- Трудно было?
      - Разно. Не так, чтобы... - отозвался майор. - И мы знатно их колотили. Вот и третий звонок. Повезло, значит, мне?
      Невзоров отдал билеты, и майор суетливо начал вытаскивать из карманов помятые рубли.
      - Бегите, а то не пустят, - торопил Невзоров.
      - Сейчас, сейчас. Как же это? Денежки счет любят... Ах, несчастье, двух рублей не хватает.
      - Ну, какая мелочь! Стоит ли терять время? - отмахнулся Невзоров.
      - Вот, должником буду. Удружили вы мне.
      И со счастливым, сияющим лицом, пожав Невзорову руку, майор стал протискиваться к входу.
      "Нелепый человек, - думал Невзоров, - был на фронте, опять едет туда, и что ему этот умирающий лебедь, тряпичные декорации, сказочная борьба добра и зла. Пошел бы лучше в ресторан и выпил на свои рубли хорошего вина".
      Он увидел Марго, бегущую через скверик. В белом платье, в туфельках под цвет растрепавшейся копны волос, Марго была очень хороша.
      - да, Костя... опоздала? - сказала она, морща нос и проводя кончиком языка по нижней губе.
      - Да, - забыв, что сердит, любуясь ее гибкими руками, немного осунувшимся лицом и живым блеском глаз, улыбнулся Невзоров. - Билеты сию минуту отдал.
      - Вот... Ну как же? Там добровольцев записывали.
      И мы ждали, - оправдывалась Марго. - И не взяли.
      Профессор испортил все. Говорит, надо учиться музыке.
      - Каких добровольцев? - спросил Невзоров, осторожно беря ее под локоть.
      - Добровольцев, чтобы танки истреблять.
      Невзоров улыбнулся, представив Марго в ее туфельках, с этой воздушной прической около танка.
      - Это гораздо серьезнее, чем вы думаете. И профессор знает...
      - Что он знает? Старый башмак!
      - Он знает, - мягко сказал Невзоров, - войны кончаются, а музыка остается. Поэтому хочет уберечь способных людей.
      - Вы так думаете? - Марго закусила губу. - Куда же мы теперь пойдем?
      Рассеянный взгляд ее остановился на петлице Невзорова, где было уже три шпалы.
      - Костя... Вы стали полковником?
      - Подполковником, - небрежным тоном, как бы между прочим, сказал Невзоров и одновременно горделиво расправил плечи. - Так вот, есть обычай. Гусары считали непременным обмывать это шампанским. И мы пойдем в ресторан.
      - Ну, если гусары считали... - вздохнула Марго, и глаза ее расширились, - Костя, а где ваши усы?
      Стоявший поодаль и разглядывавший до этого ноги Марго черный, как цыган, капитан с недоумением уставился на губы Невзорова, точно у него и в самом деле были, но вдруг исчезли усы.
      - Ну да, такие пышные усы. Чтобы мочить в вине и щекотать руки женщинам, - добавила Марго.
      - Держу пари, никто не угадает, что придет вам в голову еще через минуту, - засмеялся Невзоров.
      - Нет, правда. Говорят, время меняет людей. Ничего подобного. Это люди приспосабливаются к времени и думают, что они ужасно современны.
      Невзоров уже привык к ее безобидным колкостям и легко мирился с этим, как человек, любящий красивые розы, мирится с тем, что укрытые под лепестками шипы иногда колют руки. А ее непостижимо быструю смену мыслей относил к забавной легкости суждений.
      И, настраиваясь на эту легкость, он даже отдыхал от постоянных своих, как думал, трудных и больших забот.
      - Костя, а почему вы разошлись с женой? - спросила вдруг Марго.
      - Беда в том, - проговорил он, - что самый ангельский характер женщины делается несносным и сварливым, едва лишь она станет чьей-то женой А я этого раньше не знал.
      - Что же будет потом, если у меня и сейчас несносный характер? вздохнула Марго.
      - Тут как раз есть надежда, - сказал он доверительно-шутливым голосом. - Несносный характер переменится и будет ангельским.
      У старушки, торговавшей цветами около ресторана "Метрополь", Невзоров купил три большие розы, заплатив помятыми рублями, которые дал ему фронтовик-майор.
