То ли от радостного пения соловья, то ли от лунной тишины его вдруг охватила непонятная, глухая тоска.
      Острее, всем телом стала чувствоваться подвальная сырость, давящая толща заплесневелых стен.
      У оконца вдруг протопали тяжелые сапоги.
      - Ау, - громким шепотом окликнул ефрейтор.
      Ему никто не ответил. Ефрейтор выругался и ушел.
      Волков схватился за прутья решетки и начал дергать их. А затем в подвальной темноте услыхал чей-то храп.
      - Кто здесь?
      На соломе в углу кто-то лежал. Волков нагнулся, чтобы разглядеть спящего, и тут же большая ладонь зажала ему рот.
      - Помалкивай, лейтенант. Это я, Кузькин, - точно слабое дыхание, услышал он. - Врач меня остриг. Документы рядового Сироткина... по возрасту годятся. Но заподозрили все же. Руки подвели: мозолей кет. Думаю, подслушивают.
      Волков чуть отодвинулся и громко сказал:
      - Кто такой, спрашиваю?
      - Ась? Чего ото? - сонно, испуганно проговорил Кузькин. - Чего надо?
      - Кто такой, спрашиваю?
      - Мобилизованный я. Других пустили, а меня сюды.
      У меня ж хозяйство: корова тельная, огород. А меня сюды.
      - Расхныкался, вояка!
      Кузькин тихо подвинулся к нему.
      - Некоторые прорвались, - зашептал он. - А мы вот... Зачем не сменил там форму?
      - Думал, будет как трусость.
      Кузькин нашупал руку лейтенанта и крепко пожал.
      Они долго еще шептались, потом сидели молча. Лунный свет в решетке оконца померк. И Волков, привалившись к холодной стене, задремал. Сквозь дрему он различал, как подъезжали грузовики, слышал команды, топот сапог. Его заставил очнуться громкий лязг засова.
      Яркий луч осветил его, потом Кузькина.
      - Los, los! - закричал солдат.
      Их вывели на темный двор. Предутренний холодок остужал разогретые сном щеки. Начинался дождь. Капли тяжело ударялись о вытоптанную землю. Грузовик, накрытый брезентом, стоял во дворе. Около замерли три солдата в касках, с автоматами. Молодой офицер с погонами лейтенанта и надменным, худощавым лицом, в блестевших лаком сапогах и коротком мундирчике что-то скомандовал. Волкова отвели к грузовику, заставили подняться в кузов, следом забрались два автоматчика.
      Офицер по-русски говорил Кузькину:
      - А ты будешь... работай. Дрова. Кухня!
      - Это я могу, - отвечал Кузькин. - Пажить невеликая... Мне б вот коровенку. За коровенку я что хошь.
      - Хорошо работай, будет хорошая награда, - брезгливым тоном сказал офицер, затем что-то крикнул понемецки, и грузовик тронулся.
      Волков сам себе задавал нелепый вопрос: "О чем думают перед расстрелом?" У него мелькали обрывки воспоминаний детства. Он представлял, как его ведут к вырытой могиле, и говорил себе: "Если будет страшно, черта с два они это увидят". И была мысль, что не должен умереть столь просто...
      Солдаты равнодушно переговаривались. Волков уловил слово "Nebel" [Туман (нем.).] и понял, что говорят о погоде. Один из солдат протянул Волкову сигарету:
      - Willst du rauchen, Iwan? [Закуришь, иван? (нем.)]
      А в это время майор Ганзен диктовал шифровальщику радиограмму в Берлин для адмирала Канариса.
      Он сообщал, что операция под кодовым названием "Шутка" началась.
      XIX
      Захваченный десантниками гауптман Эрих Кюн был офицером разведки 6-й армии. В полевой- сумке была карта, испещренная стрелами, условными значками, несколько писем, фотографии.
      Андрей рассматривал фотографии: молодая красивая женщина склонила голову к плечу Кюна, и внизу надпись по-немецки: "Ты всегда со мной, потому что я люблю тебя!" На другой: Кюн играл в мяч с очень похожей на него белокурой маленькой девочкой.
      Как-то даже и не верилось, что этот немец с умными светлыми глазами, с располагающе приятным лицом - опасный враг. Странным казалось Андрею и его хладнокровие.
