А Невзоров уже думал о Машеньке Галицыной. Есть, оказывается, у этой девочки, росшей под нянькиной юбкой, в характере такое, что и боевой лейтенант спасовал. Он вдруг понял, как сам чувствовал раньше это, да не мог осознать за привычным убеждением о взбалмошности красивых женщин, и как обманчива, несущественна внешность. Была ведь у него жена гораздо красивее Марго, и расстался без огорчения. А к Марго подсознательно влекли скрытые в характере девушки черты: независимость от чужих мнений и решительность, которые он считал главными для человека и сам зачастую не мог проявить, находя какиелибо мешающие обстоятельства. Каким же она видит его? И понимал интуитивно, вопреки собственной уверенности: не таким, как он сам думает о себе. А Эльвира? Что же он потерял и что хотел найти? И разве не был искренен в своих чувствах?
      Любовь разнолика. Должно быть, нет человека на земле, который, испытав взаимность, не усомнился хоть раз: "А любовь ли это?" Через какие-то периоды времени люди словно заново для себя открывают то, что казалось раньше ясным. Наверное, загадочная интуиция - это унаследованный... и таящийся в глубинах разума клад опыта многих поколений... Коснется мысль этого клада, и приходит как бы вдруг озаренье...
      Ему отчего-то вдруг стало душно под толстыми, бетонными сводами метро.
      ХI
      Черный лес когда-то сплошными дебрями тянулся от Карпат на восток. За сотни лет его местами повырубили, распахали землю, но уцелевшие массивы сохраняют еще свой девственный, первозданный вид.
      Дубы-великаны переплетались ветками, густой подлесок не пропускал лучей солнца, и ржавая вода болотила колдобины.
      Младший лейтенант выполнил приказ Солодяжникова.
      В глухом урочище откопали землянки. Крошка ежедневно обучал партизан военному делу, а ночами рассылал отдельные группы по селам, чтобы узнать обстановку и запастись продовольствием. Здесь был глубокий тыл немецких армий. Охранялись только железнодорожные станции, мосты.
      Вечером Крошка позвал к себе Егорыча и Звягина.
      Шумел по лесу осенний дождь. Тесную землянку освещал каганец в глиняной плошке. На лежанке сладко посапывала маленькая дочка Дарьи, укрытая шинелью.
      Весь партизанский лагерь был для нее своим домом, и она часто засыпала там, где уляжется.
      Корявый стол был застелен немецкой плащ-палаткой. Усевшись за стол, Егорыч пальцем вытянул фитилек каганца, чтобы ярче светил. Звягин пристроился на краю лежанки.
      - Вот я о чем хотел говорить, - начал Крошка. - Что делать? Зима будет, а у нас теплой одежды нет.
      И вооружения мало. Солодяжников то ли позабыл, то ли...
      - Воевать надо, - буркнул Звягин. - Сидим, точно лешие. Хозяйством обрастаем Может, Крошка, у тебя, как у Солодяжникова, геморрой появился уже? Недаром сказано: хочешь целиком узнать человека - дай ему власть.
      Крошка невозмутимо слушал, а Егорыч, забрав бороду в кулак, тряхнул головой:
      - Ты погодь, погодь... Как это сидим? Шесть коровенок у немца отбили раз... Хлеб, что собрали на вывоз, пожгли - два...
      - Коровенки, одежонка! - перебил Звягин, удобнее вытягивая раненую ногу. - Эх, дурак я, что остался!
      - Не шуми, - остановил Егорыч. - Катьку побудим. Умаялась за день-то малявка.
      - Это боевой отряд? - громким шепотом продолжал Звягин. - Я задание бойцу даю, а он лоб чешет:
      "Кабы повременить". - "Отчего", - спрашиваю. "Да жинка у меня на сносях". Я ему говорю: здесь не родильный дом. А он к Егорычу идет. За него и Егорыч просит.
      - Так оно... это, - мял бороду Егорыч, - дело житейское. Как не уважить? И оженился Митька весной только. Уговаривали ее остаться дома ни в какую.
      Я, толкует, своего Митьку знаю. На него все девки зыркают. Лучше помру, да чтоб он был на глазах. Уж в этом бабу не переспоришь.
      - А дисциплина? - повысил голос Звягин. - У одного это, у другого то!
