было выгравировано на нем, – ни ожерелье, сплетенное, кажется, из нитки, покрытой пластмассовой оболочкой. Присмотревшись, Тедди понял, что это такое. Значит, крючком можно вязать даже украшения.

Он выгреб из коробки всю эту кучу. На самом дне, как орхидея, расцветшая среди чертополоха, лежало кольцо.

Как и его мать много лет назад в дамском туалете в Бродстейрсе, Тедди сразу увидел его ценность. Но не вероятную стоимость, а, в отличие от Элейн, его красоту. Он положил кольцо на ладонь и повернул так, чтобы на бриллиант падал свет. Камень был крупный, он мерцал и переливался, а свет, преломляясь в его гранях, рассыпался радугой по грязным стенам. С внутренней стороны оправа была забита таким же эпидермальным детритом[8], как и на расческе Элейн. Скривив губы, Тедди с омерзением смотрел на темный жир, который успел затвердеть на золотом ободке и в выемках изящного каста. Откуда оно? Носила ли мать его когда-нибудь?

Надо его отмыть и обязательно выяснить, как чистят бриллиантовые кольца. Но сначала он примет душ, чтобы смыть с себя грязь.

* * *

Соседи, отказавшись от клеветнических сплетен и недобрых суждений – так делают все, когда приходит беда, – говорили, что Джимми недолго протянул после смерти своей жены и что это свидетельствует только о том, что они были любящей парой. Просто не смогли жить друг без друга. Нет, Джимми не умер, его на «Скорой» отвезли в больницу после сердечного приступа, случившегося у него в пабе.

Он стоял у барной стойки с пинтой бочкового «Гиннеса» и рассказывал всем, кто был готов его слушать, о расовых отношениях в северном Лондоне. Или, если быть точным, о поведении газетного киоскера индийского происхождения, но родившегося в Бредфорде, который продал все экземпляры «Сан» до того, как Джимми успел дойти до его киоска.

– Вот я и говорю этому чернокожему пакистанцу, – рассказывал Джимми, используя прозвище, которое считал своим собственным изобретением, – вот я и говорю ему, мол, ты не у себя в Каль-чтоб-ей-кутте, ты, знаешь ли, не среди заклинателей змей и скотоложцев, а он вдруг – нет, не побелел, не настолько, слово даю, – нет, он стал цвета карри, в который обмакивал свои чертовы чипсы, и…

Боль отсекла все, что Джимми собирался сказать дальше. Он правой рукой сжал левое предплечье, и от этого действия сначала подался вперед, а затем согнулся пополам; из горла вырвался низкий стон, который превратился в вой, когда он упал на колени и повалился на пол.

Хотя Грексы всю жизнь обходились без телефона, десять лет назад они все же установили его, главным образом из-за сантехнического бизнеса Кейта. Кейт как раз был на телефоне, разговаривал с женщиной, у которой в ванной с потолка текла вода, когда в дверь позвонил полицейский. И оказался перед дилеммой: бежать к женщине с залитой водой ванной или ехать в больницу. Он прошел в столовую, где Тедди, сидя на кровати, делал набросок скамеечки для ног.

– Вся семья рушится, – сказал он. – Было бы неплохо, если бы ты отправился к отцу и проведал его. Я еду в Криклвуд и подвезу тебя на мотоцикле, высажу где-нибудь по дороге.

– Нет, спасибо, – сказал Тедди. – Я занят.

Скамеечка будет очень красивой, сочетание простых линий и гладких, блестящих поверхностей станет настоящим шедевром. Он закрыл глаза, представляя будущее, из которого выдворено всяческое уродство.

Глава 7

Через несколько дней Тедди вернулся в колледж и пошел на лекцию по джойденской школе. Ее читал приглашенный профессор, так что посещать ее он был не обязан, да никто и не ждал от него этого. «Изобразительное искусство» не входило в его курс, но он восхищался работами Майкла Джойдена, Розалинды Смит и Саймона Элфетона, репродукции которых видел в воскресном приложении, и хотел узнать, что интересного может рассказать профессор Миллз.