      - Это компенсация за упущенную возможность посмотреть балет, - сказал он. - А я, признаться, не огорчен. Когда еще будет свободное время!
      На двери ресторана висело объявление, что мест нет.
      Однако седоусый важный швейцар, увидев военного, пропустил их в зал.
      XXIV
      Табачный дым в зале поднимался клубами, обволакивая мраморных Афродит. Деловито сновали официанты - белогрудые, в черных фраках, как пингвины.
      Невзоров отыскал место за столиком, где пил водку человек в широкой блузе, какие носят художники или актеры. На голове этого человека топорщился редкий пушок волос, и круглое лицо с круглыми румяными щеками было как у доброго старого гнома.
      - Присаживайтесь, молодые люди, - заговорил он.- Без компании душа русская сохнет.
      Едва уселись они, как подбежал сухонький носатый официант.
      - Обнови-ка графинчик, Михеич.
      - Довольно бы, Павел Алексеевич, - почтительно наклонясь, заметил официант. - Много будет.
      - Любишь ты ворчать, Михеич.
      - А нам пока дайте шампанского, - сказал Невзоров, читая ресторанную карточку.
      Официант кивнул и убежал, шаркая ногами.
      - Разрешите водочкой угостить? - предложил разговорчивый сосед Солдатам надо пить водку.
      - Для храбрости? - улыбнулся Невзоров.
      - Для здоровья Храбрость ведь бывает разная.
      - И самая нужная - это перед самим собой.
      - Как это? - спросил Невзоров, помогая Марго вставить цветы в узкую хрустальную вазочку От цветов шел нежный, сладковатый аромат, особенно приятный здесь, среди дыма и резких запахов соусов.
      - А так, молодой человек Размышления о суете сует.
      - У вас какая-то неприятность? - спросил Невзоров.
      Тот молча слил из графинчика в большую рюмку остатки водки, зацепил вилкой соленую маслину с блюдечка и, глядя на сморщенную черную ягоду, проговорил:
      - Что такое неприятность? В молодости нас больше волнуют измены женщин, к сорока годам неприятнее отступничество друзей, а затем начинаешь понимать, что никто не может быть только хорошим или только плохим И многое прощаем, чтобы нам тоже простилось. Как в заповеди апостола Луки.
      - Вот где суть, - засмеялся Невзоров.
      - Да-а... Товарищ один чемоданчики сегодня укладывает, а раньше героизм воспевал. Где мера таланта?
      - Вы художник? - спросил Невзоров.
      - Художником дела и пекаря и токаря назвать можно. Это уж от бога, от натуры. Вот Илюшка Репин, бывало, нас малярами обзывал.
      Марго с удивлением, а Невзоров как-то иронически посмотрели на человека, говорившего так о живописце, который для их поколения стал гигантом, ушедшим в историю. Точно разгадав их мысли, он сказал:
      - Позвольте назваться: Родинов Павел Алексеевич... Жаль, водочки не хотите.
      Картины, подписанные таким именем, Марго видела на выставках, они запомнились радостным звучанием пейзажей, где и деревья и земля будто пели.
      Именно так, через понятное лишь ей, воспринимала и запоминала она все окружающее. И ветер, и цветы, и город таили для нее свое звучание. Порой неизъяснимое словами это ощущение и позволяло безошибочно угадывать равнодушие или внутренний накал чувств других людей. Еще детские сны ее наполняли гномы с флейтами, объяснявшие то, что не могла понять. И люди были для нее как удивительные симфонии, записанные природой, хотя порой фальшивые нотки портили все. К разным людям ее влекло неутоленное желание разгадать их скрытую гармонию. Но почему-то это свойство ее натуры другие принимали за чувственный опыт, за желание легкой близости и, обманувшись, начинали считать ее легкомысленной, непостоянной. Она всегда искренне удивлялась, так как не знала еще, что многие люди готовы самообман приписывать обману.
