- Он те просверлит дырку, - осаживали их.
      В двух шагах, присев на корточки, держа автомат меж колен, боец читал вслух письмо:
      - "...Еще Марье была похоронка. А я болею сердцем за тебя, инда руки опускаются. Ходят к нам теперь из Москвы люди: одежонку поменять на картошку да лук. Ведро или два картофеля своего им отсыпаю, а ничего не беру. Мне-то ничего и не надо, лишь бы ты возвернулся. Какой ни есть, хоть без руки, без ноги, а живой..."
      Он сидел к Волкову боком. Испачканная окопной землей шинель вздулась горбом. Листок бумаги в черных негнущихся пальцах дрожал.
      - "Никогда и не верила я богу, - глуховато, медленно, как бы с трудом разбирая написанное, читал он, - а тут в церкву ходила, за тридцать рублей свечку поставила... И собрали мы еще колхозом деньги на танк".
      Шор хмыкнул:
      - Ловко бабоньки рассудили: на бога надейся и сам не плошай.
      - Да, - встряхиваясь, будто мокрый пес, засмеялся Сидоркин. - Когда нас долбили минами, я то богородицу, то черта поминал. Вроде и легшало...
      Неожиданно доплыл слитый рев пушек. Каким-то чугунным гулом, мелко вибрируя, затряслись и промерзлые стенки траншеи. Ручейками потек на бруствере снег. Из блиндажа выскочил Комзев, принявший командование ротой.
      - Командиры взводов к ротному, - передавали друг другу бойцы.
      - Эка, - уронил Сидоркин, - видать, кончилась передышка.
      Комзев и два подбежавших лейтенанта тихо заговорили между собой. Грохот усилился, но чьи пушки стреляют, Волков еще не мог разобрать. Этот грохот падал на траншею сверху и, казалось, одновременно исторгался землей. Шор вертел головой, тоже стараясь угадать, кто начал артподготовку. На скулах его вздулись, заходили желваки.
      - Локтева... ротный! - услыхал Волков.
      Он вскочил и, переступая через ноги сидящих бойцов, через котелки, зашагал туда. Шор молча двинулся за ним следом.
      - Ага! Неразлучные Иваны, - воскликнул Комзев и добавил, оборачиваясь к лейтенантам: - Эти не подведут! Бывалые фронтовики...
      - Артиллеристы б не подвели, - заметил один лейтенант в измызганной, расстегнутой шинели с пунцовыми, нагретыми у блиндажной печки щеками.
      - Командир батальона у пушкарей сидит, - ответил Комзев. - Гляди, Локтев!.. Артподготовка будет короткая, всего пять минут.
      - Наступаем? - спросил Шор.
      - Наступают правее, а тут шумок устроим, - сказал Комзев не оборачиваясь. - Батальон атакует в лоб, а мы с фланга.
      Волков смотрел через бруствер. Здесь, на водоразделе Москвы-реки и Верхней Волги, местность была всхолмлена, изрыта руслами крохотных речек, покрыта лесами. Виднелись и печные трубы сгоревших деревень.
      Немецкие окопы выделялись, как темные извилистые морщины на белой пушистой земле.
      - Прямо холмик, - говорил Комзев. - Сто пятьдесят метров. За время артподготовки добежишь?
      - Под снаряды? - удивился Волков.
      - Холмик взять надо. Ясненько? Твое отделение ручным пулеметом усилю. А горелые трубы видишь?
      - Да.
      - Это село батальон атакует. Сообразил? Немец вклинился, и мы с двух сторон ударим... Холмик прикроет фланг. Конец артподготовки - зеленая ракета.
      Шор, навалившись грудью на скос траншеи, осматривал местность. Волков догадался, что Комзев старается уберечь его, поэтому выбрал наименее опасный участок атаки, но говорит, будто здесь решится все.
      Кроме того, у холмика изгибалось русло безымянного ручья, по которому Волков и Шор легко могли уйти к немцам. Из блиндажа появился коренастый старший сержант, почти квадратный, в телогрейке, с черной немецкой кобурой парабеллума на животе. Этот немолодой уже связист, какой-то добро-улыбчивый при его мохнатых бровях, с почерневшим от холодного ветра лицом, был парторгом роты. Сходились другие бойцы, рассаживались на земле, на патронных ящиках.
