В наступавшей темноте уже сливались очертания подбитых танков и ярче горели за русскими траншеями сосны. Пламя лизало их ветви, как ребра скелетов Густав, пригибаясь, неторопливо двинулся по ровику.
      - Все в порядке, господин унтер-офицер, - доложил Лемке. - И у нас еще один пленный.
      Танкист держал в вытянутой руке за уши серого зайца, изгибавшегося, трясущего лапками.
      - Наблюдали... А он, как мина, свалился. Где-то у русских его пугнули, - объяснил довольный Лемке. - Хорошее жаркое будет!
      И в этот момент позади раздался свист, кто-то громко вскрикнул, захлебнулась длинная автоматная очередь. Русская звучная брань, крики смешались, утонули в грохоте разрыва. Потом еще несколько гранат разорвались в лощине. Начали трещать автоматы уже дальше от воронки.
      Ничего понять Густав не мог. С кем вели бой?
      Он видел, как из воронки сразу выскочили двое:
      один упал, рассеченный трассами пуль, а другой, не задетый ими, бежал Густав узнал в нем лейтенанта Штрауса.
      Лейтенант свалился на Бауэра, и тот выронил зайца.
      - Русские! - прохрипел Штраус - У них в сапогах были ножи.. Огонь!. Гранаты!
      - Там есть наши, - сказал Лемке.
      - Огонь!
      Задыхаясь от бешенства, лейтенант вырвал из руки Лемке гранату и метнул ее. Граната разорвалась, не долетев до воронки. Пулеметчик начал стрелять. Кто-то еще появившийся там, русский или немец, угадать оыло невозможно, скошенный очередью, завалился в молочный лишай дыма. А позади, у русской траншеи, беззвучно горели три сосны.
      XXV
      - Взгляни-ка, Галицына, чего там? - сказала Полина. И Марго вышла из землянки. У лощины, в темноте, потрескивали немецкие автоматы. Рыжими клубками лопались гранаты, мелькали угловатые тени. Командир роты лейтенант Еськин и сержант Захаркин смотрели в ту же сторону.
      - Только немецкие автоматы бьют, - проговорил Захаркин.
      - Да, - отозвался Еськин.
      Левее черной глыбой застыл подбитый танк. Утомленные за день ополченцы в траншее скребли ложками котелки. Звякал половником о термос Михеич, разливая гороховый суп.
      - Горчички, Михеич, не достал? - спросил Родинов.
      - Была. И снаряд угодил в повозку. К такому супу надо зеленый лук, ветчину, малосольные огурчики.
      А Марго после того, что было, и думать не хотелось о еде, и как бы виделось еще лицо немца с ямочкой на подбородке, где от небрежного бритья сохранился темный завитой волосок.
      "А Ленка отчаянная, - подумала она. - Если б не Ленка..."
      Бой у лощины внезапно затих. Теперь из-за холмов доносился приглушенный рокот моторов.
      - Надо глядеть в оба, - сказал Еськин.
      - С полным удовольствием бы, - хмыкнул одноглазый Захаркин.
      - У тебя все шуточки, - ответил Еськин.
      С холма взлетела ракета. Бледный свет облил нейтральную землю, изорванную колючую проволоку, накренившиеся, точно могильные кресты, столбики заграждений и трупы убитых немцев. В этом же свете появился идущий человек.
      - Кто идет? - крикнул Захаркин.
      - Уснули, славяне? - отозвался тот.
      - Кто идет? - повторил сержант, щелкая затвором автомата.
      - Я иду, Сазонов.
      Он держал немецкий автомат, из кармана шинели торчали деревянные рукоятки немецких гранат.
      - Лейтенант, - присаживаясь на бруствер, заговорил он, - сообщи в дивизию: танки накапливаются за высоткой. Полтора километра...
      Тронув ладонью шею, обмотанную полотенцем, Сазонов наморщился, заскрипел зубами.
      - Ранен?
      - Малость.
      - Это вы шумели? - спросил Еськин.
      - Мы. Немцев из лощины выбили. А связь у нас прервана. Танки бы артиллерией накрыть.
      - Артиллеристы к нам идут, - сказал Еськин. - Ждем.