      Теперь в голосе живописца ей слышались растерянность, удивление, что не мог распознать двойственности характера человека раньше. И взгляд его, когда он смотрел на нее, был не взглядом опытного, пожилого мужчины на красивую девушку, а, скорее, взглядом юноши, способного искренне, без тайных мыслей восторгаться красотой. Она вдруг подумала, как несравнимо ближе, понятнее ей этот старый, обрюзгший художник, чем подтянутый, молодой Невзоров.
      Одновременно ее привлекал разговор за другим столиком. Жестикулируя, молодой летчик пояснял товарищам ход какого-то воздушного боя. И в ресторанном гомоне она улавливала слова, как дирижер улавливает звуки отдельного инструмента.
      - ...Три "фоки" ["Фокке-вульф" - истребитель] еще подоспели. Гляжу, "ишачок" [И-16 - истребитель] Витькин дымит. Кричу ему: "Прыгай!" А он спокойно отвечает: "Фонарь заклинило. Посмотри, как я сейчас рубану..." На таран лезет и поет: "Косы твои да бантики..." Рубанул "мессера" и не допел. Асы тут врассыпную. Я еще одного зажег... Потом сбитого фрица спрашиваю: что же драпали, когда шестеро на меня оставалось? А им в голову пришло, будто мы смертники...
      - Когда сдают нервы, оправдание найдется, - сказал другой летчик.
      Бутылку шампанского официант принес в серебряном ведерке, набитом льдом.
      - Так что мы закажем? - спросил ее Невзоров. - Стерлядь... цыплят... икру?
      Его спокойный, тихий голос прозвучал каким-то чудовищным диссонансом. Она даже вздрогнула и закусила губу.
      - Что-нибудь... все равно.
      - Дал бы, Михеич, еще графинчик, - неуверенным тоном, словно зная, что графинчик не дадут, попросил официанта художник.
      - Нельзя, Павел Алексеич, нельзя, - раскручивая проволоку на бутылке, ответил тот. - Уж знаю, когда нельзя...
      - Ворчун старый, - проговорил художник с доброй теплотой в голосе и, обращаясь к Невзорову, добавил: - Если упрется, ничего не сделаешь... А ведь когда мы с Ильей Репиным у тебя обедали, не ворчал... Когда это последний раз было?
      - В шестнадцатом году, - сказал официант. - Я вам тогда расстегай осетровый подавал, а Илье Ефимовичу картошечку в мундире и черный хлеб. Спор у вас еще был.
      - Да, - вздохнул художник. - Он тогда солдата писать хотел. На фронт съездил, а потом все эскизы разорвал. Боялся, таланта не хватит. Это ему, который Ивана Грозного написал, таланта не хватит! Вот и говорил:
      "Русский талант - это вдвойне муки и мужество, оттого что, как бы ни хвалили другие, себе не умеет врать".
      - Что ж, Павел Алексеевич, - заметил официант, - всякий нож мякоть режет, а не всякий кость берет.
      - Это насчет кого?
      - О людях...
      Официант раскупорил бутылку и, точно любуясь шипучей, искрящейся струей, медленно наполнял вином запотевшие от холода фужеры.
      - Так что мы закажем? - повторил Невзоров.
      - Картошку и черный хлеб, - ответила Марго.
      - С шампанским? - засмеялся Невзоров.
      - Гастрономия любит парадокс, - заметил серьезно, без улыбки, официант.
      - А мы парадоксов не любим, - усмехнулся какимто своим мыслям художник и поднял рюмку: - Ваше здоровье!
      Допив свою водку, он сказал:
      - Ты, Михеич, как?
      - Как условились, Павел Алексеич. Войско-то где наше собирается?
      - Ополчение, Михеич... Как в смутные годы на Руси при князе Пожарском. Для настоящего войска мы с тобой не годны. А записывают у Петровских ворот.
      Тот кивнул и вопросительно глянул на Невзорова.
      Невзоров стал заказывать икру, осетрину, фрукты, шоколад.
      - Ну и картошку в мундире с черным хлебом, - прибавил он, улыбнувшись.
      Официант побежал выполнять заказ, а художник встал.
      - Благодарю за компанию. Надоел, поди, вам?
      Когда художник отошел, Невзоров тихо засмеялся:
      - Сообразил...
      Тонкий слух Марго улавливал слабые голоса летчиков за другим столиком:
      - Рядом с подполковником. Видишь?
