Пишет к верным витязь славный: «Вы, чей дух, всегда исправный,

Приказаньям, тенью равной, внявши, верил и служил, —

Здесь мой голос, полнозвучно, да прочесть не будет скучно,

Я пишу собственноручно, прах пред вами, Автандил.

Вы, наставники, внемлите. Вы, приверженцы, склоните

Слух. Вы, юноши, спешите мне внимать, собравшись в круг.

Я хочу, на дней теченье, только петь, побыть лишь в пенье,

А дневное прокормленье — руки мне дадут и лук.

Я одно замыслил дело. И до дальнего предела

Я один направлюсь смело. Буду странствовать я год.

Я прошу лишь о едином: если враг к моим дружинам

Подойдет разящим клином, — верный пусть отпор найдет.

Повинуйтесь Шермадину все, как мне, как господину.

Как отец сияет сыну, будет солнцем он для вас.

С ним и роза не завянет, никого он зря не ранит,

Если ж злой кто, воском станет и растопится сейчас.

Вам известно, как росли мы, тем же чувством единимы.

Он как брат мне, сын любимый. Он второй вам Автандил.

Рог — ему. Его веленья да свершат без промедленья.

Если ж нет мне возвращенья, пусть бы каждый погрустил».

Свиток с выбором богатым слов, сияющих закатом.

Препоясался он златом, и чтоб ехать одному,

Приготовился. Дружины строй построили единый.

«Я поеду вдоль равнины», — молвил он, не ждал в дому.

Он не хочет быть с бойцами. Расстается он с рабами.

Поспешает тростниками. Хочет быть теперь один.

Никого ему не надо. Грусть в пути ему услада.

Есть жестокая для взгляда солнце-роза, Тинатин.

В ликованьи одиноком конь промчался полным скоком.

Вот уж он невидим оком. И кругом не взглянет он.

Кто бы с ним не повстречался, меч его не засвечался.

Ибо сумрак в нем качался, нежной грустью осенен.

А бойцы его, в печали, все властителя искали,

Но нигде им не сверкали блески жданного лица.

Лица их в тоске бледнели. Где он? Где? В каком пределе?

И того, кого хотели, тщетно ищут без конца.

Лев! Кого на месте львином бог поставит господином?

Шел тот возглас по дружинам. Ищут там и ищут тут.

Вопрошают, слышат вести: «Образец высокой чести,

Нет его, но был в том месте». И дружины слезы льют.

Всех воителей отборных, благородных и придворных,

Для решений договорных Шермадин сзывает в круг.

Им он грамоту читает, каждый слышит и рыдает,

Каждый грудь себе терзает, точно в тяжкий впал недуг.

Все сказали: «Без него мы — будем кем иным ведомы?

Он тебя в свои хоромы с должным правом посадил.

В чем ни будет повеленье, наше в нем повиновенье».

И решению хваленье воздают по мере сил.

Есть свидетельство писанья, что достойно состраданья

Видеть тленье увяданья в розоцветных лепестках.

Роза нежная румяна — пред рубином Бадахшана,

Но от едкого тумана алый цвет — морозный прах.

Автандил, в тоске беззвучной, по равнине едет скучной,

Стук копыт четырезвучный беглеца уносит вдаль.

За арабские пределы он уехал, онемелый,

Грусть его — как колос спелый. «Близ нее прошла б печаль».

Свежий снег упал с морозом. Жало изморози — розам.

Сердце, отданное грозам, он хотел пронзить не раз.

«Рок умножил в девяносто раз печали, даже до ста»,

Он промолвил: «Это просто неизбывность. Горький час.

Уж забыл я ликованье, арф и звонких лир бряцанье

И свирели напеванье, той, чье имя нежно, най».

Так в печали безответной вянет пламень розоцветный.

Но в сердечной мгле заветной молвил он: «Не унывай».

Так не вовсе он туманным был в томленьи нежеланном.

По местам он ехал странным, не теряя час в домах.

Спросит тех, кто на пороге, и кого встречал в дороге.

Взоры грустного не строги — будит ласку он в сердцах.

Ищет он того, чье горе током слез наполнит море.

Прах — постель ему в просторе, а подушкою — рука.

И в разлуке с дорогою мыслит: «Сердцем я с тобою.

Но желанней мне, не скрою, смерть, чем жгучая тоска».

