Час рассветный засветился, витязь в строй свой нарядился.

«Если б огнь любови длился», — молвил, — «в скрытности во мне».

Просит сердце о терпенье. Лунноликое виденье.

К дому визиря стремленье. Вот он едет на коне.

Визирь слышит, и, встречая, говорит: «Заря златая

Входит в дом ко мне, блистая: этот день есть весть услад.

Как цветок благоуханный — звук привета златотканый.

Если гость пришел желанный, и хозяин сердцем рад».

И хозяин просит к дому. Быстро к гостю дорогому.

Слезть с коня помог младому. Тотчас под ноги ковер.

Из богатого Хатая. В доме гость как солнце рая.

Молвят: «Розы расцвечая, легкий веет ветер с гор».

Сел. Безумеют сердцами, кто приник к нему глазами.

В честь вменяют — рдеть огнями, перед юным обомлеть.

Лик его — им наслажденье. Вздохи — счет их вне счисленья.

Уходить — им повеленье. Круг домашний стал редеть.

И когда их стало двое, слово к визирю такое

Молвит тот, чей лик алоэ: «Ты в чертоге, где совет,

Знаешь все, открыта тайна. Царь тебе необычайно

Верит. Слушай же. Бескрайна боль моя. Пролей мне свет.

Чудный витязь, в ком горенье, он мое воспламененье.

Я убит, во мне томленье. В тот, где он, я замкнут круг.

Жизнью он не поскупится для меня. Кто так щедрится,

Равным он да озарится. Друга любит верный друг.

Увидал его, — и в свете. И трепещет сердце в сети.

Неразрывны узы эти. И мое терпенье — с ним.

Бог, такого создавая, создал солнце, зажигая.

И Асмат мне, как родная. Как сестрой я ей любим.

В час как с ними я прощался, клятвой страшною я клялся.

«Я вернусь. Я обещался. Враг твой будет посрамлен.

С сердцем здесь ты затемненным. Лик явлю твой озаренным».

Мне пора идти к стесненным. Оттого я весь сожжен.

Это слово не хвастливо. Речь моя сполна правдива.

Я задержан в миг порыва. Брошен хворост в мой костер.

Чтоб безумным был безумный брошен в скорби многодумной, —

Где ломатель клятв неумный не вступил чрез то в позор?

Не могу свершить измену. Так иди к царю Ростэну.

Не предаст меня он плену, — я уйду и с ним прощусь.

А пленит, — что толку в этом? Помоги, и будь мне светом.

Сердцем, в племенях одетым, головой царя клянусь.

Я уйду. И молви снова: «Хвалит каждое здесь слово

Властелина. Лик живого света в небе, видит бог,

Как боюсь тебя. Немое горе — вот. Но он алоэ,

Витязь, кем сожжен я в зное. Сердце взял он. Сердце — вздох.

О, пойми же, царь, что ныне без него я здесь в пустыне.

Что могу свершать? В кручине этой — дух мой вовсе мал.

Если друга не оставлю, я тебя же тем прославлю.

Коль спасенья не доставлю, все ж я клятву не сломал.

Если раб твой удалится, гневом царь да не затмится.

И печалью не мрачится. В божьей воле я пойду.

Коль победа, вновь с тобою твой слуга. Коль смертью злою

Взят я, — ты цари зарею, и неси врагам беду».

И до визиря он снова говорит: «Внемли живого

Сердца звук, и это слово передай сполна царю.

Да пребудет в снах согласных. А тебе сто тысяч красных,

В златоцвете полновластных, подкуп щедрый, я дарю».

Отвечает тот с улыбкой: «Слово здесь твое — с ошибкой.

Мне наградою — что, гибкий стебель, ты пришел сюда.

Но царю могу ль при встрече передать твои я речи?

Сложит дар он мне на плечи, что запомню навсегда.

Клясться я уполномочен: казни миг, он будет точен,

Ни на краткость не отсрочен. Будет золото с тобой.

Смерть мне. С преданным слугою, будет гроб один со мною.