      - Ты начинай, Озеров, - сказал парторгу Комзев. - Через двадцать минут атака!
      Озеров расстегнул брезентовую сумку, достал замусоленную тетрадь и кашлянул, оглядывая собравшихся.
      - Что ж, как будто все... Начнем открытое партийное собрание, медленно, сухо заговорил он. - В ротной организации числилось двенадцать коммунистов. Семь убито, двое ранены. Три налицо. С пополнением явилось еще четверо. Повестка дня, товарищи...
      В бруствер хлестнула пулеметная очередь.
      - Кто там высовывается? - досадливо спросил Озеров. - Мешают же...
      - Блинов, закрой дверь, - шутливым тоном проговорил незнакомый Волкову боец.
      - Товарищи... - начал снова Озеров.
      - А ты, Озеров, партийную демократию соблюдай, - вставил тот же боец. У нас в колхозе, бывало, соберемся утром, к обеду только повестку дня затвердим.
      - Не озоруй. Товарищи, через двадцать минут атака...
      - У меня есть предложение, - сказал боец. - Обсудить надо лейтенанта Вахова.
      Один из командиров взводов, с узким, нервным, бледным лицом, гневно покраснел, раздувая тонкие ноздри. Шор вскинул брови. Его, наверное, удивило, что солдаты могут обсуждать какие-то действия лейтенанта.
      - Что ж, голосуем за предложение товарища Лядова, - сказал Озеров.
      Четыре руки поднялись над касками бойцов.
      - Большинство, - сказал Озеров.
      - Меня обсуждать! - вскочил, как подкинутый, лейтенант Вахов. - Меня? За этого фрица? Да я...
      Лет двадцати пяти, худой, высокий, он теперь забыл о своем росте. Пулеметная очередь снова ударила по брустверу, визгнули рикошетившие пули.
      - Сядь, Вахов, - дернул его за шинель Комзев.
      Бойцы заговорили, споря, перебивая друг друга.
      - Регламент, регламент, - махал тетрадкой Озеров. - Не все сразу! Говори, Лядов.
      Дело состояло в том, что лейтенант застрелил приведенного разведчиками "языка".
      - Во-первых, немец уже был пленным, во-вторых, "язык". Разведчики двоих потеряли, когда брали его, - говорил Лядов. - И выходит, напрасно...
      - А знаете, что у лейтенанта отца убили? - выкрикнул Блинов. - И этот фриц еще ругаться стал. Как тут выдержишь?
      - Я скажу как, - проговорил другой боец. - У Лядова жену и трех дочек в огне спалили. Этого не знаете?!
      Как-то сразу все умолкли. Доносился лишь гул артиллерии. Лядов устремил на стенку траншеи невидящие глаза, жесткие морщинки тянулись от его большого рта, широкие ладони тискали автомат. И то, что поначалу казалось шутливостью его тона, было, как все догадались теперь, нотками загнанных вглубь страданий.
      Вахов скрипнул зубами, наклонил голову.
      - Он их каждую ночь по имени зовет, - добавил боец. - Ласковые слова им шепчет... Так-то!
      - Зачем ты? - укоризненно проговорил Лядов.
      - Выходит, и не об том речь, - уронил хмурый Сидоркин.
      Все молчали, поняв, что речь шла действительно не о Вахове и даже не о "языке", а о том, какая сила возвышает человека над простым озлоблением.
      - Кто хочет выступить? - спросил Озеров. - Нет желающих? Вахов, будете говорить?
      - Нет, - угрюмо сказал лейтенант.
      - Какие предложения? - спросил Озеров.
      Сидоркин заерзал на месте.
      - Говори, говори! - кивнул боец.
      - Чего ж, ребята, - медленно проговорил Сидоркин. - Гладких речей держать не умею... Ну, как думаю. Ведь кто человека лучше сделает? Только ж люди сообща... Вот что, братцы... Это я думаю.
      Комзев глянул на часы:
      - Десять минут осталось...
      XIX
      Батарея стреляла от леса прямой наводкой. У немецких траншей снаряды кололи мерзлую землю. Дым, вихри снега перемешались и густой, тяжелой рванью кипели над мерцающими брызгами огня.
