Стройный стан и свет во взоре, Автандил проехал море.

Вот и берег. И в просторе — город, тонущий в садах.

Это все очарованье как вложу я в описанье?

Сколько разного сиянья в заколдованных цветах.

Все в дыханьи аромата. И к ограде, что богата,

Три тяжелые каната протянули свой конец.

Стал корабль. И за товаром ходят крючники — не даром.

Витязь — с малым он и старым, точно главный он купец.

И садовник тут из сада, увидав зарницы взгляда,

Поспешил к нему: «Что надо?» Рад служить, склонился весь.

Автандил его сердечно привечает безупречно:

«Чьи вы люди? И конечно, есть и царь над вами здесь?»

Молвит: «Как у вас ведется? Что дороже продается?

Что дешевле отдается? Вот товар, — как быть нам с ним?»

«Солнце с ликом ты красивым», — молвит тот, — «неторопливым

Словом все скажу правдивым, с указаньем не кривым.

Край морей зовется это царство, полное расцвета.

Гуляншаро — город света. Гулян-Шахр — тот град Цветов.

Что красиво, все, что в славе, к нам плывет, — и сны здесь в яви.

Царь же наш — Мелик Суркхави, благ, достоин он даров.

Десять месяцев в просторе корабли из моря в море

К нам сюда. Здесь в дружном хоре — игры, песни, пир и пляс.

Зиму, так же как и лето, здесь цветы в огнях расцвета

Старый юн здесь. Знают это и враги, глядя на нас.

Кто сноровист, покупает, продает, глядишь, теряет,

Изловчился, наживает. Не сидим мы тут без дел.

Здесь товар не залежится. Покупатель не скупится.

Даже бедному случится — в месяц, в год разбогател.

У Усена полноправный я садовник. Сам он главный

Из купцов. Хозяин славный. И устав его таков.

Этот сад — здесь отдыхают, и товары выставляют.

Что ценней, ему являют из заветных сундуков,

Те купцы, что покрупнее, дар ему, и не жалея,

Поднесут — и веселее станет вмиг, — торгуй любой.

Для царя товар богатый, наилучший, — тотчас платой

Он покрыт. И тароватый, сразу торг обмыслит свой.

Он встречает с неизменной лаской, если кто почтенный

Прибыл. Здесь бы бессомненно был, да нет его в дому.

А не то б иные речи, он бы рад был этой встрече.

Ну да это недалече. Помощь есть у нас всему.

Фатьма Хатун здесь, супруга. В ней любезность и услуга.

Встретит ласково, как друга. Будешь в доме как в своем.

К ней дорога не окольна. Встретит гостя хлебосольно.

Там всего у нас довольно. Город видеть нужно днем».

Молвит витязь, с лаской взгляда: «Сделай так, как сделать надо».

И бежать тому — отрада. До груди струится пот.

Он к владычице стремится. «Ну, могу я похвалиться.

Там такой, что не приснится. Юный глянет — свет блеснет.

Караван ведет торговый. С речью ласковой, медовой.

Кипарис он, месяц новый. Тот коралловый тюрбан.

Как идет к нему. Как стройно он стоит. Спросил спокойно:

«Как устроить все достойно? В чем обычай этих стран?»

Фатьма в радостях безмерных. Посылает десять верных.

И для выставок примерных вот он, караван-сарай.

И приходит розощекий, тот агатно-светлоокий.

Лев он поступью широкой. Ноги барса. Примечай.

Эта выставка не лавка. Уж какая же там давка.

Не товары брать с прилавка. Юный светит. Он заря.

«Это видеть — хоть до ночи». Души взяты. Смотрят очи.

Что мужья. Их ум короче. С ними быть — томиться зря.

Там, где вход и где ограда, Фатьма гостя встретить рада,

На лице ее услада. И Усенова жена,

Говоря привета слово, просит гостя дорогого

Сесть. Увидевши чужого, не соскучилась она.

