- Танки по лощинке могут зайти, - добавил он.
      XX
      Все уже поняли, что тревога настоящая и холодное утро с клочьями тумана, цепляющегося за раскисшую пахоту, могло стать последним в чьей-то жизни. Над бруствером стелились махорочные дымки, точно сеем неожиданно захотелось курить И даже те, кто никогда не курил, свернули цигарки.
      Шорохи, смутно доносившиеся с высоток, звяканьелопат, короткое приглушенное ржанье артиллерийских лошадей звучали для Марго как тихая, но грозная увертюра к неведомой еще симфонии.
      Краснушкин и Родинов несли противотанковое ружье.
      - Доброе утро, красавицы, - сказал Родинов - Щеки-то, щечки горят! Легкие сны видели?
      - Знать бы, что такое наши сны, - улыбнулся Симочке Краснушкин. - И почему в тяжелую годину у всех бывают они легкими, прекрасными?
      - Я и заснуть не успела, Иван Данилович, - проговорила Симочка.
      Краснушкин и Родинов были очень разные. Сутулый, длиннолицый архитектор, с мягким взглядом через толстые стекла очков и всегда язвительно вытянутыми губами жесткого рта, как бы оставался и здесь штатским человеком. Коренастый Родинов свою потрепанную, на языке военных интендантов "бывшую в употреблении", солдатскую форму носил с шиком юного художника, а под сдвинутой, точно берет, каской на левом виске серебрился пушок мягких волос. Он и сейчас пристально вглядывался в лица стоящих рядом бойцов, словно искал новые черточки для выражения характеров на своих будущих картинах.
      - Эй, деды! - крикнул издали взводный командир Захаркин. - Чего копаетесь? Все по местам!
      Родинов и Краснушкин торопливо начали устанавливать свое ружье.
      - Знаете, мы тоже полночи спорили, - говорил Родинов, - о любви.
      - Нашли дело, - хмыкнула Полина.
      Старый художник покачал головой:
      - Тысячи книг ведь написаны о любви, а у каждого это по-новому.
      - Загадка, - вздохнула Симочка.
      - Загадки нет, - проговорила Лена, щелкнув затвором винтовки. Чувствует каждый по-разному, а слово одно.
      - Умница, - сказал Родинов. - Язык беден. Язык...
      Бездну же слов придумали. А про свое, душевное, мы лишь те знаем, что и тысячу лет назад были. Чему ж удивляться! Если бегут наперегонки, тут не до тонкости ощущений... А Иван Данилович считает чувства необъяснимыми...
      - Вы, Павел Алексеевич, и тут реалист, как в живописи, - заметил Краснушкин, обтирая длинные патроны с черными бронебойными головками. - Но зачемто сохранял народ предание, как юноша переплыл реку, полную крокодилов, чтобы увидеть любимую. По всем данным, его могли сожрать. И не сожрали. Реалист подумал бы: какой смысл плыть, если мало надежды?
      Так-то. Все прекрасное и великое держится на безрассудстве.
      - Так то у юношей, - с доброй иронией возразил Родинов. - А вы понимаете, что и самый красивый дом рухнет, если нет крепкого фундамента...
      В серой пелене, за высотками, гулко разорвался снаряд.
      Бойцы в траншее замерли. Над бруствером торчали стволы винтовок и зеленые, похожие на мокрые валуны каски. Подбежал Захаркин с автоматом в руке - Медицина чего тут? - удивился он. - Эх, ягодкимаслинки... По местам!
      У высоток еще разорвался снаряд, и затем взрывы слились в тяжелый гул. А правее, где находилось Бородино, из-за тучи звеньями выплывали "юнкерсы".
      - Это уже бой? - спросила Наташа.
      Приподнявшись на носки, Марго хотела разглядеть врагов, но увидела только присыпанную снегом кочковатую пустынную землю. От высоток расползались клубы желтого и черного дыма. Правее, над лесом, в закопченном будто небе каруселью вились "юнкерсы".
      - Началось... Жарко будет, - проговорил Захаркин, словно толкая фразы через редкие зубы и щуря слезившийся от холода единственный глаз. Высотки обкладывает. На психа взять решил.
