Мне дала она посланье. Явзглянул. Там луч сиянья.

Так гласило написанье: «Поспешая на коне,

Самоцвет ты был блестящий. После боя, как из чащи,

Глянул ты, цветок горящий. Вижу, плакать нужно мне.

Если бог дает мне слово, — чтоб хвалить тебя. И снова

Я без света дорогого умирать должна в борьбе.

Сад для льва, цветник, где розы и родник, струящий слезы,

Сад, где солнечные грезы, все мое даю тебе.

Ты скорбел, но не напрасно. К нам судьба не безучастна.

Милый, все в тебе прекрасно. Тем, кто смотрит на тебя,

Всяк завидует глядящий. Ткань твою, кушак блестящий,

Мне, в любовной мгле грустящей, подари, прошу, любя.

Дай твое мне украшенье. Будет встреча, в то мгновенье

Ощутишь ты наслажденье, что украшена я им.

Нам обоим будет счастье. И надень мое запястье.

Чуя нежное участье, в ночь не будешь ты томим».

Тариэль остановился. Словно в зверя превратился.

Плачет. Пыткой дум упился. Сняв запястье, он до губ

Приложил его, бесценный талисман в тоске забвенной.

И, скорбя о несравненной, рухнул он без чувств, как труп.

Недвижим и весь застылый, как в преддверии могилы,

Так лежал он. Вид унылый. Горький, бил он в грудь себя.

Грудь покрылась синяками. И Асмат себе ногтями

Ранит щеки. И струями на него кропит, скорбя.

На недвижного взирая, Автандил грустил, вздыхая.

Слезы, камни прожигая, у Асмат струятся вновь.

Но пожар смягчен водою. Тариэль вздохнул, с тоскою:

«Мучим я судьбою злою, испивающею кровь».

Он глядел ошеломленным. Бледный, сел, с лицом смущенным.

Был он стеблем затененным. Роза стала как шафран.

Ничего не говорил им. Был безгласным и унылым.

Смертный час ему был милым, но ему он не был дан.

Вот он молвит Автандилу: «Слушай. Чуть имею силу,

Но о той, кем я в могилу ввержен, кончу я рассказ.

Для меня одна отрада: в скорби друга видеть надо, —

Есть мне этот свет для взгляда, и поддержка в горький час.

Встретил я в Асмат участье от сестры в путях несчастья.

Я надел тогда запястье, здесь, на руку на мою.

С головы покров тот странный снял, и в дар послал желанной,

Ткань с игрою осиянной, плотно-крепкую струю».

Я писал: «Заря Златая! Луч твой, в сердце упадая,

Поразил его, и, тая, смелый дух попался в плен.

Я безумен, я тоскую. И, зарю узнав златую,

Чем уважу я младую? Что я дам тебе взамен?

Помирал совсем я прежде, смертный сон склонялся в вежде.

Ты велела быть надежде. Я на верном берегу.

Не тону в морях несчастья. Ты являешь мне участье.

Я ношу твое запястье. Чем явить восторг могу?

Но в горении порыва вся душа моя правдива.

Ткань, которая красива, ты хотела получить.

Плащ еще такой же шлю я. И вздыхая, и тоскуя, —

Не покинь, приди, — молю я. В мире мне кого молить?»

Дева вышла. Лег и спал я. Так приятно задремал я.

Но внезапно задрожал я. Вижу милую во сне.

Я проснулся. Где виденье? Отошло в одно мгновенье.

Жизнь мне бремя и мученье. Милый звук не слышен мне.

Тьма и время день творили. В этот час, в дремотной силе.

Я разбужен. Пригласили во дворец — как бы в семью.

Прихожу. В их лицах, мнится, что-то словом озарится.

Чуть вошел, велят садиться. Сел пред ними на скамью.

Говорят: «Наш век преклонный. Возраст наш — изнеможенный.

Нет уж больше окрыленной легкой юности, — ушла.

Не был сын судьбой дарован. Все ж удел наш облюбован.

Дочь сияет. Дух не скован, и не видим здесь мы зла.