По всему лицу земному, по простору мировому,

По всему его объему он блуждал, не найден след,

И ни с кем он не спознался, кто б с тем витязем встречался.

Срок в три месяца остался, — и трех лет уж больше нет.

Прибыл он к стране безлюдной, неприветливой и скудной.

Проезжал дорогой трудной. Не встречал он никого.

Только скорбь в стране пустынной. Только ряд сомнений длинный.

Вечный помысел кручинный об избраннице его.

Он достиг в пути до склона мощных гор. Кругом — зелено.

Многолиственное лоно опускалося к воде.

Лес вокруг, а там равнина. Но пред ней бежит пучина.

Путь в семь дней возьмет ложбина. Но не виден мост нигде.

Круговым путем блуждая, и со вздохом дни считая,

Счел, что в сроках всех до края — лишь два месяца ему.

И скорбит, томясь тоскою. «Как же тайну я открою?»

Не родишь себя собою. Не изменишь в солнце тьму.

Он задумался в сомненьи. Стал в глубоком размышленьи.

«Есть ли смысл мне в возвращеньи? Что ж могу сказать звезде?

Столько дней на вольной воле я блуждал в широком поле.

Что же я узнал? Не боле, как что нет его нигде.

Не вернусь же, будет нужно вновь искать мне, в честь жемчужной,

Снова долгий путь окружный, и длиннейший, совершать.

Дни меж тем свершатся срока. Будет плакать ум и око.

Шермадин, скорбя глубоко, будет смерть мою вещать.

Он к царю пойдет. Заплачет. Нет меня, я умер, значит.

Мысль иная мне маячит, не хочу я скорби их.

Я везде искал, блуждая. Так не скроюсь, пропадая.

А вернусь». И он, рыдая, спутан в мыслях был своих.

«О, зачем, — сказал, — со мною ты дорогою кривою

Ходишь, боже? Всей землею я обманут на пути.

Или я искал напрасно? Мысль — гнездо, где все злосчастно.

Уж не будет в сердце ясно. Уж печалям не пройти».

Снова молвит: «Но терпенье лучше тяжкой мглы сомненья,

Смерть не ищет ускоренья. Да не давит грудь беда.

Что без бога здесь я значу? Лишь напрасно слезы трачу.

Если он не шлет удачу, не случится никогда.

Все, какие есть, созданья видел я среди скитанья.

Но о витязе том знанья не имел никто из них.

Не достигнешь цели стоном». Он спускается по склонам.

Тихо едет по зеленым побережьям вод лесных.

Ропот вод, дерев шуршанье будят в нем воспоминанье

О тщете его исканья. Он коня пускает в скок.

Сила длани истощилась. Гордость сердца замутилась.

Ширь долин пред ним открылась. Путь его еще далек.

Он решает возвращенье. Но сердечное мученье

Вздохи льет, воскликновенья. Он глазами мерит путь.

Целый месяц все сурово. Лика нет нигде людского.

Звери там, и звери снова. Стрел не хочет в них метнуть.

Но, хоть весь истосковался, сын Адама в нем сказался, —

Автандил проголодался. Застрелил дичину он.

Наземь сел над тростниками. Трав сухих сложил с сучками.

Высек пламень, огоньками для него костер зажжен.

Он коня пустил кормиться. Мясо жарится, дымится.

Вот к нему отряд стремится странных всадников, их шесть.

Молвил: «Бег коней отличен. Вид безвестных необычен.

Он разбойникам приличен. Что-то скрытое здесь есть».

Взял он в руку лук и стрелы, и предстал пред ними смелый.

Меж брадатых, онемелый, безбородый был ведом.

Он шатался, словно пьяный. Голова его от раны

Кровью искрилась румяной. Он казался мертвецом.

Витязь молвил: «Братья, кто вы? Увидав, как вы суровы,

Думал я — к добыче новой здесь разбойники спешат».

«Помоги нам», отвечали. — «Будь без страха, и в печали

Будь нам друг, чтоб мы рыдали, видя твой грустящий взгляд».

С опечаленными ими, как окутанными в дыме,

Речь ведет он. «Как вам имя?» Говорят они в ответ: —

«Без печали мы, три брата, жили-весело, богато,

Там, где крепость, ввысь подъята, в славном крае Кхатаэт.