      - Ну? И я подожду. Координаты дам, - он съехал в траншею, обваливая комья земли. - Махра, лейтенант, есть? Сигарету немецкую выкурил, а теперь глотку ершит.
      Захаркин развязал кисет, оторвал клочок газеты.
      - Как у вас там?
      - Обыкновенно .. Девочек только нет.
      - Насчет девочек брось, - проговорил Еськин. - Они тоже воюют.
      - Ну да, - кивнул тот, прикуривая. - Мы в окопе, когда тихо было, конкурс устроили на самую короткую новеллу, с самым убедительным концом.
      - Это зачем? - спросил Еськин.
      - О женской психологии такая новелла. Ночь и луна. Он и она. Он: отдайся или смерть! Она: лучше смерть! И... отдалась.
      - Ну, ягодки-маслинки! - рассмеялся Захаркин и толкнул его, указывая глазами в сторону Марго.
      - А-а... Ох, черт! - Сазонов опять схватился рукой за горло.
      Она повернулась и ушла в землянку. Раненые ополченцы лежали на соломе; голые ноги, животы, перетянутые бинтами, клочья окровавленной ваты, серо-пепельные лица точно впитывали багровый жар, исходящий от самодельной печурки. Лена, так и не снявшая каску, подкладывала дрова. Возле Симочки, лежавшей на носилках, был Краснушкин, молчаливый и какой-то потерянный. Наташа и Полина разливали в солдатские кружки чай.
      - Не слыхать? - спросила Полина, имея в виду госпитальные фургоны, которые должны были отвезти раненых в тыл.
      - Нет, - вздохнула Марго.
      - Будто мы одни, - сказал рабочий с перебитыми ногами. - Целый день калечили народ. Где ж успеть...
      А чего пальба там вышла?
      - Соседи, - ответила Марго. - Немцев из лощины выбили.
      Огонь в печурке разгорелся, и Леночка отодвинулась, сняла каску, должно быть забыв, что волосы ее накручены на газетные обрывки.
      Эти тайные домашние средства женской привлекательности, спрятанные во время боя под каской, невольно вызвали смех раненых ополченцев.
      - Ленка, - испуганно проговорила Наташа. - Закрутки!
      - Ну и что? - ответила Лена, деловито распутывая закрутки. Естественно.
      - Ох, бабье! - смеясь и всхлипывая от боли, проговорил ополченец с забинтованной грудью. - Ох!..
      Захаркин просунулся в блиндаж, удивленно тараща свой единственный глаз.
      - Чего гогочете? Давай шевелись по-быстрому. Транспорт есть!
      Раненые задвигались, стали перебираться к выходу.
      - Вот, - наклоняясь к Симочке, заговорил Краснушкин. - Увезут. Ну, вот... Это ключ, Серафима Ивановна. Квартира в Москве пустая. Если понадобится, когда из госпиталя выпишут...
      Зашли два пожилых бородатых санитара.
      - Носилки берите, - командовала Полина. - Да осторожней... Ну, прощай, Светлова. Живи!
      Взглянув на Краснушкина, она рукавом телогрейки вытерла глаза и закричала санитарам:
      - Чего ждете? Бери носилки!
      Краснушкин помог санитарам вытащить носилки.
      Около блиндажа стояли трое артиллеристов, глядя, как перетаскивают раненых. В чистеньких длинных шинелях, фуражках, не испачканные копотью, они заметно выделялись среди ополченцев. За плечами одного из них висела рация с поднятой антенной.
      - Координаты точные, - уверял их Сазонов. - Без дураков.
      - Вы что, артиллерист?
      - Командовал батареей... Выручайте, хлопцы! Десятка три немецких танков. Раздавят утром.
      - Три десятка? - капитан, говоривший с ним, задумался.
      - И бронетранспортеры!
      - Нас бы устроило гораздо больше, - ответил капитан. - Да ничего не поделаешь.
      Он передал в микрофон несколько цифр.
      - Какие орудия? - поинтересовался Сазонов.
      - Сейчас увидите, - сказал капитан.