      - А косы, братцы... Эх!
      - Да. На таран здесь не возьмешь.
      Марго задумчиво улыбнулась, Невзоров положил руку на ее локоть.
      - Я хочу сказать... Давно хочу.
      - Костя, - быстро сказала она, угадав по тону, о чем хочет он говорить. - Костя, помните Волкова?
      - Волкова? Кто это?
      - Сережка... Помните, был у меня? И я вас знакомила.
      - А-а... Сердитый юноша, - кивнул Невзоров.
      - Он лейтенант. Я видела его мать. - Румянец, оттого что соврала, выступил у нее на щеках. - И Андрей лейтенант. Они уехали тогда в Киев, а писем нет.
      - Можно узнать, - сказал Невзоров. - Запишу имя, отчество, год рождения.
      - Да, пожалуйста, Костя.
      Официант подошел, держа на вытянутых руках большой поднос, уставленный судками, хрустальными вазочками с фруктами. Он был какой-то возбужденный и растерянный.
      - Бои возле Смоленска, - проговорил он. - Минуту назад по радио известили.
      XXV
      9 июля головные части танковой армии Клейста, форсировав реку Случь, прорвались к Житомиру. Тут начиналась лесистая равнина.
      В тылу этих прорвавшихся частей еще шли жестокие бои- русские отходили медленно. Клейст торопился втянуть в прорыв основные силы армии. По широкому грейдеру двигались танковые колонны и грузовики, набитые солдатами. Дрожала, гудела земля...
      к веренице грузовиков пристроился бронетранспортер и катился, не отставая. Вероятно, солдатам, ехавшим на грузовиках, казалось необычным, что у пулемета стоит молодой обер-лейтенант в каске и широковатом для него парадном кителе, затем они перестали обращать внимание: мало ли бывает необычного, когда идет война.
      Еще утром в ящике, под сиденьем, Лютиков обнаружил эти немецкие парадные мундиры, и комдив приказал всем надеть их. Сам комдив тоже натянул узкий китель ефрейтора.
      Запыленные регулировщики флажками указывали дорогу В небе кружились патрульные "мессершмитты". Несколько раз бронетранспортер обгоняли штабные "мерседесы" и "опели". В одной длинной, блестевшей лаком и никелем машине с откинутым верхом Андрей увидел генерала. У него было худое лицо и розовые, как пасхальные яички, щеки. Воротник серого мундира плотно облегал его длинную шею. Тяжелым, колючим взглядом из-под набрякших старческих век генерал окинул бронетранспортер и Андрея, должно быть, удивился парадной форме обер-лейтенанта, приподнял руку, но тут же опустил. То ли он спешил, то ли не хотел задерживать движение.
      Когда эта машина и сопровождающие мотоциклисты проскочили мимо, Андрей наклонился к Голикову, сидевшему за рулем.
      - Думал остановит... руки даже вспотели.
      - Здесь в такой форме, - проговорил комдив, - может быть один человек. Ото Рундштедт.
      "Рундштедт? - мелькнуло в голове Андрея. - Это фельдмаршал... И ничего не стоило убить его: лишь нажать гашетку пулемета".
      - И у меня руки вспотели, - усмехнулся Голиков. - Едва удержался, чтобы не таранить. А сейчас ценнее карту довезти.
      Грейдер круто сворачивал вправо, и там, за поворотом, Андрей снова увидел длинную черную машину фельдмаршала, который даже не подозревал, что жизнь его зависела от хода мыслей человека, сидящего в бронетранспортере.
      На дороге становилось все теснее. Громыхали танки, медленно ползли самоходки. Мощные тракторы волокли громадные пушки. Обочь дороги запыленные автоматчики вели группы пленных бойцов. И Андрей, стиснув зубы, глядел на их мрачные лица.
      В бронетранспортере Ольга щелкала переключателями немецкой рации.
      - Слыхать? Нет? - спрашивал у нее Лютиков.
      И она только качала головой.
      Кюн с заткнутым портянкой ртом ворочал налившимися кровью глазами. Власюк лежал на подостланных немецких шинелях. Он дышал трудно, с хрипом.