      На болотном островке гнездилась чахлая рощица, под ветром играл камыш. Двухфюзеляжный самолет, нудно завывая, плыл в небе.
      Лютиков открыл трофейный чемодан.
      - Это да! Европа, - говорил он, вытаскивая бутылки с полуголыми танцовщицами на ярких этикетках, французские консервы, банки голландских трюфелей. - Что называется, культура... Умеют жрать!
      С тех пор как десантники захватили гауптмана, увели его в лес, а потом на болото, он не проронил ни слова.
      И теперь молча сидел на земле. Андрей по-немецки спросил у него, кто был второй офицер.
      - Можете говорить по-русски, - усмехнулся Кюн. - Это был инспектор абвера. Сегодня прилетел из Берлина.
      - Зачем? - быстро спросил Андрей. - И зачем тут накапливаются войска?
      - О лейтенант, - Кюн помолчал, щуря глаза. - Вам я могу говорить. Стратегическое направление. Танки пойдут к Волге и на Кавказ.
      Власюк, пояснявший Ольге, как стрелять из немецкого автомата, качнул головой:
      - Далеко собрались. А?
      - Ну, это бабушка надвое гадала, - отозвался Лютиков.
      - Бабушка? - спросил Кюн, морща высокий лоб.
      - Русская поговорка, - сказал Андрей.
      - Есть другая русская поговорка. Как это? Чудакам везет. Сегодня вам помогала неопытность. Но теперь...
      - Что теперь?
      - Разведчик, если его открыли, должен уйти, затаиться. Вы искали окруженную дивизию. Так? А дивизии нет. Вас бросили на парашютах совсем недалеко. Девять человек.
      - Значит, и вы там были? - спросил Андрей.
      - О, нет! - пожал плечами Кюн. - В германской армии хорошо работает связь. Наши солдаты уже прочесывают леса кругом. Мы думали, что вы ушли. Это и есть маленькая ошибка. Всегда, угадывая действия иных людей, находишь то, что сделал бы сам. Но теперь ошибку поправят. Рассуждайте трезво, лейтенант. Моя жизнь стоит четырех ваших...
      - Ах, вот что... - догадался Андрей. - Предлагаете нам сдаться?
      - Борьба, в которой утеряны шансы, есть глупое самоубийство. Кругом наши войска. Вы можете только умереть от голода на этом болоте, заговорил он мягким, вкрадчивым тоном, будто и на самом деле желал добра чудакам русским, не понимающим собственной глупости. - Это так, лейтенант. И Россия проиграла войну еще до того, как начались бои. У вас нет полководцев и хороших командиров. Они были, но... Я могу вам открыть большую тайну...
      - Да брешет, - сказал Лютиков.
      "Врет, - думал Андрей. - Боится, что убьем его, и создает видимость, что много знает".
      Чуть наклонив голову, Кюн смотрел на шмеля, запутавшегося в паутине между травинками. Шмель жужжал, рвался, но тонкие липкие нити опутывали его плотнее.
      - Чепуха, Кюн, - проговорил Андрей.
      - Время рыцарских турниров давно прошло. Сейчас победы завоевывают ум, хитрость. Войска без хороших командиров - точно большое стадо. Нужно лишь расчленить его... Шесть-семь недель... Конечно, жестоко, но что делать. Это борьба!
      Ольга подобрала лежавшую фотографию, уголком ее толкнула шмеля. Рванувшись из липких пут, шмель под косым углом стремительно взмыл к небу. Кюн быстрым, скользящим взглядом окинул радистку, и, должно быть, лишь теперь поняв, что это не солдат, а женщина, он горлом издал булькающий, тихий звук, не то удивляясь, не то переводя дыхание. На миг спокойно застывшее лицо его стало растерянным, и затем, будто опомнившись, встретив колючий, холодный взгляд радистки, он снисходительно, натянуто улыбнулся.
      - Чего шары вылупил? - сказал, приподнимаясь, Лютиков. - Эх монстра... Гляди, я ревнивый...
      - За что вы боретесь, Кюн? - спросил Андрей. - Именно вы...