Нужен муж царевне стройной. Где найдется он, достойный,

Чтобы мысль была спокойной, чтобы трон одеть в лучи, —

Чтоб в себя он принял сходство, лик наш, полный благородства,

Чтобы враг, ища господства, не точил на нас мечи?»

Молвил я: «У вас нет сына, и, конечно, в том кручина.

Но опора наша львина. Светит ярким солнцем дочь.

Зять, кого бы вы не взяли, будет править без печали.

Что скажу? Вы все сказали. Видно, как беде помочь».

Мы менялися советом, что пристойней в деле этом.

Стало тьмой, что было светом. Я молчал, томясь тоской.

Царь сказал: «Хваразмша силен. Хваразмийский край обилен.

Сын Хваразмши юн, умилен. Есть ли где еще такой?».

Все вперед они решили. Приговор был в полной силе.

Речи сдержанны их были. Чем бы мог я помешать?

Возражать им не дерзал я. Как земля, как пепел стал я.

В сердце трепетном дрожал я. Трудно было мне дышать.

Задержу ли ход я тучи? Я сорвался точно с кручи.

«Царь Хваразмша — царь могучий. Зять прекрасный — сын его».

Так царица говорила. Согласиться нужно было.

Час судьба постановила низверженья моего.

Весть Хваразмше посылаем: «Нет царевича над краем.

Мужа дочери желаем, чтоб имела с ним детей.

Если к ней пришлешь ты сына, примем здесь как властелина.

Нежеланна ей чужбина. Пусть же он придет скорей».

Вестник прибыл, с ним и дани, драгоценнейшие ткани.

Весь исполнен обаяний, царь Хваразмша шлет слова:

«Бог послал благословенье, наше выполнил хотенье.

Ваше чадо — упоенье. Да пребудет век жива».

К жениху опять послали. «Будь без горя и печали, —

Через вестника сказали. — Приходи сюда скорей».

В мяч играл я, утомился, у себя уединился.

Дух печалью тяготился в скрытной горести своей.

В сердце скорбь горела знойно. Точно нож там беспокойно

Трепетал. Но гордо, стройно, принял весть я от Асмат.

«Та, чей стройный стан — алоэ, шлет веление такое:

Поспеши, мы будем двое. Твой да здесь увижу взгляд».

На коне приехал к саду. За его прошел ограду:

В сердце чувствую отраду. Перед башенкой, смотрю,

Ждет Асмат. И ждет, и плачет. Вид такой не озадачит.

Знаю я, что это значит. Ничего не говорю.

Вижу лик ее суровый. Полон я печали новой.

На устах застыло слово, — молча, плачет лишь, бледна.

Раньше мне была улыбка. Ныне грусть трепещет зыбко.

Это горькая ошибка, мне не лечит боль она.

Мысль далеко — во вчерашней, в светлой радости всегдашней.

Вот иду я с нею башней. И завеса поднялась.

Я вошел. Луна сияла. В сердце вдруг утихло жало.

Скорбь ушла. Но было мало в сердце счастья в этот час.

Грусть и здесь владела кровом. Свет был светом, но суровым.

Лик златой был скрыт покровом, что прекрасной я послал.

Несравненное виденье, в том зеленом облаченье,

Вся в слезах, в изнеможенье, полный росами фиал.

Скорбь исчерпав полной мерой, — разъяренною пантерой,

Что скалой крадется серой, вот не солнце уж она.

Не луна, и не алоэ. Сел вдали я. В сердце — злое.

Сердце вдруг копье сквозное. Села. Хмурит взор. Грозна.

Говорит: «Дивлюсь, неверный, клятв ломатель беспримерный,

Для чего, недостоверный, ты пришел, обман тая.

Вижу, слабым был всегда ты. От небес дождешься платы.

И ответишь им тогда ты». Я сказал: «Что знаю я?»

Молвил: «То, о чем не знаю, без ответа оставляю.

В чем теперь я прегрешаю? Ты ответь мне», говорю.

Говорит в печали темной: «Что сказать мне, вероломный?

Я в обиде неуемной, я обманутой горю.

Что ж Хваразмша — нареченный? Ты советчик был смиренный.

С клятвою твоей забвенной, там давал советы кто?

Растоптав былое рвенье, весь ты в зыби измененья.

