- Ольга! Это наши танки.
      Она даже не шевельнулась.
      - Что с тобой, Ольга? - крикнул он.
      - Переверни меня на спину.
      Лицо ее было спокойным, а в уголках губ чуть пузырилась кровь.
      - Ты ранена?
      - Вот, - сказала она. - Я вижу тебя и небо. Это хорошо... Андрей... наверное, меня убили.
      - Да нет... Нет! - И какой-то жесткий холод будто остановил его дыхание.
      Андрей поднял ее. Кто-то из бойцов хотел помочь.
      - Нет, - сказал он. - Я сам.
      Боль, от которой темнело в глазах, резала плечо.
      Он понес ее, обходя упавшие и расщепленные деревца, ничего не видя дальше перед собой, как будто на дорогу опустился густой, красноватый туман.
      VII
      Киев, точно больной после шока, оживал медленно и непривычно. Дымили еще развалины зданий, а из уцелевших кафе неслись бравурные марши. По Крещатику ходили немецкие офицеры, солдаты-регулировщики в касках стояли на перекрестках, суетились какие-то дельцы у магазинов.
      Казалось, немцы уже забыли о Волкове, пристроив к адвокату, работавшему в городской управе. Садовский достал ему аусвайс [Аусвайс - документ, заменявший паспорт (нем.).], намекнул, что пора заняться делом. И Волков с утра бродил по городу, разглядывая объявления, приказы.
      К Владимирской горке никого не пускали. Рядом с бронзовой фигурой князя, окрестившего десять веков назад в этом месте языческую Русь, торчали стволы немецких зениток. Старушки брели к лавре, где заунывно трезвонили колокола. Волков направился туда же.
      Около храма был черный рынок: из-под полы здесь торговали немецкими сигаретами, водкой, а открыто - просвирками, свечами, маленькими иконами. У ворот лавры толкались мужчины, которые совсем не походили на богомольцев.
      Возле дороги лежал когда-то могучий клен. Видно, повалила его не буря, а крохотные червячки, изъевшие сердцевину. Клен уже высох, и сами червячки, наверное, превратились в труху. А от корней буйно выбились молодые ростки. Волков невольно засмотрелся на упавшее дерево. Было что-то в зеленых ростках, окружающих погибшего исполина, символичное, как бы утверждающее непоколебимую, вечно обновляющую силу жизни.
      В толпе шла бойкая торговля.
      - Просвирочки освященные!
      - За Михаила-угодника тридцать рублей? Да креста на тебе нет! Вон божью матерь и то за двадцатку отдают.
      - Есть зажигалочки...
      Два монаха-чернорясника с церковными кружками в руках собирали подаяния на ремонт храма. Около развесистой липы здоровенный малый выкрикивал пропитым басом:
      - Убогому, пострадавшему невинно... истерзанному тюрьмами!
      Жалостлив русский человек. В шапку ему бросали двугривенные, иногда смятые рубли Какая-то старушка вытащила было из узелка просвирку, но он, скорчив рожу, хохотнул:
      - Это, мать, не едим.
      Заглядевшись, Волков едва не наткнулся на толстого полицая, должно быть следившего за ним.
      - Ты шо! Куда идешь?
      - А никуда, - проговорил Волков.
      - Як так? Шо за чоловик? - маленькие бычьи глазки полицая уткнулись в лицо Волкову. - Сдается, личность нездешняя. Куда идешь?
      Волков достал аусвайс, заверенный немецкой печатью.
      - Звиняйте, - сказал тот - Люди ж всякие ходят.
      Диверсанта утром тут спиймалы. Хай им черт! Бачили, шо робят? Комендатуру з усими нимцямы взирвалы..
      Полицай отошел и сел на упавший клен, внимательно разглядывая дорогу.
      "Что ему надо? - подумал Волков с откипевшей злостью. - Гад.. Еще день-два, и уйду в лес. Только бы достать оружие"
      Колокола лавры теперь звонили слитно и угрожающе. Старушки часто испуганно крестились.
      - Шнапса не угодно? Высший сорт, - проговорил кто-то на ухо Волкову. Он резко обернулся и узнал коммерсанта, находившегося с ним в пакгаузе.