      - О... Когда-то я изучал философию и славянские языки. В истории много парадоксов, много крови. Стремление любого народа редко соответствует желаниям других. И любая идея, принятая одним народом, воспринимается другими уже не так. История - это смена одних империй новыми, более молодыми. Остальное все лишь - утопия. Для этого надо вначале изменить природу людей. У нас же реальная цель: силой подтолкнуть ход истории. Мы создадим новый порядок, в котором не будет войн, и новый тип человека, свободного от наслоившихся за тысячелетия заблуждений...
      - Разговорчивый малый, - произнес Лютиков. - Кокнуть бы его для ясности.
      Власюк поднялся, держа в руке автомат и как бы спрашивая взглядом Андрея: "Что ж терять время?"
      Но и сейчас в лице Кюна не дрогнул ни один мускул, едва заметно лишь покривились губы.
      "Нет, он не трус, - думал Андрей. - И убежден в своей правоте. Наверное, человек способен оправдать любую жестокость, когда убежден, что делается это во имя будущего. А нужна ли будущему жестокость? Не тут ли самое большое заблуждение?"
      - Что же, лейтенант? - проговорил Власюк.
      - Если попробовать идти через болото, - не сразу ответил Андрей. - Если попробовать?
      - Факт, - обрадовался Лютиков. - И мешок тащить будет. В гости, что ли, явился?.. Кто не работает, тот не ест.
      Андрей встал и так, чтобы не слышал Кюн, пояснил хмурившемуся Власюку:
      - Он много знает. И карта... Без него трудно разобрать...
      - Как тебя, - говорил уже пленному Лютиков, - Эрик?.. Юрка, значит. Давай собирайся, турист.
      XX
      Зыбко качался под ногами торф.
      - Пройдем, - говорил Власюк. - Теперь пройдем.
      След есть. Кабаны ходили... Лишь бы до ночи успеть.
      Ночью шагнул мимо тропы - и каюк.
      В легкой серой дымке таяло косматое солнце. Непуганые бородавчатые жабы сидели на кочках. Радистка опасливо глядела на них.
      - Ка-а-кие страшные!
      - Ага... Страшней танков, - засмеялся Лютиков. - Юрка, ты мне адресок дай. В Берлин заеду и навещу...
      А что? Гутен морген, жарьте яичницу! Я человек скромный. Как по-вашему яичница?
      Он только что выволок из трясины завалившегося туда Кюна, и в голосе у него были теперь покровительственные нотки.
      - М-м... Damlack! - пробормотал Кюн сквозь зубы.
      И Андрей не понял, кого называл глупцом: самого себя оттого, что был захвачен такими несерьезными мальчишками да еще собирался их образумить, или Лютикова, надоевшего ему бесконечными расспросами.
      - Вон как? - удивился Лютиков. - Харч один, а прозвища разные. С того и кутерьма...
      - Да умолкни ты! - сказал Власюк.
      Самолет делал круг над болотом.
      - Ложись! - приказал Андрей. И все повалились в густую, вязкую тину.
      - Я оценил русское упрямство, лейтенант. - Кюн вскинул голову и злым движением руки потер испачканную тиной щеку. - Но что будет дальше? За болотом снова наши войска.
      Мелькнув крестами, самолет развернулся и, быстро снижаясь к лесу, исчез.
      - Курорт, - бормотал, оглядываясь, Лютиков. - Черти этот самолет носят. Весь деликатес размокнет.
      Что, Юрка, не жарко?
      Андрей перехватил взгляд радистки. Она исступленно смотрела на пылавший закат, будто, позабыв о жабах и о страшной трясине, видела что-то непостижимое другим.
      - Лейтенант! - Власюк, не поднимаясь, указал рукой в сторону камышей, торчавших островками. За стеблями угадывались фигуры людей, похожие на розоватые тени. Первой мыслью Андрея было: это немцы, и сейчас защелкают выстрелы.
      - Эй, там! Хватя купаться, - донеслось с островка. - А ну давай сюда. Быстро! - из камышей выступила фигура бойца с ручным пулеметом.
      - Кто такие? - громко спросил Власюк.
      - Шагай, шагай! Были б чужими, зараз перещелкали, в один момент...
      Их было шестеро. Грязные, в рваном обмундировании, бородатые, они настороженно смотрели на десантников.