Фатьма, взоры притягая, хоть не юная, живая,

Круглолица, не сухая, смуглолицая притом.

И любительница хоров, выпить между разговоров,

Головных у ней уборов и нарядов полон дом.

Гостя ужинать с ней просит. Метко молвит, метко спросит.

Он подарки ей подносит. Все красивые дары.

И хозяйка ликовала. И сидела, и вставала.

Витязь пил и ел не мало. Спать. Уж час ночной поры.

Утром вынул он товары. В них игранье пышной чары.

Смотрит малый, смотрит старый. И цена всему своя.

Для царя, что поценнее. Нагрузил купцов скорее.

«Продавайте, не робея. Не откройте лишь, кто я».

Как купец он был одетый. Не доспехов светят светы.

Фатьма шлет ему приветы. Навещает Фатьму он.

И сидят, и говорливы. Речи между них учтивы.

А уйдет к себе красивый, ум ее тоской пленен.

Лучше, вот слова зарока, быть от женщины далеко.

От игранья и намека быстро к власти перейдет.

Завладеет до пронзенья, и предаст в одно мгновенье.

Слово тайны и значенья, в слух к ней сдерживай полет.

Фатьме сердце страсть пронзила, возжеланье Автандила.

И любви взрастала сила, жгла ее своим огнем.

Скрыть ее она хотела. Скрыть пожар? Пустое дело.

И владычица скорбела. Слезы падали дождем.

«Если я скажу признанье, гнев в нем, и прощай свиданье.

Не скажу, — вдвойне терзанье, буду в пламени вокруг.

Нет, скажу я, без сомненья. Смерть иль жизнь, его решенье.

Как же врач найдет леченье, коль не знает он недуг?»

И раскрыв свои страданья, пишет юноше посланье.

Очень жалостно писанье, преисполнено тоски.

То посланье образцово. Глянь, не бросишь — будешь снова

Видеть, как любовь сурова, — не порвешь письмо в клочки.

«Солнце! Богу так угодно, чтобы солнцем ты свободно

Лил лучи. Терзанье сродно с тем, кто от тебя вдали.

Кто вблизи, тобой сжигаем. До планет ты восхваляем.

Глянешь, — сердце дышет раем. Увидал тебя, — хвали.

Ты посмотришь, — где угрозы? В сердце свет влюбленной грезы.

Ты красивый стебель розы. Трепетать бы соловью.

Лик твой — цвет садовый ранит. И моя краса здесь вянет.

Если луч твой не достанет, жизнь иссушишь ты мою.

Бог свидетель, с словом-лаской я иду, полна опаской.

Но терпенье стало сказкой, — нет его, и в сердце тьма.

Вечно ль в муках быть повторных — от ресниц, от копий черных

Помоги, без слов укорных, а не то сойду с ума.

До тех пор, пока ответа на мое посланье это

Нет, — не знаю, ждать ли света, ты убьешь иль дашь мне жить, —

Все ж еще я существую, но терплю я пытку злую.

О, часы, когда тоскую! Жизнь иль смерть? Нельзя решить».

Это к витязю признанье Фатьма шлет, полна терзанья.

Он читает то посланье как сестры или родной.

«Ей искать меня не стыдно. Сердце ей мое не видно.

И сравнить ее обидно с той, возлюбленною мной.

Разве ворон, пролетая, нужен розе? Здесь живая

Не достанет, воспевая, песнь хваленье соловья.

То, что сделать непристойно, бесполезно и нестройно.

Что за вздор тут пишет знойно! Что за речь, чтоб слышал я

Предаваясь размышленьям, так он думал с осужденьем.

И с таким он был решеньем: «Можешь мне лишь ты помочь.

Если, в путь пойдя, ищу я той, кем друг горит, тоскуя,

Чтоб найти, все совершу я. И другие мысли — прочь».

Здесь проходит путь-дорога. Эта женщина здесь много

Видит всяких. У порога путник — ей желанный друг.