      Комзев махнул рукой:
      - Давай, Локтев! А если там удержитесь, на гимнастерках заранее дырочки сверлите под ордена.
      Не оборачиваясь, не глянув на Шора и на бойцов, стоящих рядом, Волков уперся в боковую стенку ячейки, перекинул до невесомости ставшее легким тело через бруствер. Осколки выли жесткой разноголосицей.
      Хрустел снег под ногами девяти человек, бегущих к огненной кипени разрывов. Теперь спасение было лишь в этой ревущей, воющей стене. Не успеют, пропустят мгновения, когда обстрел утихнет, и немцы легко перестреляют всех, словно грачей на поле.
      Дым уже наползал, окутывал их. Кто-то закашлялся на бегу. Волков удивился, что можно различить кашель в этом грохоте.
      "Еще тридцать метров, - думал он. - Как поведет себя Шор? Еще бы метгров семь - десять..."
      Казалось, шуршащие над головой снаряды вот-вот заденут. Он увидел труп с оскаленным ртом, набитым снегом. И его будто дернули за рукав. Он упал. Рядом, звякнув о каску убитого винтовкой, повалился Шор.
      - Сволочь, - хрипло выдохнул он. - Говорит, ордена!.. Знал бы...
      Лицо его оставалось застывшим, как маска, но глаза выдавали крайнее бешенство. Он ртом схватил испачканный уже копотью снег.
      Волков ощупал свой рукав. Осколок прорвал у локтя овчину, но тело не задел. На метр от них лежал Блинов.
      Немного дальше раскорячился Сидоркин. Читавший письмо боец, фамилию которого Волков не запомнил, только присел, упираясь одним коленом в снег. Другие, отставшие немного, еще бежали. Он увидел и зеленую ракету, медленно, косо взлетавшую позади, над траншеей. Махнув рукой, он вскочил, уже не сгибаясь, как бы нырнул в дымную, зловеще плотную тишину... Потом у ног зачернел длинный окоп. Угловатая каска, обсыпанные землей плечи солдата двигались там. Солдат вскинул голову и, наверное, лишь успел заметить русский автомат, брызнувший снопом искр. Стоны, бешеная ругань, выстрелы звучали кругом. Волков обернулся, увидел Шора, притиснутого к стене окопа грузным ефрейтором в русской солдатской шапке; ударом кулака Шор отбросил его и затем воткнул ему в живот штык. Блинов зубами дернул чеку, швырнул гранату в угол окопа.
      И все затихло. А в низине трещали пулеметы, бежала цепь атакующих. Шор, жестко кривя рот, ощупывал бедро. Вата из брюк повисла клочьями.
      Сидоркин без шапки, завернув рукава полушубка, перевязывал бойца, который утром читал письмо от жены. Две или три пули угодили ему в грудь, он даже не стонал, а только поводил мутными зрачками. От слипшихся пего-седых волос Сидоркина шел пар. Убитый Шором ефрейтор откинулся головой на соломенную калошу и еще вздрагивал, шевелился, трудно расставаясь с жизнью. Молоденький боец из пополнения тоже вздрагивал, глядя на него. Волкова немного подташнивало от пережитого волнения, от вида крови, забрызгавшей стенки окопа.
      - Теперича, Мокей, домой поедешь, - говорил Сидоркин. - А как иначе? Отпуск будет.
      - Ну и везучий ты, - сказал Шору Блинов. - Лупанул же фриц в упор из автомага.
      Шор криво усмехнулся и скосил глаза на расщепленный приклад. Сидоркин, кончив бинтовать, подобрал упавшую с головы ефрейтора шапку и надел.
      - Гляди, - сказал Блинов, - налезут вши.
      - Так еще мои с ихними поборются, - без улыбки отозвался Сидоркин. - И меня есть не будут... Как, сержант, раненого в землянку?
      - Да, да, - ответил Волков, наблюдая за ходом боя. - Конечно!
      - Танки! - сдавленным голосом проговорил кто-то.
      - Это ж танки? А, братцы?
      Волков резко повернулся. От леса быстро двигались темные квадраты и словно пенили снег вокруг себя.
      Лишь приглядевшись, Волков сообразил, что за танками бегут солдаты в белых маскировочных костюмах.