О, когда б твои внушенья обратила я в ничто.

Вспомни, вспомни, как, вздыхая, жил ты, слезы проливая,

Как твоя недужность злая не нашла себе врачей.

О, изменчивость мужчины. Ты отрекся, ты, единый.

Отрекусь и я. Кручины будут чьи сильней и злей?

Знай, хоть в этом ты лукавил, ты плохой совет составил:

Кто бы Индией ни правил, буду править также я.

Здесь не быть тебе, — пред богом, — ты пойдешь по всем дорогам.

Иль убью я, в гневе строгом». Витязь вскликнул: «Жизнь моя!»

Он сказал: «Услышав это от нее, как звук привета,

Принял я упрек, и света власть во мне струилась вновь.

Ныне нет в глазах сиянья. Как сношу существованье?

Мир! Зачем мои терзанья? Пьешь зачем мою ты кровь?»

В неге, с болью перевитой, на подушке на забытой,

Вижу там коран раскрытый. Богу слава, в боге свет.

«Солнце! — я сказал. — Сжигая, все ж даешь мне жить, златая.

Я, тебе хвалы слагая, дать дерзну теперь ответ.

Если ложь тебе скажу я, если хитрости сплету я,

Пусть же небо, негодуя, вмиг сожжет меня в огне.

Ничего не делал злого». Отвечает: «Молви слово».

И ко мне добрее снова. Головой кивнула мне.

Я сказал: «Коль, вероломный, я во лжи пребуду темной,

Молний пусть огонь изломный существо пронзит мое.

В чьем лице я солнце встречу? Лаской я кого привечу?

Буду ль жить, и как отвечу, если ты вонзишь копье?»

Ко двору меня позвали. Там мой дух застыл в опале.

Что совет? Все раньше знали и решили мать с отцом.

В чем я мог явить боренье? Множить лишь свои мученья.

Я сказал себе: «Терпенье. Твердым будь в себе самом».

Что мой дух свершить посмеет, если царь не разумеет,

Что над Индией не смеет стать никто другой, — лишь я?

С правом я лишь притязаю — быть царем родному краю.

Кто придет сюда, — не знаю. В этом воля не моя.

Я сказал: «То дело злое. Что-нибудь найду другое.

Не тревожься, будь в покое». В сердце был я словно зверь.

Я хотел бежать равниной, устремить полет орлиный.

«Разлучусь ли я с единой? Вдруг ли взять тебя теперь?»

Я для сердца продал душу. Башня — рынок. Все разрушу.

Как волна бежит на сушу, я пришел, чтоб быть в огне.

Дождь холодный стал теплее, роза красная нежнее.

Жемчуг ждал, в коралле млея. «Что ж в неправом быть и мне?»

Так, вздохнув, она сказала. Гнев устал, исчезло жало.

«Да, в тебе измены мало. Бога чтишь и помнишь ты.

Обо мне царя проси ты. Будем мы друг с другом слиты.

Трон займем мы знаменитый, в крае, полном красоты».

Разъяренность где пантеры? Вновь нежна она без меры.

И кругом не сумрак серый, светит солнце и луна.

Вот меня сажает рядом. И, лаская, светлым взглядом

Предает меня усладам. Стих пожар, душа нежна.

Возвещает: «Осторожный, не пойдя тропой тревожной,

Лучший путь найдешь возможный, согласуя мысль с судьбой.

Жениху прийти мешая, и царя тем раздражая,

Что свершишь ты? Ссора злая растерзает край борьбой.

А придет жених, — нам мука, нам терзанья и разлука.

Вместо радостного звука, песня траура и зол.

Нам страданья в грозной силе, им же блески изобилии.

Не хочу, чтоб захватили персы власть и наш престол».

Я сказал: «Да не случится, волей бога да свершится,

Сватовство да отвратится. Если ж юноша придет,

Он узнает где могила, как моя отважна сила.

Сколько б с ним ни приходило, кончат в Индии свой счет».

Отвечала: «Для любови я живу. Пролитье крови

Не идет к моей основе. Так велит мой женский пол.

Быть зерном раздора больно. Жениха убей, — довольно.