      - Какой части? - проговорил низкорослый, крутогрудый старшина, разглядывая гауптмана. - Это кто?
      - Это пленный, - сказал Андрей.
      - Какого ж хрена его тащите? Ладно, разберемся!
      Проходи сюда.
      Маленький островок зарос камышом. Из камыша был сделан покатый навес, чтобы укрываться от воздушного разведчика.
      - Закурить, братцы, нету? Уши пухнут, - без надежды в голосе спросил боец с забинтованной шеей и распухшим лицом.
      - Почему нету? У нас-то все есть, - Лютиков достал из мешка коробку сигар. - Ассортимент. Как же!
      - Да откуда вы, братцы? Мать честная! - уставился тот на сигары. А другой боец, с перебитым, как у боксера, носом, выгоревшими бровями, подозрительно щурил глаза.
      - С неба, дядя, с неба, - засмеялся довольный Лютиков, ткнув грязным пальцем вверх. - Наслышались там про ваши страдания. Кругом война идет, а ребятки в болоте сидят без курева.
      Старшина, держа еще пулемет наготове, молча переглянулся с высоким человеком в шинели и командирской фуражке.
      - Мы ищем дивизию Голикова, - сказал Андрей. - Что-нибудь слышали?
      - Почему ищете? Зачем? - быстро спросил высокий. - Документы есть?
      Левую щеку его рассекал шрам, и, когда он говорил, вся эта половина лица оставалась неподвижной, словно принадлежала другому человеку.
      - Документов нет, - сказал Андрей.
      - Так... Предположим, что вы нашли эту дивизию.
      - Я еще не знаю, с кем говорю, - сказал Андрей.
      - И я вас не знаю.
      - Мы из бригады Желудева.
      - Вот как, - человек распахнул шинель, и Андрей увидел на петлицах кителя генеральские звезды. - Я Голиков.
      - Вы? - растерявшись, пробормотал Андрей. - И дивизия здесь?
      - И дивизия... - усмешка тронула лишь здоровую половину лица генерала, а левая часть как бы стала еще мрачнее.
      - Сыны гибнут, когда отцы лгут, - проговорил Андрей. - Это комбриг велел сказать...
      - Погодите, лейтенант, - остановил его комдив неожиданно мягким голосом. - Идите за мной.
      Усадив Андрея на кучу сломанного камыша, он молча выслушал его и затем долго рассматривал карту, отобранную у пленного.
      - Кюн этот не врал, - тихо сказал он. - Дивизию окружили, когда мы пошли в наступление. Боеприпасы кончились. Прорываться решили группами.
      - Значит, напрасно летели сюда?
      - Теперь самое неприятное, - продолжал Голиков, как бы не услыхав Андрея, - что рации нет...
      В стороне Лютиков, точно священнодействуя, доставал из мешка консервы, хлеб, вино и угощал бойцов.
      - Ох, братцы, - говорил кривоносый. - А мы чуть не шлепнули вас. Немец же с вами...
      - Он теперь смирный, - отвечал Лютиков. - В гости меня звал на яичницу. Ешь, Юрка, и ты... ешь, не психуй. Наукой установлено: когда психуешь цвет лица портится.
      Старшина жадно высасывал из узкой банки консервированных омаров.
      - Труха, - заключил он, вытирая ладонью губы.
      - Труха? - обиделся Лютиков. - Это знаешь чего?
      Короли едят, и то не каждый день.
      - Каждый день они сало лопают, - засмеялся другой боец. - А винцо что надо. В нашей деревне старухи травку настаивали, так это не хуже.
      - Вы бы поели, товарищ генерал, - сказал Андрей.
      - Да, - не отрывая взгляда от карты, проговорил Голиков. - Шестая армия. Ударная сила Гитлера..
      Бельгия... Голландия... Франция... И здесь прорыв к Днепру. Сразу могут отсечь весь юг. Умело работают.
      Спасет лишь контратака на фланге. Если не опоздать...
      Через неделю будет поздно. Искусство войны и заключается в этом - не опоздать!
      - Но как же? - спросил Андрей. - За такое время не дойти!