      - Они и есть, - пробормотал Сидоркин. - Ах, язви их! Четыре, да еще рядом... Шесть.
      Шор впился глазами в танки, сжимая и разжимая кулаки. Скорее всего, он думал о том, что придется лежать под танками или быть убитым немецким солдатом.
      "Ну и заварил Комзев, - подумал Волков. - А почему Шору не быть убитым?.." И затем еще подумал:
      "Это, конечно, самое легкое..."
      Дымные нити снарядных трасс, зеленовато-сизые в морозном воздухе, перехлестнулись над траншеей Возле немецких танков и у леса плеснули дымные разрывы. С глухим ревом низко пронеслись три штурмовика. И они вдруг окутались дымом, и огненные струи метнулись к танкам. Один танк, в который попала струя, раскололся, будто жестянка.
      Штурмовики исчезли за лесом, и где-то дальше, по невидимым целям, стучали авиационные пушки. Танки сворачивали к холму, прикрываясь от огня батареи.
      - Эка, - забеспокоился Сидоркин. - Прям сюда идут. Чем их, сержант?
      А у траншей наступал перелом. Оттуда выскакивали фигурки немцев. И теперь по ним били пулеметы.
      Многие падали, снег усеивался черными бугорками. Но шесть танков ползли к холму, и за ними бежали автоматчики.
      - Чем же их? - повторил Сидоркин.
      - Уносите раненого! - сказал Волков.
      Шор быстро глянул на него.
      - Мы прикроем, - добавил Волков.
      Лязг и железный гул танков словно накалял воздух.
      - Клади Мокея на шинель, - говорил Сидоркин.- - Да вот шинелька немецкая.
      Волков устанавливал пулемет. Когда оглянулся, бойцы уже волокли раненого по склону холма.
      - Отлично, - сказал Шор. - Я думаю, сержант Локтев и рядовой Гусев погибнут здесь как герои. Все-таки удалось.
      Волков оттянул затвор.
      - Стреляй выше!
      Длинная очередь заставила попадать автоматчиков, и сразу брызнули огнем танки. Волков едва успел нагнуться. Бешеная сила толкнула его на дно окопа, сдавила голову. Земля тряслась, проваливалась.
      Обсыпанные мерзлой глиной, оглохшие до ломоты барабанных перепонок, они заползли в темный, как нора, блиндаж. Тут валялись немецкие одеяла, котелки, ранцы. Потом совсем близко затрещали немецкие автоматы.
      Узкая тень заслонила вход в блиндаж. Просунув автомат, солдат осторожно вглядывался, но еще не различал их. Шор каким-то чужим голосом по-немецки резко приказал солдату позвать офицера.
      Солдат исчез, а у входа мелькнула фуражка, обмотанная шарфом, чтобы не мерзли уши.
      - Wer ist da? [Кто здесь? (нем.)]
      Худощавый немец, лейтенант, вошел и, увидев двух русских, схватился за кобуру. Шор быстро заговорил.
      У лейтенанта было прыщавое юное лицо с красными пятнами на щеках - не то лишаи, не то признаки обморожения. Он подозрительно глядел на Волкова и Шора.
      Такой же юный солдат, широколицый, в каске и белом маскировочном, похожем на лыжный костюме, с гранатами за поясом, ощупал карманы Волкова, затем Шора, передал их документы лейтенанту.
      Они вышли из блиндажа. В небе плавали еще клочья дыма. Немецкие танки стояли на отложине холма. Солдат повел их к лесу. Они шли по замерзшему руслу вдоль красного телефонного провода.
      Волков чувствовал, как мороз жжет щеки, пробирается к телу через дырку рукава. Шор молчал, ускоряя шаги.
      - Halt! [Стой! (нем.)] - крикнул солдат.
      Он повесил автомат на шею, закурил и добавил:
      - Vorwarts! [Вперед! (нем.)]
      В лесном овраге стояли два бронетранспортера и легковая машина. По склону из труб землянок курились дымки. Несколько солдат, видимо разведчики, обвешанные гранатными футлярами, оружием, сидели на бревне около походной кухни. А повар мясницким топором разрубал безголовую тушу свиньи. И кухню, и бронетранспортеры, и землянки прикрывала срубленная хвоя так, что издали все казалось маленькой рощей. Синие, желтые, красные провода тянулись от землянок в лес.