      - О!.. Мы ведь знакомы, - вытаращил тот глаза - Рад... Очень рад. Честь имею!..
      За эти дни коммерсант будто помолодел: аккуратно уложенные редкие волосы его блестели, из кармашка нового пиджака торчала гвоздика. Он был чуть ниже Волкова, задирал голову, и выступающий кадык яблоком перекатывался в отскобленных до лощеной синевы морщинах.
      - Как говорится, с освобождением вас! И меня отпустили... учитывая обстоятельства. Хе-хе... Аполлон Витальевич Ковальский. Не забыли? Делом изволите заниматься?
      - Гуляю.
      - Хлеб-соль, однако, в трудах и поте лица нам достаются, - усмехнулся Ковальский, беря его за локоть. - Изволите служить?
      - Вам-то что?
      - Любопытствую. И разговор есть.
      - Я коммерцией не занимаюсь, - буркнул Волков - О чем говорить?
      - Коммерция - понятие широкое. Одни торгуют семечками, другие, можно выразиться, плодом ума своего, разными идеями. Людям все нужно. Если берут, отчего не торговать?.. Ах, звонарь-дьявол, то набатом гудит, то плясовую откаблучивает. Уметь же надо. Любой товар всучить надо уметь...
      Говоря это, Ковальский уводил Волкова дальше по аллейке, засаженной столетними липами. Кое-где стволы были исцарапаны осколками, в кронах проглядывала желтизна, напоминая о скорой осени.
      - И опять набат, - хохотнул коммерсант. - Испокон веков таким звоном Русь на бой подымали. Ох, намылит звонарю холку благочинный. Есть это в русской душе. Святая отверженность, что ли? Я так полагаю: всяк себе хозяин. Кому нравится поп, а кому его дочка. - Он понизил голос: Некоторые и теперь в леса идут.
      "Провокатор, - решил Волков, - но дурак".
      Ход мыслей человека, противоречивых и разнообразных, всегда бывает загадкой для другого, - известен лишь результат, выраженный словами и понятый соответственно тому, что ждешь от него.
      - Какого черта вам надо? - громко спросил Волков, отдергивая локоть.
      - Есть разговор... без дураков. Очень интересный разговор. А выдержки мало у вас, лейтенант.
      - Что?
      - Но в главном Сорокин, кажется, не ошибся, - пальцы торговца, будто железные клещи, стиснули его локоть. - И тихо... тихо...
      - Какой Сорокин? - растерянно и осевшим сразу голосом проговорил Волков.
      - Полковник. Ночью у вас был в камере разговор насчет суеты человеческой.
      - Кто же?.. Кто вы такой? - спросил Волков.
      - Надеюсь, поняли, что узнать это я мог лишь от Сорокина? - засмеялся Ковальский. - А кто мы такие и чего стоим - выяснят после нас. Да, лейтенант, задали вы мне хлопот, думал, потеряю из виду. Ну, теперь все хорошо. Вам, лейтенант, приказано находиться в моей группе.
      Волков лихорадочно соображал: "Если он провокатор, то как узнал о Сорокине... и о моем разговоре? Если нет - зачем его арестовали? Для чего сидел в пакгаузе?"
      - Кто вы такой? - сказал он. - И кто такой полковник Сорокин?
      - Отлично, - улыбнулся Ковальский. - Я думал, быстрее рискнете вспомнить. Полковник Сорокин формировал и мою группу. Вам он доверил самое трудное...
      Улыбайтесь, лейтенант. Мы же старые знакомые. Так вот, начнем работать. И никакой самодеятельности.
      Ясно?
      - Неясно... Почему?
      - Мало времени, лейтенант. И улыбайтесь! Еще не хотите поверить мне?
      - Но почему? - Волкова охватила непонятная злость. - Почему раньше не сказали?
      - Всякому овощу свой черед, - усмехнулся Ковальский, затем, глянув на него, серьезно добавил: - Не так все просто, лейтенант. И очень трудно вам было бы абсолютно естественно играть роль. Кстати, того бритоголового Рыбу встречали?
