Он козырнул, неловко ткнув полусогнутой ладонью себе в щеку, и засеменил к артиллеристам.
      - Дал же мне бог начальника штаба, - глядя ему вслед, пробормотал Самсонов, а затем срывающимся голосом крикнул: - Бегом! Уводите людей!
      И штабные командиры, стоявшие чуть поодаль, нагнувшись, как под обстрелом, бросились выполнять приказ.
      Из вагона с шинелью в руках прыгнула Нина Владимировна.
      - Алексей, - проговорила она, - ты забыл...
      - Что? - рявкнул Самсонов. - Почему здесь? Марш в часть!
      - Шинель надень, - тихо сказала Нина Владимировна. - Простудишься. И не кричи.
      Танкист-полковник вскинул брови, удивляясь то ли спокойствию этой миловидной санитарки, то ли безапелляционному тону, каким она разговаривает с командиром полка, и, неопределенно хмыкнув, побежал к броневику.
      - Черт знает, Нина! - выговорил Самсонов. - Посторонний человек рядом. Бомбить вот-вот начнут.
      А ты?..
      Он стал торопливо надевать шинель и увидел Андрея.
      - Лейтенант, где твои разведчики? Бегом к артиллеристам! Пушки спасай!
      Орудия уже скатывали на землю. Лошади вырывались из рук ездовых, напуганные мертвенно-зеленым светом и треском зенитных пулеметов.
      Капитан Рубака с бледным, потным лицом суетился у платформ, хватаясь то за одну, то за другую пушку.
      - Очень вас прошу, - говорил он артиллеристам. - Нажмем, ребятушки. Очень прошу.
      Наткнувшись на Андрея, он схватил его за руку:
      - Очень прошу, лейтенант...
      А Лютиков уже забрался на платформу и командовал:
      - Шевелись! Поминать святых можно, а в небо глядеть дома будем. Ну-ка, еще раз!
      Неподалеку гаубица завалилась в канаву, наполненную густой, перемешанной с мазутом грязью.
      - Видите что, - дергая Андрея за руку и указывая на бойцов, толкавших пушку, сокрушенно говорил капитан. - Не вытащат же...
      - Ну-ка, давай! - приказал Андрей разведчикам, которые еще стояли возле него.
      Тяжелая гаубица плотно засела в канаве. И, хотя людей прибавилось, ее не могли сдвинуть.
      - Пушкари хреновые! - ругался Копылов. - Завалили орудие. Лапотники!..
      Матрос теперь был, как все пехотинцы, только шинель расстегнута и под ней синели полоски тельняшки.
      - А ты чего? - огрызался заляпанный грязью пожилой артиллерист. - Умник нашелся. Кто ее видел, яму-то?
      Толкая гаубицу, Андрей прислушивался, когда засвистят бомбы.
      - Не так, - сказал кто-то рядом. - За колесо берись!
      Андрей поднял голову и увидел Жукова.
      - Да возьмись, - буркнул окончательно разозленный пожилой артиллерист. - Холера тя задави! Командовать и мы горазды.
      Жуков молча шагнул в канаву. Лишь сейчас артиллерист заметил его генеральскую фуражку и оторопело попятился. Два штабных командира, стоявшие у здания станции, раньше будто и не замечавшие эту застрявшую пушку, теперь, когда Жуков ступил в грязь, бросились помогать и как бы от рвения старались залезть поглубже, не обращая внимания на то, что пачкают новенькие шинели.
      - Ну-ка разом! - берясь за спицы утонувшего в грязь колеса, хрипловато и весело скомандовал Жуков: - Са-ама пойдет.
      И в этот же момент Андрей как-то спиной ощутил визг бомб. То ли чувство опасности удвоило силы, то ли добавились еще три пары рук, но гаубица выкатилась из канавы. Бомбы упали в хвосте эшелона. Сразу же там вспыхнул огонь, и дымное пламя быстро ширилось.
      - Что горит? - спросил Жуков.
      - Сено там, - объяснил артиллерист. - А что покрыл я вас, уж извиняйте.
      - Бывает, - усмехнулся Жуков.
      Подбежал и вытянулся комендант станции:
      - Разрешите?..