Пусть изведаю горенье, — к ней явлю соизволенье,

Нить найду в ней для стремленья. Долг ей мой отдам я вдруг».

Молвил: «Женщина, влюбляясь, с милым сердца не стесняясь,

Все расскажет, открываясь. Что ей стыд, и что позор.

Так. Для этого влюбленья дам свое соизволенье.

Может, вдруг оповещенье проскользнет в наш разговор».

Сам себе слова совета молвил: «Ежели планета

Ворожит, свершится это. Нужно, — нет; не нужно — вот.

Так со мной, и я в тумане. Мир весь в сумеречной ткани.

Чтобы ни было там в жбане, опрокинь, и потечет».

«Ты писала и хвалила. То прочесть мне было мило.

Ты меня предупредила. Больше я, чем ты, томим.

Хочешь ты. Мое хотенье также в пламенях горенья.

Решено соединенье, если оба так хотим».

Чуть письмо дошло до взгляда Фатьмы, вся она услада.

И ему ответить рада: «Слезы я лила в тиши.

Будет. Я жива тобою. Я вечернею порою

Буду ждать тебя душою. Буду я одна. Спеши».

Вот и ночь идет немая. Витязь в путь. Его встречая,

Раб другой — и весть другая: «Нет, сегодня я не жду.

Для тебя я не готова». Он читает это слово.

Все ж идет, сказав сурово: «Это что же все — в бреду?».

За отменой приглашенья он пришел. Полна смущенья

Фатьма там. Ее волненье ясно видит Автандил.

Беспокойна, облик странный. Но, чтоб быть ему желанной,

Прячет страх свой, точно жданный он сюда свой лик явил.

Начинают целоваться, играм нежным предаваться.

Вдруг, — как может это статься? — стройный юноша в дверях.

Раб за ним, и меч рукою, крепко держит щит другою.

«Здесь я встретился с горою», — молвит юный, чуя страх.

Увидал он Автандила. Покидает Фатьму сила.

Обомлела. Было мило обниматься, а теперь?

Гость сказал: «Пришел не кстати. Не прерву твоих объятий.

Но уж завтра час проклятий ты с зарей узнаешь, верь.

Ты меня здесь в миг свиданья предаешь на посмеянье.

Отплачу за то деянье. Будешь собственных детей

Есть своими ты зубами. Так свершу. Иль — не словами —

Плюнь мне в бороду плевками, — пусть бешусь среди полей».

Тут тряхнул он бородою, сжав ее своей рукою.

Вышел. Биться головою Фатьма в скорби начала.

Лик ногтями разрывает. Кровь со щек как ключ стекает.

«Камень! Камень!» — восклицает. — «Чтоб толпа убийц пришла».

И скорбит, и возопила: «Вот, супруга я убила.

Малых деток погубила. Разметала я как сор

Наши пышные владенья, драгоценные каменья.

Мне самой уничтоженье. И слова мои позор».

Витязь эти восклицанья слышит, слушает рыданья.

«В чем причина тоскованья?» — вопрошает, сам смущен.

«Успокойся, молви слово. Что в тебе нашел он злого?

Почему грозил сурово? И зачем бродил здесь он?»

Говорит она, стеная: «Лев! От плача без ума я. Что скажу?

Минута злая. Вот, застигла, жизнь губя.

Я детей моей рукою умертвила. За тобою

Погналась в любви душой, и убила тем себя.

Непременно так случится с тем, кто тайной тяготится,

Болтовней разоблачится, в суесловьи видит мед.

Всем теперь скажу с рыданьем: «Помоги мне тоскованьем».

Что тем делать с врачеваньем, кто свою же кровь испьет?

Здесь не два, одно лишь слово. Ничего не жди другого.

Можешь, так того лихого, ночью, тотчас же убей.

Весь мой дом от погубленья, и меня от убиенья

Ты спасешь. В час возвращенья скорби смысл скажу моей.