      - Так ушел же Митька, - вздохнул Егорыч. - Чего ж? Поди, сейчас тревожится, как она здесь.
      - Я не могу отменять приказы. Если приказы отменять, то вообще дисциплины не будет.
      Крошка глядел на Звягина с добродушной снисходительностью, точно взрослый на юношу, который усвоил верное правило и не хочет знать, что в жизни у любого правила есть исключения. Но и сам Крошка не мог понять, что именно его снисходительность больше всего теперь раздражает Звягина.
      - И сами обабимся! - возмущенно добавил Звягин.
      - Ты прав, Коля, - улыбнулся ему Крошка. - Надо воевать. Для того и остались. Теперь мы знаем ближайшие гарнизоны, расположение складов, охрану. И своих людей: кто на что годится. - Он вынул из планшета карту. Удары будем наносить по дальним объектам, километров за тридцать или пятьдесят, чтобы эту базу До весны не нашли. Как думаете, Кузьма Егорыч?
      - Всякое дело надо делать по-хозяйски, - согласился Егорыч.
      У входа землянки послышались голоса:
      - Осади, говорю! Куда лезете?
      - Ты что, Игнат? Видишь? Срочное дело.
      - А кто они такие?
      - Поймали, не видишь? Командир здесь?
      - Здесь.
      В землянку протиснулся Митька с возбужденным лицом, измокший до нитки. Волосы его прилипли ко лбу, щеки запачканы грязью.
      - Четверых привели, - торопливо и как-то захлебываясь словами, доложил он. - В лесу наткнулись.
      Один будто немой. Я его раскусил сразу. Чего-нибудь говорю, а у него губы дергаются, тоже сказать хочет.
      Прикидывается немым. И другой здоровый, как бугай.
      Этот полудурка строит.
      - Веди сюда их, - приказал Крошка.
      - Счас, - кивнул Митька так, что полетели брызги от его мокрых волос. Затем он кивнул еще раз, уже менее решительно, и, пятясь, выскользнул наружу.
      Крошка переглянулся с Егорычем и Звягиным.
      Странным было не то, что партизаны встретили каких-то людей, а это возбуждение Митьки, никогда раньше не оставлявшего шутливого тона.
      В землянку один за другим спустились четверо: первый с непомерно широким туловищем, бычьей шеей, остриженный по-солдатски наголо, в солдатских ботинках и брюках, но в армяке, лопнувшем на плечах, и в грязной украинской рубахе с вышивкой на груди; другой был в немецкой солдатской форме, поверх которой надета русская командирская шинель, суховатый, с узким лицом, сединой на висках и настороженным взглядом запавших серых глаз; третьим был подполковник медицинской службы в хромовых, испачканных грязью сапогах, подтянутый, с очень бледным лицом, и четвертый - пожилой смуглый лейтенант с петлицами сапера, обросший бородой, в каске и телогрейке.
      А следом уже Митька и еще один партизан внесли отобранные у них четыре немецких автомата, гранаты и ручной пулемет.
      - Целый арсенал имели, - сказал Митька.
      В землянке сразу стало тесно, и все молчали, разглядывая друг друга. Внимание Звягина почему-то больше привлек человек в немецкой форме что-то нерусское было в его лице. Здоровяк с бычьей шеей оглядел Крошку.
      - Не будем играть в прятки, - сказал он хриплым, низким голосом. - Я майор Кузькин из десантной бригады. А это мои товарищи: военврач Терехин, инженерлейтенант Рахимов и Карл Гот.
      Он повернулся к человеку в немецкой солдатской форме, а тот закивал головой:
      - Ano, ano...[Да, да... (чешек.)] Rotfront!
      - Немец! - ахнул Митька, вытягивая шею. - Он же немец. А прикидывался немым.
      - Угадал, - засмеялся Кузькин. - Это чех. Механик. Вот что, братцы, принимайте нас в отряд.
      Лицо Крошки оставалось невозмутимым, и только длительное молчание выдавало его растерянность.
      - Как же понять? - нарушил это молчание Звягин. - Вы сказали, что из десантной бригады.
      - Тут уж хочешь верь, хочешь не верь, - усмехнулся Кузькин. Документов нет. А история вот какая...