      - Где остальные эшелоны дивизии? - перебил его Жуков.
      - За Тулой стоят. Путь разбит... В укрытие, товарищ командующий, я отведу.
      - Какое укрытие? - хмуро глянул на коменданта Жуков. - Один самолет. А вы мне панику тут развели.
      Эшелоны принимать не хотели!
      - Сообщили же, что немцы прорвались.
      - Еще будет паника, - сказал Жуков, - отправлю в трибунал.
      - Слушаюсь! - вскинул голову комендант.
      Когда откатили все пушки, Андрей разыскал Самсонова. Броневичок и машина командующего фронтом уехали. За водокачкой строились батальоны.
      - Как же это? - сказал Андрей. - Думали, в Москву...
      - Прорыв, - ответил Самсонов. - Немецкие танки в шести километрах.
      - А я рассчитывал домой забежать.
      - Три дня отпуска получил?
      - Да... Но как теперь?
      - Как? - рассердился Самсонов. - Документы есть? Бегом!
      IX
      Андрей громко постучал и, услыхав торопливые шаги за дверью, представил себе, как обрадуется мать его появлению. Но дверь открыла соседка.
      - Здравствуйте, Елизавета Петровна, - весело сказал Андрей. - Мама дома?
      Эта старая бездетная женщина всегда относилась к нему, точно к сыну. А сейчас глядела растерянно, испуганно. Была она в телогрейке, валенках. Лицо, густо покрытое морщинами, утратило прежнюю веселую приветливость. И губы у нее вдруг задергались:
      - Похоронили... еще в сентябре.
      - Как? - Андрей прислонился к стене, и не от слабости, а от какой-то внезапной усталости. - Я писал...
      из госпиталя.
      - Письма уж потом стали приходить, - вытирая ладонью слезы на щеках, ответила соседка. - Там, в комнате они.
      Андрей прошел в комнату. Его письма лежали на столе. Он увидел и свой школьный дневник за четвертый класс, видимо сохраненный матерью. Кроме пяти отправленных им писем здесь были еще другие, с мелким, незнакомым почерком. И он даже не сразу понял, что это письма Ольги.
      Тихо вошла соседка и, постояв немного, села на жалобно скрипнувший стул.
      - Дожидала твою весточку. Ох как ждала!.. Школу эвакуировали, учителей тоже. Осталась... Говорит, будет письмо, а меня нет. На заводе работать стала. Вечером, бывало, сядем... она все дневник твой смотрела.
      И поплачем вместе... Ну а в тот день пришла, и лица нет... Лиза, говорит, что-то с Андрюшенькой плохо.
      Сердцем знаю... Успокаиваю, а она дрожит вся, только повторяет: "Андрюшеньке плохо..." И без сил упала.
      Я за доктором сбегала, за Николаем Васильевичем. Любил ведь он ее.
      - Любил? - переспросил Андрей.
      - Еще ты маленький был, когда они собирались пожениться. А ты увидишь, что Николай Васильевич ее за руку берет, крик поднимал. Из-за тебя и отказалась, хотя тоже любила...
      Андрей знал этого пожилого доктора с коренастой, плотной фигурой, жившего через дорогу, но о том, что рассказывала соседка, даже не имел представления и удивился.
      - Николай Васильевич сразу прибежал... Да что?.. Сердце плохое было.
      - Когда же? - спросил Андрей. - Какого числа?
      И та назвала день, час, когда шел бой в окружении, затем Андрея ранило и контузило. Потрясенный этим совпадением, он молчал.
      - Похоронили мы ее, - говорила соседка, - на Ваганьковском кладбище... Днями там была. Завалило снегом все. Расчищать-то некому. И могилку не отыщешь. До весны теперь... Посиди, а я чай согрею. Накормлю тебя хоть.
      Она ушла, и Андрей, неподвижно постояв еще минуту, стал читать письма, которые были посланы из далекого города на Волге. Как-то сухо, будто малознакомому, Ольга писала, что лежит в госпитале и поправляется. Лишь в одном письме ее прорвался тоскливый, полный недоумения крик: "Где же ты?"