      "Наверное, батальонный штаб, - думал Волков. - Хорошая маскировка".
      Возле одной землянки ждал офицер в длинной цигейковой шубе, которому, очевидно, по телефону сообщили про необыкновенных русских. Это был пожилой человек с усталым взглядом, тонкогубым ртом, словно вписанным между широким носом и подбородком. Солдат вытянулся перед ним, щелкнул каблуками.
      - Кто вы? - спросил тот, глядя на Волкова. - В чем есть дело?
      Шор заговорил по-немецки, назвал чью-то фамилию и добавил по-русски: Это важно. Решают минуты.
      - Ви немец? - опять по-русски, с недоверием в голосе, спросил тот.
      - Быстрее, гауптман! - сказал Шор.
      Офицер, услыхав нотки приказа, даже как-то вздрогнул. Он распахнул дверь землянки, жестом пригласил их войти. Землянка оказалась большой, светлой. Пол был устлан истоптанным дорогим ковром, стены завешаны солдатскими одеялами.
      На железной печке шипела сковородка. Пахло жареной ветчиной. Толстый унтер-офицер, обвязанный полотенцем, как фартуком, разбивал над сковородкой яйца. Два лейтенанта в куцых мундирчиках сидели за столом у телефонов.
      Гауптман, не снимая шубы, взял трубку и начал дозваниваться куда-то. Лейтенанты хмуро, брезгливо рассматривали пленных. Унтер-офицер по-гусиному вытянул шею. Огляделся и Волков. Угол занимал топчан, где лежал инкрустированный перламутром аккордеон. Под оконцем в русской измятой каске торчали прутики вербы, и на них распустились нежно-розовые почки. Было странно видеть это цветение зимой, в суровой обстановке штабной землянки, возле сваленных кучей русских автоматов и винтовок, собранных на поле боя.
      - О... Zum Teufel! [Черт! (нем.)] - испуганно воскликнул унтерофицер, забывший о яичнице.
      Гауптман вызвал по телефону "Дрезден" и, вскинув голову, прищелкнул каблуками, точно стоял перед генералом.
      "Подчинение старшему в крови у них, - думал Волков - Будто вторая натура. И связь работает как часы".
      Гауптман быстро доложил, выслушал приказ и отдал трубку лейтенанту. Затем приказал другому лейтенанту сопровождать русских, и тот вскочил, одергивая мундирчик.
      - Вы будете ехать на машина, - сказал гауптман. - Сейчас ехать.
      - Благодарю, - ответил Шор.
      Но гауптман лишь пожал плечами, словно отрицая свое участие в этом деле.
      Когда они сели в машину под охраной лейтенанта и еще двух автоматчиков, лес наполнился грохотом.
      Лейтенант спросил у пробегавшего офицера, почему бьют пушки, и тот крикнул, что русские перешли в наступление.
      XX
      Маршал Шапошников неожиданно вернулся и опять устроился в кабинете со своими кислородными подушками и неизменным толстостенным стаканом в серебряном подстаканнике, из которого любил пить чай. Опять к его дубовому письменному столу тянулись нити управления фронтами. Даже глядя на карту, огромную, расцвеченную,, флажками, трудно было представить это сражение, вытянувшееся по извилистой линии на четыре тысячи километров. За линией фронта остались Белоруссия, Украина, юг России. Остро чувствовалась нехватка продовольствия, и везде приходилось урезать паек. Сотни заводов, эвакуированных в Сибирь, еще не работали. Армиям не хватало снарядов, патронов, даже лопат. А на юге и на севере, чтобы сковать войска противника, не дать возможности перебросить резервы к Москве, армии перешли в наступление. Командующие требовали боеприпасов, жалуясь, что им дают меньше половины необходимого запаса. И все тревожнее делалась обстановка под Москвой. Прорвав оборону у НароФоминска, танки и мотопехота двигались к городу От канонады тонко дребезжали окна, покрытые морозным узором.
      Шапошников не выходил из кабинета второй день.