      Позади траншей в лесу что-то завыло, длинные хвостатые кометы понеслись оттуда, ярко освещая кроны деревьев, фургоны, на которые еще грузили раненых, ездовых, удерживавших испуганных лошадей. Многие ополченцы в траншее испуганно присели. А вой нарастал; казалось, что уже горит небо. И за высотками, где падали хвостатые кометы, растекалось зеленоватое огненное море.
      - Что ж это? Что? - спрашивал Захаркин. - Эх, ягодки-маслинки! Во дают... Бог войны!
      - Эрэсы, - проговорил Сазонов изменившимся голосом и весь как-то напружинясь.
      - Они, - сказал капитан.
      Вой реактивных мин оборвался, и небо потемнело, а за высотками что-то само по себе уже горело, взрывалось.
      - Боеприпасы рвутся, - определил Сазонов. - Точно залп уложили! На корректировке я всегда пятерку имел.
      - Слушай, - произнес капитан, - так за что же тебя из комбатов?
      - Было за что, - отмахнулся Сазонов. - Командиру полка в морду дал... Медичка у нас была. За нее. А выяснилось, что сама к нему бегала... Все, пошел я.
      Фигура его мелькнула еще раз у колючей проволоки, растворилась в темноте. А Марго вдруг захотелось плакать, и так, как плачут лишь дети, не стесняясь слез, не задумываясь над причиной оттого, что эту причину словами не выскажешь, как часто плакала она в детстве от грустной музыки.
      "Я просто глупая... Глупая, - думала она. - Мне же виделся этот Сазонов грубым и отвратительным. А черствыми, грубыми никто не рождается, такими делаются потом... И кто здесь виноват?"
      Заскрипели колеса отъезжавших двуколок с ранеными.
      В пяти шагах от Марго тихо говорили Родинов и Краснушкин.
      - Увезли... Почему так в жизни: люди, которым следовало бы встретиться раньше, находят друг друга очень поздно?
      - Да-а... - вздохнул художник. - Наверное, потому, что люди торопятся.
      - Вы думаете, люди не умеют ждать?
      - Нет... Люди не часто умеют поступать так, как им хотелось бы.
      - Но и жизнь ведь коротка, - сказал архитектор. - Очень коротка. Чертовски!
      А за холмами еще что-то рвалось, брызгали к небу синие языки пламени.
      XXVI
      Утром в траншее появился комиссар батальона Чибисов. В солдатской шинели, в обмотках и каске, он ничем не выделялся среди бойцов, словно подчеркивая этим, что не знаки различия, а лишь собственные качества определяют место человека.
      Его сопровождал незнакомый лейтенант с толстым лицом, кудрявыми баками на щеках и с фотоаппаратом на груди. Увидев Захаркина, комиссар, щуря веселые глаза, спросил:
      - Ну, ягодки-маслинки, побил вчера супостата?
      - Было.
      Когда Захаркин смеялся, то его веснушчатое лицо излучало отчаянную радость.
      - Вроде Кутузова, - улыбнулся Чибисов. - И тот с одним глазом, а Наполеона бил... Только вчера еще передовые отряды фон Бока дрались...
      - Да сообразили уже, - ответил Захаркин, поглядывая на лейтенанта, который в этот момент фотографировал немецкие танки.
      Чибисов подошел к землянке, возле которой умывались девушки, насыпая в ладони друг другу снег из котелка.
      - Знаю, знаю про Светлову, - сказал он. - Ее в госпиталь увезли. Жива будет. А вас при первой же оказии отправлю в штаб.
      - За что? - спросила Леночка.
      - Как за что? - лицо Чибисова приобрело сердитое выражение, и усы, будто окантованные желтизной, грозно задвигались. - Это что еще! Приказ!.. В штабе люди нужны. С корреспондентом и уйдете.
      Захаркин довольно жмурил единственный глаз. А незнакомый лейтенант, успевший сфотографировать подбитый танк, разглядывал девушек с затаенным интересом.
      - Не разговаривать! - добавил Чибисов, хотя никто и не пытался говорить. - Захаркин, где твои бронебойщики? Корреспондент бронебойщиками интересуется.
      - А вот, рядом, - Захаркин указал лейтенанту ячейку, где с противотанковым ружьем возились Краснушкин и Родинов.
      - Так вы это... побеседуйте, - сказал Чибисов лейтенанту. - Я до командира роты.