      - Нет.
      - С утра за вами бродил "хвост", а теперь, кажется, нет. Полагаю, начнут готовить к работе. Соглашайтесь, да не вдруг, не вдруг.
      - К работе?.. На немцев!
      - Именно, - взгляд Ковальского опять стал холодным. - Греки десять лет осаждали Трою и не могли взять. Но сдавшийся в плен греческий юноша Синоп рассказал троянцам о волшебном коне. Что было потом - знаете?.. Хороший разведчик может сделать немало... А у контрразведчика задача еще сложнее.
      - Но как вы нашли меня? - спросил Волков.
      - Помог случай... Хотели узнать, с кем встречается здесь адвокат Садовский. До войны еще к нему присматривались. Этот адвокат ловкая бестия. Жаден, беспринципен, а умен.
      - Даже умен? - переспросил Волков.
      - Всегда помните, что тот, кто рядом, кажется глупее нас. Однако это чаще лишь кажется. Вот еще запомните: дело идет быстрее, когда не пытаются много делать сразу... И в любой день утром вас будет ждать здесь человек, - он уже глядел мимо Волкова, на колокольню лавры. - Ну и звонарь, чертяка! Этого звонаря бы в оркестр. Люблю колокола. Думка заветная есть, чтоб в городах устроить оркестры из колоколов. Церквей-то на Руси еще много. И катился бы вечерний звон... Хорошо, а?
      - Послушайте, - сказал Волков, - мне одно неясно... Тогда следователь уверял, что кто-то дал показания, будто я немцами завербован.
      - Верно, - ответил Ковальский. - Но Сорокин и к тем хлопцам пригляделся...
      Насвистывая что-то веселое, как человек, у которого жизнь совершенно беззаботная, он зашагал прочь, ни разу не оглянувшись. Полицейский все так же сидел и курил, осыпая пепел цигарки на толстый живот. Волкову он едва заметно улыбнулся и начал кашлять, словно поперхнулся дымом.
      VIII
      Вечером пошел дождь. Густая осенняя тьма легла на Киев. Садовский вернулся поздно и, как обычно, сразу заглянул к Волкову.
      - Ну-с, - проговорил адвокат, растирая ладони, которые отчего-то всегда мерзли у него. - Какие новости?
      - Никаких, - ответил Волков.
      - А глаза сегодня повеселели. Да-с.
      Он будто и не смотрел на Волкова, занятый растиранием ладоней. Керосиновая старинная лампа горела плохо. Уродливая горбатая тень фигуры адвоката качалась по стене. До этого Волков считал его трусливым обывателем, и это как бы подтверждалось расплывчатыми чертами лица, мягкими руками, угодливым тоном.
      "Должно быть, - мысленно рассудил Волков, - часто в других замечаем не то, что есть, а лишь то, что сами придумываем".
      - Надоело все, - сказал он.
      - Это уже новость, - улыбнулся Садовский. - Всякий конец есть и начало. Газетку вот почитайте. Газета стала выходить. А я тем временем чай заварю.
      Он достал из кармана пиджака газету и вышел.
      Развернув газетный лист, Волков увидел отпечатанный жирной краской заголовок: "Сводка Германского верховного командования". Там сообщалось, что в битве у Киева захвачено 665 тысяч пленных, 3718 орудий, 884 танка... Ниже была статья: "Тайны Кремля".
      - Читаете? - Садовский вошел, неся маленький самовар и какой-то сверток. - Любопытные заметки. Тут вся правда. И мне довелось, так сказать... Хе-хе... Лисички кушают зайцев, волки - лисичек, и нет в мире виноватых. Вот оно что...
      Улыбка его в этот момент напоминала щель ножен, из которых вытащили клинок, а пухлые надбровья сдвинулись, окостенели.
      - Так оно в жизни. А редактор газеты знаете кто?
      И до войны был редактором. Говорят, крысы бегут с тонущего корабля. Но и разумные люди не остаются.
      У Плутарха есть мысль: "Невозможно встретить жизнь безупречную, поэтому создался для нас некий закон избирать только хорошие черты для выражения истинного сходства с образцом человека". Вероятно, цитирую не совсем точно, а смысл таков...