      Андрей надел шапку. Еще раз оглядел комнату, задержал взгляд на фотографии отца, которого никогда не видел живым, - он погиб где-то в Средней Азии за месяц до рождения сына - и вдруг понял, что никого не осталось у него, кроме Ольги... Затем он вышел из комнаты, тихонько прикрыв дверь.
      - Да незачем идти, - сказала Елизавета Петровна. - Все снегом засыпало...
      - Я так постою, - ответил Андрей.
      У нее вдруг из глаз опять потекли слезы:
      - Благослови тебя господь... Когда уедешь-то?..
      - Сегодня...
      - У нас многих эвакуируют, а мне уезжать нельзя. Снаряды я точу... Благослови тебя господь...
      В этот же день Андрей уехал с Казанского вокзала.
      Набитый людьми вагон тяжело покачивался. На чемоданах и мешках в проходах сидели эвакуированные.
      Андрею удалось отыскать место на верхней багажной полке. Другую полку, напротив, занял полковник с забинтованной головой, виднелись только подбородок и левый глаз.
      - До конца едете, лейтенант? - спросил он.
      - Да.
      - Я еще дальше. Жена там и сынишка. Растерял было их. В Сибири искал, оказались под Астраханью.
      Да, Сибирь... Будто великое переселение народов. Заводы прямо в тайге развертывают. Цехов нет, а станки уже действуют. Мороз, снег валит, и работают...
      Пристроив чемодан под голову, он развернул газету.
      - Эге! Москва на осадном положении. Постановление Комитета Обороны... "провокаторов, шпионов... расстреливать на месте..." Дело!..
      Перед глазами Андрея возникли пустынные улицы города, раскрашенные пятнами маскировки здания, стальные ежи.
      - Где воевали, лейтенант? - спросил полковник.
      - На Юго-Западном.
      - Маневренность еще слабовата у нас, - вздохнул полковник. - Из-за этого Донбасс отдали. В Сибири один дед толковал мне: "Выдюжим..." "Отчего, - спрашиваю, - так думаете?" - "А стенкой на стенку не Россию побить. Если поначалу и били, то лишь когда изнутря раздор высеется. Доверчивости у русских много. Вот опомнимся, что по этой доверчивости кровью харкать назначено, и тогда запал сработает. В запале русский человек неуемным делается..." Слова-то какие:
      "в запале неуемный"...
      И он то ли задумался, то ли стал дремать.
      Внизу молодая женщина усадила на колени сына лет шести. Тот вывертывался, пытаясь соскочить и как бы стараясь доказать этим самостоятельность.
      - Бесенок, а не дите, - смеялась женщина, ласково притягивая его к груди.
      Андрей вспомнил, как в детстве стеснялся при людях материнских ласк, но засыпать любил, чувствуя ее руки. Он вынул из кармана фотографию матери, где она была еще тоненькой девушкой с косой через плечо и лукаво искрящимися глазами. И странно было видеть ее такой, моложе, чем он сейчас, без горьких морщинок на лице. Никогда еще так отчетливо не чувствовалась ему быстротечность жизни.
      "И была возможность написать ей раньше, успокоить. Была же... Почему так не бережем тех, кто любит нас?.. И как передалось ей все? - думал он. - Тогда был взрыв, и швырнуло в черную гремящую яму, а сердце матери за сотни километров не выдержало.
      Что это? Как объяснить?"
      Он так и не смог заснуть, ворочаясь на жесткой полке. А утром спустился, прошел в тамбур. Здесь тесно набились бойцы. У одних перебинтованы руки, другие на костылях.
      - Приходит он, значит, домой, - говорил один боец. - И жена хахаля не успела выпроводить. Сама еще в рубашке. А он поздоровкался, фляжку на стол.
      Выпьем, говорит, за встречу. Куда им деваться? У хахаля ноги трясутся, жена онемела будто. А он и консервы достает из вещмешка. Ножом банку открывает.
      Хахаль, как нож увидел, зеленым стал. Но все чин чином, разлил он в три стопки...
      - Хахаль-то кто был?
      - Да тыловик.
      А за окном тянулась волглая степь, изрезанная оврагами, бескрайняя, с редкими кустиками, выгоревшая и ковыльно-седая, точно припорошенная вдали снегом.
      - И что хахалю-то сделал? - нетерпеливо проговорил другой боец.