      Стараясь не глядеть на девушек, как бы опасаясь, что вся строгость его иссякнет, он торопливо повернулся, зашагал назад. Захаркин весело хмыкнул и побежал следом.
      - Ну, вредина, - сказала Наташа. - Это Захаркин подговорил, чтобы нас отправили.
      В соседней ячейке, наполовину завалившейся, где были Родинов и Краснушкин, а около стоял подбитый танк, лейтенант уже записывал что-то.
      - Это просто, - говорил Родинов. - Идут они. а мы сидим...
      - Ясно, - произнес лейтенант, - Сколько за день фашистов истребили? Десять, двадцать?
      - Посчитать как-то не сообразили. Виноват.
      - Запишем... Ну а танк?
      - Танк большой. В него целить - одно удовольствие. Едет, знаете ли, а мы щелк...
      - И к самой траншее подпустили? - глядя на нижний люк танка, из которого свесилась рука мертвого немца в зеленой перчатке, спросил журналист.
      - Если вдалеке сгорит, никакого проку. А тут и горючее на коптилки взяли, кое-какой харч нам доставили, ну и крыша от бомб.
      - Интересно! - засмеялся лейтенант. Он сдвинул карандашом фуражку на затылок и начал быстро писать. Видимо, захваченный радостью, что получится удачный очерк, такой, как и нужен для воспитания героизма, с деталями русской смекалки, возбужденный тем, что находится в боевой линии, где под ногами опаленные гильзы, а за бруствером на исчерненном снегу трупы врагов, он и не подметил скрытой издевки, не подметил, как другой бронебойщик, перетирая тряпкой крупные, в ладонь, патроны, ухмыляется и качает головой.
      - Очерк будет называться "Под гусеницами танка", - сказал корреспондент. - Я вам специально перешлю газету.
      - Вы из Москвы? - спросила Наташа.
      - Да, да, - отозвался лейтенант. - Ночью выехал
      - Как там?
      - Москва стоит, - бодро сказал он. - Тоже воевали, девушки?
      - Мы испугались, - серьезно ответила Лена.
      - А-а, - скучным голосом, но игриво поводя карими глазами, протянул тот. - Ну, еще увидимся... Вас я потом сфотографирую.
      Сунув блокнот в карман, он ушел, покачивая массивным торсом, догонять Чибисова.
      - Откровенность и тут не вознаграждается, - усмехнулся Краснушкин. - А вы, старая перечница, зачем говорили ерунду? Напишет ведь.
      - Что я мог еще сказать? - возразил Родинов. - Что пропотел, как в бане, и что хотелось маму звать в шестьдесят лет? Этого словами не расскажешь. А ерунды всегда пишут много .. Что-то Кузьмич запаздывает Раскис, видно, старик. У меня вот сало есть. Между прочим, тут я не врал. Захаркин его ночью из танка достал и с нами поделился. Отличное сало, русское Не побрезгуете?
      Он придвинул котелок, в котором лежал кусок розоватого сала.
      - Не побрезгуем, - сказала Леночка. - Есть хочется...
      - Зажарим по-охотничьи... с дымком, - говорил Родинов, отрезая шпик тонкими ломтями и протыкая их заранее наструганными щепками. Спичкой он зажег эти щепки. Сало трещало, аппетитно румянилось, впитывало дым.
      - И на хлеб его сразу... горяченькое, - советовал художник.
      - Да, красавицы, - начал опять Родинов, - сколько я жил, а не перестаю удивляться людям.
      - Какие мы красавицы? - ответила Марго. - Вот Симочка... это да. Будь я мужчиной, только Симочку и любила. Честное слово!
      - Она такая чистая душой, - поддержала ее Наташа, - как в романах бывают.
      Архитектор лишь криво усмехнулся. Зная прежние высказывания девушек о Симе, он, видно, не мог уяснить, что женская непоследовательность хранит больше искренности, нежели все их рассудочные выводы.