Жизнь люблю, того не скрою. Не скажу я речи той.

Не могу, во имя бога. Не суди меня в том строго.

Чрез дорогу ведь дорога неспособна пробежать.

Царь сживет меня со света. Что он молвит для привета?

«Сумасшедший что ли это?» Нет, уж лучше здесь дышать.

Даже если царь дозволит, — кто же войско приневолит

Быть слепым? Кто обездолит сам себя, лишась лучей?

Ты уйдешь, и ворог глянет, руку жадную протянет.

Впрочем, с ястребом не станет вровень малый воробей».

Витязь плачет и, тоскуя, молвит: «В сердце нож вонжу я.

Визирь, слышишь ли? Люблю я. Знал ли ты, что есть любовь?

Знал ли силу обещанья? Клятву, дружбу? Ты в незнанье.

Это ведая страданье, радость знать могу ли вновь.

Солнце ход свой повернуло. Что б его назад вернуло?

Сладок звук лесного гула. Возвратим к себе весну.

Но слова мои напрасны. Слеп к другому безучастный.

Этой речи ток неясный слов лишь множит пелену.

Для царя я — бесполезный. Как безумный я над бездной.

И войскам рукой железной я не буду в миге сечь.

Не устану слезы лить я. Предпочтительней отбытье.

Клятву как бы мог сломить я? Сердце в деле явит речь.

Предо мной, тоской объятым, как же сердцем ты проклятым

Визирь можешь быть не смятым? Воском стала бы здесь сталь,

Умягчились бы утесы. Не помогут глаз здесь росы.

В час, когда в беде мы босы, вскрикнешь, — будет ли мне жаль?

Коль не даст мне дозволенья, совершу исчезновенье

Я тайком. Я весь горенье. Сердце пламеням предам.

Да вступлю же я в пожары. А тебе не будет кары.

Молви: «Все снесу удары, хоть бы пытки ждали там».

Визирь молвит: «Я твоими тоскованьями — как в дыме

И в огне, — пребуду с ними, — мир исчез, с тобой скорбя.

Лучше слов — порой молчанье. Речь меняет очертанья.

Но — скажу. И что страданья. Пусть умру я за тебя».

Визирь встал. Вошел смущенный во дворец он позлащенный.

Видит — царь там, облаченный, весь как солнце перед ним.

Он испуган, он робеет, вести той сказать не смеет.

О войне не разумеет, что решить умом своим.

Видя это онеменье, царь явил недоуменье.

«Что случилось? В чем сомненье? В чем есть грусть души твоей?»

Молвит тот: «Царя благого огорчу. Убьешь сурово,

Но и право, слыша слово удивительных вестей.

Так скорблю я поневоле, что ни менее, ни боле

Изменить не в силах доли. Я посол, но устрашен.

Автандил, прося прощенья, слово шлет к тебе моленья.

Отпусти. Туда стремленье, где тот витязь, — молит он».

Робко, полон опасенья, все сказал он изъясненья,

Как весь мир ему мученья, как стрелою ранен лев.

«Я бессилен, не скажу я, как он бьется там, тоскуя.

Все ж ты прав, коль, негодуя, на меня низвергнешь гнев».

Царь, услыша слово это, глянул, лик лишился цвета,

Мысль безумием одета. Кто б увидел, знал бы страх.

Вскликнул: «Верно без ума ты. А не то мне никогда ты

Не сказал бы так. Отплаты верно ждешь? Ты будешь прах.

О, предатель вероломный! Точно радость вести скромной,

Рассказал. Изменой темной остается лишь добить.

Сумасшедший! Для лихого смел ко мне явиться слова.

Это — визирь. Мне такого нужно ль? Здесь тебе не быть!

В чем досада, в чем кручина, не должны ль от властелина

Утаить? А тут лавина глупых слов, — им слух готовь.

Уж оглох бы я скорее, чем тут слышать лиходея.

Грех моя отбросит шея, коль твою пролью я кровь».