      Он рассказал, как попал в плен и как переоделся в солдатскую форму. Его заставили колоть дрова, носить воду, а когда немецкий ефрейтор приказал вычистить сапоги, этого майор не выдержал и свернул ефрейтору челюсть. Майора увезли в какую-то деревню около аэродрома и заперли в сарай. Там уже находились военврач и сапер. Ночью дверь сарая открылась. Солдат кивком приказал им выходить. Он повел их к лесу.
      Вокруг никого не было, и Кузькин шепотом договорился кинуться на этого солдата: если успеет из автомата застрелить двоих, то хоть один спасется. Но солдат вдруг отдал Кузькину автомат. Затем вместе уже двинулись к фронту. А здесь, в лесу, наткнулись на партизан.
      - Кто же кого забрал в плен? - поинтересовался Егорыч.
      Митька виновато шмыгнул носом и отвел глаза в сторону.
      - Он у вас дипломат, - засмеялся Кузькин. - Так берешь в отряд, лейтенант? Мы не с пустыми руками.
      Засады устраивали, вооружились. И еще... В одном месте - там, должно, бой шел - винтовок тридцать собрали и два пулемета.
      - Далеко? - спросил Крошка.
      - Километров двадцать, - ответил сапер.
      В землянку торопливо вбежала Дарья и, увидев незнакомых людей, остановилась. Но тут же всплеснула руками:
      - Мить! Да чего ж ты? Иди скорей.
      - Куда? - удивился Митька.
      - Стоишь тут, а жена родила!
      - А-а? - Митька с шумом втянул воздух, щеки его побелели.
      - Да иди ж! Чего стоишь? От беда с вами! Паралик, что ли, тебя разбил?
      - А-а? - повторил Митька, точно забыв другие слова и глядя уже на Крошку.
      - Беги, - усмехнулся лейтенант.
      Митька, будто слепой, ткнувшись грудью о косяк, выскочил из землянки.
      - Мальчонку родила, - объявила Дарья. - Здоровенького! А мы-то боялись.
      Она засмеялась и ушла.
      - Was ist los? [Что случилось? (нем.)] - спросил Карл Гот.
      Военврач по-немецки что-то сказал ему.
      - О-о! - глаза чеха изумленно расширились.
      XII
      Ранние сумерки застали Андрея возле придорожного села. Он прошагал километров двадцать, и отвыкшие за три недели от ходьбы ноги будто налились чугунной тяжестью. Над полями стояла тишина. Хлеба давно здесь убрали, настала пора бабьего лета. В селе курились из дворовых печек белесые, кизячные дымки, за околицей две женщины пахали на коровах огород. У завалинки крайней хатки сидел дед в казачьей фуражке с поломанным козырьком, обутый в растоптанные валенки. Он из-под ладони глядел на военного, свернувшего к селу с дороги, очевидно стараясь угадать, не сельчанин ли какой идет на побывку? Левая ноздря у него была вырвана, и оттуда торчал пучок седых волос.
      - Здравствуйте, дедушка, - сказал Андрей. - Переночевать можно?
      - А ты откель идешь? - подозрительно спросил Дед.
      - От Воронежа.
      - Это что... на побывку аль как?
      - Из госпиталя возвращаюсь.
      - Фронтовик, стал быть, - уточнил дед. - Ну и ты здравствуй. Ранило не тяжко?
      - Три недели отлежал.
      - А-а, - протянул дед. - Курить, може, хочешь?
      - Спасибо.
      - Табачок у меня свой. Духовитый, - говорил дед, вытаскивая кисет. - Я его на мяте сушу. Ты сидай рядком, погутарим.
      - Да мне где-нибудь заночевать, - сказал Андрей.
      - Это легкое дело. Направлю, - корявыми, черными от земли и табака пальцами он ловко сворачивал цигарку, и его темные, впалые глаза на дряблом лице блестели острым любопытством. - Переночевать не забота, Токо ныне, бывает, документ спрашивают. Гляжу, сапоги-то нерусского шитья.
      - Немецкие.
      - Значит, трофей?
      - Трофей.
      - Вот я и гляжу. Слышь, а как там?
      - Где?
      - На фронте, вестимо. Ты обскажи мне: кто говорит, будто немца запустили глыбко, чтоб и не выпустить, а кто и наоборот. А?