Если ж нет, не ожидая кары, весь товар слагая

На ослов, спеши из края, — твой побег сокроет тьма.

Так он это не оставит. При дворе меня ославит.

Предо мной детей поставит, чтоб я съела их сама».

Слыша те воскликновенья, гордый, полон дерзновенья,

Витязь встал свершить решенья. Твердый жезл в руке его.

Как он смел, и как прекрасен. «Смысл всего теперь мне ясен».

В миге схватки он ужасен, не похож ни на кого.

И его до Фатьмы слово: «Дай кого-нибудь такого,

Чтоб средь сумрака ночного показал дорогу мне.

Лишь дошли бы верно ноги, там не нужно мне подмоги.

Расскажу, как были строги эти руки, мстя вдвойне».

С ним раба она послала. Будет вырвано то жало.

И во след ему кричала: «Головня сгорит когда,

Вспомни час, как огнь дордеет, жечь меня уж не посмеет, —

Он кольцо мое имеет, — принеси его сюда».

Автандил с огнем во взоре вышел за город, где море.

Там вздымался на просторе изумрудно-рдяный дом.

Там в покоях, радость часа, всюду пышность и прикраса.

Над террасою терраса. И велик его объем.

Автандил, туда ведомый, видит пышные хоромы.

Он, в душе лелея громы, слышит шепот: «Это — тут.

На террасе там стоит он. Ночью там лежит и спит он.

А пред тем в мечтах сидит он, сокращая бег минут».

Где сплелась лихая пряжи для злосчастного, два стража

Перед дверью спят. И даже не шурша, он в быстрый срок

Там. Беззвучная походка. Та, другая сжата глотка,

Стиснул головы он четко. Мозг и волосы — в комок.

Он лежал в своем покое,юный, с сердцем в гневном зное.

Как видение ночное, вдруг, кровавый, перед ним

Автандил, без промедленья, встать не дав ни на мгновенье,

Хвать, и кончено свершенье, вмиг убил ножом своим.

Солнце он для всех глядящих зверь врагам и ужас в чащах.

Палец с перстнем, весь в блестящих самоцветах срезал он.

Поднял сильными руками труп. В окно. Лежи с песками.

Море будет бить волнами. Не в могиле погребен.

Звука не было в той схватке. Витязь вышел без оглядки.

Ах, цветы у розы сладки. Что в нем вспыхнуло огнем?

То откуда озлобленье? Это прямо удивленье.

Как свершил он убиенье, вышел тем же он путем.

Лев, умильно говорящий, витязь, солнцем здесь горящий,

К Фатьме в дом приходит спящий. Говорит: «Не жив уж он.

Раб твой в этом поклянется. Свет пред юным не зажжется.

Палец с перстнем вот. И льется кровь с ножа, он обагрен.

Дай теперь мне изъясненье слов своих и возмущенья.

Чем грозил он? Нетерпенье говорит через меня».

И обняв его колени, Фатьма молвит: «Лик свершений!

Больше нет моих мучений. Ныне выйду из огня.

Не возникнет путь к изменам. Я теперь с моим Усеном

И с детьми, не смята пленом, не погибну в жалкий час.

Льва хвалить, все будет мало. Кровь пролив, ты вырвал жало.

Все поведаю с начала. Слушай долгий мой рассказ.

Есть у нас обыкновенье, в этом граде в день рожденья

Года нового — забвенье всяких дел, торговли нет.

В путь никто не выезжает. Всяк себя да украшает.

И владыки назначают пышный царственный обед.

Мы идем, народ торговый, ко двору, для встречи новой,

Поднести дары готовы и принять их от царей.

Девять дней звучат кимвалы, тамбурины. Старый, малый.

В мяч играют. Праздник алый. Копья, смех и бег коней.

Муж, Усен мой, над купцами, я над женами, и сами

Все мы знаем, тешась днями, всей согласною толпой.

Те, что бедны и богаты, дар царице, к ней в палаты.