Как всегда безупречно опрятный, с вымытой головой и почищенными ногтями, Тедди был одет в свою обычную одежду, идеально чистую, но заношенную почти до состояния тряпки. У него не было денег на одежду, и, когда деваться было некуда, он кое-что покупал в «Оксфаме» и магазине Сью Райдер[9]. Мать всегда одевала его из этих заведений, Тедди привык к их ассортименту, и ему было безразлично, что носить. В этот день на нем были синие джинсы, такие же, как и у всех, кто собрался в аудитории в Поттер-билдинг, белоснежная, хотя и поношенная тенниска и темно-синий пуловер, который двенадцатью годами ранее был куплен в «C&A» одним из дарителей Сью Райдер.

Девушка, сидевшая рядом с Тедди, окинула его тем самым оценивающим взглядом, к которым он давно привык. Она была довольно симпатичной. В сущности, его никогда не интересовали характеристики, чье-либо отношение или мнение, однако он всегда замечал, привлекательны окружающие или нет. У этой девушки было ясное личико с острыми чертами и аккуратное маленькое тело, но, если пользоваться терминологией его бабушки, она выглядела залежалой. Как будто, с внутренним содроганием подумал Тедди, ее захватали грязными руками и слишком часто валяли по таким же вонючим кроватям, как у Кейта.

– Привет, – сказала она.

Тедди кивнул ей.

– Я раньше тебя здесь не видела.

Он поднял соболиные брови.

– Я бы тебя запомнила, честное слово, – кокетливо продолжала она. – Есть люди, которых трудно забыть.

– Вот как? – Он часто использовал этот вопрос, который ничего не значил, не запоминал никого, кроме тех, с кем вынужден был соседствовать в дневное время. – Расскажи мне что-нибудь.

Теперь она улыбалась.

– Что угодно?

– Как ты чистишь кольца?

– Что?!

– Как бы ты стала чистить бриллиантовое кольцо?

– Господи, да откуда мне знать? – Она устремила на него обиженный взгляд, но над вопросом, кажется, задумалась и пожала плечами. – Моя бабуля кладет свое в джин. Оставляет в стакане с джином на ночь.

На подиум уже поднимался лектор.

– Ясно, – сказал он. – Спасибо.

Тедди было интересно, как профессор Миллз будет демонстрировать примеры картин, и очень надеялся, что тот не станет приклеивать репродукции на доску. К своему облегчению, он увидел, что будут использоваться слайды. Свет в аудитории притушили, и на экране появилась первая картина. Это была «Кам Хитер блюз» Майкла Джойдена, Тедди ее раньше не видел. Поп-группа, с которой дружили Джойден и Элфетон и чью музыку они так любили, была изображена на холсте в виде водоворота цвета и вспышек света, так что, как ни странно, картину можно было почти услышать.

Девушка пробормотала что-то насчет того, что ей ничего не видно и трудно конспектировать. Тедди проигнорировал ее. Профессор Миллз рассказывал о Джойдене и Смит и о влиянии фовистов[10], об их дерзком стиле и ярком цвете. В то время как у Розалинды Смит это влияние проявилось в более значительной степени, чем у других представителей джойденской школы, Элфетон своей манерой больше обязан Боннару[11], Валлотону[12] и Вюйару[13], чем Матиссу и Руо[14]. Некоторые называли его работы ретроградными, но лектор заявил, что по поразительной современности творчества его можно сравнить как минимум с Хокни[15] или Фрейдом[16].

Тедди с трудом представлял, что это за люди. Люсьена Фрейда он знал, но считал, что его работы уродливы, какими бы хорошими их ни называли. Тедди видел репродукцию одной картины Элфетона на листовке, брошенной в почтовый ящик в Нисдене, и сейчас она появилась на экране, большая, как жизнь: «Музыка в Хэнгинг-Сворд-элли».

Опять «Кам Хитер»; на этот раз четверо музыкантов стояли, лениво привалившись к бетонной стене здания, в котором находилась звукозаписывающая студия, а у их ног лежали инструменты. У Марка Сайра, ведущего гитариста, был широко открыт рот, голова откинута назад, длинные волосы струились по спине. Эта картина, как сказал профессор Миллз, была датирована 1965 годом.

– У моей мамы есть все их старые синглы, – прошептала девушка. – Она была фанаткой «Кам Хитер», представляешь?