      - В романах? - задумчиво улыбнулся художник. - А представьте, что Эмму Бовари, например... такой, как ее создал месье Флобер, доставили в окопы и под командование нашего сержанта. Много бы валерьянки понадобилось... Это к чему?.. Ходил я по молодости к Льву Толстому в Ясную Поляну и наблюдал. Видел, как Софья Андреевна под каблуком его держит. Асам он был нрава горячего. Тогда и понял, откуда непротивление злу насилием явилось. Буддийская идея, значит, на русский лад. И умный же... ох умный. Глаза точно насквозь других пронизывают. Но в себе разобраться не мог. И понял еще я, что не хватит у меня таланта написать его портрет...
      Далекий, еще непонятный гул свалился в траншею.
      - Во-оздух!.. Воздух! - прокричал наблюдатель.
      Ополченцы вскакивали, надевали каски. Выглянула из землянки Полина с заспанным, сердитым лицом, но тут же глаза ее расширились.
      - И-их... Страсть какая! Будто утки летят...
      Самолеты, действительно, летели косяком Сверху вились "мессершмитты", как осы над гнездом. Прибежал Захаркин.
      - Шпик, черти, лопаете?.. Давай-ка свою бандуру приспосабливай! - И сам начал устанавливать противотанковое ружье дулом к небу.
      - И наши летят... истребители, - сказал Краснушкин. - Три пары...
      К шестерке истребителей устремились "мессершмитты". Через секунду нельзя было уже разобрать, где какие самолеты, - все завертелось, потрескивали авиационные пушки. Брызнула яркая вспышка, и от нее разлетелись обломки двух самолетов.
      - Эх, - выдавил Захаркин. - Тараном взял.
      У Марго невольно до боли стиснулись зубы. Как-то ясно вдруг она припомнила голос летчика за столиком "Метрополя", рассказывавшего о таране. А бомбардировщики плыли уже над холмами. Каплями посыпались бомбы. Визг проникал под шинель, холодным гвоздем скреб у лопаток. Она испытала полную беспомощность. Вот когда было по-настоящему страшно.
      Выстрелило противотанковое ружье. Ополченец, бежавший по траншее, упал. И Марго повалилась на его ноги.
      Земля качалась. Слабо доносился голос Захаркина:
      - А-а... Кувыркнулся... Гори, стерва! Патрон!
      Новая серия разрывов обрушила землю в траншею, и чем-то больно, как палкой, ударило Марго по спине.
      Затем гул самолетов начал удаляться.
      - Бинт... Дайте бинт! - услыхала Марго. Это говорил Родинов, и она поднялась. Траншея осыпалась, совсем близко дымилась глубокая воронка. На месте землянки чернела яма с раскиданными бревнами. Леночка выплевывала песок и протирала глаза. Командир отделения Самохин, лежавший возле Марго, бормотал:
      - Три войны прошел, а это...
      Валялось осыпанное землей противотанковое ружье, которое и упало на Марго. Краснушкин лежал у ячейки, ему, как бритвой, отрезало верхнюю половину лба.
      Захаркин сидел рядом, а на его губах пузырилась кровь.
      - Дайте же бинт, - повторил Родинов.
      - Зачем? - вдруг спокойным голосом ответил взводный. - Не трать... Эх, ягодки-маслинки.
      Наташа вытянула руки, подхватила его клонившуюся голову.
      - Чего уж, - сказал Самохин. - Убитый...
      - По... Полина, - указывая на развороченную землянку, выговорила Леночка. - Там была Полина...
      У хода сообщения, который выводил к тылам роты, мелькнуло бледное лицо корреспондента. Появились Еськин и Чибисов.
      - Что Захаркин? - спросил ротный. - Убит?.. Самохин, принимай взвод! К бою!
      XXVII
      Бой за высотки кончился. Оттуда немецкие танки уже спускались в лощину. Несколько бронетранспортеров ползли к траншее, частые очереди их скорострельных пушек напоминали гулкий лай. Воздух пропитался дымом и сухой гарью взрывчатки.
      А левее, в шахматном порядке, тоже двигались танки, бронетранспортеры.
      Еськин стрелял из противотанкового ружья. Фуражку его пробило сбоку пулей, на щеке виднелась кровь.
      - Патрон! - оборачиваясь, крикнул он.
      Родинов тряхнул пустой брезентовой сумкой.