Слышим, зверь есть для ловитвы. Снарядившись, как для битвы,

Мы отправились в гонитвы, взяв бесчисленных бойцов.

Мы стреляли с звонким криком, и в веселии великом

Взгляд остря на звере диком, мчались возле берегов.

Тех стрелков, что были с нами, мы срамили, не словами,

Метко бьющими стрелами. Утверждал любой из трех:

«Лучше я, чем ты, стреляю». — «Нет, я метче попадаю».

Спорам нет конца, ни краю. Кто же в споре будет плох?

Нагрузив оленьи шкуры на бойцов, весь строй их хмурый

С грузом той добычи бурой отпустили мы домой.

Всех защитников отправив, луконосцев лишь оставив,

Сердце вдосталь позабавив, все ж мы тешились стрелой.

Конским бегом пыль взметая, в зверя в скоке попадая,

Наша вся семья младая веселилась по лугам.

По лесам и по пещерам. Смерть оленям и пантерам.

Взвидим птицу в лете сером, вмиг падет, как камень к нам.

Споры, шутки, смехи, шумы. Вдруг мы видим: полный думы,

Витязь мрачный и угрюмый, на коне он вороном.

Как на сказочном Мерани. Шкура барсова на стане.

Лик красивый, от сияний, небывалым бьет огнем.

Мы глядим на лик блестящий. Трудно вынесть свет горящий.

«Это молний блеск летящий. Это солнце на земле».

Так шептали в изумленьи. И хотели в дерзновеньи

Взять того, кто в огорченьи слезы лить нам дал во мгле.

Старший, я просил меньшого, пусть мне даст бойца лихого,

Средний просит вороного, младший просит боя с ним.

С младшим оба мы согласны. Да спешит он к схватке, страстный.

Витязь едет, весь прекрасный и ничем невозмутим.

Щеки грустного — как розы. На увядших видны слезы.

Нет в глазах его угрозы. Не заводит с нами речь.

Едет, взор к нам не склоняя. Но тому, кто встал, дерзая,

Участь им дана Лихая, — хлыст его упал как меч.

Отступив с дороги сами, мы смотрели, как пред нами

Едет он, — тут вдруг руками младший брат его схватил.

«Стой!» — вскричал он с дерзновеньем. Тот размеренным движеньем

Поднял хлыст, одним раненьем брата на земь покатил.

С рассеченной головою пал он, кровь бежит струею,

Как земля он стал с землею, — он, как труп, к земле готов.

Так сражен был дерзновенный, с прахом был сравнен смиренный,

Он же скрылся прочь, надменный, — смел, и светел, и суров.

Нет, чтоб к нам оборотился. Тихо ехал, тихо скрылся.

Вон там блеск его явился. Видишь, солнце и луна».

Видят очи Автандила: — он, чей лик есть лик светила.

Быстро грусть в нем проходила. Значит, правда найдена.

Витязь молвит: «Бесприютный я скиталец, в поминутной

Грусти, с грезою попутной, я искал везде того.

Через вас он найден мною. Пусть господь своей рукою

Разлучит вас с скорбью злою. Сердцем так молю его.

Встретил я мое желанье, вижу сердца упованье.

Пусть вам бог пошлет даянья. Пусть излечится ваш брат».

Свой уют им показал он, и еду свою им дал он.

«Брат ваш ранен, и устал он, отдохнуть здесь будет рад».

Так сказал. С судьбой не спорил. Быстро он коня пришпорил.

Свой полет вперед ускорил, точно сокол в вышине.

Так луна горит младая, встречу солнца упреждая.

И заискрится златая радость солнца по луне.

Но, подъехав, многодумный, он замедлился, бесшумный.

«Если речь начать, безумный может в ярость впасть вдвойне.

Мудрый трудное деянье совершит без колебанья,

И без спешки, твердость знанья выявляя в тишине.

Если столь он ослепленный и в рассудке поврежденный,

Что и к речи, обращенной с добрым чувством, слеп и глух,

Мы, сойдясь, придем лишь к бою, — или я его рукою,

Или он сраженный мною, — вновь исчезнет он, как дух».

Автандил сказал: «Продленье колебанья и мученья

Бесполезно. Нет сомненья, не живет он без гнезда.

Пусть исчезнет предо мною, хоть за плотною стеною,

Где очаг его, открою и приду к нему туда».