И еще сказал: «Когда бы, раб неверный, раб ты слабый,

Был не послан им, с плеча бы — голова. И разум наш

Не узнал бы скорби нудной. Ишь, безумный, безрассудный,

Прочь, сказитель сказки трудной. Сделал дело — и шабаш».

Он нагнулся, стул хватает. В стену, — стену раздробляет.

В цель свою не попадает. Но алмазом стал ивняк.

«Как ты мог, хоть бы в намеке, боль мою ускорить в сроке?»

Визирь плачет, белы щеки, в помутневшем взоре мрак.

Видя этот гнев ужасный, визирь прочь бежит, злосчастный.

Больше речи нет напрасной. Как лиса, он выполз вон.

В самом сердце больно ранен. Сколь успех непостоянен.

Как придворный, был желанен — и самим собой сражен.

Размышляет он: «О, боже! Есть ли больше скорбь? И что же

Думал я, его тревожа? Чем так был я затемнен?

Кто б он ни был, кто не дело властелину молвит смело,

Пусть достигнет он предела. Скорбь, как я, да знает он».

Как вошел, глаза сияли. Вышел визирь уж в опале.

Автандилу он в печали говорит, душой скорбя:

«Вот спасибо. Я придворный — светлый был, а ныне черный.

Людям лик явлю зазорный, сам утративший себя».

Просит подкуп. Хоть тревожит душу скорбь, он шутки множит.

Как еще шутить он может? Или шутит как в бреду?

Говорит: «Кто договора не исполнит, с тем и ссора,

Путь крутого разговора. Подкуп нужен и в аду».

Молвит: «Как я был привечен? Как царем я был отмечен?

Человек недолговечен. Мог уж быть я не живым.

Как глупец пред ним предстал я. Честь и разум потерял я.

Как еще живой бежал я? Верно был господь над ним.

Я ведь тут не в заблужденье. Знал, что делал, без сомненья.

Предумышленность стремленья. Гнев его предвидел я.

В том печаль моя двойная. Но страдаю за тебя я.

Значит, жертва не пустая, хоть бы смерть пришла моя».

Отвечает витязь смело: «До его уйду предела.

Если роза облетела, умирает соловей.

Улетает за живою он водою ключевою.

Коль не смочен он росою, жаждой он сожжен своей.

Без него здесь не живу я. Сесть ли, лечь ли, не могу я.

Если так томлюсь, тоскуя, как же хочет Ростэван,

Чтоб блистал я пред войсками и сражался я с врагами?

Кто с угрюмыми мечтами, свет ли помощи в нем дан?

Я сказал царю однажды. Я скажу ему и дважды.

Пусть он видит пламя жажды, сердце сушащей мое.

Коль не даст мне разрешенье, я тайком исчезновенье

Совершу без позволенья. Смерть грозит? Давай ее».

После речи беспокойной визирь пир затеял стройный,

Их обоих пир достойный. Рассыпает он дары.

Юных, старых награждает. Пир веселием блистает.

Витязь-солнце отбывает. Час ночной пришел поры.

Автандил царю посланье шлет: «Какое мне деянье

Совершить для оказанья благодарности царю?

Раб я твой, пока живу я. За тебя с мечом умру я.

Ревность веса сохраню я. За любовь — любовь дарю».

Несравненный даже в этом. Верный мужества заветам.

Как воспеть его? Он светом весь овеян, как хвалой.

И к нему пришло смятенье. Если встало затрудненье,

В ком есть помощь и спасенье? Брат поможет и родной.

Лик и образ господина, как до брата или сына,

Говорит до Шермадина: «Ныне день надежд моих.

Мне он явит, что ты можешь, чем ты мне в беде поможешь».

Песня, ты хвалу им сложишь! Их деянья красят стих!

Он сказал: «На удаленье нет Ростэна позволенья.

Нет в нем вовсе разуменья, как один живет в другом.

На чужбине иль в отчизне, но без друга нет мне жизни,

Что ж, мне быть всегда на тризне? Против бога, быть с грехом?

Лжец наказан будет строго. Вероломный — враг есть бога.