      Проехали деревню, почти целиком сожженную, где на подворьях валялись раздутые трупы коров.
      - Сколько жили, добра наживали, - вздохнул кривоносый боец, поправляя немецкую каску - И все разом... вонь теперь одна. - Наклонившись к Власкжу, он добавил:
      - Пожгли село. И яблони, как угли... У меня дома тоже сад.
      - А-а? - слабо протянул Власюк.
      - Трясет?
      - Ничего, - сержант облизнул сухие губы. - Воды бы холодной.
      - Нельзя воды, - сказала Ольга. - Не надо разговаривать.
      За деревней, где раньше была какая-то ферма, стоял танк и около него пленные. Два офицера в черной форме медленно шли вдоль строя. Упирающегося человека вытолкнули из шеренги, и солдат поволок его к грузовику.
      - Э-э!- хватая автомат, выговорил кривоносый.
      - Отставить! - глухо бросил комдив. - Лейтенант, посмотри карту, где мы находимся.
      Бронетранспортер, замедлив ход, стал отставать от колонны грузовиков.
      - Скоро будет река, - доложил Андрей.
      Бронетранспортер свернул на проселочную дорогу.
      И, проехав еще километра два, остановился у стога ржаной соломы. Когда заглушили мотор, стали явственно слышны раскаты орудийной пальбы.
      - фронт, братцы! - заговорили бойцы. - Ей-богу, фронт...
      - Москву удалось поймать? - спросил комдив.
      - Только немцы кричат, - ответила радистка. - Что-то кричат и бьют в барабаны.
      Она передала наушники Андрею.
      Сквозь треск и шум Андрей различил голос берлинского диктора.
      - Передают военную сводку.
      - Ну-ка, ну-ка? - заинтересовался Голиков. - Что там?
      - ...На севере, - переводил Андреи, - занят Псков.
      Танки генерал-полковника Гепнера форсировали Двину взяли много пленных... На Центральном фронте, в районе Белостока и Минска, завершен разгром окруженных армий. По предварительным данным, захвачено более трехсот тысяч русских солдат, несколько генералов, более трех тысяч танков... тысяча восемьсот орудий. Маршал Тимошенко улетел самолетом.
      Лицо комдива будто окаменело, шрам побелел.
      - На южном крыле, - говорил медленнее Андрей, - русские войска под угрозой охвата с флангов бегут к Днепру. Сегодня утром фюрер заявил, что русские проиграли войну...
      Кюн подскочил, двигая губами, стараясь выплюнуть кляп, глаза его восторженно расширились.
      - Ну, ты, - Лютиков кулаком ткнул гауптмана в шею. - Что он, пророк, твой Гитлер? Мне еще поп толковал, что и все пророки брехуны.
      - Мы ж воевать лишь начали, - добавил боец с перебитым носом.
      Комдив молча, должно быть прислушиваясь к орудийной пальбе, глядел на сжатое поле, на одинокий дуб, как бы подпиравший могучими ветвями полинялое небо. Земля после жатвы казалась истомленной, точно после родов. И солнце лениво, как бы сделав свое главное дело, скатывалось за поле. А по грейдеру на восток двигались танки.
      - Может, завтра будем дома, - проговорил Андрей. Он сказал это, чтобы разрядить гнетущее молчание, а про себя думал, что на северном и центральном участках огромного фронта та самая укрепленная линия, где надеялись остановить немецкие армии, уже прорвана. Это, наверное, и заставило побледнеть комдива. И еще думал о том, что, когда взял наушники, радистка не отодвинулась. Мягкие волосы Ольги касались его лица. Он слушал резкий, захлебывающийся крик диктора, приглушаемый скрежетом катившихся по грейдеру танков, но почему-то важнее того, что слышал, казались эти едва ощутимые прикосновения волос девушки. Ольга не смотрела на него, и только щека ее почему-то залилась румянцем.
      Андрей отдал ей наушники, придвинулся к Власюку.
      - Ну что, сержант, легче?
      Лицо Власюка было спокойным, даже как бы умиротворенным, только резче обозначились его скулы и нос.
      Он приподнял веки.
      - Как уходить будете, гранату мне дайте.