      - Выход один, - снова как бы не расслышав его, проговорил комдив. Хотел здесь новую дивизию формировать. Теперь все меняется. Ночью мы разведали за болотом склад противника, грузовики там есть Атакуем сегодня.
      - Чтобы взять машину?
      - Другого выхода нет. Пока опомнятся, мы километров семьдесят проедем. Атакуем тремя группами.
      Нас девять человек.
      - Десять, - поправил Андрей.
      - Радистке незачем туда лезть, - комдив наклонил голову. - Побережем ее.
      - Конечно, - сказал Андрей.
      - Ну вот, - добавил генерал совершенно иным, резким тоном. - Атакуем в полночь. Самое удобное время.
      XXI
      В лесу пел Шаляпин, могучий бас разносился вибрирующим эхом под черным небом: "Бло-ха, ха-хаха!.."
      - Патефон где-то сперли - бормотал, связывая пленного, Лютиков. Веселятся...
      Кюн бешено крутил глазами, сипел заткнутым лютиковской портянкой ртом.
      - Носом дыши, Юрка, носом... И не балуй тут, - шепотом советовал ему Лютиков.
      - Значит, вы останетесь с пленным, - сказал радистке Андрей. - Это приказ генерала. Мы вернемся за вами.
      Он почувствовал, как тоненькие горячие пальцы сжали его руку, и в этом было еще что-то кроме молчаливого согласия и тревоги.
      - Хорошо, - едва слышно выдохнула Ольга.
      - Что, пора? - спросил Власюк.
      - Еще минута, - сказал Андрей. Произнося шепотом эти слова, он уже забыл про радистку и ворочавшегося Кюна, мысленно переносясь в черноту леса, где хохотал Шаляпин и слышались голоса немцев. - Все... Идем!
      - Тепленькими возьмем, - скользя бесшумно по росистой траве, проговорил Власюк.
      - Halt! - лениво окликнули из темноты.
      Андрей, вздрогнув, крикнул по-немецки, что идет гауптман Кюн.
      - Wer ist da? [Кто это? (нем.)] - удивленно переспросил часовой, выступая из-за дерева. И тут же затрещали выстрелы.
      Шипя, осыпая яркие искры, взвилась ракета. Андрей стрелял по метавшимся белым, в исподних рубашках, фигурам. Куда-то сразу пропали Власюк и Лютиков, кто-то стонал на земле. И вдруг темнота раскололась ослепительным светом и грохотом. Между деревьями проступили силуэты машин, груды ящиков. Жаркий ветер пахнул в лицо Андрея.
      "Взорвался бензовоз!" - подумал он и выпустил длинную очередь в ближайшую цистерну.
      Еще один яркий факел с грохотом поднялся в небо.
      От него отделился клубок огня, и воющий, страшный крик заглушил на миг треск автоматов. Запахло горелым мясом.
      Этот запах комком слюны остановился в горле Андрея, и он никак не мог его проглотить. А среди грохота, треска хохотал Шаляпин.
      На фоне зарева мелькнула фигура комдива, без шинели, с винтовкой в руках. Он точно вышел из пламени.
      Андрей увидел и Лютикова, который волоком тащил сержанта.
      - Бронетранспортер! - крикнул Голиков, указывая на пятнистую машину. Взять бронетранспортер... За мной!
      Его тут же обогнал старшина.
      Из бронетранспортера хлестнула пулеметная очередь, и старшина, не добежав, упал. Но кто-то уже вскочил на борт с другой стороны. Взорвалась третья цистерна. Огонь лизал деревья, рекой плыл на снарядные ящики. Было светло как днем. И черными бабочками летали хлопья сажи.
      - Дело сделано... Красиво, лейтенант! - проговорил Голиков. - Раненых в машину. Быстро!
      - Убило старшину, - доложил кривоносый боец, - и Пилипенко.
      - Всех, всех! - командовал генерал. - Никого не оставлять!
      Сейчас он был иным: властным, нетерпеливым, голос звенел металлом, изуродованная щека, освещенная пламенем, подергивалась.
      - Быстрее, Лютиков, радистку и пленного сюда! - крикнул Андрей, наклоняясь к лежавшему Власюку.
      Руками Власюк стиснул низ живота, сквозь пальцы сочилась кровь.