      - Это маршалы знают, - улыбнулся Андрей.
      - Да оно это... Говорят, у него танков много. - Дед кивнул головой в ту сторону, где у поворота улицы стояло несколько женщин: - Вишь, бабы клубятся. Похоронку опять доставили. А жинка его на сносях. От какой расклад: одни сюды, другие отседа... Супротив танки ходил?
      - Видел и танки, - ответил Андрей.
      - Эге... Я в девятнадцатом году англицкую танку ручной бомбой шибанул, - дед как-то сразу оживился, тронул пальцем исковерканную ноздрю. - Метина осталась. Супротив танки первое дело зараз не робеть Он помолчал и, как бы решив, что с этим юным несловоохотливым лейтенантом говорить скучно, добавил:
      - Ты к Фроське ночевать уж иди. Вторая хата ее.
      Да скажи, я послал. Фроська - баба ответная.
      Андрей пошел к этому дому с цветастыми занавесками на окнах. У крыльца трясла решето молодая высокая женщина. Юбка из грубого шинельного сукна обтягивала колени ее длинных босых ног. Она, видимо, только что пришла домой, разулась, и запачканные глиной сапоги лежали на крыльце. Оглянувшись, когда скрипнула калитка, она прижала к груди решето и молча, обеспокоенным взглядом уставилась на Андрея.
      Туго повязанный белый платок скрывал ее лоб, а на круглых щеках, словно приклеенная конопля, виднелось несколько мелких родинок. Она была в том возрасте, который делает любую женщину привлекательной, и зрелое тело хранит еще упругую свежесть юности.
      - Извините, - неуверенно сказал Андрей. - Вы Фрося? Говорят, у вас можно заночевать.
      - Заночевать? - широкие черные брови ее дрогнули, соединились в одну линию. - А кто говорит?
      - Вон там дед сидит.
      - Это Антип Драный, что ли? Ох, леший!
      - Мне только до утра, - сказал Андрей. - Если не помешаю.
      - Чего ж теперь, - засмеялась она. - Входите. Кому это мешать? Я безмужняя.
      Теперь в ее смехе была певучая мягкость, и взгляд, сразу же утратив обеспокоенность, стал игривым, испытующим.
      - Так входите, - говорила она, как бы смеясь и над нерешительностью лейтенанта. - Дом-то у меня большой. Повечеряем разом... Я ж сперва думала весть какая от бати с фронта, и сердце захолонуло.
      С непринужденностью, будто они давно знакомые, Фроська повела его в хату.
      - Вы уж не обессудьте, - сказала она, торопливо прибирая висевшие на стульях женскую ночную рубашку и лифчик. - Домой-то лишь спать хожу. Теперь и повечеряем. За день оголодали, верно?
      - Да нет, - улыбнулся Андрей. - Мне сухой паек выдали.
      - На сухомятке разве сыт будешь? Антип-то Драный, поди, целый час мытарил разговорами, как бомбой отбил танк. Он всем хвастает, да каждый раз иначе - Неправда, значит?
      - Да было... Мне и батя сказывал. Только Антипу никто не верит уже. Шалопутным его завсегда считали.
      Андрей сбросил вещевой мешок, повесил на гвоздь у двери шинель и уселся на широкую лавку, думая о том, почему все же не ответила за эти недели мать, хотя послал ей из госпиталя несколько писем, и почему не сообщила ничего о себе Ольга. Когда вырвались из окружения, его направили в армейский госпиталь, а Ольгу, так и не приходившую в сознание, увезли дальше, он только сумел положить ей в карман записку с адресом матери. В госпитале Андрея навестил однажды Лютиков. Он рассказывал, что из окруженцев формируются новые дивизии, что встретил капитана Самсонова, который прорвался с батальоном и теперь назначен командиром полка.
      Фроська скрылась за печью и, шурша какими-то тряпками, говорила оттуда:
      - В станице лишь бабы да калеки остались. Бригадиром вот меня сделали. Пахать надо и озимь сеять без тракторов. И теперь еще коров эвакуированных пригнали. Откормить же их надо. А корма неубранные.
      Тоже сами косим.
      Она вышла уже в другой юбке, цветастой кофте и туфлях на высоких каблуках.
      - Ну вот, хоть буду на себя похожа. Целый день в сапогах да рукавицах. Забыла, что и женщина.