      - Обженил их.
      - Иди ты!
      - Хахаль поперву туда-сюда, - уже торопливо договаривал рассказчик, надевая вещмешок. - И жена слезу выпускала. Нет, говорит, свадьбу играйте... Вся деревня сбежалась глядеть, как муж свою жену отдает.
      А он чарку выпил. И пустую новому-то мужу отдает.
      На донышке что-то еще осталось; говорит, допей, коль тебе это дело нравится...
      - Ну, отбрил, - посмеивались бойцы. - Допей, говорит?.. Ловко!
      Поезд останозился. Андрей увидел новенькие танки.
      Здесь было еще тепло, хотя и чувствовалась глубокая осень в раскрашенной пурпуром листве деревьев.
      На вокзальной площади у фонтана цвели астры. Город поразил Андрея какой-то еще очень мирной жизнью, На заборах афиши оперетты и цирка. Старинные дома, каменные львы у театра. Люди неторопливо шли по тротуарам, останавливались, разговаривали. Андрею подробно объяснили, как найти госпиталь.
      Он спустился к Волге. У берега стояли плоты, баржи, на извозе торговали арбузами. С причалов и камней мальчишки удили рыбу. Каким-то спокойствием веяло от широкой глади воды, от золотистого песка острова, лодок возле него.
      Госпиталь находился в двухэтажном здании школы-интерната. Фанерная стрелка указывала, что ход со двора. За воротами Андрея остановил пожилой низенький боец в телогрейке.
      - Нельзя... Разрешение требуется.
      - Мне только узнать, - попросил Андрей. - С фронта ехал. Жена здесь.
      - Э-эх, - сочувственно заморгал боец толстыми, набрякшими веками. Я-то с полным уважением.
      А главный врач дюже свирепа. Конечно, если жена...
      Молоденькие тут все. Ну и заходят разные. Беда!..
      Не эвакуировали ее? Э-э, была не была! Только вы, чтоб главный врач не заметила, по коридорчику и сразу до раздевалки. Сестра-хозяйка там Еремеевна. Она все и доложит.
      Андрей, волнуясь, думая, что Ольгу могли действительно уже эвакуировать, открыл дверь. В узком коридоре у раскрытого окна стояла черноволосая женщина с красивым тонким лицом и крупной, широкой фигурой. Она курила газетную самокрутку. Под белым халатом на петлице гимнастерки Андрей заметил погнутую эмблему военврача.
      - Я должен увидеть Ольгу Корневу, - быстро проговорил Андрей. Младшего сержанта...
      - Должны? - военврач удивленно приподняла ширфкие брови. - В армии полагается сначала приветствовать и затем просить разрешения обратиться.
      Голос у нее оказался грубым, резким, и взгляд черных, блестящих, как у цыганки, глаз сверлил молодого лейтенанта.
      - Извините... Мне только бы увидеть ее.
      - Здесь женский госпиталь, а не дом свиданий, - еще более резко сказала военврач. - На фронтовичек потянуло? Ходят-этакие красавчики.
      - Вы не поняли...
      - Я-то понимаю! Война спишет. Да?
      - Да вы что!.. Выслушайте хотя бы...
      - И слушать не буду... Дежурный!
      Вбежал низенький боец.
      - Как это понимать, дежурный? Вчера одного пропустили, сегодня еще...
      - Так узнать им, - оправдывался санитар, моргая веками. - Жена...
      - Жена. Под кустом обвенчанная?.. Три наряда!
      - Слухаюсь, - упавшим голосом отозвался боец, скосив глаза на Андрея, как бы говоря: "Вот к чему приводит доброта".
      - И укажите лейтенанту выход, - сказала военврач. - Не то я вызову комендантский патруль.
      Военврач еще что-то говорила, но Андрей уже не разбирал слов. Он увидел в коридоре девушку на костылях. Из-под темного госпитального халата свисала замотанная бинтами культя левой ноги. А рядом шла Ольга. Будто все кругом исчезло, перестало существовать, он видел только ее лицо. И она вдруг остановилась, как-то сразу бледнея, отступила, точно не могла поверить глазам. Андрей шагнул ей навстречу.