      Он развернул сверток, где был хлеб и нарезанная тонкими ломтиками ветчина. Одновременно взглянул на книгу "Житие", поинтересовался:
      - Это читаете?
      - Так, между прочим, - сказал Волков. - Хотел узнать, какого дьявола человек себя на цепь засадил?
      - Да, да, - кивнул адвокат. - Есть в русских людях такая одержимость. Для одержимых цель оправдывает любые средства, но эти средства потом заслоняют цель и становятся целью. Как древние греки еще установили: характер человека - половина его судьбы... Чаюто, чаю наливайте.
      Волкову была ясна теперь и цель предыдущих разговоров. Его уже "готовили", внушая определенную мысль.
      "Что же он думает обо мне? - размышлял Волков. - Наверное, каждый в других ищет то, что самому присуще. Это уже подсознательно: если я таков, значит, и другие не лучше... И он хитер. А что такое хитрость?
      Тоже ум... Но ум, придавленный страхом за маленькое благополучие, как росток, искривленный в ползучего урода. И, как все уродливое, хитрость мстит за это уродство людям... Не понятый еще закон жизни, что ли?"
      Садовский подметил его задумчивость.
      - Да, живем один раз... Кто в семнадцать лет не обрел идеалов, у того холодное сердце, но кто верит и к тридцати, у того нет ума.
      За окном, в шуме дождя, глухо проурчал мотор автомобиля, скрипнули тормоза. Адвокат настороженно вскинул голову:
      - Кто это сюда? - Он торопливо встал. - Посмотреть надо.
      Дверь он за собой прикрыл, и Волков ничего не услыхал, кроме шороха ливня. Затем вместо адвоката в комнату вошел лейтенант Мюллер. Он был в черном непромокаемом плаще. Капли воды стекали на пол,
      Молча кивнув, он снял плащ, сел к столу.
      - Итак, Волков, - проговорил он. - Наши танки идут к Москве... Что думаете?
      - Плохо, - кривя губы, ответил Волков.
      - Как офицер, вы понимаете, что, если армия разбита, надо быстро захватывать территорию страны.
      Они сидели друг перед другом за квадратным столом, оба лейтенанты, почти одинакового возраста, только Волков был в мешковатом клетчатом пиджаке, а Мюллер в щегольском, хорошо пошитом военном мундире и серой фуражке, на которой блестела кокарда - распластавший крылья орел.
      - Bitte... Пожалуйста, - сказал Мюллер, бросив на стол пачку сигарет. Он явно старался быть вежливым, но в изломе губ чувствовалась какая-то брезгливость. - Пожалуйста, Волков, курите... Ваши родители находятся в Москве?
      - Да.
      - Очень плохо... Мои родители живут в Бонне.
      Знаете?
      - Нет.
      - Уютный, тихий городок. Все родители надеются, что дети будут защитой. А Москва... Там сделают котел. Холодно, голод... такой конец.
      - Что ж я могу?
      - Мы хорошо награждаем, - пристально глядя на него, заговорил Мюллер. Немецкая пунктуальность в том и состоит, чтобы все угадать заранее. И очень точно выполнять... Я хорошо говорю по-русски?
      - Понятно, - кивнул Волков.
      - Думайте, Волков, думайте.
      - О чем?
      - О чем? - Мюллер удивленно вскинул брови, почти с детским любопытством разглядывая его. - Я говорил уже много. Не буду напоминать, чем вы обязаны германской армии. Это не по-рыцарски... Но вы любите свои отец, мать?
      Лейтенант Мюллер встал и надел плащ.
      - Завтра я приду. Хорошо думайте...
      Выйдя за ним на крыльцо, Волков проследил, как луч фонарика, рассекая полосы дождя, уперся в обляпанное мокрыми листьями колесо "мерседеса". Ярко вспыхнули фары, высветив узкие водяные потоки. И у Волкова появилось такое ощущение, как перед близким прыжком в холодную воду, где неизвестна глубина и неизвестно, что скрыто на дне.
      Садовский тоже стоял на крыльце.