      - Снаряды могут рвануть... Уходите, - хрипел сержант.
      - Ну-ка давай, - расстилая немецкую шинель, говорил кривоносый боец. Так сподручней.
      На шинели Власюка подтащили к бронетранспортеру. Голиков уже сел в кабину.
      Ревя мотором, бронетранспортер дернулся назад.
      Генерал торопливо, со скрежетом передвинул рычаг, и бронетранспортер медленно покатился вперед. Запыхавшегося Лютикова, связанного Кюна и Ольгу втащили уже на ходу.
      - Лейтенант, к пулемету! - приказал Голиков.
      Ветки шарпали по броне, что-то хрустнуло под гусеницами. Тяжелая машина, раскачиваясь, сминая горевшую траву, выехала на дорогу.
      Лютиков и кривоносый боец торопливо перевязывали Власюка, обнажив его матово-бледный, залитый кровью живот. Ольга ладонями гладила его щеки.
      Андрею показалось, что в этот момент у них совершенно одинаковые глаза, точно боль Власюка испытывала и она.
      - Теперь в госпиталь прямым ходом, сержант, - уверял его Лютиков. Заштопают, и будешь, как новенький... как амур.
      Кюн сипел, пытаясь что-то говорить с кляпом во рту. Убитый немецкий солдат лежал около него. Рядом оказалось и тело старшины. И когда бронетранспортер подкидывало, мертвые будто сдвигались теснее.
      Лес кончился. Комдив убавил скорость, объезжая глубокие воронки. Поодаль чернели какие-то неподвижные глыбы.
      - Танки наши, - проговорил боец с опухшим лицом. - Бомбили прямо на марше. А некоторые в болото свернуть пытались. Вчера еще мы разглядели.
      В этот момент небо точно раскололось, громадный вихрь огня поднялся из леса. Голиков остановил бронетранспортер, не заглушая мотора.
      - А получилось, лейтенант, - сказал он, вставая и оглядываясь на зарево. - Бронетранспортер не сразу искать догадаются. Обломков там будет много. Красиво получилось!
      Генерал зажег карманный фонарик, и луч, скользнув по лицам бойцов, упал на Власюка.
      - Что сержант? Трудно? Вот и мне под Барселоной осколком живот распороло. Знаю, как это.
      Луч фонарика осветил убитого немецкого солдата.
      - А этого не выбросили?
      - да второпях, - ответил кривоносый боец.
      Солдату пуля угодила в рот, на остекленевших глазах еще не высохли слезы. От вида этих слез мертвеца Андрею почему-то стало не по себе.
      - Мальчик, - сказал генерал. - Лет восемнадцать ему, не больше. Как знать, мог стать Гумбольдтом, или Бахом, или просто хорошим человеком. Но его послали убивать.
      Комдив опять сел за руль, включил подфарники, осветившие узкую полоску кочковатой дороги.
      - Лейтенант, - позвал он. И когда Андрей наклонился, тихо заговорил: Радистка... Ну, как бы это...
      Слова найдите хорошие. Женщины все чувствуют сильнее. Им всегда от жизни красивого хочется... Пожалуйста...
      "Странный человек, - подумал Андрей. - Он ведь, не колеблясь, посылал на смерть тысячи людей... И вот что... Будто в нем не одна, а две или три разные натуры".
      - Генерал наш... - тихо сказал Андрею кривоносый боец. - Он и в штыковую с нами ходил. А жену его убило. "Мессера", как собаки, гонялись. Вот "мессер" и убил.
      Лязгая гусеницами, бронетранспортер катился на восток.
      XXII
      В черное небо голубоватыми шаткими столбами уткнулись лучи прожекторов. Иногда серебристо отсвечивали неуклюже толстые аэростаты заграждений, будто корабли пришельцев из далеких миров.
      Обхватив ноги руками, Марго сидела на крыше дома.
      Затемненный город с высоты напоминал темное скопище утесов, через которое лилась блекло-серая река.
      - Станут бомбить или нет? - проговорила Наташа.
      - А сводка опять плохая, - сказала Леночка. - Немцы за Минском.
      - Ой, девчонки, что расскажу! - Наташа понизила голос. - К соседу тетка из Минска вернулась. Пешком уходили. Вдруг немец едет на мотоцикле с пулеметом.