Тедди пожал плечами. Музыка – любая – его не интересовала. Как бы то ни было, сейчас, наверное, все эти люди уже мертвы. А вот люди, написанные красками, – это другое дело. Вот как на следующем шедевре Элфетона, самом знаменитом из всех произведений представителей джойденской школы, на том, что висит в галерее Тейт, включен во все книги по современному искусству и даже прорвался в реестры лучших работ. Раньше Тедди видел его только в том воскресном приложении и именно ради него и пришел на лекцию.

«Марк и Гарриет на Оркадия-плейс». Молодая пара стояла в залитом солнцем саду перед чем-то, очень похожим на дерево. Не на дерево без ствола и ветвей, а скорее на завесу из листьев. Все это было лишь фоном для мужчины и женщины, которые стояли на небольшом расстоянии друг от друга, соединенные легким прикосновением пальцев его правой и ее левой руки. Он был темноволосым, с бородой и длинными волосами, в темно-синем костюме, она – красавицей с массой красновато-коричневых вьющихся волос такого же цвета, как и ее длинное платье в стиле времен Регентства. Их взгляды были устремлены друг на друга, и казалось, в них светятся любовь и желание. Страсть настолько заполняла картину, что после многих лет, несмотря на миллионы глаз, смотревших на нее, и тысячи комментариев о ее содержании, любовь этой пары оставалась свежей и вечной.

– Марк Сайр, как наверняка могут рассказать вам ваши родители, – говорил профессор Миллз, – был членом «Кам Хитер» и в этом качестве сделал состояние, которое позволило ему в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году – именно этим годом датирована картина – поселиться в этом доме в Сент-Джонс-Вуде и наслаждаться rus in urbe. Поверьте мне, там, позади плюща и винограда – или как там называются эти лианы – стоит георгианский дом. Гарриет Оксенхолм была для него тем, что мы сейчас называем сожительницей. Но нам нет надобности уделять чрезмерное внимание этим людям, которые важны нам исключительно тем, что были друзьями Саймона Элфетона и, по счастливой случайности для будущих поколений, стали персонажами его картины. Мы должны смотреть на то, как Элфетон потрясающе использует цвет, как он незаметно управляет светом, и увидеть его любопытную способность чрезвычайно экономными средствами передать сильные эмоции и, что главное, сексуальную страсть. Конечно, в качестве шаблона или образца для подражания он держал в голове «Еврейскую невесту» Рембрандта, но, прежде чем мы приступим к обсуждению этого, давайте сначала взглянем на игру света и тени…

Тедди решил сходить в галерею Тейт и посмотреть на оригинал. Он думал о листьях, о резных листьях, примерно таких, как вырезал Гринлинг Гиббонс[17], но современных, листьях сегодняшнего дня.

Когда лекция закончилась и включили свет, девушка рядом с ним заглянула в конспект, который она так старалась вести.

– Ты бы назвал эту картину эротичной?

– Миллз назвал.

– Разве? Тогда и я назову. Я Келли. А тебя как зовут?

– Кейт, – ответил Тедди.

– Что с твоим пальцем, Кейт?

Он мрачно ответил:

– Дядька откусил.

На этот раз Келли не поверила. Она хихикнула.

– Кейт, как ты смотришь на то, чтобы пойти куда-нибудь выпить?

– У меня семинар, – сказал Тедди.

Он встал и вышел, не оглядываясь. Зачем он солгал вместо того чтобы просто сказать «нет»? Вот в следующий раз он и скажет «нет». Естественно, никакого семинара у Тедди не было, и никакое эссе писать не надо было. Казалось, никого на его курсе не интересует, кто что пишет и пишет ли вообще. Он собирался ехать домой, чтобы приступить к выполнению дела, которым он мечтал заняться уже долгие годы. Дядьки дома не будет – тот должен сначала установить душ с сильным напором в одной квартире в Голден-Грин, а потом ехать в больницу к Джимми. Кейт, который никогда прежде не проявлял особых чувств к брату или вообще к кому-либо, вдруг стал регулярно навещать Джимми и подолгу сидеть у его койки. Так что дома никого не будет, никто ничего не увидит и не услышит.