      - Ты здесь? Приехал, - расширенные глаза ее наполнились слезами, а руки висели, как плети.
      - Мама умерла, - осекшимся голосом произнес Андрей.
      - Умерла, - тихо повторила Ольга.
      - И письма твои лежали. Я с фронта...
      - С фронта, - повторила Ольга.
      Они замолчали, глядя друг на друга и взглядами разговаривая. "Я так ждала, - выразили глаза Ольги. - Если бы ты знал это..."
      - Вам что, лейтенант, повторять надо? - услыхал он голос военврача. Идите за мной. Вы, ранбольная, тоже идите!
      Девушка на костылях прислонилась к стене и радостно кивала Андрею.
      - Идите! - повторила военврач, открывая дверь с табличкой: "Раздевалка".
      Молодая толстая санитарка разбирала ворох обмундирования и белья с пятнами крови.
      - У вас, лейтенант, язык отнялся? - закричала военврач. - Не могли объяснить, что с фронта?
      - Слушать же не хотели...
      Она смерила Андрея уничтожающим взглядом, хмыкнула:
      - И еще фронтовик. Уезжать когда?
      - Сегодня...
      - Еремеевна, - приказала военврач, - отведи этого сердцееда. - И, глянув на Ольгу, добавила: - А вы, милочка, задержитесь. Увидите через пять минут его.
      X
      Небольшая однокомнатная квартирка в старом доме рядом с госпиталем имела странный вид: из мебели только стол и узкий жесткий диванчик, а на гвозде висел футляр от скрипки.
      Ольга пришла минуты через три. Она была в том же госпитальном халате, но волосы причесаны и взбиты.
      - Как твоя рана? - спросил Андрей.
      - Заживает.
      - А что классная дама тебе говорила еще?
      Ольга наклонила голову, и щеки ее почему-то вспыхнули румянцем.
      - Сказала, чтобы ты отмылся... И чтобы я потом накормила тебя. И чтобы дала тебе носки...
      - Так это ее квартира? - удивился Андрей. - Санитарка привела меня сюда и говорит: "Сидите, как дома".
      Ольга щекой прижалась к груди Андрея:
      - Как у тебя сердце бьется... И сегодня уедешь. Сегодня?
      Андрей повернул ее лицо к себе, заглянул в глаза, будто мерцавшие теперь разгоревшимся где-то в их черной глубине огнем.
      - Ну? - шепнула Ольга.
      И, прижавшись друг к другу, они долго и молча сидели, захваченные незнакомым чувством близости. Андрей ощущал, как под больничным халатом подрагивает ее горячее податливое тело.
      - А я сказал, что ты моя жена, - проговорил он.
      Слабо улыбнувшись, Ольга раздумчиво сказала:
      - У нас все... и бабка и мать один раз только любили в жизни... И я чувствую, знаю это...
      По-осеннему быстро густели сумерки. Андрей стал целовать ее глаза, подбородок, шею в распахнутом вороте бязевой солдатской нижней рубахи. И, коснувшись рукой мягкого бугра на ее спине под халатом, где была рана, испуганно спросил:
      - Тебе совсем не больно?
      Ольга с внезапной порывистостью, так, что скатились к плечам рукава халата, обхватила его шею и быстрым осекавшимся голосом прошептала:
      - Ты не думай об этом. Совсем не думай.
      Андрей почувствовал, как у него мгновенно разрослось сердце, наполнив бешеным стуком всю грудь, и он задохнулся от признательности, смущения и от мысли, что она так просто решила все. И, словно трезвея, проговорил:
      - А полк сейчас, наверное, бой ведет. Еще не успел рассказать, что полком Самсонов командует. И Нина Владимировна там...
      Ольга ладонью вдруг прикрыла ему рот:
      - Ты жалеешь меня?
      - Жалею? - переспросил Андрей.
      Что-то материнское было в ее улыбке. Так улыбалась мать, когда Андрей в детстве спрашивал о каких-либо непонятных деталях жизни взрослых, допытывался, к чему все приводит.
      Рука Ольги скользнула по щеке Андрея, взъерошила на затылке волосы, и тут же она, вдруг испуганная чем-то, немного отодвинулась.
      - Уедешь. И опять ждать?