      К нему забегали штабные генералы с рулонами карт, папками, затем бегом уходили выполнять новые поручения или садились к телефонам, кричали до хрипоты, разыскивая застрявшие где-то дивизии. Невзорову маршал приказал беспокоить его только в случае крайней необходимости. И возле кабинета давно сидел пожилой врач с генеральскими звездочками на петлицах.
      - Вы поймите, - говорил он - Я должен хотя бы осмотреть его. Маршал или солдат - для природы безразлично. Когда сердце изношено, то в любую минуту...
      Если бы я не знал хорошо, чем всегда кончается, то не сидел. Какое-то мальчишество!
      От возмущения его узкая седая бородка мелко дрожала.
      - Идите, подполковник, и скажите, что я здесь...
      вот уже три часа. А в госпитале ждут раненые.
      - Ну, попробую еще раз, - согласился Невзоров. - Кстати, есть повод.
      Взяв сообщение о том, что фельдмаршал Герд фон Рундштедт за отвод войск у Ростова отстранен Гитлером от командования, Невзоров прошел в кабинет. Шапошников говорил по телефону и что-то помечал на карте, лежащей перед ним.
      - Да, да, голубчик... Отбили это село? - Он нетерпеливо взглянул на Невзорова, и тот положил ему поверх карты листок с сообщением. Пробежав глазами текст, маршал равнодушно отодвинул его.
      - Как называется село, голубчик? - сказал он в трубку. - Задворики? Большие потери там?.. И ни одной целой хаты? Что же делать, что делать... Так вот, оттуда ни шагу назад!
      Это маленькое село у Красной Поляны, видимо, интересовало его больше, нежели судьба германского фельдмаршала. Коротко звякнул другой телефон, и Шапошников снял трубку:
      - Здравствуйте... То есть как?.. И много прорвалось к вам?.. Слышу, слышу, - он поморщился, чуть отстраняя трубку от уха: мембрана гудела выстрелами, разрывами мин. - Кто же там у вас отбивается?.. Что ж, писарям и генералам необходима разминка. Но все же используйте резерв. Будем считать это крайним случаем. Или вы привыкли к тому, что генералы штаба фронта сами отбивают атаки?.. Еще личная просьба. Коли уж они прорвались к вам, не могли бы вы захватить для меня "языка"?.. Да, да, конечно, лучше офицера...
      Спасибо.
      Бросив трубку, Шапошников покачал головой и усмехнулся.
      - Разрешите доложить, - сказал Невзоров. - Врач настоятельно просит...
      - Он еще здесь? - удивился маршал. - Вот упрямый старик. Скажите ему, что я уехал. Вышел через запасную дверь. Поверит?
      - Нет. У запасной двери он приказал дежурить медсестре.
      - Хм... Изучил тактику.
      - Он говорит, что может плохо кончиться.
      - Все кончится хорошо, - устало закрыв глаза и откидываясь на спинку стула, произнес Шапошников. - Эту сверхтяжелую батарею в Красной Поляне мы накрыли огнем. Таких пушек у них больше нет. Гитлер, вероятно, хотел объявить, что Москва простреливается артиллерией насквозь, и поддержать наступательный дух армии... Иметь бы нам еще сотню лишних танков.
      Но где взять, где взять? За сотню танков отдал бы душу, как Фауст за вечную молодость. Смешной, однако, этот великий Фауст...
      И, как бы вспомнив, что Невзоров еще здесь, слушает его мысли, сухо добавил:
      - Вот что... езжайте в Перхушково. К штабу фронта прорвался отряд автоматчиков с танками. "Языка"
      привезите. Мне хочется теперь узнать, насколько вымерз их пыл.
      Выйдя из кабинета, Невзоров сказал "упрямому старику", что маршал занят и просил его не беспокоиться.
      - Я лучше знаю, что мне делать, - сердито буркнул тот и опять уселся в кресло.
      - Долго придется ждать, - надевая шинель, заметил Невзоров. - Еще сутки, вероятно.
      Тот посмотрел на часы и неопределенно хмыкнул, как бы давая понять, что и это знает лучше, а какими бы важными делами ни занимался человек, природа в назначенное время берет свое.
      - Горло кутайте, - проворчал он. - Мороз. И дышите в воротник.
      Мороз на улице был такой, что спирало дыхание Бессменный дядя Вася грел мотор. Из выхлопной трубы колечками струился дымок, повисая в загустелом воздухе.