      - Я уж испугался, - проговорил он. - Думал, заберут. А что ему надо?
      - Интересовало, как живу, - ответил Волков.
      - Вы уж это... - заискивающе сказал адвокат. - Я с вами откровенничал. Не выдавайте старика...
      Голос его на этот раз, однако, прозвучал фальшиво.
      "Завтра, - думал Волков. - Завтра... И отступать некуда".
      IX
      Утром, побродив по городу, Волков направился к лавре. Рынок только начинал действовать. Шлепая сапогами по лужам, ходили два тех же монаха с железными кружками. Суетились торговки, шепотом пересказывая новости. Какой-то человек, стыдливо наклонив голову, держал в обеих руках драповое пальто.
      Толстая рябая баба ощупывала материал.
      - Видите ли, у меня хворает дочь... ей необходимо питание, - говорил тот.
      Посмотрев на его бледное, осунувшееся лицо и, должно быть, поняв, что с этим стеснительным интеллигентом церемониться нечего, баба вытащила из сумки круглую буханку хлеба.
      - Будь ласка.
      - Это все?
      - А шо ж? - громко и визгливо закричала она. - Хлиба тоби мало! Що ж тоби? Мы хлибу цену знаемо.
      Гляньте, люди добрые!
      - Конечно, конечно, - испуганно согласился тот, отдавая пальто.
      Волков надеялся увидеть Ковальского, но его здесь не было. Не было и полицая с обвислым животом. На тот случай, если Мюллер возобновил слежку и придется объяснять, зачем снова ходил к лавре, Волков за кусок мыла, специально взятый из дому, выменял у бойкого кривоногого мужика полстакана махорки. Он собирался уйти, когда скуластый, азиатского типа парень в кепочке, с прилипшим к губе окурком, задел его плечом.
      - От Ковальского привет... Иди в лавру, к пещере.
      Не оборачивайся...
      Во дворе лавры, около храма, фотографировались немецкие солдаты. Богомольцы толпились у широко раскрытых дверей. К пещерам вела узкая дорожка Свернув на эту дорожку, Волков оглянулся. Позади никого не было.
      "Значит, мне еще не очень верят, - думал он. - А немцы поверили?.. У них больше оснований".
      И ему пришла мысль, что, будь он сам на месте того следователя Гыимзы, никогда бы не поверил странным обстоятельствам выброски пленного лейтенанта.
      А это факт. Значит, факт еще не истина. Чему же верил полковник Сорокин? Не такой он простак, чтобы верить словам.
      Осенние листья, как желтые мухи, падали с деревьев. У пещеры на камнях сидели двое. Волков узнал брезентовую куртку профессора Голубева, его суховатое лицо. А рядом сидел монах. Черная ряса обтягивала круглую спину, из-под клобука спадали длинные с желтизной, будто перепревшие, волосы.
      Волков остановился за кустом дикой акации.
      - Разве науки сделали людей добрее, отмели зависть, блуд? - сердито, запальчиво говорил монах. - Без веры и сиречь ученый человек в миру готов подобиться животному.
      - Какой веры, сударь? - вскинул брови профессор. - Здесь вопрос. Церковь использовала новые для того времени философские положения Аристотеля и обратила в догму. А любая догма тормозит развитие мысли. Как стоячая вода, разум без движения утрачивает силу, и легко возобладают инстинкты... Хм!.. Где теперь вы расположите бога? Небо заняли самолеты.
      И кстати, даже пятнышко от всевышнего не могут найти.
      Монах выдавил короткий смешок.
      - А врачи, которые режут сердца человеческие, могли узреть доброту там, и любовь, и печаль? Сподобился кто-нибудь в мозгах найти ум?
      - Хм, - как бы озадаченный этими доводами, сказал профессор.
      - Безверие гордыней питается, - торжествующе поднял руку монах. - И змий сйоих черев не ест. А люди тщатся познать непознаваемое. Смирись! Господь бог велик.
      - Да, - профессор чуть наклонил голову. - Удивительно. Как в библии записано? "Вначале было слово..."
      - "И слово есть бог", - добавил монах.