Правосудно сделать вольно, чтоб и ствол сухой зацвел.

Лев мой, вождь необычайный, да не будет смерть бескрайной.

Жениха убей ты в тайной быстрой скрытности, один.

За дружиной же дружину, убивая как скотину,

Лишь умножишь ты кручину. Бремя крови — тяжесть льдин.

Как убьешь его, так путы разомкнутся. И царю ты

Скажешь: «С шеею согнутой для персидского ярма,

Быть так — я не разумею. Будет Индия — моею.

А коль мне разлучность с нею, — будет в граде бой и тьма».

Что моей любви ты хочешь, скрой. Ты тем успех упрочишь.

Счастье лишь на час отсрочишь. Будет царь молить вдвойне.

Я в твои предамся руки. Будем царствовать без муки.

Песнь одна в согласном звуке, я к тебе, и ты ко мне».

Был согласен с ней я в этом, и обрадован советом.

Меч пойдет мой за ответом к приходящему врагу.

Встал. Хочу уйти, немею. Просит сесть, помедлить с нею.

Я обнять ее не смею. Быть в отраде не могу.

Медлил я еще мгновенье. Ухожу в отъединенье.

В разум пало ослепленье. Предо мной идет Асмат.

Плачу горько, слезы жгучи. Скорби выросли как тучи,

И душой, в тоске тягучей, уходя, стремлюсь назад.

Раб сказал: «Жених приходит». Горе горьких тайно бродит.

То, к чему судьба приводит, если б знал он, был живой.

Царь позвал, был светел взглядом. Мне велел садиться рядом.

Мыслил — час ведет к усладам, и кивнул мне головой.

Говорил мне: «День веселый. Как медовый сот тяжелый.

Поработали тут пчелы. Свадьбы час не за горой.

Раздадим-ка людям клады. Веселит подарок взгляды.

Где дары, сердца там рады. Скупость — глупость, лик тупой.

За сокровищами всюду я послал, и чудо к чуду,

Принесли сокровищ груду. Да не медлил и жених.

Хваразмийцы прибывают, наши их толпой встречают,

И поля уж не вмещают столько полчищ, —сонмы их.

Царь сказал: «Шатры заране приготовь ты на майдане.

Солнце спит в ночном тумане. И жених пусть отдохнет.

В этом лишь твой труд единый. Без тебя придут дружины.

Здесь сойдутся властелины. Все наступит в свой черед»,

Вот шатры, уют для часа, там из красного атласа,

Юный весел как прикраса, как картина, где весна.

Есть ли грусть в мечтах любовных? Много ходит там сановных.

И в рядах солдаты ровных образуют племена.

Кончив труд свой запоздалый, сонм шатров построив алый,

Я пришел домой усталый, чтоб в постели быть своей.

Спешной раб идет походкой, от Асмат письмо от кроткой.

«Та, чей стан — прямой и четкий, говорит: приди скорей».

Мой ответ на то посланье — в том же миге послушанье.

В лике девы след рыданья. Вопрошаю: «Почему?»

Отвечает: «Не умею быть защитою твоею.

Непрестанно перед нею. Есть смущенье тут уму».

Мы вошли в пределы крова. На подушке, грозно снова,

Там сидит она, сурово смотрит, клонит гибкий стан.

Говорит: «Чего взираешь? Битвы день — ты это знаешь?

Или снова покидаешь? Или вновь в тебе обман?»

Гнев во мне, негодованье. Быстро я, храня молчанье,

Ухожу, и на прощанье, обернувшись, говорю:

«Ныне лик свой явит сила. Храбрость, что ль, во мне остыла,

Чтобы женщина учила, как сражать, что сотворю?»

Я замыслил убиенье. Отдал сотне повеленье:

«Приготовьтесь для сраженья». Был уж ночи поздний час.

Этой ночью схороненный, наш отряд поехал конный.

Через тихий город сонный. И никто не видел нас.

Был набег мой не напрасный. И вступил в шатер я красный.

Расскажу ли вид ужасный я свершенья моего?

С головой своей пробитой, там лежал жених убитый,

Мертвый, с кровью непролитой, хоть кричала кровь его.

Те мгновенья были кратки. Срезал я конец палатки.