      Андрей смотрел на ее огрубелые, в мозолях и ссадинах, а выше запястий нежно-белые руки, которыми она ловко застелила скатерть и расставляла миски с огурцами, холодной телятиной.
      - А муж на фронте? - спросил он.
      - Муж объелся груш, - засмеялась Фроська. - Прогнала его, да и все...
      - Не любили?
      - Будто есть она, эта любовь? - глянув на него как-то особенно пристально, вздохнула Фроська. - Говорят про нее только. И всякий раз иначе, как дед АНТИП о своем танке... Выпьете настоечки с устатка?
      - Выпью, - решительно сказал Андрей. - Отчего же думаете, что нет?
      - Любви-то? Знаю по мужу. Ведь ухаживал и чего только не обещал! Каждую ночь все мои родинки обещал целовать. А у меня их тыщи. Будто счастливой родилась. Да счастье в пригоршню не заберешь. Оно и меж пальцев стечет. Интереса же вам тут никакого.
      Лучше подвигайтесь к столу.
      - Нет, интересно, - сказал Андрей.
      - Будто уж? - игриво повела бровью Фроська. - Чего тут... Ну, поженились мы. Он шофером был, в город часто ездил. И посля вызнала, что у него там ребеночек нашелся. Вот и прогнала, чтоб дите без отца не мыкалось. У меня-то не было.
      Андрея удивило, как просто и без обиды говорила она.
      - Вам налить анисовой или перцовой?
      - Безразлично, - улыбнулся он.
      В сенях что-то громыхнуло, и, открыв дверь, появился Антип.
      - Вы чего? - спросила Фроська.
      - Дак оно это... по случаю, - топчась у порога, заговорил он. - Узнать, как оно.
      - Ладно, ладно, - улыбнулась Фроська. - Вы едалека не заезжайте. Садитесь-ка. По этому случаю.
      Дед торопливо стянул фуражку и боком уселся к столу.
      - Мы вот про любовь гутарим.
      - А-а... это дело, - вздохнул дед. - Перцовая-то из самогона, что у Макарихи брала?
      - Угадали, - смеялась Фроська, наливая ему перцовки. - Вы, дедушка Антип, за версту, поди, чуете?
      - Ешь тя клоп, - оживился старик. - Перепробовал всякую. А Макариха в этом деле стратег. Вот когда шибанул англицкий танк...
      - Выпьем сперва. Гость-то устал с дороги, - перебила Фроська, глядя на Андрея.
      - Меня Андреем Николаевичем зовут, - сказал он.
      - А я все попытать хотела, да стеснение брало. Ну и со знакомством.
      Дед Антип взял рюмку, и лицо его сразу обрело торжественность.
      - Чтоб с войны повертались. Дюже оно... это... Ну, чтоб!
      - Уж повертайтесь! - вздохнула Фроська, глядя на Андрея с какой-то затаенной тревогой, изогнув брови.
      Андрей выпил, едва не задохнувшись от крепости перцовки. А молодая хозяйка опять с тревогой поглядела на него.
      - Ну и присуха ты, Фроська, - засмеялся Антип, ладонью вытирая губы. Война ж, она это... Когда я англицкую танку шибанул, до этого осьмнадцать станичников из нее побили.
      - А ране сказывали - двоих.
      - Клади в ухо, что ныне говорю, - притопнул валенком дед. - Ползет, значит, вроде огромадной лягушки. И косит пулеметами. А чем взять ее?
      Он взял налитую опять Фроськой рюмку и опрокинул в мохнатый рот.
      - Как тут не заробеешь? А все молодняк ишо не обгулянный. И отец, Фроська, твой пребывал в его годах, - кивнул на Андрея дед. - Храбер, а тоже оробел.
      - Так уж? - возразила Фроська.
      - Откель тебе знать? Тебя и в мечтах ишо не производили. А я всех старше был. Жмутся, что сосунки ко мне. Вот и говорю: "Помирать, значит, мне легше, спробую-ка ее бомбой".
      В окно тихонько застучали.
      - Фрось, а на улицу выйдешь? - спросил девичий голос.
      - Обойдетесь! - крикнула Фроська.
      - Фрось, ты нам хоть деда Антипа вышли. Хоть про танк расскажет.