      Неожиданно бронетранспортеры остановились. Из них выпрыгивали солдаты и бежали к лощине. Затарахтел ручной пулемет. Еськин установил его на бруствере. Голова и плечи лейтенанта тряслись крупной дрожью.
      Блекло-синие трассеры потянулись от бронетранспортера, и бруствер траншеи словно обмахнули железной метлой. Фуражку с головы Еськина сорвало. Ополченец, дергавший в этот момент затвор винтовки, присел и, царапая каской стенку траншеи, завалился на бок.
      - М-м, - как от зубной боли, простонала Лена.
      Около Еськина присевший на корточки связист монотонно говорил в телефонную трубку:
      - "Рязань", а "Рязань"... Лапоть бы тебе в глотку!., "Рязань"...
      Малокалиберные снаряды опять грохочущим роем ударили по брустверу, и Еськина вместе с землей точно смело на дно траншеи. Он затряс головой, а ладонями стиснул уши.
      - Лейтенант, - крикнул ему Чибисов, - отводи роту!
      - Как?
      - Ты оглох?.. Левее прорвались, не видишь?
      - Отступаем, да? - произнес кто-то.
      - Мы выполнили долг, - сказал Чибисов.
      Чибисов знал то, чего не знали остальные: еще вчера батальону поставили задачу - удержаться на этом рубеже не менее трех часов, когда фон Бок атакует их главными силами. Но и Чибисов не знал, по каким соображениям было установлено это время. А складывалось оно так: в штабе фронта, планируя бой, рассчитали возможности батальона при массированном ударе авиации и танков держаться около часа; командир дивизии на всякий случай прибавил еще час; в полку же, чтобы отличиться, установили три часа... И в штабе фон Бока рассчитывали прорвать эту линию обороны за час боев, а затем двинуть танки в обход Бородинского поля, отрезать штаб русской армии, нарушить управление войсками и открыть путь к Москве. Но бой шел полдня, десятки немецких танков горели, а фон Боку доложили, что русские заполнили войсками вторую линию обороны, и надо было снова готовить прорыв. В эти минуты разъяренный фельдмаршал уже сместил командира дивизии, отдал под суд командира полка, не выполнившего его приказ.
      Сейчас Чибисов молча глядел на усталых, испачканных землей, копотью, своей и чужой кровью ополченцев, сгрудившихся в узком ходе сообщения. Где-то в лесу затрещали немецкие автоматы.
      - Э, черт! - выругался Еськин. - Обходят, гады.
      - Там ведь Наташка и раненые, - сказала Лена.
      - За мной! - крикнул Еськин.
      Сильно прихрамывая, он побежал вперед. Ход сообщения выводил к лесному овражку. Здесь пули роями трещали в кустах.
      На склоне лицом вниз, с термосом за плечами лежал убитый Михеич. Рядом валялась знакомая всем почтальонская сумка. Видно, хотел доставить в траншею и письма, но угодил под осколок. Самохин, бежавший впереди Марго, подхватил эту сумку.
      За кустами стояли две повозки с ранеными. Перепуганные ездовые загнали лошадей меж деревьев и, опасливо приседая, тянули вожжи. Размахивая кулаками перед лицами ездовых, бегала Наташа.
      - Трусы! - выкрикивала она. - Испугались?
      Сейчас, когда надо было думать не о собственной жизни, а о беспомощных раненых, она точно и не замечала летящих пуль, не пригибалась, и такой яростью горели на ее бледном лице щеки, что ездовые шарахались от нее.
      - Так их, дочка! - крикнул Чибисов.
      На другом склоне овражка мелькали фигуры в длиннополых шинелях.
      - Ой, девочки, - неожиданно всхлипнула Наташа.
      Затрясся в руках Еськина пулемет.
      - Огонь! Огонь! - командовал Чибисов.
      Пробежав несколько шагов, он точно споткнулся и упал. Ополченцы залегли меж деревьев, стреляя в мелькавшие фигурки. И те отбегали в гущу леса.
      - Галицына, - сказал Еськин, поворачиваясь, - как Чибисов, узнай.
      - Убитый, - проговорил оказавшийся рядом Самохин. - Убитый наповал.
      Скрипнув зубами, Еськин вынул из кармана гранату.
      - И повар убит. А письма я взял, - неизвестно к чему доложил еще Самохин.