      Он повернулся к бронебойщикам:
      - Вы, деды, про себя как хошь умничайте, а если танки сюда зайдут, чтоб штаны сухими были.
      Ко всем интеллигентам Захаркин относился скептически, не понимая, как люди, рассуждающие об искусстве или философии, становятся беспомощными в простом деле, когда надо залатать прореху на шинели или подбить оторвавшийся каблук. Лишь к учителям, находившимся в его взводе, он как бы испытывал некоторую опаску, видимо храня это чувство еще со школьной скамьи.
      Теперь и другие ополченцы высовывали головы над бруствером. Бой оказался совсем не таким, как ждали.
      - Чего ж это? - удивлялся и Захаркин. - Лупят в одно место На кой хрен?
      Марго уловила далекий рокот, вползающий, как новая звуковая тема, в грохот разрывов.
      - Ага... Ползут! - с какой-то даже радостью воскликнул Захаркин. Ползут, ягодки-маслинки! Штук десять.
      Танки ползли от леса, издали похожие на маленьких черепашек. Они казались совсем нестрашными. Лишь беспрерывный, тупой хруст заполнял моэг и неприятным гулом отдавался в коленях. Марго даже не сразу поняла, что гул этот передается в колени от земли.
      - Девчонки, - тихо проговорила она. - Вам страшно?
      Лена молча кивнула. Глаза у нее стали злыми, колючими. Наташа дула на пальцы, как бы отогревая их.
      - Гранаты, бутылки приготовить, - друг другу по цепи в траншее передавали ополченцы. - Ротный приказал... Гранаты, бутылки...
      - Удивительно, - сказал Родинов, неотрывно глядевший на танки. - Как раньше я не догадался? Видите багровый ореол?
      - Где? - беспокойно спросил Захаркин.
      - На снегу, где танки... Все черное при движении на белом фоне, значит, ореол имеет. И Крамской у своей "Незнакомки" под ресницами не тени дал, а этот ореол. Вот где секрет.
      - Тьфу, черт! - выругался Захаркин. - Это ж танки, деды. Танки!
      - А там бегут, - сказал Краснушкин, указывая на холм.
      По склону, где минуту назад рвали землю снаряды и еще клубился дым, бежало человек пять или шесть.
      - Ну, ягодки-маслинки! - сержант кулаком ударил по брустверу.
      Бойцы скрылись в лощине, затем появились опять.
      Они катили маленькую, тонкоствольную пушку.
      - Дело, - сказал Захаркин. - Выкатывают напрямую...
      А танки приближались. Лязг стальных гусениц, рев моторов быстро нарастал. И на поле, чуть позади танков, появились фигурки людей. Эти фигурки быстро умножались, образуя длинную цепь.
      XXI
      Танки заворачивали к высоткам, а цепь солдат двигалась прямо. Ударили танковые орудия. Замелькали красные, оранжевые, белые трассы. А холм будто царапнула когтистая лапа и начала яростно трясти, высекая искры.
      - Вон что... - бормотал Захаркин. - Им бугры надо захватить. Прорываться здесь будут.
      Некоторые снаряды то ли рикошетя, то ли при качании стволов орудий, минуя цель, долетали к траншее. Дым наползал удушливым облаком. На головы, спины ополченцев падали комья земли, еще хранившие жар взрыва. Марго и Наташа привалились к Леночке. Жесткий рукав ее шинели царапал щеку Марго. Тонко и сухо взвизгивали осколки.
      - Ой, девчонки, - при каждом близком ударе говорила Наташа, - ой... совсем рядом.
      В траншее застучал пулемет. Бухнуло противотанковое ружье. Марго, движимая любопытством, подняла голову. Теперь поле было совсем другим. Столбы проволочных заграждений кое-где накренились, и там перебегали люди в касках, серо-зеленых шинелях.
      У бруствера разными тонами, причмокивая, визжал свинец. А по гребню холма ползли танки. Что-то пылало там в сизо-буром дыму.
      Два танка, обойдя высотку, мчались по низине. От гусениц летел мокрый снег.
      - Ниже бери! - кричал Захаркин. - Под жабры его... Ниже!