      - Брысь, озорницы! - махнул рукой Антип. - Вот схожу из плетня лозину достану!
      - А Никитична по хатам бегает, у солдаток вас ищет, - засмеялись там.
      Дед беспокойно заерзал и оглянулся на дверь.
      - Оно это... темнеет вроде. И жена ведь не танк, под нее бомбу не кинешь. Она враз скалку берет. Вот, будь ты неладная!
      - Для храбрости еще одну, - наливая ему перцовки, усмехнулась Фроська.
      - - Это какой храбрости? - запетушился дед. - У меня ее, храбрости-то, на цельный полк. Я ж не для храбрости выпиваю, а лечусь. Разную хворобу сгоняю.
      - А чего ж Никитична скалку приспособила?
      - Бабе энтого понятия не дано, - обрезал дед.
      - Уж ли? - сощурила глаза Фроська. - Я помню, как вы куролесили по станице, когда чуть помоложе были. А Никитична слезами заливалась. Теперь она я берет свое.
      - Нет у бабы главного понятия, - сказал дед. - Ить какая вредность? Ей токо б над мужиком верх забрать.
      Оно и говорится: жена не бьет, а под свой нрав упрямством берет. А у мужика своя гордость. По той причине и куролесит. Оно это... клади в ухо, что говорю. Надо как жить? Дома-то уж власть бабья. А на людях не моги ее показывать. На людях власть мужику дай, почет ему оказывай. Тогда и лад будет. Оно и конь, если долго занузданный ходит, потом рвется на волю. А у тебя, Фроська, характер больно самостоятельный... Засиделся-то с вами.
      Он торопливо выпил перцовку и, натянув фуражку, приподнял к околышку согнутую ладонь:
      - Здравия желаю!
      Фроська встала и закрыла на крючок дверь.
      - Свет запаливать я не буду. На что он?
      - Как хотите, - сказал Андрей.
      На улице приглушенные девичьи голоса выводили "страдания":
      Ухажеры на войне,
      Что теперя делать мне?
      Хоть не пой частушки,
      Иди заместо пушки...
      - Антип-то в молодости, сказывают, красив был, - проговорила Фроська. Много девок и вдов томились.
      И теперь старушки, глядя на него, вздыхают. А Никитична тоже первая красавица на Задонье была. Еще когда девкой ходила, из-за нее шашками рубились.
      - Смешной дед, - отозвался Андрей.
      Фроська села на лавку возле Андрея. Щеки ее запунцовели, отрывисто дыша, она часто облизывала кончиком языка пересыхающие губы.
      А в темноте улицы слышались девичьи голоса:
      Растоплю я пылко печь,
      Чтоб миленочка завлечь.
      Девяносто лет ему,
      Похрапеть буде кому...
      - Тоскуют девки, - глядя на Андрея, будто слабеющим от какой-то жаркой истомы голосом сказала Фроська и потом, глубоко вздохнув, наклонилась, потирая крепкой маленькой ладонью свое подрагивающее колено. - Ой, захмелела я... Ночью тоска бывает смертная.
      Днем-то на людях развеется, а ночью от себя никуда не уйдешь. И мало ведь надо бабе.
      Она слегка придвинулась к нему с тихим, похожим на стон вздохом.
      - Вы что суровый такой?
      Андрей смотрел в ее потемневшие глаза, на чуть приоткрытые губы и видел другие глаза, расширенные, глубокие, как омут, и немного удивленные. И, сам не зная для чего, стал тихим голосом рассказывать про Ольгу. У него вдруг нашлись те простые, емкие для чувств слова, которые не мог высказать раньше.
      Фроська слушала, наклонив голову и прижав ладони к щекам. А когда подняла голову, лицо ее было мокрым от слез.
      - Да нешто есть такая любовь! Господи... Дура я, дура! Она ж не умерла?!
      - Для меня всегда будет живой, - сказал Андрей. - И всегда буду искать.
      - Ищите... Долго ищите, - беззвучные рыдания трясли губы Фроськи. - Я б за такую любовь всю жизнь до капельки отдала. О-ой! На что тогда и жизнь?
      Она закусила губу и вскочила. Касаясь вытянутыми руками, точно слепая, стола, стенок, печки, Фроська ушла.