И, ворвавшись, без оглядки, ноги спящего схватил.

Головой о столб. В могиле. Те, что двери сторожили,

Дивным воплем возгласили. Конь мой вскок, что было сил.

Целый строй летел за мною. Но покрыт я был бронею.

Меткой бью моей рукою тех, кто гонится во след.

Мчусь, как ветер по равнине. Вот уж я в моей твердыне.

Приходи кто хочет ныне. Я не ранен. Входа нет.

Я послал к моим дружинам весть: «Сижу в гнезде орлином.

Будем в действии едином. Приходите все сюда».

Те, что гналися за мною, ночью шли густой толпою.

Но, признав меня, без бою, отошли. Страшит беда.

В час, как мрак в рассвет сменился, я в наряд мой облачился,

На совет послов явился. Весть царя ко мне пришла.

Так гласило это слово: «Знает бог, что дорогого

Сына я в тебе родного видел. Ныне ж — бремя зла.

Для чего на дом мой чинный пролил крови ток невинной?

Если гнев не беспричинный, жаждал дочери моей, —

Для чего ж скрываться было? Ныне жизнь моя постыла.

Мне б твоя служила сила до конца преклонных дней».

Я послал царю посланье: «Царь! Из бронзы изваянье

Мягче, чем мое дерзанье. В смертных я огнях храним.

Пусть события плачевны. Будь судья, но будь не гневный.

Не ищу руки царевны. Солнцем я клянусь твоим.

Сколько в Индии есть тронов, знаешь ты. И власть законов,

Как вещанье громких звонов, говорит: «Наследник — я.

Край и край, где связь соседства, — знаю это с малолетства,

Чрез тебя мое наследство. Это собственность моя.

Я к твоей взываю чести. Говорю тебе без лести:

Сына нет, есть дочь. Невесте будет мужем и царем

Царь Хваразмша, — мне в замену что ж осталось? Эту стену,

Я, владыка правый, в пену обращу моим мечом.

Камни брошу я на камни. Дочь твоя? Дане нужна мне.

А нужна в удел страна мне. Вторю, Индия — моя.

Каждый, кто мое отнимет, он немедля кару примет.

Меч с земли его поднимет. Умертви. Но прав здесь я».

Весть отправил я с послами. Ум мой полон был углями,

Сумасшедшими огнями неизвестности томим.

Со стены смотрю в равнину. То узнал, что вдруг я стыну.

Но, узнав мою кручину, духом был несокрушим.

Там идут два пешехода. Я встречаю их у входа.

С ними шествует невзгода. Раб и скорбная Асмат.

Разметалась волосами. Кровь лицом течет струями.

Не приветными огнями, не улыбкой полон взгляд.

Вижу издали — с бедою. Дрогнул я и взят тоскою.

Восклицаю: «Что с тобою? Что несет огнистый час?»

Плачет горестным рыданьем. Чуть лепечет восклицаньем.

«Небо дышит наказаньем. Ополчился бог на нас».

Подхожу. Вопрос мой снова: «Что случилось с нами злого?

Если правда и сурова, говори». Рыданья вновь.

Скажет, вновь молчит, вздыхая. Бьется мука огневая.

Грудь моча и обагряя, со щеки струится кровь.

Наконец она сказала: «Для чего бы я скрывала?

Но тебе услады мало будет в повести моей.

Так имей же состраданье. И, узнав мое сказанье,

Прекрати мое страданье. Перед господом убей.

Как свершилось убиенье жениха, в одно мгновенье

Поднялось везде смятенье. Царь вскочил и оробел.

Чует, весть подходит злая. Кличет он тебя, взывая.

Дома нет тебя. Вздыхая, как о том он пожалел.

Тут ему промолвил кто-то: «Он проехал за ворота».

И умножилась забота. Царь сказал: «Все видно мне.

Дочь мою любил он, знаю. Пролил кровь, — несчастье краю.

Слишком четко понимаю. Было сердце их в огне.

Так клянусь же головою. Ту, кого зову сестрою,

Я, убив, землей покрою. Был о боге мой приказ.

Как же дочь она взрастила? В сети дьявола вместила.