      Опять выстрелило противотанковое ружье. По броне танка словно чиркнули невидимой спичкой. В траншее беспорядочно щелкали винтовки, длинными очередями стучал пулемет. Кто-то вскрикнул, застонал. И Марго казалось, что тонко, жалобно стонет все изрытое, дымящееся клубками поле. Теперь о"а видела лишь узкую полоску земли. И на этой полоске разыгрывалась своя драма. Молодой немец вскочил, замахнулся гранатой.
      Но тут же рухнул на колючую проволоку. Его пальцы скребли землю, в конвульсиях извивалось тело. Другой солдат, повинуясь чувству товарищества, бросился к нему... И она даже не целилась, прямо на мушке карабина выросла эта фигура. Приклад больно ударил в плечо, заломило грудь, словно ее придавила чья-то жесткая ладонь. А солдат, выронив автомат, ухватился руками за живот.
      Чуть левее, хрустя, обрывая проволоку, надвигался танк. Сверкнув зеленым донышком, на землю упала бутылка. И гусеница раздавила ее.
      - Э-эх! - крикнул Захаркин. - Промах!
      Он выскочил на бруствер, присел и метнул вторую бутылку. Она раскололась о башню. Желтые языки огня потекли вниз на смотровую щель. Запоздало рыкнул танковый пулемет. А Захаркин откинулся навзничь, дрыгнув ногами, свалился в траншею, головой на колени присевшей Наташи.
      - У-убили...
      - Кого? - выдохнул Захаркин, сползая ниже. Повязка его сбилась, открыв лиловую с разорванным синим веком глазницу. Мгновение он был в каком-то оцепенении, здоровый глаз его точно остекленел. Но тут же, увидев испуганное лицо Наташи, цепляясь руками за стенки траншеи, встал.
      - Горит, а? Горит, подлюка!
      Танк горел, повернувшись левым бортом. Второй танк с разорванной гусеницей застыл метрах в двадцати от него. Куда-то сразу исчезли бежавшие автоматчики, только неподвижными зелеными кочками лежали убитые да качалась изорванная проволока.
      - Напугались, ягодки-маслинки? Первый раз в первый класс? - натягивая свою повязку, хохотнул Захаркин и вдруг, по-гусиному вытянув шею, навалился на бруствер.
      - Назад, черт! - крикнул он. - Говорю, назад!..
      И Марго теперь увидела Симочку. Она ползла к танку с разорванной гусеницей. А за кочкой, у танка шевелился неведомо как попавший туда ополченец. Из какой-то воронки ударил немецкий пулемет. Фонтанчики грязной земли взлетели около санитарки.
      - Огонь!. Огнем прикрывай! - кричал Захаркин.
      Траншея наполнилась грохотом выстрелов.
      Симочка доползла и, ухватив раненого за воротник
      шинели, медленно поволокла его. Было видно теперь и ее лицо с прикушенной губой. Возле них то и дело брызгала фонтанчиками земля.
      - Прижимайся!.. Нетопырь, - бешено выкрикнул Захаркин.
      Когда раненого и Симочку втащили в траншею, она жалобно застонала:
      - О-о!.. Не надо... Больно.
      - Что? - суетился Захаркин. - Ранена, что ли?
      Куда?
      - Не знаю... Так больно.
      Краснушкин поднял ее голову и, заглядывая в лицо, торопливо сказал:
      - Ну как же так? Ах, Симочка... Вот Полина Дмитриевна идет.
      - Отойди, - сказала ему Полина. - Нечего тут...
      Второй-то, второй как? Живой он?
      - Живой, - прохрипел ополченец. - Ноги у меня...
      По ногам стегнул.
      Но и руки и лицо у него тоже сочились кровью. Этот немолодой, с впалыми щеками, круглыми надбровьями и словно пришитыми к черепу ушами боец всегда был незаметным в роте, даже фамилии его почти никто не знал.
      - А тебя куда черти вытащили? - обернулся к нему Захаркин. - Тебе тут бульвар?
      - Да я, - растерянно и как-то виновато проговорил боец. - Я гляжу, командир выскочил. Ну и я .. Я по ходовой части гранатой, а он меня по ногам. А деваху зря... Говорил ей, не тащи... Куда ее?