Решена моя дорога. Но горю я весь в огне.

Без него мне где отрада? Ничего душе не надо.

Только он есть радость взгляда. Сердце кличет: «Горе мне!»

Если друг, так почему ж бы не явить во имя дружбы

Сердцу три благие службы? Служба первая, — тоска,

Нежеланье отдаленья, и вторая — щедрость, рвенье,

Третья — с другом путь, стремленье, хоть дорога далека.

Но к чему нам длить беседу? Сократим ее. Я еду.

И не дам возникнуть следу. Сердце так лишь излечу.

А теперь, пока — с тобою, укрепись своей душою,

Был во всем научен мною, и еще я научу.

Пред владыками вниманье, это первое деянье.

Смелость выяви и знанье. Все пусть точно видит взор.

Да увидит всякий, кто ты. И о доме пусть заботы

Не впадут никак в темноты, — был ты светел до сих пор.

Враг грозит, — не будь беспечным. Щедрым будь с односердечным.

Кто же будет двуконечным и неверным, — убивай.

Да не знает власть утраты. Если я вернусь, богатой

От меня дождешься платы. Служба помнится. Прощай».

Вняв приветствие прощанья, Шермадин, сдержав рыданье,

Вскликнул: «Как же тоскованье здесь я вынесу один!

В сердце сумрак водворится. Дай с тобой не разлучиться.

Если где беда случится, я слуга, ты господин.

Кто слыхал, чтоб так далеко витязь ездил одиноко,

Пропадал бы так без срока, сам в скорбях, берег — слугу?

Мня, что ты погиб там где-то, как здесь быть, не видя света?»

Витязь молвит: «Тщетно это. Взять тебя я не могу.

Плачь не плачь, но невозможно. Любишь ты меня неложно.

Дай отбыть мне бестревожно. Так велит моя стезя.

Эту вынеси потерю. Дом кому же я доверю?

Я тобою верность мерю. Взять тебя нельзя. Нельзя.

Должен, если я влюбленный, быть в тоске отъединенной.

Кто же, в сердце пораженный, не скитается один?

С кем любовь, пред тем дорога. В путь, блуждать, и ведать много

Дней тоски по воле бога. Не борись с игрой судьбин.

Буду я с тобой в разлуке, — ты люби меня без муки.

Враг не страшен. Сильны руки. Приказать нельзя рабам,

Сам, как раб, себе, ликуя, без печали послужу я.

Смелый дышит, не тоскуя. Будит в нем боязнь — лишь срам.

Я не старец тот сугубый, что свои утратив зубы,

Огурцы сбирал, да грубы оказались для него.

Умереть за друга мило. Солнце путь благословило.

С ней расстаться трудно было. Все иное ничего.

И возьми, вот завещанье. В нем Ростэну указанье,

И мольба, чтоб он вниманье царски выявил тебе.

Коль умру, черта предела. Не убей себя: то дело

Сатаны. Удар свой смело встреть. И плачь. И верь судьбе».

Сел писать он завещанье, столь прискорбное писанье:

«Царь! Прости непослушанье. Огнь зажегшего в крови

Я ушел искать. В разлуке с ним не в силах быть я.

Муки Сердце — слово здесь поруки. Лик мне божеский яви.

Знаю я, мое решенье в этот час есть дерзновенье,

Но его без осужденья примешь в днях. Есть зов? Спеши.

Жертва другу — власть закона. Царь, воспомни мысль Платона:

«Ложь двуличья — порчи лоно и для тела, и души».

Ложь — источник злоключенья. Бросить друга? Униженье.

Ближе друг, в огне сцепленья, чем рожденный в братстве брат.

Что мне мудрые, их знанье? Друг, так к другу и в скитанье.

Это путь для ликованья воинств Света, их громад.

Глянь в апостольское слово о Любви, ключе живого,

Как там хвалят, вновь и снова: «О, Любовь возносит нас».

Что любови есть чудесней? То припев священной песни.

Каждый светлый с ней кудесник, загоревшись в первый раз.