      - Теперь не потеряемся, - сказал Андрей.
      - Если долго не будет писем, убегу из госпиталя к тебе, - сердито пообещала Ольга.
      И Андрей, не понимая, отчего в ее голосе появились сердитые нотки, удивленно посмотрел на нее.
      Она встала, распахнула окно, затем, не поворачиваясь, опять сердитым голосом добавила:
      - В полку и кроме Нины Владимировны женщины есть...
      - Да что ты? - засмеялся Андрей, поднимаясь и сжав ее руку.
      - Не знаю... Это от страха, что мы долго не увидимся.
      Ветерок шелестел под окном листвой. С темной крутой набережной доносился смех, мелькали силуэты людей, кто-то играл на гитаре. А широкий простор Волги сверкал миллиардами блесток, и казалось, что он смыкается где-то далеко с темнотой звездного неба... Ольга повернула к Андрею лицо. И, как тогда, в коридоре госпиталя, все кругом исчезло, перестало существовать: и река, и земля, и город, а звезды перекатились в ее глаза.
      - Оленька, - сдавленно прошептал Андрей. И она с тихим, едва слышным, радостным стоном прижалась к нему.
      Андрей поднял ее на руки, совсем не чувствуя тяжести, будто тело обрело необычную легкость и слилось в одно с его телом...
      Спустя два часа он уже ехал в прокуренной, грязной теплушке. На соломе похрапывали бойцы, за отгородкой топтались кони. Эту кавалерийскую часть перебрасывали к фронту под Москву, и комендант станции, проверив документы Андрея, посадил его в эшелон Сидя у приоткрытой двери теплушки, Андрей глядел в ночь.
      Расставаясь, Ольга сказала: "Всегда теперь будешь со мной. И хоть далеко, хоть совсем позабудусь. Ты знай".
      "Чудачка... Разве может позабыться это? - думал он. - Можно ли уйти от самого себя?"
      В жизнь его вошел другой человек, с непонятным еще, плохо доступным образом мыслей, но ставший близким, дорогим, как никто иной. И жизнь приобрела новый смысл. А проносившаяся черная степь смотрела глазами Ольги, такими же бескрайними, как ночь, и наполненными восторгом, отчаянием, болью...
      - Но-о... Балуй! - сонно крикнул боец на коня, бившего копытом.
      - Чего? - отозвался другой.
      - Говорил, не ставь рядом кобылу... Он, холера, теперь уснуть не даст.
      К фронту Андрей добрался на вторые сутки. В селе, где располагался дивизионный медсанбат, узнал, что полк занимает оборону неподалеку. Пройти оставалось километра четыре. И там ухали частые разрывы, от которых дрожал воздух.
      Утренний морозец жег щеки. Хрустел под ногами ледок на дороге, умятой гусеницами танков. А кругом ни души, будто вымерла эта земля. Мертвым казался и сад, где ветки срублены осколками, стволы яблонь расщеплены. Но за садом были траншеи, огневые позиции гаубиц, ходы сообщений. Андрей остановился у крайней, сломанной вишни. Ровная, без кустика земля тянулась до насыпи железной дороги. Снаряды рвались на этой насыпи и, перелетая ее, падали между воронками, густо усеявшими луг. Холодный ветер мел черный, задымленный снег. Он увидел разбитую повозку, трупы лошадей, сожженный грузовик. Возле насыпи дымил подбитый немецкий танк. Кто-то бежал оттуда, прыгая через воронки, не обращая внимания на визг, разрывы снарядов И, когда подбежал, запаленно дыша, присел рядом, Андрей узнал в нем связного штаба полка Вытащив из кармана шинели кисет, боец начал трясущимися пальцами, рассыпая махорку, сворачивать цигарку.
      - Ну, бьет! - проговорил он, точно лейтенанта видел совсем недавно. - А у нас мины забыли довезти.
      - Где КП? - спросил Андрей.
      - Там же... за насыпью.
      - Далеко?
      - Где и вчера был. как отошли сюда.
      - Я из отпуска, - пояснил Андрей.
      - Из отпуска? - боец удивленно глянул на Андрея и засмеялся, думая, что лейтенант шутит. - Ну, дела, - Верно,- подтвердил Андрей. - Самсонов жив?