      - Когда-то ведь наши предки объяснялись жестами, - заговорил профессор. - Но этого было мало, требовался язык. И каждое найденное слово являлось откровением. Слово ценилось, как драгоценность. Оно имело божественную суть для человека. Итак, вы признаете земную основу религии?
      - А страх? - вставил монах. - Страх небытия?
      - Вот именно... Человек шагнул в этом за установленный природой рубеж. И его охватил ужас перед необъяснимым. Зачем он умирает? А утешение несла религия.
      - И наука отнимает это утешение!
      - Наука должна исследовать реальность. Кстати, буддисты утверждают истину переселения душ. Великий грех им сжечь тело. Если отнять здесь понятие "душа", то можно и согласиться. Допустим, наше органическое вещество усвоится травкой, а травку съест коза..
      Голова монаха затряслась.
      - Тьфу! - он быстро приподнялся. - Чтоб и духа твоего в святой обители не знали. Пинками гнать распоряжусь, пинками!
      - Это аргумент всепрощения? - засмеялся профессор.
      - Тьфу! - сплюнув еще раз, монах перекрестился и торопливо зашагал прочь. Щеки его в сетке кровеносных сосудов и борода дрожали от негодования.
      У ног профессора горкой лежали церковные свечи и толстая древняя книга. Он взял эту книгу, бережно раскрыл. Волков пошел к нему.
      - Хм... Намерены купить свечку? - глянув на Волкова и не узнав его, спросил профессор.
      - Две, - сказал, шагнув из-за куста, парень. - Интересуемся Нестором-летописцем.
      - Да, да, - оживился профессор. - Это удивительная личность. Вот еще книга безымянного автора Пять столетий назад жил. За пять свечек и я теперь выменял.
      - Религиозная? - усмехнулся парень.
      Брови профессора задвигались.
      - Нельзя, молодые люди, смеяться над тем, чему верили наши деды. Я говорю о вере, а не о церковном учении. Это не одно и то же, заметьте. Да!.. Только посмотрите! Четырнадцатый век. Русь изнемогала от набегов. Никто не знал: устоит ли? А человек писал книгу. Имя свое лишь забыл указать. Но в конце завещание сделал, чтобы труд сей его кожей после смерти оплели, - профессор осторожно закрыл книгу, показывая сморщенный, будто высохшая ладонь, переплет. - Хм... Нелегко представить, что значила в то время еще одна книга. Да... Забываем, что и наши дела станут когда-то седой, тленной стариной.
      Увидев, должно быть, как Волков нетерпеливо переступает с ноги на ногу, профессор хмыкнул.
      - Да, да... Не смею задерживать, молодые люди В подземелье было сухо. Закопченные тысячами
      свечей, осыпавшиеся кое-где стены узкой пещеры хранили могильную тишину.
      - Что же, профессор давно свечками торгует? - спросил Волков.
      - Знаешь его? - отозвался парень, чиркая спичкой.
      - Встречались.
      - Мудрый человек. У нас в Каракумах дыня есть, и туршек есть: на глаз не отличишь. Дыню откусишь - вкусно, туршек откусишь - целый день плюешь. Совсем как и люди, - проговорил тот. - Меня Ахметом называй.
      Заслоняя ладонью пламя свечи, он двинулся вперед.
      Местами приходилось нагибать голову, чтобы не удариться о свод. У поворота, в нише, над маленькой ракой светилась лампадка.
      - Вот, - сказал Ахмет, пальцами загасив свечу. - Нестор.
      Что-то темнело в раке, напоминая куклу, обтянутую пергаментом.
      - Это и есть Нестор? - удивился Волков.
      - Точно.
      - А где Ковальский?
      - Будет Ковальский. Ждать надо.
      Слова тут звучали глухо, неразборчиво, как бы утопая в рыхлом песчанике. Из густого мрака пещеры вынырнул Ковальский. При тусклом свете лампады он казался очень старым, осунувшимся. Длинные тени залегли в морщинах.
      - Посторожи нас, Ахмет, - бросил он. - У-у. Задохнулся.
      Ахмет молча отступил в темноту.