      Полина, расстегнув шинель и отрывая пуговицы, обнажила ее маленькие, острые, как у девочки-подростка, с нежной белизной кожи груди. Пуля вошла сбоку.
      И у розового соска левой груди пузырилась темная кровь.
      - Отвернитесь, дьяволы! Куда глаза пялите! - ругала Полина стоявших бойцов и Захаркина. - Что вам тут?.. Ну, мужичье!
      - Я умру, да? - тихо произнесла Симочка.
      - Вот дура... Ну дура! - ловко бинтуя ей грудь, закричала Полина. - Сто лет жить еще...
      Бойцы в траншее уже без всякой команды перетаскивали убитых, складывали тела в ряд на сухом месте, по какой-то извечно непонятной виноватости живых перед мертвыми стараясь хоть что-нибудь еще сделать для них, словно мертвым не все равно где лежать.
      И вдруг близко разорвалась мина, за ней другая.
      Треск, визг осколков подавили все голоса...
      XXII
      Унтер-офицер Густав Зиг осторожно выглянул из ямы. Все поле было испятнано трупами, где-то стонали раненые, доносился булькающий предсмертный хрип, а у русской траншеи дымились подбитые танки. Четвертая атака батальона тоже оказалась неудачной.
      Кроме Густава в этой заросшей репейником яме укрылись еще рядовой Лемке и незнакомый танкист с обожженным лицом. Лемке жадно пил воду из фляги, танкист разглядывал в карманное зеркальце черные щеки и вспухший длинный нос.
      - Идиоты, - проговорил Густав. - Могли сразу двинуть все танки, а не частями...
      - А пушки на высотах! - сказал танкист. - Они стреляли в борт.
      - Если бы прорвались, то уже шли к Москве...
      Утром командир батальона зачитал энергичный, в наполеоновском духе, приказ Гитлера и сказал еще, что им как раз предстоит открыть ворота города и что русские, не имея войск, загнали в траншеи много женщин.
      Посмеиваясь, он разъяснил, что боевые трофеи - законная добыча солдата, а первому ворвавшемуся в русские окопы будет сразу нацеплен Железный крест и дан отпуск. Лейтенант Гофман, командир их роты, тут же заключил пари на бутылку французского коньяка, что ему достанется награда. Теперь Гофман, как пробитый мешок, висит на колючей проволоке...
      Густав никогда бы не поверил, что в русских окопах действительно есть женщины, но сам это видел. Когда атаковали последний раз и достигли траншеи, он, застрелив пулеметчика, наткнулся сразу на трех девушек. Его поразило тонкое, с миндалевидными глазами лицо одной из них. Такими лицами фантасты-художники почему-то наделяют жительниц других миров Она смотрела удивленно, как бы не представляя, что жизнь теперь зависит от легкого движения пальца этого молодого немца. И палец Густава застыл на спусковом крючке. Тот миг чуть не стоил ему жизни. Вторая, маленькая, хрупкая девушка успела поднять винтовку и сразу же выстрелила. Пуля ударила в затвор автомата. Густав отскочил, бросив негодный автомат По всей траншее шла рукопашная схватка... Замешкайся он тогда секунду, и его труп русские, наверное, уже выкинули бы за бруствер.
      "Отчего же я растерялся? - думал Густав. - Никогда не убивал женщин... Целые поколения уходят, вымирают, и ничего не остается от них. Люди, как пыль истории. А мы творим историю. Так в чем дело?.."
      - Ну, Лемке, - сказал он. - Кажется, из нашего взвода уцелели только мы?
      - Да, господин унтер-офицер, - Лемке завинтил флягу. - Смерть - это единственное, что я плохо переношу.
      - Раньше ночи отсюда не выбраться, - сказал танкист. - Я еще не представился. Зигфрид Бауэр, стрелок первого класса.
      - Очень приятно, - Лемке наморщил свой мясистый, рыхлый, как губка, нос.
      Поблизости в снарядной воронке звякнул шанцевый инструмент.
      - Там кто-то есть, - сказал Густав. - Узнай, Лемке.
      - Эй! - крикнул Лемке. - Отзовись, кто живой.
      Спрашивает унтер-офицер Зиг.
      - Здесь лейтенант Штраус, - донеслось из воронки. - Сколько человек у вас?