      - Куда уходить? - спросил Андрей.
      - Тащить меня - обуза.
      - Глупости, - сказал Андрей. - Дождемся вечера и поедем.
      - Мальчонкой я рыб удить любил, - с укоризной глядя на Андрея, проговорил сержант. - А в школе учи
      тель спрашивает: что добываем из земли? Я и бухнул:
      червяков... За эту святую правду он меня выгнал.
      - А ты гвоздь ему в стул не забил? - поинтересовался Лютиков.
      - Эх, токо бы выбраться, - сказал кривоносый боец.
      Он достал из кармана прорезиненную обертку санитарного пакета, развернул ее и показал фотографию.
      - Жена, что ли? - спросил его Лютиков.
      - Жена.
      - Красивая, - похвалил Лютиков.
      - Друг мне перед самой войной отписал, будто хахаля завела. Ну, только бы выбраться!
      - Послал бы ты... этого друга, - возмутился Лютиков. - И брешет он! Друг бы молчком хахалю голову свернул.
      - Лейтенант, - позвал Андрея комдив, - давай карту. Посмотрим, где тут мост.
      XXVI
      К ночи движение по грейдеру совсем прекратилось, гул пушек на востоке усилился. Андрей вначале решил, что они приближаются к фронту, но потом загромыхало справа. Зарницы разрывов охватили весь горизонт.
      Комдив, сосредоточенный, молчаливый, часто останавливал бронетранспортер, прислушивался к звукам боя.
      Проскочив темную, без единого огонька деревушку, бронетранспортер едва не врезался в хвост колонны грузовиков. Впереди мелькали лучи фонариков, громко, озлобленно кричали солдаты. Оттуда тянуло сыростьк и прохладой.
      "Переправа, - догадался Андрей. - Здесь все решится для нас".
      - Кто-то подбежал к бронетранспортеру.
      - Nicht stehenbleibenu Uberholen Sie doch diese Zummel [Не задерживаться. Объезжайте этих болванов (нем.).].
      Бронетранспортер, объезжая грузовики, сползал по косогору к переправе. Один грузовик здесь лежал на боку, другой врезался в него Десятка два солдат облепили машины, пытаясь столкнуть их в воду. Кто-то фонариком стал указывать бронетранспортеру путь. Под гусеницами заскрипел шаткий деревянный настил.
      А метрах в тридцати, левее, вырисовывались исковерканные взрывом пролеты моста. И вдруг там, за этим мостом, послышался рокот самолета. Черная груда машин на берегу зашевелилась, стала расползаться.
      С другого берега вытянулись яркие лучи прожекторов.
      Два из них скрестились, и Андрей увидел там серебристую точку. Гулко простучали зенитки. Вокруг самолета елочными блестками сверкнули разрывы снарядов.
      - Наш, - проговорил Лютиков. - Ей-богу, наш.
      Самолет летел к переправе.
      "Почему не уходит? - думал Андрей. - Ведь собьют".
      Шаткий мост кончился. Два прожектора стояли на бугре, за кустами.
      - Огонь! - выкрикнул комдив. - Глуши прожектора!
      Андрей надавил гашетку. Дробно застучал крупнокалиберный пулемет, отлаженный, видно, механиком так, что не требовалось усилий, лишь трясло руки, а стреляные гильзы со звоном сыпались у ног.
      Лучи прожекторов качнулись, упали на реку и пробили в темной воде яркие дыры. И после длинной очереди на том берегу в плотной массе грузовиков плеснулись изжелта-голубые языки огня.
      - Ага! - выкрикивал кривоносый боец, стрелявший рядом из автомата. Лупи их, братцы!
      Бронетранспортер выехал на дорогу и сбил какую-то легковую машину. О борт начали щелкать пули.
      Андрей стрелял, пока деревья не заслонили цель, и лишь тогда поднял голову. Охваченный пламенем самолет напоминал большой метеорит, несущийся под косым углом. Он упал на переправу, и там вздыбился столб огня и розового дыма.
      Бронетранспортер кидало из стороны в сторону. Лютиков тормошил у ног Андрея кривоносого бойца.
      - Ранен, что ли?