Он, творец мой, он, который мною вражеские хоры

Поразит, подмогой спорой явит малое ничто.

Закрепяющий границы, бог, в мгновение зеницы,

Сто сведет до единицы, и один вдруг будет сто.

Что без божьего хотенья может видеть совершенье?

Если нет лучей горенья, где фиалка? Розы нет.

Что красиво, то любимо, глаз влечет неотразимо.

Без него, как в мраках дыма, как же буду, зная свет.

Гнев узнав негодованья, ты прости мне ослушанье,

В ковы взять зачарованья, не ослушаться не мог.

Не уйти в тот миг стремящий — быть душой в печи горящей.

Где не быть, что горы, чащи, если волю я сберег?

Не поможет тоскованье. Слез бесплодно проливанье.

Если свыше приказанье, не свершить его нельзя.

Наши предки завещали нам борьбу и гнет печали.

С богом разве в бой вступали те, кому чрез плоть стезя?

В чем господне предрешенье обо мне, придет в свершенье.

Сердце, после возвращенья, уж не будет здесь золой.

Ты да светишь, величавый, в многосвете пышной славы:

Он мой свет, и нелукавый с ним порыв сердечный мой.

Это, царь, мое решенье. Смерть мне, если кто реченье

Может молвит осужденья. Не скорби об этом дне.

Не могу я быть ни лживым, ни в свершении трусливым.

В вечном, взглядом прозорливым, он в лицо посмотрит мне.

Память в друге свет в потомство. Ненавижу скопидомство,

Ложь, измену. Вероломство не свершу и для царя.

Это было бы бесстыдно. И подумать так обидно.

Где ничтожней долю видно — запоздать, колеблясь зря?

Что случиться может хуже — смертный страх увидеть в муже?

В бой пошел, так почему же ведать страх? Кто враг, тот враг.

Не всегда ж дышать фиалкой. Кто труслив, тот в доле жалкой,

Точно женщина за прялкой. Слава лучше всяких благ.

Смерти узкая тропинка не задержка, не заминка.

Дуб пред ней, или былинка, слабый, сильный, — скрутит нить.

Перед ней никто не правый. Юный, старый, скосит травы.

Лучше смерть, но смерть со славой, чем в постыдной жизни жить.

Атеперь, о, царь, с опаской говорю. Не тешу сказкой —

Смерть с мгновенною развязкой ждет всегда нас в тишине.

День и ночь в одно свивая, вдруг приходит роковая.

Коль умрешь ты, жизнь немая будет быстрой зыбью мне.

Если это воля рока, что умру в пути до срока,

Сиротой, один, далеко, вне родной страны моей,

Неоплаканный родными, не одетый в смерти ими,

Ни друзьями дорогими, сердцем нежным пожалей.

Велики мои владенья. Кто их взвесил? Нет счисленья.

Дай же бедным сбереженья. И свободу дай рабам.

Тем, кто скудны, кто сироты, не спросивши: кто ты, что ты?

Дай, яви мои заботы: буду близок их мечтам.

Не возьмешь чего в казну ты, на сиротские приюты

Ты отдай. Потоки — путы: часть возьми ты на мосты.

Ничего я не жалею. Щедрым будь казной моею.

Лишь тобой смягчить сумею пламень нижней темноты.

От меня уж больше вести не дойдет. Я с этим вместе

Говорю тебе без лести: вот душа, ее печать.

Дьявол тут, своею властью, не придет ко мне за частью,

Ты же чужд не будь участью. Что мы можем с мертвых взять?

Сердце я во властелине и о том тревожу ныне:

О моем — о Шермадине — ты подумай в должный час.

В счете дни обильней стали: день добавочный — печали,

Чтобы слезы не бежали, слез не дай для этих глаз.

Завещанье написал я. Сам его здесь начертал я.

Ты, кого от детства знал я, глянь, пришла разлука нам.

Ухожу, а в сердце крики. Но пресветлые владыки

Да пребудут яснолики, и царят на страх врагам».

Написавши завещанье, Шермадину то писанье

Отдал он. Сказал: «Посланье это ты отдай царю.