      Лемке ответил, что их трое.
      - Зиг! - крикнул из воронки уже лейтенант Штраус. - Откапывайте ход сообщения.
      - Да, - проговорил танкист. - Главное, отрезать холмы. А ночью ударим с тыла.
      - Чем только будем ударять? - отозвался Лемке.
      - Свинячья голова! - рассердился Бауэр. - Если фюрер приказал взять Москву, значит возьмем!
      Лемке надул щеки, отчего лицо его приобрело квадратную форму.
      - Тогда боям конец, - сказал он, вытаскивая из футляра лопату.
      - Надоело воевать, - усмехнулся танкист. - А кто дальше пойдет? Дальше будет Индия, Китай. Тебе и не снилось бесплатно побывать в Китае. Эти азиаты плодятся слишком быстро. Их надо переколотить. Фюрер, ей-ей, самый великий человек.
      - А ты знаешь других? - поинтересовался Лемке.
      - Копай, копай, олух, - сказал Бауэр.
      - Мне приходилось играть великих, - отбрасывая землю, говорил Лемке. Атиллу, Нерона, Карла XII...
      Наш режиссер считал, что эти роли надо играть комику.
      От великого до смешного один шаг...
      - Что ты сказал? - лицо танкиста стало, как у борзой, внезапно почуявшей дичь. - Мы ведь говорили о фюрере...
      - Мой бог! - Лемке повернулся, и глаза его расширились в неподдельном изумлении. - О фюрере?
      И так думает немец. Слышали, господин унтер-офицер?
      Он равняет фюрера с Атиллой. Слышали?
      Танкист злобно уставился на Лемке, сбитый с толку и не понимая, как это вышло, что обвиняют его.
      - Да я и не знаю твоего Атиллы. Поди-ка ты!..
      - То-то, болван, - усмехнулся Лемке. - Единственно, что извиняет тебя. Хотя и вообразил, будто знаешь много... А я побывал в шкуре великих людей. Чтобы сыграть роль, надо уяснить и образ мыслей. Дураками не назовешь их, но все были невежественны и мало учились... Это как у актеров. Обожания зрителей добиваются не умные, а в меру глупые и нахальные. Может быть, они понятнее?..
      - Перестань болтать, Лемке, - сказал Густав. Он давно приглядывался к этому бывшему провинциальному актеру, стараясь понять его.
      Бауэр шумно сопел, подозрительно кривя губы.
      - Черт, как холодно, - добавил Густав. - Октябрь - и уже снег... Дай мне лопатку. Я погреюсь.
      Он стал кидать землю наверх. Русские заметили это.
      Несколько пуль звонко чиркнули по мерзлой траве.
      - Не задело, господин унтер-офицер? - беспокойно спросил Лемке.
      Из соседней воронки длинной очередью ударил пулемет. Затем отдаленно бухнули минометы, и к русским траншеям с воем полетели мины. По тому, как быстро среагировали минометчики, Густав догадался, что у Штрауса есть рация и в штабе полка, видимо, придают особое значение этой позиции.
      XXIII
      За час они прокопали метра два узкого, неглубокого хода сообщения. Работать надо было лежа. И все теперь с ног до головы перемазались липкой землей. Над ямой кружились мелкие снежинки. То и дело вдали бухали минометы, а у русской траншеи или на высотках гремели взрывы.
      Лемке на животе выбрался из раскопа.
      - Месье, - сказал он, протягивая Бауэру лопату.
      - Еще копать? - возмутился танкист. - Мы уже не солдаты, а кроты.
      - Труд создает человека, как говорят, - Лемке растянул в ухмылке грязные щеки. - Правда, я заметил, что все умники готовы свалить работу на других.
      Густав поймал языком снежинку, ощутил ее ускользающий мягкий холодок. Снег здесь был такой же, как в Германии. Первому снегу там всегда радовались, и мальчишки наперебой ловили эти снежинки, веря, что кто больше съест их, тому зима принесет удачу.
      - Копай не копай, а до морозов покончим с Россией, - говорил Бауэр, явно оттягивая время. - Только ублюдки русские не хотят знать истину.
      - Жребий человека не истина, а путь к ней, - вставил Лемке.