* * *

«Эдсел», изысканно бледно-желтый, без единого пятнышка, с многократно перебранным двигателем, стоял на расширенной бетонной площадке под новым навесом, который состоял из четырех металлических столбов и блестящей крыши из гофрированного политетрафторэтилена. Он был – или казался – самой большой из всех машин Кейта. Слишком большой, чтобы занимать горизонтальное положение в саду и стоять капотом с похожей на округленный рот решеткой радиатора – к задней ограде, а багажником с высокими задними фонарями – почти вплотную к французскому окну. Рядом с ним, чуть ли не на том месте, где стоял мотоцикл, когда Кейт был дома, растеклось длинное масляное пятно. Навес, предназначенный для того, чтобы укрывать большую машину, занимал больше места, чем площадка как таковая, и инструменты Тедди были свалены в углу, там, где состыковывались два боковых забора.

Он поднял пленку и стряхнул с нее воду, оставшуюся после ночного дождя. Затем вынул из коробки сверток, развернул несколько слоев газеты и достал пилу, ножовку по металлу, стамески разных размеров и молоток. У мистера Ченса никогда не было ничего такого примитивного, как топор, но у Тедди сохранился тот, которым бабушка Грексов в давние времена колола дрова. Он нашел этот отсыревший тупой топор среди груды грязного хлама под раковиной.

Принес все эти инструменты в столовую и приступил. Было пять, когда он начал, и к половине восьмого он успел отпилить у стульев ножки, подлокотники и спинки и выбить из рамы сиденья. Ему не хотелось прерываться на еду, поэтому он заточил топор на оселке мистер Ченса и приступил к рубке. Через полчаса все шесть стульев превратились в дрова. И тут в стену застучали соседи. Они принимались стучать несколько раз, а потом зазвонил телефон. Тедди догадался, что это они, пара яппи, купившая дом мистера Ченса и считавшая себя выше остальных обитателей района. Он проигнорировал и стук и звонок, но оставил на время стулья и принялся пилить буфет.

Сосед не выдержал и позвонил в дверь, когда Тедди в девять снова взялся за топор. Тедди дал ему несколько раз надавить на кнопку, потом подошел к двери с «Цивилизацией» Кеннета Кларка в руке, открытой на главе «Величие и смирение».

– Послушайте, что происходит? В чем дело?

– Мой дядя делает гроб, – ответил Тедди. – У него срок подходит.

Сосед был из тех, кто краснеет, когда думает, будто ему солгали или послали, но не знал, как на это реагировать.

– Какой срок? – спросил он.

– Десять вечера, – сказал Тедди. – Времени почти не осталось. Спокойной ночи.

Он с грохотом захлопнул дверь и пнул ее. Прежде чем продолжить расчленение мебели, он поднялся наверх, нашел у Кейта под кроватью бутылку джина и на дюйм наполнил рюмку для яиц, которую предварительно прихватил с собой. Положил туда бриллиантовое кольцо, а потом спрятал рюмку под свою кровать. Ускоренным темпом он порубил буфет, сложил из дров кучу высотой в четыре фута, а к тому моменту, когда вернулся Кейт – время было без двадцати пяти одиннадцать, – Тедди уже сидел на кухне и ел из большой банки консервированную фасоль с тостами, которых поджарил уже три порции.

– Поздно ужинаешь, – сказал Кейт.

Тедди промолчал.

Кейт опустил пакеты с бутылками и банками пива, закурил от спички сигарету, а спичку бросил на пол.

– Тебе не хочется узнать, как поживает твой отец?

– А ты как думаешь? – спросил Тедди.

– Не распускай свой язык. Ты не появлялся в больнице с тех пор, как туда положили твоего отца, а это целых два месяца, черт побери. Старый недоумок вот-вот откинет копыта, а ты и задницу не оторвешь.

– А что это ты распустил язык? – сказал Тедди. – Может, тебе его промыть? Например, цианидом.

Он ушел в столовую и хлопнул дверью. Оказавшись внутри, он расхохотался. В ту ночь он спал как убитый. Вернее, как Грекс – они все крепко спали, а вот он иногда был исключением. На следующий вечер Тедди отпилил у стола ножки и порубил их, а вот крышку трогать не стал. Еще днем – хорошо, что было не поздно, – он увидел, насколько та красива. Тедди осторожно разобрал крышку и прислонил доски к стене.

Куча порубленной мебели занимала примерно столько же места, сколько когда-то и буфет. Чтобы избавиться от нее, ему в голову не пришло ничего лучше, чем каждый раз при выходе из дома брать с собой по несколько чурок и выносить в пластмассовых сумках. Примерно так же, как избавляются от «расчлененки»: в один день выносят ногу, в другой – руку и наконец – голову.