      Еськин лежал, широко раздвинув ноги. Очередь разрывных пуль взрыхлила землю. И прямо на глазах Марго брызнули, разлетелись какие-то щепки от ноги лейтенанта.
      - Черт! - выругался Еськин, сползая в канавку, где была Марго.
      Взглянув на разлохмаченный сапог, на Марго, у которой болезненно исказилось лицо, он тихо рассмеялся:
      - А еще говорят, что в одно место не попадает...
      Деревяшка была.
      И тут же лейтенант нахмурился, как бы досадуя, что открылся секрет его хромоты. Чувство, не менее сильное, чем ужас, захватило Марго.
      - Эх, Галицына, - шепотом вдруг сказал Еськин. - Дай-ка я тебя расцелую... Что подполковнику обижаться? Напоследок ведь.
      - Да, - проговорила она, теряя смысл услышанной фразы, удивленная необычным светом глаз Еськина. - Да. Зачем обижаться?
      Лейтенант быстро наклонился к ней Она почувствовала его мягкие, сухие, до боли прижавшиеся губы и холодные, жесткие ладони на щеках.
      Этот первый в ее жизни поцелуй оглушил сильнее, чем грохот разрывов, вызвал какую-то дрожь тела.
      Изумленный Самохин громко крякнул, должно быть, не только видеть, но и слышать, чтобы целовались под убойным огнем, за три войны ему не приходилось.
      - Что, Самохин? - Лейтенант приподнялся и крикнул другим бойцам: Отходить!
      - Ну да... Чего ж, - бормотал Самохин. - Да как?
      Ты, лейтенант, как?
      - Отходите! Быстрее, черт бы вас драл! - округляя глаза, выкрикнул Еськин. - Раненые там. Я прикрою! Что ты, Галицына, будто курица мокрая, дрожишь?
      Если бы она знала, что и у него это был первый в жизни поцелуй, если бы знала, как дрогнуло у него сердце, когда в первый раз увидел ее, а затем по ночам грезил, что возьмет в ладони ее щеки, приблизит к своим губам, и как ругал себя потом, сознавая несбыточность, невозможность этого слишком красивая девушка и подполковник ее красив, умен, не чета заурядному лейтенанту да еще полукалеке; если бы она знала, какая тоскливая боль в этот миг жгла его, - на култышке, с разбитым протезом, не пробежать и сотни метров, поэтому часы жизни сочтены и умирать надо здесь, - то поняла бы грубость и жестокие нотки еУо тона. Но знать всего этого она не могла.
      - Давай, милая. Чего ж! - тянул ее Самохин. - Приказано ведь.
      Они пробежали за кусты, туда, где уже собирались другие бойцы. Фуры с ранеными еще не уехали, но ездовые уже высвободили лошадей.
      У дерева на боку лежала Наташа, согнув колени, точно захотела поспать, а рука ее как-то неестественно была откинута.
      - Наташка! Что? - тормошила ее Лена.
      Марго тоже присела рядом, заглядывая в лицо Наташе.
      - Быстрей, быстрей, - говорил Самохин - Чего уж.
      Мертвая аль нет - клади ее на повозку.
      И вместе с Родиновым он поднял ее тело, уложил возле раненого бойца.
      - Гони!
      Ездовые хлестнули лошадей. Обе повозки умчались по лесной дороге.
      Где-то совсем рядом затрещали немецкие автоматы.
      Короткими очередями стал бить пулемет Еськина.
      И вдоль траншей уже двигались немецкие бронетранспортеры.
      Огнеметные струи, как плавка из мартена, лились вниз, и земля набухла ревущим пламенем.
      Отходили напрямик, через лес. Позади утихала стрельба.
      В стороне, над лесом, шел бой истребителей. Десятка три самолетов располосовали небо дымом и бешено крутились, завывая моторами, часто хлопая пушками.
      В той же стороне перекатывалась и гулкая артиллерийская пальба.
      - Стой! - приказал Самохин. - А ну сосчитайсь!
      Много ль нас?
      Тринадцать ополченцев собрались вокруг него, дыша, как загнанные лошади. Выбившиеся из-под каски пепельные волосы Лены стали грязно-бурыми от копоти, шинель испятнана чужой кровью, а у рта появилась новая суровая и горькая, как у старой женщины, складка.