      - В Перхушково, - сказал Невзоров, открывая дверцу и усаживаясь - К штабу фронта.
      Москва казалась приземистее от сугробов. На улицах возле заграждений ходили рабочие с винтовками, Стену Большого театра, куда попала бомба, закладывали мешками с песком обмотанные тряпьем пленные немцы. А на Петровке у дверей магазинов толпились женщины, озабоченные тем, как из скудных, ежедневно выдаваемых по карточкам продуктов готовить обед на семью. Тут любой мог получить рецепты необычной для мирного времени кулинарии: и как жарить картошку без масла, и как варить борщ, не имея капусты и картошки.
      Мальчишки на Тверском бульваре играли в снежки.
      Над самыми деревьями висели громадные аэростаты заграждений, опущенные утром. Невзорову бросилось в глаза, что у зениток и пулеметов стояли девушки в шинелях и касках. Видимо, артиллеристов-мужчин отправили на фронт.
      У Белорусского вокзала стояли танки, под ними горели костры, чтобы в любой момент завести двигатели.
      На этом же огне прокопченные, в черных шлемах танкисты разогревали консервы. А из метро сплошным потоком выходили бойцы, точно глубь земли рождала их - с обветренными лицами, неторопливым говором. Они строились ротными колоннами, уходили отсюда на фронт.
      - Сибиряки, - заметил дядя Вася. - И мороз-то нипочем. Крепкие ребята.
      Ближе к окраине города все менялось: исчезли прохожие, у противотанковых орудий артиллеристы в маскировочных халатах раскладывали снаряды. Дорога на Перхушково, как извилистый туннель, пробитый через снега, темнела бомбовыми воронками. Кое-где объезжали разбитые, еще дымящиеся грузовики - следы недавней бомбежки. Уже на семнадцатом километре отчетливо слышалась пулеметная трескотня, стали встречаться раненые, бредущие к Москве. Тут забуксовавшую "эмку" обогнал кавалерийский эскадрон, взмыленные кони роняли с губ пену, мелькали ножны, стремена, шпоры. И, когда тронулись дальше, эскадрон успел скрыться в лощине. Над Перхушковом завязался воздушный бой. Истребители крутились, наполняя холодное, как бескрайняя голубоватая льдина, небо вспышками огня, стуком автоматических пушек. То один, то другой самолет будто падал и, едва не задев верхушки сосен, круто устремлялся вверх. Но вот "мессершмитт" не вышел из пике, столб дыма взметнулся над лесом. К месту боя летели еще три звена истребителей со стороны Москвы. И немецкие пилоты, должно быть заметив их, начали уходить. На земле в этот момент чаще загромыхала артиллерия, неистовым треском переплелись автоматные и пулеметные очереди.
      Штаб фронта занимал старинный двухэтажный особняк на берегу пруда, окаймленного вековыми соснами и березами. Через густой лес к нему вела широкая, прямая аллея. На этой красивой аллее стояли повозки, врачи бинтовали раненых, слышались крики, стоны. Грузовик с реактивной установкой приткнулся меж деревьев. И вдруг мелькнуло пламя, лес заполнился скрежетом, громом. Длинные тела ракет, обжигая огненными хвостами верхушки сосен, унеслись на юг.
      Когда Невзоров подъехал к штабу, суматоха, вызванная появлением отряда немцев, улеглась. Ему сказали, что прорвалось не меньше батальона с тремя танками, но их оттеснили, а для Шапошникова захвачен танкист-лейтенант. Этого танкиста, правда, оглушило разрывом снаряда, и он ничего не соображает, да пока едут в Москву, начнет говорить.
      Пленный, еще совсем молодой, лет двадцати, сидел у крыльца, обхватив трясущуюся голову руками. Он был забрызган чужой кровью, смерзшейся на комбинезоне и в светлых волосах. Дядя Вася тоже вылез из машины и, внимательно разглядывая танкиста, проговорил:
      - Ишь ты... Застудится малый.
      - Усади его в машину, - приказал Невзоров. - Да чем-нибудь руки свяжи.