      - Живой... Еще как живой Говорит, из начальника боепитания душу вытряси, а мины достань Не то сам пойду и голову ему оторву... Живой! За три дня многих выбило.
      - И у разведчиков потери есть?
      - Хоронили четверых, видел. Кого, не знаю... По эту сторону насыпи хороним. А КП за насыпью сто метров. Третьего меня послали. Двоих на этой стометровке убило. Густо секет...
      Его маленькие, как пуговки, глаза на худом лице, заросшем светлой щетиной, опаленной у левой скулы, и теперь выражали сомнение. Шутил или нет лейтенант насчет отпуска? Какие могут быть отпуска с фронта без раны?
      И самому Андрею уже казались далекими, будто увиденные во сне, и город у Волги, где люди гуляют вечером по набережной, и часы, проведенные с Ольгой.
      За насыпью рассыпалась пулеметная трескотня, донесся прерывистый гул моторов, ударили противотанковые орудия.
      - Опять лезут, - поправляя на груди автомат, сказал боец. - Я побег. А вы энти сто метров пластуном, коль дойдете...
      XI
      По всему фронту шли тяжелые бои. Немецкие армии километр за километром упорно двигались к Москве. Семнадцатого ноября фельдмаршал Бок сообщил Гитлеру, что наметился прорыв между Клином и Солнечногорском. И в прорыв брошен танковый резерв.
      На участке прорыва была дивизия Желудева.
      Чтобы не дать возможности немецким танкам зайти с фланга, дивизия медленно отходила к Лобне. Бои шли теперь за каждое село. Окапываться в тридцатиградусный мороз было немыслимо, земля имела твердость камня. И единственными укрытиями стали погреба в горящих деревнях. Огненные языки днем и ночью лизали багрово-черное небо. И лица бойцов за неделю почернели, словно обуглились.
      Второй день рота вела бой в селе, половину которого заняли немцы. Утром танки пытались обойти село. Артиллеристы подбили возле леса четыре машины, другие откатились назад.
      В селе догорали еще некоторые хаты. Из пламени выступали обугленные ребра бревенчатых срубов. Гдето за дымом, на окраине села лязгал немецкий бронетранспортер. Иногда коротко постукивала его автоматическая пушка и оранжевые трассы пронизывали дым. Снаряды рвались, как гранаты, вскидывая пыль мерзлой земли, жухлые стебли помидоров на огородах, тучи серого пепла.
      Марго подползла к раненому, который тихо стонал, не поднимая головы. Застывшими пальцами она стала расстегивать его шинель. При виде раны горло наполнила тошнота. Осколки превратили бедро в лохмотья мышц, сухожилий. Кровь текла на грязный снег.
      - Не тронь, - стонал боец. - Уйди...
      - Миленький, потерпи, - шептала она, видя лишь засинелый оголенный живот и пальцами чувствуя его горячую, словно кипяток, на морозе кровь. Потерпи.
      Рана совсем нетяжелая. Чуть-чуть еще.
      У нее мелко дрожали губы. Сколько уже за эти дни перевязала ран, а привыкнуть не могла - всегда появлялось это ощущение слабости, точно сама испытывала потерю крови.
      Намотав бинт, она передвинулась и теперь увидела его молодое, испачканное копотью лицо с закушенной губой. В мутноватых, цвета дымного неба глазах, как у всех тяжелораненых, светилась отчаянная надежда.
      Она вспомнила, как утром этот боец, доказывая свое презрение к смерти, перебегал между печами и затем смеялся: "Так что, если убьют? Чихать на это..."
      - Ну поползем ..
      - А нога? Отрежут ведь.
      - Вот глупый.. Зачем резать ее? С такими ранами никто не умирает.
      Эти фразы она тоже повторяла много раз, а люди умирали, быстро истекая кровью на холоде, и в расширенных, остывающих зрачках тогда читался горький упрек. Странно было, что живые непременно верили этим фразам, ободрялись, хотя раньше слышали, как говорят их другим умирающим. Война оборачивалась еще той стороной, которую в полной мере узнают на фронте лишь санитары и хирурги. Разные по складу ума люди, даже те, кто бравировал жизнью, затем, инстинктивно чувствуя приближение смерти, не хотели осознать это и, готовые уже на любые страдания, обретали надежду, что их спасут.