      ...В эту ночь Андрей долго не мог уснуть. От выпитой настойки приятно кружилась голова. Он думал об Ольге, и о Фроське, и о том, как завтра его встретят в полку.
      За печкой, тоже без сна, ворочалась Фроська, шуршали тараканы, весело трещал сверчок.
      Андрея разбудили петухи Фроська тихонько прошлепала босыми ногами в сени.
      - Здравья желаю, Ефросинья Пантелеевна, - донесся в раскрытую дверь бодрый голос деда Антипа - Чего это вы рано ходите? - спросила Фроська Завсегда у меня в это время ломота... кха .. от поры, как танк англицкий шибанул. Перцовая-то, чай, У тебя в графинчике осталась?
      - А Никитична где?
      - Да с коровой. . Чего ты-то сумная? Иль не поладили?
      - Вот, забирайте уж целую бутыль, - ответила Фроська.
      - Кхэ, - удивился Антип. - И добрая ныне, как не бывало.
      Андрей оделся, торопливо натянул сапоги. Когда он вышел, дед Антип уже исчез. Фроська чистила картошку.
      - Доброе утро, - поздоровался он.
      - Спали бы еще, - улыбнулась ему Фроська. - Я завтрак приготовлю.
      Веки у нее напухли, а глаза были строгие, осветленные.
      - Пора идти, Фрося, - сказал Андрей, накидывая шинель.
      - Да как же? Не завтракая...
      - Пора.
      Вздохнув, она помолчала.
      - Ну, доброго пути... И спасибо вам!
      - За что? - удивился он.
      - За любовь вашу... Плакала всю ночь. И теперь светло, чисто во мне. Глупые мы бабы. Знать, любовьто и делает жизнь красивой.
      Андрей попрощался с ней, вышел на улицу. От соседней хаты сгорбленная, маленькая старушка вела корову. В руке у нее была клюка, рот провалился, и горбатый нос клювом торчал на кривом сморщенном лице.
      "Это, видно, и есть Никитична, - улыбнулся про себя Андрей. - Первая красавица в Задонье, из-за которой на шашках рубились".
      Он прошагал километра два от села по дороге, когда увидел грузовик. Новенькая трехтонка мчалась с бешеной скоростью, и шофер затормозил так, что ее кинуло в сторону. Над бортом кузова мелькнула рыжая голова Лютикова, из кабины выпрыгнул Самсонов.
      - Мы за ним, а он тут. Ну, жив, философ?! Дай-ка обниму тебя. Говорил ведь, что еще повоюем.
      Из кузова Андрею радостно улыбался Лютиков.
      - Мне командиры нужны, - говорил Самсонов. - Хочешь - на полковую разведку, а хочешь - иди в штаб.
      - В штаб не хочу, - сказал Андрей.
      - Так и знал, - рассмеялся Самсонов. - Ну, лезь в кузов, еще наговоримся. Мы торопимся, дивизию сегодня перебрасывают. И знаешь куда? Он стиснул руками плечи Андрея и тихо на ухо добавил: - Видимо, под Москву.
      XIII
      В салоне транспортного "юнкерса" осталось два чоловека. Троих выбросили минут пятнадцать назад.
      Мюллер зачем-то ушел в кабину летчиков. И теперь кроме Волкова здесь еще сидела женщина с длинным, но приятным лицом. Ее комбинезон, стянутый лямками парашюта, морщился. Плотно сжатый рот, когда встречались их глаза, кривился быстрой, испуганной улыбкой, точно просила она сочувствия в безысходности ее положения.
      "Что заставило ее-то? - думал Волков. - Кто она?
      И для чего у нее сумка медсестры?"
      - Я боюсь, боюсь, - вдруг прошептала она, тиская руками щеки, сдвигая бледную кожу на лбу складками.
      - Куда? - спросил он, воспользовавшись случаем заговорить. Но та, или не поняв его, или выполняя приказ не разговаривать, лишь отрицательно качнула головой, еще сильнее тиская щеки. Из кабины летчиков, прикрытой со стороны салона бархатной гардиной, вышел Мюллер. В руке у него была фляга.
      - Время, Ани, - резко сказал он, - Глоток коньяку?
      - Нет, - бледнея еще сильнее, произнесла она. - Я боюсь!