      - Цитируешь старика Иогана Зейме? [Иоган Готфрид Зейме - немецкий философ и публицист XVIII века.] - улыбнулся Густав.
      - Он ведь был саксонец, как и я. А наша поговорка: "Не сделай другому того, что не хотел бы испытать сам".
      - Его разумный эгоизм, - сказал Густав, - теперь слишком наивен. Пожалуй, до ночи мы не отроем ход сообщения.
      - Чертова глина здесь, как железо, - охотно добавил танкист.
      - А бежать метров десять, - возразил Лемке.- Русский снайпер успеет подстрелить. Я бы не торопился... Левее есть канавка, набитая холодной грязью.
      Но что такое грязь? И что такое мы? "И раскаялся господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце своем". Ветхий завет, стих шестой.
      - Фу, холера, - сплюнул и засмеялся танкист.- Я думал, парень из недобитых врагов нации, а он какой-то баптист. Племя жирных и бесполезных. То-то сразу не понравился он мне. Этих святош я готов давить, после того как один застукал меня и девчонку в Церковном саду. Подглядывал, мерзкая крыса... Слушай, а в борделях ты не зовешь на помощь святого духа!
      - Я хороший семьянин, - вытирая щеки полой шинели, ответил Лемке.
      - Еще бы! - со злобной радостью, видно давно ища, чем досадить этому солдату, хохотнул Бауэр. - Такого жена всей подошвой накроет.
      - Ну и остолоп ты, приятель, - спокойно заметил Лемке. - Когда жена думает, что управляет она, то можно легко вертеть ею как хочешь. Великие деятели таким же образом поступали с целым народом. А я играл роли великих.
      Танкист вытаращил глаза, не зная, что сделать: хохотать или обозлиться.
      - Ну и кретин, - пробормотал он.
      "Черт его знает, этого Лемке, - подумал Густав. - Как разобраться в нем? А может быть, просто головы актеров набиты заученными фразами. И нельзя понять суть..."
      - Что ты вообще думаешь? - спросил Густав. - Как нам быть?
      Лемке приподнялся и одернул шинель.
      - Смею доложить, господин унтер-офицер, я пытаюсь воздерживаться от собственных суждений, чтобы добиться невозмутимости. Кто имеет суждение о том, что хорошо и что плохо, неизменно стремится к тому, что хорошо, и здесь нередко ошибается. А потом труднее всего бывает увидеть собственные ошибки.
      - Давно я не видел такого законченного кретина, - расхохотался Бауэр.
      - Вот, господин унтер-офицер, - прибавил Лемке, - из моей речи и остолопу будет ясно, что лучше, когда за нас думает фюрер.
      Танкист замер с открытым ртом, и глаза его пожелтели от бешенства.
      - Ладно, - сказал Густав. - Оставайтесь здесь. Я поползу...
      Через раскоп он пробрался в естественную канавку.
      Невысокая жесткая трава росла по бокам, а на дне скопилась вязкая грязь. Эта грязь тяжелыми пластами липла к шинели. Он полз медленно, затем, точно комок, свалился в глубокую воронку.
      - А-а!.. Это вы, Зиг, - окликнул его лейтенант Штраус. - Можно подумать, что хотите собрать всю русскую землю... Сколько людей еще там?
      - Настрое, - доложил Густав.
      - Отлично! - проговорил лейтенант. - Как только будет возможно, нас заменят. А пока стоять до конца.
      Лейтенант Франц Штраус, недавно прибывший двадцатилетний командир одной из рот, с живым блеском темных глаз и розовыми щеками, сидел на русской шинели. Светлые волосы под козырьком фуражки прилипли к его запачканному пороховой копотью лбу. Когда он умолкал, тонкие губы сжимались в прямую линию. В нем как-то неестественно сочетались холодная пунктуальность и темперамент южанина.
      Воронка была на краю отлогой лощины. Два пулемета здесь установили так, чтобы стрелять и по траншее и по высоткам. Еще один пулемет оставался в резерве. Пулеметчик смазывал затвор. Незнакомый Густаву ефрейтор, держа руками свою забинтованную у колена в разрезанной, окровавленной штанине ногу, тихонько постанывал. Щеки его, землисто-серые, напряглись, мелко дрожали. Рядом с воронкой солдаты копали окоп.