В час свой. Ум твой это знает». И его он обнимает.

И над верным проливает кровь с слезами как зарю.

Он молился: «Бог могучий, бог земель и неба жгучий,

Ты пошлешь порою тучи. Ты пошлешь порой лучей.

Царь ты царств неизреченный, непонятный, неизменный,

Дай быть твердым в муке пленной, вождь сердечных всех речей.

Боже, боже, умоляю. Ты в горах ведешь по краю.

Дал любовь, и я сгораю. Дал любви ее закон.

Я с зарей моей взнесенной впредь пребуду разлученный,

Да не будет тот зажженный огнь ко мне испепелен.

Боже, боже, кто с тобою здесь сравнится? Надо мною

Ты проходишь вышиною. Будь подмогой мне в пути.

Сохрани от бездны моря, от врагов, сильнейших в споре,

От ночного зла, от горя. Дай, живя, к тебе идти».

Совершив свое моленье, на коня без промедленья.

Тайно отбыл в отдаленье. Был отослан Шермадин.

Грудь себе терзает верный. Плачет в скорби беспримерной.

В ток какой вступить размерный, коль не виден господин?

В этот день Ростэн был мрачен. Был прием не обозначен.

Новый день блеснул, прозрачен, — он проснулся, раздражен.

Пламя с лика точно смыто. «Визирь где?» — сказал сердито.

И ведут того, — в нем скрыта дрожь, он бледен, устрашен.

Чуть униженный и скромный, визирь в зал вошел приемный,

Как Ростэн сказал: «Истомной был я полон темноты.

Был в беспамятстве вчера я. Чем-то мучил ты, терзая.

В том была и гневность злая, визирь, сердце сердца ты.

Не припомню, что там было, в чем нужда у Автандила.

Что мне было столь немило? Гнев подобен был ручью.

Молвят мудрые: «Закляты в злобе пропасти и скаты».

Что мне там сказал вчера ты? Повтори-ка речь свою».

И вчерашнее тут слово визирь в страхе молвит снова.

Царь прослушал, и такого был ответа звук: «Еврей

Левий, верно, я свирепый. Или ты совсем нелепый.

Позабудь свои зацепы. Или смерть иди скорей».

Визирь — в поиски, печальный. Не находит, где кристальный.

Лишь толпой в тоске опальной слезы льют рабы ручьем.

Весть о бегстве, онемелый, слышит. Молвит: «Есть кто смелый, —

Так — к царю. Я в те пределы не пойду, — уж слышал гром».

Визирь все не прибывает. Царь другого посылает.

Вестник медлит, не вступает. Кто дерзнет принесть тот сказ?

И в Ростэне подозренья. В десять раз больней мученья.

«Видно, тот, кто весь боренье, от моих сокрылся глаз».

С головою, ниц склоненной, мыслит сильно огорченный.

Вздох за вздохом, повторенный. Повелел рабу: «Иди,

Да придет злосчастно-скучный». Входит визирь злополучный.

Бледный, скорбный, и беззвучный, со стеснением в груди.

Видя это привиденье, царь спросил: «И так, горенья

Солнца нет? В нем измененье? Он превратная луна?»

Полным сказано все сказом, как исчез — кто был алмазом.

«Солнца нет над нашим глазом, и погода не ясна».

Царь, услышав слово тайны, вскликнул. Вопль необычайный.

В боли он скорбит бескрайной: «Милый сын мой, где же ты?»

Рвет он бороду, терзает. Лик ногтями разрывает.

«Где же светоч мой сияет? Я один средь темноты.

Если сам ты там с собою, ты не будешь сиротою.

Я же, сын, один с тоскою. Ты меня осиротил.

В язвах быть мне, болям длиться. Без любимого томиться.

Час пока не даст нам слиться, — как терплю, — сказать нет сил.

Не вернешься без заботы ты в веселый час охоты.

Самоцвет, кому темноты неизвестны. Стройный стан.

Не услышу дорогого. Нежный голос птицелова