И, весельем все объяты, возвращаемся домой.

Новый год — в лучах денницы. Мы с дарами до царицы.

И она своей сторицей дар дает богатый нам.

Послужили и не служим. Веселимся, а не тужим.

Все друг с дружкой, а не с мужем, забавляемся мы там.

Вечер. Вышла я до сада. Жен купеческих мне надо

Занимать. И нам услада — в пеньи радостных певцов.

Было песен там немало. Как ребенок, я плясала.

Цвет волос я изменяла, облеклась в другой покров.

Были там в саду чертоги, и возвышены и многи.

Стоя в каждом на пороге, можно море созерцать.

И из окон видно море, в голубом его просторе.

Там в веселом разговоре вся в пирушке наша рать.

Все себя там веселили. Пир наш длился в полной силе.

Вдруг, когда мы ели-пили, без причины млею я.

Увидав недомоганье, эти сестры ликованья

Распростились. И молчанье. В сердце сажа — как струя.

В сердце грусть свой мрак внедрила. Вот окно я отворила.

И тоски растущей сила отошла, дышать могу.

Что-то малое, мелькая, зверь ли, птица ли морская,

В море бьется, достигая края волн на берегу.

То, что в дали, с влагой ходкой, было птицей, вблизи четкой

На прибрежьи стало лодкой. Черных два по сторонам

Человека. Лица черны. Вид внимательно-дозорный.

Женский лик меж них, в узорной ткани. Видно все глазам.

Изнутри я наблюдала. Лодка к берегу пристала,

Против сада. Против вала переменный быстрый бег.

Вышли, смотрят, вражья сила их нигде не сторожила.

Все безгласно как могила. Спит и зверь, и человек.

Ларь из лодки вынимали. Крышку бережно снимали.

И в красивейшей печали вышла дева как в мечте.

Изумрудно облаченье. Черной ткани затененье

Вкруг лица. Зари явленье не сравнится в красоте.

Дева лик свой повернула, молний щек ко мне блеснула,

Светом в небо заглянула, в светах тихая гроза.

Я завесой дверь прикрыла, и меня не видно было.

Так лучей горела сила, — я прищурила глаза.

Четырех рабов зову я. Наказав, им говорю я:

«Красоту красот воруя, что индийцы держат здесь?

Тихо, быстро доходите. Не бегите, а скользите.

Продадут, тогда купите. Вот вам клад, отдайте весь.

Если ж нет, их не жалейте. Взять ее, а их убейте.

Сделать ловко все сумейте. Чтоб сюда прийти с луной».

И невольники скользили. Начат торг, не уступили.

Были черные не в силе. Лик у них был очень злой.

Я с высокого предела из окна на них глядела.

Вижу все. Кричу им: «Смело! Смерть им!» Вмиг, средь тишины,

Прочь им головы, по плечи. В море, там иные речи.

И к красавице до встречи. С нею вместе от волны.

Эти чары, упоенье, как вложу я в восхваленья?

Где найду я ей сравненья? Солнце — солнце лишь для глаз.

А она и в сердце, светом, разожженным и согретым,

Солнцем, в пламенях одетым, солнцесветла каждый час».

Фатьма лик свой рвет ногтями. Слезы витязя — ручьями.

Лишь о ней полны мечтами, что безумным дорога.

Вот, друг другом позабыты. С ней, далекой, мысли свиты.

Слезы глаз их вновь излиты на нежнейшие снега.

Так наплакались, что больно. Автандил сказал:

«Довольно. Продолжай». И Фатьме вольно длить сказание свое.

«Все ей дать, казалось мало. Всю ее я целовала.

Утомила, обнимала. Полюбила я ее.

Говорю ей, вопрошая: «Из какого рода, края?

Солнцесветлость золотая. Как до черных тех рабов

Ты от гроздей звезд спустилась? Посмотрела, омрачилась

И ни слова. Только лилось, слезных, сто из глаз ручьев.