      - Да, в голову попало, - сказал боец с обожженным лицом. - Не видишь... Легкая смерть досталась.
      Ольга придерживала стонущего Власюка. Генерал вел бронетранспортер напростец, через неубранные хлеба. Впереди темнел лес. И опять попалась дорога. Потом у леса обозначилось село. Три человека бежали от крайней хаты.
      - Halt!.. Russen! [Стой!. Русские! (нем.)] Кто-то из бойцов пустил длинную автоматную очередь. И тут же вслед бронетранспортеру застрочил немецкий пулемет. Трассирующие пули свистнули над головой. Андрей наклонился к генералу:
      - Этот солдат крикнул, что впереди русские.
      - Да .. Линия фронта, - ответил комдив.
      - Теперь могут свои ударить, - проговорил Андрей. - Бронетранспортер же немецкий.
      Голиков не ответил, вглядываясь через прорезь щитка в темноту.
      - Неужто выскочили? - спрашивал боец с распухшим лицом. - Где тут фронт? И не видать!
      - Засветят снарядом в лоб, тогда увидишь, - пообещал ему Лютиков.
      Кругом было тихо, пустынно. Лишь ровно гудел мотор бронетранспортера. Хрипло выкрикивая что-то непонятное, бредил сержант. И медленно занимался рассвет. Узкая полевая дорога тянулась в густой зелени льна. Небо хмурилось, клубилось тучами. Андрей поглядывал то на дорогу, то на радистку, сидевшую около Власюка. Она, закусив губу, молчала и старалась не видеть Андрея, точно между ними произошла размолвка.
      Все сбросили немецкую форму, и теперь парадные мундиры с крестами и разноцветными медалями валялись под ногами.
      - Где ж мы есть? - пытался угадать Лютиков. - Ни души.. Прострация!
      У самой дороги чернела бомбовая воронка, рядом с нею лежал убитый конь.
      - Под вечер кинул, - заметил боец с распухшим лицом. - Коня-то не вздуло. Днем бы от жары спортился.
      - А может, ночью?
      - Дурак он тебе, ночью в поле бомбы кидать...
      Объезжая воронку, бронетранспортер гусеницей завалился туда, и мотор заглох.
      - Все, - проговорил комдив, - горючее кончилось.
      Он устало выбрался из кабины, разминая затекшие ноги, обошел бронетранспортер.
      - Разгружайсь!
      В утреннем свете щеки генерала, покрытые щетиной, казались бело-синими, а шрам выделялся фиолетовым рубцом. Лютиков открыл заднюю дверцу, и бредившего Власюка на шинели спустили на землю. Какой-то настороженностью веяло от земли, от серых низких тучек.
      Метрах в десяти, среди густого льна, чернела еще одна бомбовая воронка. Комдив приказал тут захоронить убитых.
      На холмик положили три солдатские каски. Стоя перед этой братской могилой, Андрей думал, что холмик размоют дожди, каски заржавеют, и все они давно числятся пропавшими без вести.
      Бойцы молча подняли Власюка. Ольга тоже ухватилась за край шинели помогая нести раненого. Андрей пошел рядом с комдивом.
      Какая-то вялость была теперь в его движениях. Он загребал носками сапог дорожную пыль и горбился больше обычного.
      - Что молчишь, лейтенант? - вдруг спросил Голиков.
      - Думаю, - ответил Андрей. - Я боялся, что свои накроют огнем Увидят бронетранспортер и накроют.
      - Могло случиться и так, - согласился Голиков. - Хуже нет, когда свои бьют.
      - Вам приходилось?
      - Приходилось, - криво усмехнулся комдив.
      Он замолчал и, будто сожалея о том, что сказал, покачал головой. Андрею тоже почему-то стало неловко Морща высокий лоб, Голиков снял фуражку и провел ладонью по слипшимся волосам.
      - Собственную глупость оценить всегда трудно Если бы люди не боялись признаваться в своей глупости, тс чаще могли избегать ошибок. Но все бывают довольны своим умом.
      По обочинам дороги белели рассыпанные листовки.
      Андрей подобрал одну из них. Цветное фото запечатлело, как толпа осаждает балкон, где стоял Гитлер, и матери протягивают к нему своих детей.