      - Постой, - выдохнул раненый.
      - Ничего, - сказала она.
      - А-а... Тебе ничего... А мне? - с какой-то укоризной и легкой неприязнью к ней произнес боец.
      Отползая, Марго волоком подтягивала его к себе.
      - Я потерплю... М-м... Кабы не отрезали еще ногу, - стонал он, толкаясь рукой, чтобы помочь ей, и оставляя на снегу рыжие пятна крови. - Без ноги-то плохо.
      - Ты молчи, молчи, - просила она. - Еще немного, и доползем.
      Застучала пушка бронетранспортера. Снаряды визжали над головой, рвались неподалеку. Шагах в пяти за обгорелой трубой кто-то выругался.
      - Помогите же! - громко сказала она.
      Хрустнула под валенками зола, и около нее упал Щукин.
      - Кого это? - спросил он, заглядывая в лицо раненому - А-а... Пополнение... Кутейкин, топай сюда!
      От груды кирпича пополз Кутейкин с вещмешком на спине.
      - Давай быстрей, - сказал Щукин. - Хребет у тебя, что ли, жидкий?
      Втроем они дотащили раненого к погребу, где находился ротный наблюдательный пункт. Федосов сидел на бревне, а Леночка перевязывала ему голову. Тут были Зуев и командир третьего взвода младший лейтенант Стрельбицкий. В стороне под шинелью лежало тело младшего лейтенанта Ханбулатова, убитого час назад.
      Раненого бойца положили на солому у лаза в погреб. Он уже не стонал, а лишь громко, протяжно икнул и затих.
      - Доставили, - сказал Щукин и пальцами опустил его веки.
      - Что вы лезете в пекло? - хмуро поглядев на Марго, сказал Зуев. Вытащили бы и без вас. И так потерь много.
      - Знаете, как называют тех, кто хочет, чтобы все делалось без них? - с вызовом и слезами в голосе ответила Марго.
      - Как? - спросил Зуев.
      - Вот так, - не найдя подходящего слова, она вытерла рукавом шинели дергавшиеся губы.
      - Слышь, Федосов? - проговорил Зуев.
      Все тут были в копоти, с той характерной угрюмостью на осунувшихся лицах, которую дает многодневное нервное напряжение. Полушубок Зуева был распорот осколком, на каске виднелись глубокие царапины.
      - Слышь, Федосов, дерьмом в проруби называют мальчиков, которые осторожничают!.. На юге уже гонят немцев. Ростов освободили. А мы пятимся!
      В последнее время Зуев сильно переменился. Дважды командир дивизии отмечал в приказах его умелые действия: один раз, когда рота ночной атакой захватила немецкую батарею, и второй раз, когда, отступая, заманили на минное поле семь танков. Он теперь совершенно не переносил каких-либо возражений, будто проступала иная, скрытая под располагающим добродушием натура, о которой сам еще не подозревал.
      - Это не аргумент, - сказал Федосов.
      - Ханбулатов пошел в контратаку, - проговорил Зуев, - но ты ждал. Так?
      - Расстреляли бы и мой взвод, - заметил Федосов. - У них явное огневое превосходство. Бессмысленно сейчас атаковать.
      - Бессмысленно? - раздраженно переспросил Зуев - Когда говорят бессмысленно, я всегда ищу трусость.
      Федосов дернулся так, что Леночка уронила бинт.
      - Кто трус? - задыхаясь, спросил он.
      - Вообще говорю, - усмехнулся Зуев. - Стрельбицкий, у тебя сколько человек?
      - Двадцать два, - хмуря тонкие брови, отозвался тот.
      - И у Федосова двадцать, - сказал Зуев. - Еще от взвода Ханбулатова шестеро осталось... Атакуем, как немного стемнеет. Это приказ. Сигнал к атаке - белая ракета... Ну, что вы мрачные? Внезапно надо атаковать.
      - Я против этого решения, - Федосов надел каску, запихнул под нее бинт и встал.
      Он взял автомат и медленно, точно еще надеясь, что Зуев крикнет, вернет его, пошагал к своим бойцам.