      Остановился рядом, такой молодой, даже симпатичный, и говорит: "Битте". Она как закричит. Тот говорит:
      "Mein Gott" и укатил. Потом снова наша армия отогнала их.
      - Старая? - поинтересовалась Марго.
      - Кто?
      - Тетка.
      - Над всеми смеешься, - обиделась Наташа. - Что бы сама делала?
      - Я бы захватила его в плен, - Марго сбросила туфлю и вытянула ногу, шевеля маленькой, узкой, розовеющей в темноте ступней.
      - ТЫ просто невозможная, - вздохнула Наташа. - Что еще будет?
      - В Большом театре скоро концерт, фрагменты из "Лебединого озера", проговорила Марго.
      - "Лебединое озеро" ты раз десять смотрела, - заметила Леночка.
      - Чудачка!.. Лепешинская танцует. И Костя обещал достать билеты.
      - у тебя много поклонников, - сказала Наташа. - Я этого не понимаю. Имела бы одного.
      - д что другим делать? - засмеялась Марго.
      - Тебе Костя все же нравится? - тихо спросила Леночка.
      - Почему "все же"?
      - Потому, что любишь другого.
      - Вот новость.
      - Только не ври, - сказала Леночка. - Я заметила.
      С Андреем вместе был... Это по-настоящему?
      Они теснее придвинулись друг к другу, и начался тот разговор, который никогда не ведется при мужчинах сколь бы доверительно, хорошо ни относились к ним И потому, что эти разговоры бывают неизвестны сильному полу, многие поступки женщин остаются загадочными, совершенно непонятными.
      - И он догадывался? - спрашивала Наташа. - Он знает?
      - Мы всегда ссорились. Только начнем говорить, и поссоримся, - шепотом отвечала Марго. - Как будто язык сам гадости плетет. Он ведь некрасивый. Правда?
      Ну что в нем? И я не знаю что. А всегда думаю... Если этому подчиниться, то ни капельки моей гордости не останется. Наверное, потому и зло берет.
      Она легла на спину, глядя в исчерканное лучами прожекторов небо. Волосы ее рассыпались по жести крыши и вся она, точно испытывая какое-то облегчение неожиданное, удивительное после рассказанного, не могла и не хотела разрушать это чувство.
      - Я бы не ждала, - строго проговорила Леночка. - Вот если полюблю, то ждать не буду.
      - А гордость? - спросила Наташа.
      - Гордость совсем не в этом. Кто-то выдумал, будто девушке стыдно первой рассказать.
      - И затем он тебе скажет: "Характерами, дорогая, не сошлись", рассудительно вставила Наташа.
      - Пусть... Но я люблю! А он, значит, глупый. При чем тут характеры?
      - Ни при чем, естественно.
      - Любовь красивая у всех, - сказала Леночка, но тут же, догадавшись, что имела в виду Наташа, сердито прибавила: - А ты, Наташка, вульгарный реалист. И от этого любовь не зависит.
      - Мы так думаем, а они совсем иначе, - вздохнула Наташа. - Я еще в деревне жила, и бабка Авдотья, девяносто лет уже ей, созовет девок: "Ой, подружии, чего слыхала, будто Кольке-трактористу медаль вышла". "Перепутала ты, старая, - кричат ей, - медаль быку племенному с выставки дали, а Кольку на собрание потянем, уже соседку обрюхатил, жениться суля, и к другим подбирается". - "Ой, подружии, спутала, как не спутать, кому тут медаль, а кого на собранию.
      И парня бранить-то, коль скорей вас бабами делает, - облыжность пустая вроде. От ума к сердцу тропка запутанная. Им, горемычным, природой налажено всякого способиться, аще б род не усох. И противу - стыдливость женская да осмотрительность. Они ж, бедолаги, ровно жеребчики несмышленые в запертую кормушку тыкаются, и уж тут его взнуздай мягонько, чтоб он, окаянный, от счастья своего не убег".
      А когда помирать бабка вздумала, лежит и шепчет:
      "Ой, подружии, каяться теперь хочу. Любила я много-о. Перед столькими винна за их мужиков. Неугомонно-то сердце бабье. И теперь уж совсем тело немощно и не чую при себе тут его, а душа окаянная снова ишо любви просит..."