      - Что случилось, Волков? Рассказывайте быстро Волков передал ему ночной разговор с Мюллером - Значит, и о Москве упоминал? - спросил Ковальский. А беседовали с глазу на глаз?
      - Да.
      - Осторожно действуют. Видно, решили забросить, - Ковальский немного помолчал. - До заброски упрячут, и встретиться будет нельзя. Что ж... Где бы ни оказались, пошлите домой, в Москву, любую телеграмму И затем, по возможности, прогуливайтесь около той почты.
      - Так просто? - удивился Волков. Его представления о разведке складывались главным образом из прочитанных книг с захватывающими сюжетами, бесконечными погонями, стрельбой. А здесь все было не так И невзрачный Ковальский с его одышкой, заунывным голосом никак не походил на книжных разведчиков.
      - Чем проще, тем лучше, - сказал Ковальский.
      - Я тут еще одного знакомого встретил.
      - Где?
      - Около пещеры.
      - А-а, - улыбнулся Ковальский. - Беда с ним. Пропадет же с голода, вот и усадил торговать свечками.
      Неугомонный старик, однако. Лекции монахам читает.
      Кстати, вы слыхали о золотом руне?
      - Легенда, - ответил Волков.
      - Это баранья шкура, на которой промывали руду.
      Тяжелый металл оставался в шерсти. Потом шкуру сжигали - и золотой слиток готов. А место добычи профессор установил по легендам. Радиограмму, конечно, не поймут. Но ты сообщи. Золото ох как нужно.
      - И больше ничего? - спросил Волков, думая, уж не подсмеивается ли над ним Ковальский.
      Ковальский посмотрел на его лицо и вздохнул.
      - Да... Чертовщина, разумеется. Сидя тут, еще золото на Кавказе отыскивать? Выговор мне дадут. Но кто знает? Я на бумажке записал координаты. А бумажку сожгите, как руно. И еще приказ: любые требования немцев аккуратно выполнять. Такая уж наша работа.
      X
      Прорвав фронт у дальних подступов к Москве, немецкие танковые корпуса с боями продвигались вперед.
      Уже дрались в плотном кольце четыре наши армии под Вязьмой, а другие откатывались на Можайскую линию.
      Невзоров теперь все чаще переставлял флажки, и они были на карте в нескольких сантиметрах от города.
      Тяжелая обстановка складывалась повсюду. Механизированные дивизии немцев прорвались к Волхову, захватывали Донбасс, их танки катились к Дону.
      Беспрерывные воздушные тревоги мешали работать, и генштаб перебрался в метро. За фанерной отгородкой стучали аппараты Бодо. Маршал Шапошников ночами теперь все чаще просил дать кислородную подушку: мозг еще выдерживал бешеное напряжение работы, а больное сердце отказывало. 9 октября, когда начались бои под Можайском, там, где Невзоров осматривал рубеж и где пять дней назад еще был глубокий тыл, маршал, под утро вернувшись из Ставки, долго с какой-то легкой хрипотцой сосал кислород и, опустив подушку, заговорил тихо, ровно:
      - Вот, подполковник, фронт у Можайска. И быстрее, чем думали.
      Шапошников расстегнул китель, под которым была заштопанная майка и обтертые серые подтяжки.
      - Верховный спросил нынче: удержим ли эту оборонительную полосу?.. Удержим ли?.. Да... Есть закономерность во всем. И предел сил... От длительных нагрузок... Действует ли этот закон в человеческом обществе? ...Когда-то стратегов называли пророками.
      Невзоров стал рассказывать о последних донесениях с фронтов: на юге 9-я армия пробивается из окружения к Азовскому морю, на юго-западном участке выходят окруженные еще под Киевом разрозненные группы, из них формируются полки, но судьба Кирпоноса неизвестна.
      Шапошников снял трубку зазвонившего телефона:
      - Да, это я... Везде трудно. И отходить не разрешаю. Контратакуйте!.. В окружение попадают, если боятся маневрировать. Ищите у противника слабые места. Тот, кто окружает, всегда рискует сам попасть в котел.
      Он положил трубку и опять задумчиво глянул на карту.
      - Окружность всегда длиннее прямой.
      - В геометрии, - подтвердил Невзоров.