      - О... Это пустяки. - Мюллер бросил флягу на сиденье. - Марш, марш!
      Ноги у нее подгибались, когда шла мимо Волкова У люка Мюллер осмотрел крепления ремней ее парашюта.
      - Gut! - кивнул он. - Ничего страшного, Ани.
      Это имя ей, очевидно, дали на время полета, как и Волкову имя Петр, хотя по документам он теперь значился Виктором Никифоровым, больным эпилепсией, освобожденным от службы в армии.
      Свет погас, и Мюллер открыл люк.
      - Вниз, Ани. Быстро!
      - Нет! - вскрикнула та испуганным, осекающимся голосом. - Не хочу.
      Мюллер крепко держал ее за руки.
      - Хорошо, хорошо, Ани - успокаивающе проговорил Мюллер и тут же столкнул ее в люк. Закрыв люк, Мюллер потянул сигнальный шнурок. Опять дали свет.
      Странным человеком был зтот двадцатитрехлетний немецкий лейтенант Зигфрид Мюллер. Целую неделю Волков жил на даче под круглосуточной охраной автоматчиков с овчарками, в соседних домиках тоже обитали какие-то люди, но заходил к нему только Мюллер.
      Давая инструкции и ежедневно беседуя, он внимательно изучал русского лейтенанта и, как неизбежно случается, если упорно хотят заглянуть в чей-то духовный склад и мысли, сам, того не подозревая, открывался перед Волковым. Уловив такую парадоксальность, Волков с любопытством начал анализировать разговоры.
      Это напоминало шарады, где нужно искать неизвестный смысловой подтекст фраз... Людей Мюллер, видимо, оценивал по их служебному долгу. Ему трудно было скрывать брезгливость и к Волкову, и к тем другим, с кем приходилось работать в силу обязанностей. Люди, ценившие жизнь выше чести, способные на предательство, чем бы ни мотивировалось оно, виделись ему грязными скотами, недостойными звания человека. Волков удивился, как явному абсурду, найдя у себя что-то общее с ним в понятиях долга и чести. А Мюллер, несмотря на быстрый практичный ум, явно гордился своим превосходством, которое исходило от его понятия чести. Он как-то даже бросил фразу, что за триста лет ни один мужчина в замке фон Мюллеров не нарушил честного слова. Теперь Мюллер уселся в кресло и проговорил:
      - Лучше не иметь дела с женщинами.
      - Садовский высказывал обратное мнение, - усмехнулся Волков.
      - Садовский? - Мюллер поморщился, будто коснулся чего-то липкого. - Это мелкая дрянь... Итак, Никифоров...
      - Да, - ответил Волков.
      - Я получил радиограмму. Есть некоторые изменения. Мост будет взорван сегодня.
      - То есть как? - удивился Волков.
      - Идите к будке обходчика. Там ваша явка. Успеть надо к семи часам.
      Мюллер нагнулся, будто заметив соринку, приставшую к сапогу, отколупнул ее и тут же взглянул снизу на лицо Волкова.
      - Новую задачу даст Шор. Что вас беспокоит?
      Волков не мог скрыть того смятения, которое охватило его: разрушился план всех намеченных действий.
      Группа неизвестного ему Шора, с которой должен встретиться он, имела задачу подорвать мост через Оку за Коломной. Если взорвут этот мост, то нарушится снабжение фронта по главной железной дороге из Сибири. Волков уже поставил себе цель не допустить этого, хотя и не знал, как все будет.
      - Начнутся облавы, - проговорил он, - если взорвут мост.
      - До семи есть три часа, - успокоил Мюллер. - Все делайте точно... Глоток коньяку?
      Свет вдруг погас.
      - Быстро, быстро! - подскочил Мюллер.
      Волков бросился из люка, широко раскинув руки.
      Ему всегда нравилось чувствовать бешеную стремительность парения. Черное небо и такая же черная, без единого огонька, земля создавали впечатление беспредельности. Непередаваемое, ни с чем не сравнимое ощущение, какое бывает, наверное, у птицы, захватывало на миг, и в такой миг он представлял себя летящим над миром. Но человеческие ощущения всегда бывают еще скованы той или иной мыслью, которая пробуждает другие заботы. И он думал о трех часах времени, оставшихся в его распоряжении.