      - В окружении мы?.. А? - спросил один боец. - И лейтенант не догнал...
      - Хватя скулить! - прикрикнул Самохин. - А лейтенанта до конца жизни поминай. Никто б не ушел. - И, обращаясь к Леночке, добавил: - Ну-к, милая, затяни рану тряпицей.
      Лишь теперь все заметили, что с руки его капает кровь. У кого-то нашелся бинт, ему вспороли рукав.
      Леночка стала торопливо перевязывать сквозную рану чуть ниже локтя. Глядя на его жилистую, обросшую седым волосом руку, Марго почему-то вспомнила, как Самохин и другие ополченцы из старых солдат на рассвете переодевали чистое белье. И Захаркин еще подсмеивался над ними, советовал оставить кальсоны про запас.
      - Будто войны разные, а смерть да раны одинаковые, - говорил Самохин, качая головой, не то от боли, не то удивляясь этому. - В прошлую войну мне чудок Другую руку не отбило.
      Натянув рукав, он прибавил:
      - Теперь слушай мою команду...
      И без лишних слов, как-то само собой все признали теперь его право командовать, словно старый солдат один знал, что делать, куда идти.
      За час они миновали поле с высокой, присыпанной снегом жнивой, деревню, где не осталось людей, а только валялись убитые коровы, затем едва не наткнулись в логу на ползущие танки и вышли к другому лесу.
      На опушке здесь стояли разбитые зенитная пушка и колесный трактор. Немного дальше горели четыре танка. Около зенитки лежали убитые артиллеристы и человек в гражданской промасленной фуфайке. Должно быть, на этом колхозном тракторе зенитчики перетаскивали орудие, увидели танки и приняли бой.
      - Вишь ты, - сказал Самохин. - Могли б в лес податься, а не ушли.
      Он передал художнику почтовую сумку:
      - Глянь-ка письма. Может, кому из нас есть?
      Тот молча вытащил конверты и стал называть фамилии. Когда не отзывались, укладывал письма назад в сумку.
      - И вам, - сказал он, передавая треугольник Марго.
      Это было письмо из дому. Она тут же развернула конверт. Нянька писала ей, чтоб не промочила ноги, чтоб не пила холодной воды и пуще всего остерегалась случайных знакомых, а то вот один лейтенант походил неделю к соседке, да теперь исчез "без вести", как эта соседка говорит. Несколько фраз были вымараны черной тушью цензуры. Почему-то осталось слово "рынок"... Кроме того, нянька сообщала, что есть письмо от отца и что на какой-то Яве он купил ей легонькие, "как воздух", туфельки, поэтому скорее надо возвращаться домой.
      Она улыбнулась и глянула на свои тяжелые, заскорузлые сапоги. Еще нянька писала, что Машенька здорова...
      - Едет кто-то... Едет! - заволновались ополченцы.
      По дороге, вдоль опушки леса, ехали пять конников.
      - Немцы так не ездят, - определил Самохин. - И в полушубках они... Конная разведка, может?
      Всадники тоже увидели их. Подъехав ближе, один крикнул:
      - Что за войско?
      Лошадь его перебирала тонкими ногами, косила фиолетовый глаз на бойцов с черными лицами, в прожженных шинелях, исцарапанных касках.
      - Свои, братцы! - ответил Самохин.
      - Драпанули, что ли?
      - Это как драпанули?! - возмутился Самохин. - Ты что? Отходим...
      - Если редьку апельсином назовешь, то слаще не будет, - засмеялся разведчик. - Танки противника видели?
      - Да по лужку семь танков идут.
      - Семь? - переспросил разведчик - Ну хрен с ними. Шашки тупить не будем, а, ребята?
      - Не будем, - смеялись другие всадники. - Оставим пушкарям. Зачем хлеб отнимать?
      - А вы шагайте прямо через этот лес! Там и кухня.
      И баньку вам устроят горяченькую... - крикнул тот и добавил: - Ры-ысью марш!
      - Эх, молокосос, - проговорил Самохин, глядя вслед. - Драпанули... Ишь ты! Ну и молокосос.