Чем любовь их так прельстила? Смерть пред богом ей сейчас».

Царь чтоб клялся головою? Это редкость. И грозою

Он не медлит над виною. Клятву молвил, — вот удар.

Божий враг ту клятву слышит. Он к Давар той вестью дышит.

Даже в небе все расслышит эта Каджи властью чар.

«Брат мой клялся головою, что не буду я живою.

Эта весть идет толпою». Говорит она, стеня:

«Эта гневность беспричинна. Знает бог, что я невинна.

Пусть же знают, кем пустынна я, и кто убил меня».

Госпожа моя такая все была, как, убегая,

Видел ты, заря златая. Ткань волшебная к ней шла.

Тут Давар явила жало. Слов таких я не слыхала.

А, распутная! Немало ты, убийца, встретишь зла.

Ах, развратная ты сила! Жениха зачем убила?

Для чего ты погубила вместе с ним и кровь мою?

Не погибну я напрасно. Будешь мучиться ужасно.

И его, что любишь страстно, от тебя я утаю».

Тотчас руку налагала, и за волосы таскала,

И побоям подвергала, в кровь изранила Нэстан.

Стонет та, не видя света, и вздыхает без ответа.

Вся как в кровь и синь одета. Не залечишь этих ран.

Вот Давар терзать устала. Казни все в ней было мало.

Вмиг рабов она призвала. Каджи кликнула она.

Те носилки приносили, наглы, дерзки в грубой силе,

Солнце в скрытность поместили, и златая пленена.

Мимо окон тех, что в море смотрят, шествуют. В просторе

Скрылось солнце. Горе, горе! И промолвила Давар:

«Кто за то меня камнями не побьет? Сыта я днями».

Нож схватила. Кровь струями. Нанесла себе удар.

Не дивишься, что жива я? Что копьем не пронзена я?

Коль со мною весть такая, умоляю богом я,

Этой жизни сбросить бремя, остановится пусть время,

Растопчи же злое семя». Льется, льется слез струя.

Я сказал: «Сестра! Родная! В чем вина твоя? Какая?

Чем тебя я награждая — долг отдать сумею свой?

Путь мой ныне — за златою. Я землею и водою

Все за ней пойду». Душою стал я каменной скалой.

Ужас в сердце пал огромный, с лихорадкою истомной.

Ум безумный стал и темный. Молвил я: «Не умирай.

Если в тишь уйдешь могилы, расточишь напрасно силы.

Лучше в путь пойдем за милой. Кто со мной? Я в дальний край».

Вот я в латах, на коне я. Вот со мною, не робея,

Стая верных, нет вернее. Их число — сто шестьдесят.

Воля — строю боевому. К побережью путь морскому.

Ждет корабль. Ему, как дому, я с отрядом смелых рад.

Волны бьются, волны в споре. С кораблем мы вышли в море.

Долго плавал я в просторе. Вел опрос я кораблей.

Ничего не услыхал я. Вовсе разум потерял я.

Божий гнев такой снискал я, что забыт был в бездне дней.

Месяц к месяцу, двенадцать. Год прошел. И словно двадцать

В каждом месяце. Двенадцать! Не помог мне даже сон.

Сны ее мне не являли. Те, что мне в моей опале.

Были верны, погибали. Божья воля. Бог — закон.

Не идти же против бога. Я скитался слишком много.

Будет. Водная дорога заменилася землей.

Счет утратил я потерям. Сердцем стал я диким зверем.

В жизнь когда уж мы не верим, бог хранит от доли злой.

Лишь Асмат была на свете. С ней делится мог в совете.

Два раба еще. И эти души были отдых мне.

Где Нэстан? Где радость взгляда? Вести нет. А знать мне надо.

Слезы — вся моя отрада. Горько плакать в тишине.

В ночь простился я с волнами. Берег был покрыт садами.

Зрелся некий град. Скалами ходы выдолблены там.

Вид людей мне был постылый. В сердце пламень с полной силой.

Лег я там, где мрак унылый ткань развесил по ствола.

Спал. И вновь напрасна пряжа. Пробудился. В сердце сажа.

Что узнал в скитаньях? Даже нет мне нити для путей.