За вопросом я с вопросом. Счета нет нежнейшим росам.

По агатовым откосам из нарциссов льется ток.

И рубины влагой мочит, хрустали продленьем точит.

Ничего сказать не хочет. Я сгорела. Хоть намек.

Вот промолвила, вздыхая: «Ты мне мать. Ты мать родная.

Что б сказать тебе могла я? В чем бесплодный мой рассказ?

Сказка в долгий час ненастья. Ты являешь мне участье,

Но всевышний мне злосчастье умножает каждый час».

Я подумала: «Не время отягчать страданий бремя.

Муки сердца — злое племя. Обезуметь можно так.

Я не вовремя пытую. Солнце спрашивать, златую

Ту денницу молодую — мучить мне нельзя никак.

Этот свет необычайный отвожу в покой я тайный.

И в тоске по ней, в бескрайной, упадаю сердцем ниц.

И в парчу ее одели. Не в худое, в самом деле».

Плачет. Розы помертвели. Снежный вихрь летит с ресниц.

Солнцеликое алоэ в тайном скрыла я покое.

Существо туда живое не входило. Тишина.

Отделенность. Только верный черный раб, слуга примерный.

Я, чтоб быть в том достоверной, к ней входила лишь одна.

Не смогу изображенья дать тебе ее томленья,

Все причуды поведенья. Плачет, плачет день и ночь.

«Так нельзя, — скажу, — томиться». На минуту подчинится.

Как же так могло случиться, что она исчезла прочь?

Скрылось солнце почему же? Было хуже все и хуже.

Слезы там скоплялись в луже, где она склоняла лик.

В черной бездне там агаты. Острия ресниц разъяты.

И над жемчугом гранаты, и коралл, и сердолик.

Только слезы то и дело. В скорби не было предела.

Расспросить я не успела, кто она, и в чем беда.

Лишь спрошу, трепещет в зное, кровь струится из алоэ.

Сердце может ли людское снесть такую боль когда.

На постели не лежала. Ей не нужно одеяло.

Только шалью лик скрывала. Был один на ней покров.

И подушкой тяготится, прямо на руку ложится.

Очень редко согласится съесть хоть пять, хоть шесть кусков.

Нужно мне сказать вначале о воздушной этой шали.

Здесь мы кое-что видали, но такого никогда.

Вещество мне неизвестно. Мягкость тонкая чудесна.

Но состав так сложен тесно, точно скована руда.

Так прекрасную скрывала. И прошло уж дней немало.

Мужу я не доверяла. Разболтает, негодяй.

При дворе он все расскажет, руки-ноги этим свяжет.

Если путь ко мне покажет, и сокровище прощай.

Мне приходится таиться. Часто нужно отлучиться.

Я на что ж должна решиться? Размышляю я с собой.

Отчего скорбит сердечно? И скрываться можно ль вечно?

Муж узнает, — он, конечно, будет мой убийца злой.

Как скрывать уединеньем солнце с пламенным гореньем?

Как помочь ее мученьям? Должен быть оповещен

Муж мой. В чем же тут измена? Клятву я возьму с Усена.

Слово чести ведь не пена. Клятв ломать не будет он.

К моему иду супругу. Ласков, нежны мы друг к другу.

Говорю: «Яви услугу. Что-то я тебе скажу.

Но клянись мне чрезвычайно, что сохранной будет тайна.

Клятвы речь не краснобайна: «Пусть как колос на межу, —

На скалу с высот паду я. Хоть бы смерть пришла, связуя,

Этой тайны не скажу я — и ни другу, ни врагу».

Мой Усен добросердечный. Стала тотчас я беспечной.

«Свет тебе я безупречный покажу, что берегу».

Встал, пошел, и мы в чертоге. И застыл он на пороге,

Подкосились даже ноги, как увидел солнце он.

Молвит: «Что ты мне явила? В ней какая светит сила?

Если б речь моя сравнила блеск с землей, я осужден».