День прошел и сумрак сходит. Полночь звезды хороводит.

Двое суток путь уводит их обоих все вперед.

И ни слова не сказали. И нигде не отдыхали

И не ели. Лишь в печали каждый витязь слезы льет.

Вот с вечернею зарею скалы встали над скалою.

В них пещеры над рекою. Возле влаги камыши.

Не исчислить их, считая. И к утесам припадая,

Мощь деревьев вековая воздымается в тиши.

В плащ одет пятнисто-бурый, витязь с барсовою шкурой

Въехал в мрак пещеры хмурой. Автандил же бег коня

Правит к древу, осторожен. Слез. Проворный конь стреножен.

Стал кормиться, бестревожен. Вздох послышался, стеня.

Автандил на ветке древа. Смотрит вниз он. Как из зева,

Из пещеры вышла дева, в черной мантии она.

С кликом слезы проливала, с плеском волн свой стон мешала,

И скитальца обнимала, и печальна, и нежна.

Грустный витязь молвил в горе: «О, сестра Асмат! В уборе

Ночи! Мост наш рушен в море. Не найти нам той, что жжет».

И рука его терзала грудь его. И слез немало

Дева с грустным проливала. Каждый стонет в свой черед.

Рвут власы, и лес густеет. Юный кровью пламенеет.

Обнял деву и жалеет, а она о нем скорбит.

Стонут с плачем и мученьем. Стонет эхо повтореньем.

Автандил же с изумленьем на рыдающих глядит.

Дева первая устала. И хоть в сердце было жало,

Вороного провожала в глубь пещерную коня.

Расседлала. Также другу помогла снимать кольчугу.

И печальному досугу предались с закатом дня.

Автандил надивовался. Тут какой-то смысл скрывался.

«Как узнаю?» День занялся. Дева, в черном вся, как ночь,

Вышла, звякнула уздою, и воздушною фатою

Вытирает, не пустою хочет помощью помочь.

Подает бойцу доспехи. Он не медлит здесь в утехе.

Здесь ни радости, ни смехи неизвестны никогда.

Обнялись. Поцеловала. Снова было слез немало.

И, одна, глядит устало, вся — печаль и вся — беда.

Автандил бойца младого пред собой увидел снова.

Облик солнца золотого промелькнул, заря ушла.

Дух красавца — дух алоэ. В нем бесстрашно ретивое.

Льва убить ему пустое, — так, как льву загрызть козла.

Тот же путь он выбрал ныне, что и раньше, по равнине.

Едет, дух предав кручине, проезжает тростники.

Автандил, смотря, дивился. Он меж веток древа скрылся.

«Бог на зов мольбы склонился. Здесь конец моей тоски.

Тайну выявить наружу деву я, схватив, принужу.

Кто тот витязь, обнаружу. Тайну ей скажу мою.

Бог дарует указанье. Не вступлю я в состязанье.

Не приму меча касанье, и его я не убью».

Полон кротости, не гнева, отвязал коня от древа,

Из пещеры вышла дева, услыхавши стук копыт.

Грустной деве показалось, это — солнце возвращалось.

Радость в лике отражалась, зарумянилась, спешит.

Лик иной вдруг увидала. Сходства с прежним было мало.

С криком быстро побежала, чтобы спрятаться в скалах.

Витязь скок с коня проворно. Он схватил ее. Повторно

Слышен долгий крик. Упорно бьется птицею в сетях.

И взглянуть ей даже гадко на него. Орлина хватка.

Но трепещет куропатка, убегая от орла.

Тариэля призывая, плачет дева молодая.

Витязь молит, убеждая, чтоб в себя она пришла.

«Тише, — молвит, — нет здесь срама. Я же честный сын Адама.

Не грозит тебе здесь яма. Знаю я, как горячи.

Эти розы и фиалки. Знаю, как бледнеют, жалки.

Не жужжи, как ропот прялки. Умоляю. Не кричи.

О, не будь же беспокойной. А скажи, кто этот стройный

Кипарис красою знойной?» Падал наземь Автандил.

А она в тревоге шумной повторяла: «Ты безумный.

Если ж нет, заметь, что гумны цепь ни разу не пробил.

Сколь ты легок, вопрошая. Скрыта тяжесть здесь большая.

Но напрасно, поспешая, нудишь ты сейчас ответ.