      В полутора километрах на снежном поле глыбой темнел подбитый танк. Мимо него цепью бежали к соседнему лесу бойцы. Опушка леса кудрявилась разрывами мин, где-то в дыму стучали пулеметы. Над головой Невзорова брызнуло мелкими осколками разбитое стекло.
      - Легли бы, подполковник, - сказал, подойдя к нему, высокий, широкоплечий командир в задымленном полушубке с автоматом на груди. - Дура пуля щелкнет - и поминай как звали.
      - А вы что стоите? - улыбнулся Невзоров.
      Лицо этого командира светилось такой жизнерадостностью, так весело щурились янтарного цвета глаза, что невольно хотелось улыбнуться.
      - Я с фронта, из дивизии. У нас это обычное дело.
      Здесь в тылу рассчитывал часок отдохнуть, а пришлось автомат брать. Это уж добивают их... Сказали, что какой-то подполковник едет в Москву. Я его ищу. Не вы?
      - Да.
      - Капитан Лосев, - представился тот, - У меня к вам деликатная просьба. Записку не отвезете? Я сейчас напишу.
      Невзоров пожал плечами, и Лосев торопливо добавил:
      - Что вам стоит? Почтой неделю идет... А я две недели как виделся. Это на Арбате. Мимо будете ехать.
      - Ну, хорошо, - кивнул Невзоров. - Только скорее.
      Через десять минут еду.
      Лосев торопливо расстегнул полушубок, из кармана гимнастерки вынул блокнот.
      - За одну минуту напишу.
      В его блокноте лежала фотография. Невзоров от удивления прикрыл на миг и снова открыл глаза. То была фотография Эльвиры.
      - Красивая? - радостно засмеялся Лосев. - Да-а!
      Мало что красивая. У нее сердце золотое, а характер еще лучше. С ней жить, как в сказке.
      Невзоров теперь внимательно посмотрел на его лицо:
      широкие, обветренные скулы, твердые губы, прямой, будто вылитый из меди нос. За внешним добродушием угадывалась твердая воля и широкая натура русского человека. А лет на вид не более тридцати.
      - Я в госпитале на Арбате лежал, - объяснил капитан - Там и познакомился. Она, бедняга, хлебнула горя.
      Какой-то оболтус у нее муж был. Разве не оболтус, если такую женщину упустил? Теперь все на место встанет.
      Да сами увидите, какая она золото, чаем вас напоит...
      - Боюсь, капитан, что не смогу, - произнес Невзоров.
      - Так это одна минута. Сделайте одолжение!
      - Не могу, - резко сказал Невзоров. - Потому что этот оболтус, как вы говорите, я и есть.
      - Ну? - шепотом вдруг спросил тот. - Вы Невзоров? Ну и заварушка... Что же нам делать? Эх, черт!
      Он поморгал веками, собрал морщины на лбу и неожиданно рассмеялся:
      - Вот дела! А что делать?.. Жизнь... Где вам не повезло, мне будет удача. Как в наступлении целого фронта: одни потери несут, другим легче...
      - Она ругает меня? - спросил Невзоров.
      - Да нет... Говорит, сама виновата. Женщины при этой ситуации нашего брата кроют. А тут наоборот. Золотой характер!.. Ну и тесен же мир. Что нам-то с вами делать? Может, будем друзьями?.. Записочку кинете в ящик?
      - Так и быть, - криво усмехнулся Невзоров.
      Опять заскрежетала реактивная установка, и вой мин повис над лесом.
      XXI
      Густав Зиг лежал у поваленной сосны. Это дерево и спасло его, когда обрушился залп ракет. Эти реактивные мины были страшнее всего. Снег как бы испарился, черная земля обгорела. Скрученная, раскаленная мгновенным жаром хвоя дымилась. А лес гудел, кряхтел, точно огромное живое существо, которое нещадно посекли цепями. Разрывы обычных мин теперь казались легкими хлопками. Поблизости от Густава валялась чья-то оторваннал нога с лохмотьями штанины, на разбросанных трупах дымились шинели. За деревьями горел танк, а другой, последний из семи двигавшихся с батальоном, отползал... По полю к лесу неровной, вогнутой цепью, утопая до колен в снегу, бежали русские солдаты, что-то крича. Но голоса, ослабленные расстоянием и треском выстрелов, сливались, напоминая глухое жужжание.