Молвлю: «Вот и я, не зная, из какого это края,

Дух иль женщина земная, все томлюсь. Нам знать пора.

Если вид наш не наскучит, кто ее безумьем мучит,

Пусть расскажет, пусть научит, да пребудет к нам добра».

Мы вошли к ней осторожно. Были скромны, как возможно.

И уважили неложно. «Солнце, ты нас здесь сожгла.

Чем твоим помочь нам ранам? Месяц бледный с тонким станом,

Стала в грусти ты шафраном, а рубиновой была».

Но не слушает, не слышит. Роза сжалась, только дышит.

Змеи врозь она колышет. Отвернулся пышный сад.

Тени шествуют в зеленом. Солнце, в сумраке спаленном,

Затемняется драконом, не роняет зорный взгляд.

Уговаривали тщетно. Та пантера безответна.

В гневе, — это нам заметно, а причины никакой.

Мы все то же и сначала. Ничего не отвечала.

«Я не знаю, — лишь сказала. — Дайте мне побыть одной».

Так мы с нею там сидели. Уговаривать нет цели.

И напрасно там скорбели. Как душа тут быть должна?

Мы лишь кротко прошептали: «Будь спокойна, без печали».

Ей плодов каких-то дали, но не стала есть она.

Говорит Усен: «Кручины — не одна, а их дружины. —

Все ушли: тот лик единый все их стер. Волшебный вид.

Солнце этих щек достойно. Человеку непристойно

Их лобзать. Кто видел, — знойно он в сто двадцать раз горит.

Коль милее дети глазу, да сразит господь их сразу».

Верь не верь душой рассказу, были взяты в сеть сердца.

Мы стонали, мы шептались. Этим видом услаждались.

Чуть от дел освобождались, к ней, и смотрим без конца.

День прошел, и сумрак сходит. Ночь ушла, и день приходит.

Речь со мной Усен заводит: «Повидать хочу царя.

Как решишь ты в деле этом, — дар хочу снести с приветом».

«В этом, — молвлю, — с божьим светом. Ты пойдешь к нему не зря».

Жемчуг ценный, прямо чудо, с самоцветами, на блюдо

Он кладет, идет отсюда. До него веду я речь:

«Ко двору твоя дорога. Встретишь пьяных, там их много.

Смерть мне! Клятву помнишь строго?». Молвил: «Так, как рубит меч».

За столом царя застал он. Дружен с ним, и пировал он.

«Благодетель, — восклицал он. — Дар прими, ты свет сердец».

Тот его с собой сажает: вид даров восторг внушает.

Глянь теперь, какой бывает во хмелю своем купец.

Пред Усеном царь был пьяным. И стакан там за стаканом

Влив в себя в усердьи рьяном, он и клятвы влил во мглу.

А уж ежели кто пьяный, что там Мекки и кораны.

Не уважат розу в раны и нейдут рога к ослу.

Как напился он не в шутку и сказал: «Прощай» рассудку.

Царь промолвил прибаутку: «Ты откуда дар такой

К нам несешь? Как исполины — жемчуг твой, твои рубины.

Нищи тут и властелины, поклянуся головой».

Воздает Усен почтенье: «Царь, ты наше озаренье.

Живы лишь тобой творенья. Подкрепитель наших сил.

Что тебе не поднесу я, клады, золото даруя,

Все тебе лишь возвращу я, — от тебя же получил.

Да скажу, из дерзновенья: кстати ль тут благодаренья?

Вот невесту, восхищенье, дам я сыну твоему.

Это будет дар богатый. Он достойнее отплаты.

И не раз вздохнешь тогда ты. «Превратил ты солнце в тьму».

Что мне длить повествованье? Клятву, власть ее влиянья,

Он нарушил и сиянье девы той вложил он в сказ.

Царь явил благоволенье. Отдает он повеленье.

Чтоб волшебное виденье до него пришло сейчас.

Я сижу спокойно дома. Что есть вздох, мне незнакомо.