      - Холодная земля, - пробормотал один из них. - У меня ревматизм. Дома горячим песком отогревался Теперь скрючит ноги.
      - А ты русские пули лови горяченькими, - посоветовал ему другой.
      - Поймай сам ее, - буркнул тот. - Своим дурацким лбом...
      Ниже, в лощине, стояла русская кухня, валялись ящики от снарядов, лежали убитые: кто на носилках, кто прямо на земле. Видимо, русские сюда перетаскивали раненых с высоток, и Штраус распорядился добить всех.
      "Необходимость войны, - подумал Зиг. - Но если русские атакуют и увидят это... Надо стоять до конца".
      - Мы узнали, - говорил лейтенант Штраус, - что на гребне засели лишенные званий русские офицеры Представляете, Зиг? Это хорошая шутка. Я думаю, они теперь ждут момента, чтобы сдаться в плен...
      - Господина лейтенанта к аппарату, - сказал радист. - Просит "Гамбург".
      "Гамбург" был позывной командира полка.
      - "Девятый" слушает! - бодро крикнул в микрофон Штраус. - Да, да... Совершенно верно! Там, где ступила нога германского солдата, земля навечно принадлежит ему... Благодарю!
      С неба к земле точно натекали упругие тени, ложились на мертвецов, на снег и густели. Крайний мертвец лежал совсем близко: черные волосы его слиплись от крови, раскосые монгольские глаза открыты и губы искривлены, точно он злобно усмехался.
      За русскими траншеями тремя огненными шарами горели кроны сосен, подожженные минами. В этом было что-то языческое, непонятное. Густав почему-то вспомнил, что язычники хоронили убитых при свете трех огней. Он удивился еще тому, как незаметно прошло много времени и наступают сумерки. В бою не замечают минут, даже часов - все измеряется лишь жизнью и смертью.
      Кончив разговор, покрасневший от возбуждения и довольный Штраус обернулся к Густаву:
      - Итак, ночью мышеловка захлопнется. Полковник говорит, что мы ближе всех к Москве. Я буду ходатайствовать, Зиг, чтобы вам присвоили офицерский чин.
      А сейчас за дело! И помните: мы созданы из немецкого железа.
      Эта фраза была из памятки, написанной Гитлером, которую солдаты обязаны знать наизусть, как молитву: "...Ты должен только действовать, ничего не бояться, ты, немецкий солдат, неуязвим. Нет нервов, сердца, жалости, ты сделан из немецкого железа. После войны ты опять обретешь новую душу, ясное сердце - для детей своих, для жены, для великой Германии. Уничтожь в себе жалость и сострадание. Завтра перед тобой на коленях будет стоять весь мир".
      XXIV
      Штраус привстал, чтобы оглядеться, и тут же, громко вскрикнув, повалился, схватившись за плечо рукой.
      От гребня высотки долетел слабый хлопок.
      Радист и пулеметчик бросились к лейтенанту. Штраус мычал, на щеках его каплями выступил пот. Но рана оказалась пустяковой, легкая царапина и синяк.
      Увидев это, Штраус начал ругаться, затем велел достать из его сумки бутылку коньяку, хорошо промыть царапину. Коньяк был французский, и Зиг подумал, что, вероятно, на эту бутылку держал тогда пари лейтенант Гофман.
      - Негодяи, только мундир попортили. Эти олухи ничего не умеют делать хорошо. Сегодня мы задержались оттого, что их, вероятно, раз в тридцать больше Их стадами нагнали сюда. Очень хорошо! Перебьем здесь, и хлопот меньше.
      Желал убедиться еще, как действует рука, он сам лег за пулемет, выпустил длинную, неэкономную очередь по траншее. Гильзы, отброшенные пулеметом, сыпались на Зига, одна задела, обожгла запястье. Радист уже передал команду минометным батареям. И гребень холма оплывал в дымных разрывах.
      - Пусть молотят как следует, - говорил Штраус. - Нечего жалеть заряды... Слушайте приказ, унтер-офицер. Возьмите пулемет и отправляйтесь назад. Вы должны прикрыть мой левый фланг... Ну и глоток коньяку, чтобы согреться.