К счастью – раньше Тедди никогда не воспринимал это как удачу, – в доме имелось много пакетов. Ими были забиты все ящики на кухне, они вываливались наружу, когда открывалась дверца под раковиной. Кейт приносил их из «Сейфуэй» и никогда не относил обратно. Переработка любого рода или формы не вписывалась в уклад его жизни. Так что, отправляясь в колледж, по дороге к метро Тедди складывал в пакет обрубки ножек, а потом выбрасывал их в урну.

Как и говорила бабуля Келли, джин очистил кольцо. Куски серой вязкой массы, один даже с застрявшим в нем волосом, плавали на поверхности в рюмке для яйца. Тедди с содроганием понюхал жидкость. Он был невинен и в другом отношении: никогда не притрагивался к алкоголю.

Кольцо сверкало в утреннем свете. Тедди гадал, кому оно принадлежало, прежде чем попало в руки матери. Бабушке Грексов? Точно нет. Вероятнее всего, оно было украдено, однако он сомневался, чтоб у его отца хватило храбрости украсть хоть что-то. Наверное, кольцо ничего не стоит или попало в дом вместе с рождественским печеньем.

И все же Тедди не мог поверить, что такая красота не представляет никакой ценности. Придет день, он встретит женщину и подарит его ей.

Глава 8

Вскоре после того, как Ричард и Джулия поженились, полиция попросила Ричарда разрешить Франсин принять участие в опознании.

– Она видела только его ботинки и макушку, – запротестовал Ричард.

– Если вы немного подумаете, – сказал детектив-инспектор Уоллис, – то наверняка со мной согласитесь, что, глядя сверху, человек видит не только чью-то голову и ботинки. В его поле зрения попадает гораздо больше. Руки, например, фигура и рост, уши, плечи…

Джулия считала идею неправильной. Франсин, по ее мнению, и так достаточно настрадалась, она напуганный, травмированный ребенок. Опознание может подвести девочку к критической черте. Это был первый их спор, между ней и Ричардом. Ричард его выиграл, но та битва была последней, из которой он вышел победителем. Джулия вздохнула и с грустным видом сказала:

– Надеюсь, это не нанесет непоправимого вреда и без того хрупкой личности Франсин.

Оба отправились вместе с девочкой в полицейский участок в Суррее, где проводилось опознание. В связи с тем, что Франсин видела того незнакомца под необычным ракурсом, на крыльце, ее завели в помещение, откуда она могла посмотреть сверху на восьмерых мужчин, выстроившихся в линию. Стекло в окне было односторонним, так что Франсин видела их, а те ее видеть не могли. Во всяком случае, так сказали Ричарду.

Джулии же стекло показалось обычным.

– Они всегда так говорят, дорогой, – сказала она, – чтобы нас успокоить.

Как бы то ни было, но Франсин не смогла никого опознать. Девочка выбрала четверых, сказав, что их макушки очень похожи на ту, что она видела, но ни на кого конкретно не указала. Что совершили мужчины, стоявшие в линию, им не рассказывали, однако никого из них не арестовали.

– Но ведь он видел ее, да? – сказала Джулия.

– В этом весь смысл одностороннего стекла, – сказал Ричард, – чтобы никто не смог ее увидеть.

Джулия, отличавшаяся потрясающим отсутствием логики, сказала:

– Хотя это не имеет значения, видел он ее или нет, правда? Ведь на самом деле убийца и так знает, кто она такая и что она единственный свидетель, имеющийся у полиции.

– Ты допускаешь, что он был там, среди этих восьми?

– Естественно, был, Ричард. Его бы там не было, если бы он не был.

* * *

Что стало мотивом для последующих действий Джулии? Франсин задалась этим вопросом гораздо позже. А вначале она была слишком мала, чтобы спрашивать. Ричард же не спрашивал. Он вообще не задавал никаких вопросов, заранее признав, что Джулия искренне опасается за безопасность Франсин, и поверив, что и сама Франсин боится. Что, взяв на вооружение свою систему защиты и ограждения девочки от всего на свете, Джулия всего лишь следует велению души и знанию психологии.