      - А в классической военной теории: окружить - следовательно, победить! И русский солдат классику перечеркивает. Под Вязьмой сковано больше дивизий противника, чем наших, которые окружены.
      Маршал начал тереть грудь у сердца, длинное лицо его посинело, как от внезапного удушья.
      - Вам бы отдохнуть, - испуганно сказал Невзоров.
      - Нет уж, голубчик, отдохну, когда бить начнем.
      Днями штаб переезжает из Москвы... Командующим фронтом назначен генерал армии Жуков. И я хочу вас оставить при нем для связи.
      - Есть! - ответил Невзоров, подумав, что, коли решено вывезти штаб, значит, нет уверенности отстоять город.
      - Войны имеют кризисные точки, - добавил маршал, поглядев на флажки у восточных границ, отмечавшие сосредоточение японских армий. - Как всякая болезнь. Да...
      Невзоров знал, что втайне планируются контрнаступательные операции. Штабные генералы высчитывали, сколько потребуется артиллерии, танков и сколько успеют выпустить мин, снарядов немцы, и примерное количество бойцов, нужных для пополнения, чтобы атаки не захлебнулись.
      Никогда еще военачальнику не приходилось решать одновременно таких многообразных задач: и отступления войск на трехтысячекилометровом фронте, и организации контрудара при строгой экономии техники, боеприпасов, когда заводы перебазируются, и назначения новых командиров дивизий, армий с условием, что неправильная оценка их способностей может вызвать гибель сотен, тысяч людей, провал задуманной операции.
      Как-то внимательно поглядев на него, маршал спросил:
      - Вам уже двадцать шесть?
      - Двадцать шесть...
      - Отцу йашему было столько же... когда оставил у меня часы.
      Невзоров удивленно вскинул голову. Открыв сейф, маршал достал старинные часы - брегет с выпуклой крышкой.
      - Своим отрядом тогда он прикрывал отход корпуса Брусилова... знал, что не увидит сына... Мы смертны, а Россия выстоит. Ему хотелось, чтобы сын так же понимал долг. Возьмите...
      Немного помолчав, Шапошников сел за стол, придвинул толстую кипу боевых донесений, разведывательных сводок и захваченных у пленных карт.
      - Идите, голубчик, - сказал он, - вздремнуть успеете часок. Молодым надо спать больше.
      Вагоны стояли рядом у перрона, и Невзоров зашел в один из них. Тут, сидя и лежа, дремали штабные работники, готовые сразу подняться. Он выбрал свободное место. Напротив тихо посапывал генерал из оперативного отдела, держа в руке недоеденный бутерброд и чему-то улыбаясь во сне.
      "А Шапошников не позволяет себе и вздремнуть, - подумал он. - Тянет из последних сил. Как старый рабочий мул".
      В душе Невзорова было двойственное чувство к дотошливому, невозмутимому старому маршалу: он искренне восхищался его умением по каким-то штрихам разгадывать ход событий и наряду с тем возмущался его безразличием к оценкам собственной роли в грандиозном, беспримерном сражении, точно Шапошникова совсем не интересовало, как воспримут его деятельность, лишь бы дело шло, а славу пусть разделят охочие по наивности к ней. Умеют же иные показать, выпятить свои даже маленькие заслуги. А Шапошников еще ворчит: "Не за что нам давать ордена, чуть Россию не прошляпили".
      "Вот характер, - думал он. - И мундир столько лет носит, что воротник залоснился, и сапоги чиненные...
      И эти часы... Знал отца и даже намеком никогда не показывал этого".
      Вагон слегка качнулся, гул от зениток или ударов бомб глухо прокатился по туннелю. Невзоров открыл крышку часов. Внутри щелкнуло, послышалась тихая мелодия, словно звенели колокольчики.
      - Что? - спросил генерал.
      - Бомбят, - ответил Невзоров.
      - А-а, - протянул тот и, не раскрывая глаз с опухшими, коричневыми веками, начал доедать бутерброд. - Снилось, что рыбалю. Здоровенного линя взял.
      И тут же генерал опять уснул, не договорив, не прожевав хлеб.