      Обратно Густав добрался быстрее.
      Лемке успел откопать ступени, а танкист, надев его каску, глядел в сторону холма.
      - Что-то затевают иваны, - доложил он.
      - Нам приказано быть здесь, - сказал Густав.
      Учуяв запах коньяка, Лемке выразительно задвигал носом. Пулеметчик, вслед за Густавом спустившись в яму, начал торопливо устанавливать MG [MG - немецкий тяжелый пулемет.].
      В этот момент защелкали выстрелы на холме, и тогда Густав заметил бегущего по склону человека. Стреляли, очевидно, по беглецу.
      - Влепи ему хорошую очередь, - сказал танкист пулеметчику.
      - Не стрелять! - приказал Густав. - Он бежит к нам.
      Русский упал, пополз. Его заметил, очевидно, и Штраус. Возле окопов, на холме, стали рваться мины.
      Русский вскочил и снова побежал. Упал он возле их ямы.
      Танкист и пулеметчик стащили русского вниз. Он сам достал из-за пазухи наган и передал Густаву. Молодое лицо его было грязным, немного испуганным. Он тяжело, с хрипом дышал, то и дело облизывая губы.
      Шинель колдобилась от липкой глины, на петлицах были следы вырванных знаков различия.
      - Капут, иван, - смеялся танкист.
      Русский заговорил на ломаном немецком языке, путая окончания глаголов. Густав понял, что он хочет видеть офицера и что другие русские готовы прийти сюда.
      Лемке дал ему сигарету, а когда щелкнул зажигалкой, в серых глазах русского будто мелькнули злыэ огоньки.
      - Я отведу его сам к лейтенанту, - сказал Густав. - Надо хорошенько допросить. Лемке, будешь за меня.
      Густав заставил русского снова ползти, но уже по ходу сообщения. Штраус ждал их.
      - Так, - улыбнулся он, выслушав доклад унтерофицера и с любопытством оглядывая пленного. - Это начало...
      Русский торопливо сказал, что он бывший лейтенант Сазонов и что еще десять человек готовы уйти сюда, в том числе один бывший полковник.
      - Сазоноф, - медленно повторил его фамилию Штраус. А затем спросил, почему только десять хотят сдаться.
      Мешая русские слова и немецкие, пленный объяснил, что их окоп находится с краю, но если другие увидят, как они сдались, то, скорее всего, поступят так же.
      Он заметил теперь добитых раненых, и лицо его как бы окаменело, а брови сдвинулись.
      Штраус распорядился, чтобы ему налили коньяку.
      Взяв у радиста пластмассовый стаканчик, тот выпил крепкий напиток, как воду, должно быть не чувствуя крепости и вкуса. Грязным обшлагом шинели он вытер губы.
      Затем Штраус еще спросил, почему не капитулировали раньше. И тот жестом показал, как стреляют в затылок.
      Штраус усмехнулся, рот его жестко вытянулся, и, помолчав, он спросил, как тот думает известить своих.
      Уловка была нехитрая: если ответит, что должен вернуться, значит он, предположительно, разведчик, посланный узнать, много ли тут немцев, и его следует немедленно прикончить.
      Русский ответил, что надо лишь пустить две ракеты.
      - Что ж... Две ракеты, - приказал Штраус. - Всем готовность к бою!
      Минут десять после того, как в хмуром, сумеречном небе рассыпались, загасли ракеты, никакого движения у окопа не возникло. Наконец от подбитого танка, стоявшего близко к лощине, отделилась фигура, за ней другая... Русские незаметно переползли туда. С гребня в них уже не стреляли. Густав насчитал десять человек.
      Они, как плоские тени, вставали, быстрыми скачками уменьшая пространство, отделявшее их от воронки. Сазонов махал им рукой, что-то взволнованно прокричал.
      Добегая, русские шумно скатывались в воронку. Поросшие у кого рыжей, у кого черной щетиной лица, давно не мытые, казались изможденными, отупевшими Штраус тут же по радио сообщил, что захватил пленных и о возможности атаки на высоту с левого фланга, где брошен окоп. Зигу он приказал вернуться, готовиться к броску.