      - Любовь и смерть, - проговорила Марго, - две загадки. Одна дает жизнь, вторая отнимает. Возможно, любить и значит жить...
      Наташа как-то по-бабьи, подперев ладонью щеку, тихо пропела:
      Без любви прожить - не получится.
      А с любовью жить - только мучиться.
      А с любовью жить - только маяться.
      Отчего все так получается?
      И затем, вздохнув, потирая ладонями свои толстые колени, добавила:
      - Почему они всегда рассматривают ноги?
      - А ты не знаешь? - ответила Марго - Это еще от дикости... Ведь когда-то, чтобы познакомиться с женщиной, надо было ее догнать И тогда же выдумали, что мы слабый пол. Если не разбираются в музыке, то скрипку ценят по футляру.
      Что-то мальчишески задорное было в том, как она привстала и, вложив два пальца в рот, свистнула Жесть крыши неподалеку загремела от шагов.
      - Кто там? - вскрикнула она, испуганно одергивая платье.
      - да я- ответил недовольный голос Шубина.
      - Михал Михалыч! - засмеялась Марго. - А мы чуть со страха не умерли.
      - Гавриловна сказала, что вы здесь, - пояснил Шубин. - Я чердак весь облазил.
      - Ты настоящий рыцарь, Мишенька, без страха и упрека, - важно, точно посвящая его в это звание, объявила Марго. - Иди сюда.
      - Ух, сила, прожектора, - говорил Шубин, садясь около Наташи.
      - Мишенька, ты нам скажи, бывает любовь вечной?
      - Откуда я знаю! - помолчав и трогая лоб, сказал Шубин. - Я не химик. Это химики реакции изучают Ну вечного у природы не бывает. Сама вечность понятие относительное. А мы завтра уходим целым факультетом. Добровольно!
      - На фронт? - зачем-то спросила Наташа, хотя все было ясно.
      - Нет. Вначале обучат истреблять танки Гранату под него или бутылкой сверху. Элементарное дело Но все же лабораторная практика требуется.
      Марго сразу утратив наигранность и как бы не зная, что сказать, глядела на Шубина. Брови у нее выгнулись, а губы дрогнули, растянулись.
      - Теперь свидания на крышах назначают "Где увидимся?" - "За трубой", неуклюже пошутил Михал Михалыч и один засмеялся этому анекдоту - Хлама на чердаке столько, что лоб едва не расшиб С точки зрения вечности люди живут миг, а хлама остается дай боже Он вытащил из кармана аляповатого плюшевого медвежонка с непомерно большой головой.
      - Кому это? - спросила Наташа.
      Поглядев на Марго, Шубин вздохнул и с деликатным великодушием ответил:
      - Всем!
      ХХIII
      Невзоров ждал Марго, прогуливаясь у мраморных колонн Большого театра, размалеванных, как и само здание, бурыми пятнами. Спектакли начинались рано, чтобы все могли уехать до темноты. За Пресней дымили склады табачной фабрики, подожженной бомбой, и сизая пелена висела над городом. А здесь, как и до войны, стояла толпа, наперебой спрашивали лишний билетик.
      От Невзорова ни на шаг не отходил плотный, низенький майор с оттопыренными ушами.
      - Быть может, ваша дама не придет, и я могу надеяться? - по-волжски окая, говорил он. - Мне хоть галерку. Я с фронта. Оказия вышла, а ночью еду...
      - Ну, хорошо, хорошо! - отвечал Невзоров. Его сердило и то, что Марго запаздывает, и уверенность этого майора, который весело поглядывал на часы.
      - Обидно же теперь не попасть на "Лебединое озеро", - говорил майор. Всякое потом быть может. Под Оршей не знаю, как уцелел...
      Говорил он без всякого выражения, будто то, что в следующий раз может не уцелеть, дело заурядное, а вот не попасть в театр действительно обидно.
      - Вы из двадцатой? - спросил Невзоров, так как знал, что двадцатая армия вела тяжелые бои под Оршей с танковыми дивизиями Гудериана.
      - Знаете, - ответил майор, - на батальон по сорок танков шло.