      - Фальшивка, наверное? - спросил Андрей.
      - Это не фальшивка, - взяв у него листовку, сказал комдив. - Это хуже.. У людей не исчезла потребность одно божество менять на другое. И от нового кумира всегда ждут чуда... Кто ж виноват? Глупость нередко уничтожала все, что не способна понять.
      Он стиснул кулак, будто хотел смять, раздавить вместе с листовкой еще что-то.
      Впереди, сгибаясь от тяжести, бойцы тащили Власюка. Ноги его свисали, волочились, оставляя на пыли две мелкие борозды. Кюн шел сбоку, покачивая связанными руками, низко опустив голову.
      - Дождю быть, - переговаривались между собой тащившие Власюка бойцы.
      - То-то с утра парит... А земля здесь, как сухомол.
      У нас от земли медовый дух идет...
      Два "мессершмитта" вынырнули из-за тучки Бойцы остановились.
      - Нахально ходят, - зло проговорил комдив - Не могу на них смотреть.
      Один истребитель развернулся к дороге.
      - Ложись!
      Бойцы, тащившие раненого, кинулись в сторону.
      Андрей увидел быстро несущуюся тень и, падая в колючий, пахнущий мятой лен, оглянулся. На дороге остался только комдив. Он подался вперед, точно готовился к прыжку.
      "Что же он?" - успел подумать Андрей.
      Как ржавым цепом хлестнула по земле очередь крупнокалиберного пулемета, мелькнуло желтое, будто срезанное крыло "мессершмитта" и за колпаком смеющееся лицо пилота.
      Андрей тут же вскочил. Комдив лржал на спине, фуражка его откатилась. По разодранному, тлевшему кителю, будто вскипая, пузырилась кровь. Глаза комдива были открыты. Андрей присел, стараясь расстегнуть китель.
      - Вот как, лейтенант, - прохрипел он - Карту в штаб фронта... И передай: ударить по флангу.
      Подбежали другие бойцы. Комдив остановил взгляд на лице Ольги:
      - Хорошо... что живы...
      Крупная дрожь сотрясла тело, и он замер с раскрытыми глазами.
      - Все, - сказал боец. - Не умел кланяться пулям.
      И когда прорывались., залегли мы. А он бежит в рост.
      Ну и мы тогда... Если бы не он, все полегли, до одного.
      "А летчик смеялся, - думал Андрей. - Смешно было ему, что из нагана целятся по самолету. И отчего всякая смерть кажется безвременной или нелепой..."
      - Похоронить надо, - сказал он. - Что же делать?
      У обочины дороги бойцы ножами выкопали неглубокую яму, перенесли в нее тело генерала и прикрыли шинелью. Затем на холмик сухой комковатой земли Андрей положил фуражку.
      - Пошли, - сказал он.
      - Шагай, турист! - с неожиданной злобой толкнул Кюна в спину Лютиков.
      Они долго шли молча. Только бормотал что-то непонятное Власюк. А за тучками гудели "мессершмитты".
      - Никак не обвыкну, - вздохнул боец с распухшим лицом, то и дело задиравший голову. - Пуля иль снаряд еще так сяк... От самолета ж все нутро киснет.
      Хоть штаны мочи...
      - Так веревочкой завяжи, - хмуро ответил ему Лютиков, покосившись на Ольгу.
      XXVII
      Дорога сошлась у кургана еще с одной. На этом перекрестке стояла каменная баба с плоским лицом, тяжело обвислыми плечами и вздутым животом. Дожди и ветры за тысячелетия сделали камень рыхлым, пористым. Но что-то грозное, величественное было в ней.
      Пустые глазницы видели и пляски скифов вокруг добычи, и визгливых конников в лисьих шапках, гнавших толпы светловолосых рабов, и яростные сечи, после которых земля дымилась от крови, и блеск штыков, и дымные шапки взрывов - все это накатывалось, уходило, как волны, а поле каждую весну снова зарастало буйной зеленью. Пустые глазницы бесстрастно смотрели на метавшегося в бреду Власюка, на немца со связанными руками, на усталых солдат. Лютиков обошел вокруг бабы и колупнул ногтем ее живот.