Когда Сталин и Шапошников ушли, а генерал с растерянным, ничего не понимающим лицом уселся в кресло, Невзоров поднял трубку, намереваясь сказать, чтобы Марго перезвонила, и услыхал частые гудки.
      - Ну, брат, - веселым шепотом произнес адъютант, - я думал... Угораздило же ее звонить в эту минуту!
      Сдав дежурство, отпросившись на час, Невзоров торопливо вышел на улицу. Он зашагал к центру города.
      День был ясный. Воздушные заграждения убрали. На большой высоте патрулировали истребители. По улице девушки в солдатской форме тащили громоздкие резиновые аэростаты, неровным строем проходили ополченцы с винтовками, одетые кто в новый костюм, кто в рабочую замасленную телогрейку. И у всех одинаково суровые лица как будто прежние житейские радости, волнения оставлены позади, а сейчас наступило то главное, для чего они родились и жили.
      Зайдя в телефонную будку, Невзоров позвонил Марго. Трубку взяла Гавриловна.
      - Нету ее, - сказала она. - Уехала...
      - Куда? - удивился Невзоров.
      - На войну уехала.
      - Вы ЧТо-то путаете. Это Невзоров говорит.
      - Не путаю я. Записку вот оставила. Прочитать?
      - да? да! - быстро ответил Невзоров.
      "Чепуха какая-то, - думал он. - Как это "уехала на войну"? Будто на пикник..."
      Нянька, всхлипывая, часто умолкая, начала читать по складам:
      - "Милый Невзоров! Не злитесь. Помните художника который был в ресторане, и его слова о мере таланта? Потом он еще говорил, что жизнь самая умная книга, но люди не читают, а лишь перелистывают ее, рассматривая иллюстрации... Вы назовете меня Сумасбродной девчонкой, вероятно, так оно и есть".
      - Но куда она уехала? - спросил Невзоров.
      - В солдаты, говорила, берут. Да какой из нее солдат? И в туфельках, бывало, ножки собьет. Мужиков, что ли, для войны нету? Обещалась писать. Я скажу тогда.
      Повесив трубку, Невзоров стоял в будке. У него было смутное ощущение какой-то вины, но в чем заключается эта вина и перед кем он виноват, понять не мог.
      Из этой же будки Невзоров позвонил Эльвире. Он звонил, мало надеясь, что застанет ее дома. Но телефон ответил.
      - Это я, - сказал он, услыхав резковатый, будто постоянно взволнованный и нетерпеливый голос. - Здравствуй. Мы должны все решить окончательно. Ну что мы, как дети...
      Она молчала.
      - Послушай, Эля... Ни в чем я тебя не собираюсь упрекать. Что было, то было. И мне, право, надоела двойственность. В анкетах одно, а в жизни у меня иное...
      Зайти сейчас?
      - Я жду, - ответила наконец она, точно уловив лишь эти его последние слова.
      Выйдя из будки, Невзоров зашагал к Арбату. Около Манежа стояли тягачи с артиллерийскими прицепами.
      Вездесущие мальчишки шныряли среди артиллеристов, бегали с флягами к киоску за газированной водой для них. Все длинное здание Манежа, разрисованное по стенам деревьями, напоминало издали рощу, а вблизи ужасало грубыми желто-зелеными пятнами. Невзорову пришло на ум, что и отношения двух людей порой также сравнимы в подобной ретроспективе. Когда еще не женился, она представлялась воплощением нежности, кроткой любви. И все это было. А через две недели совместной жизни его стали раздражать упреки. Она постоянно мучила и себя и его злой ревностью. Подозрительность имеет свойство находить в обычном факте совершенно другое значение и часто противоположное истинному, как бы подогревая сомнения. Жизнь в браке оказалась вроде мутного пятна. Он испытал облегчение, когда ушел на свою прежнюю холостяцкую квартиру. И то светлое, радостное, чего, казалось, так незаслуженно лишился, он стал искать в случайных, мимолетных встречах с другими женщинами. Но эти встречи приносили только душевную усталость. В Марго Невзоров опять увидел непознанную им, как он считал, радость близости. И, как опытный, по собственному мнению, в этом человек, не сомневался, что умеет отличать мираж от оазиса.
      На фоне той гигантской битвы народов, идей, жизненность которых испытывалась теперь силой оружия, о чем также думал он, его внутренние терзания, какаяго прежняя нерешительность уже представлялись ему смешными, просто нелепыми.
      "И в любви, как на войне, - рассуждал он. - Всякая нерешительность подобна медленному самоубийству, точно боязнь отсечь захваченный капканом палец. Надо было решить все давно..."
      Идущие навстречу люди говорили между собой, он сталкивался с их взглядами, слышал обрывки фраз:
      - ...Похоронная им на сына нынче пришла. Вот и еду к ним...
      - ...В Сибирь эвакуируют. Я просился на фронт.
      Да говорят, у станка твой фронт...
      - ...Мальчик родился. Отчего-то сейчас только мальчишек и рожают. Война, что ли, на это действует?..
      У каждого были свои заботы. Какие бы события ни волновали, ни объединяли людей, человек постоянно думает еще и о своих бедах, радостях, желаниях. И если бы в одну и ту же минуту записать мысли разных людей, они сами удивились бы этому непонятному разнообразию. Как в мозаике, из совсем несхожих по форме и цвету частей складывается картина, так в общей совокупности людей бывает понятен и народный характер.
      Впереди Невзорова торопливо шагали четверо младших лейтенантов. Судя по новенькому командирскому обмундированию, они были только что выпущены из училища.
      - Мы им скажем, - говорил один. - Знаете, девочки, какая обстановка на фронте? Убываем в ноль-ноль часов. Поэтому терять время не стоит...
      - А они, - засмеялся другой, - они скажут: "Катись и не оглядывайся".
      - Что ж они, дуры, по-твоему?
      - По-моему, если скажут "катись", будет очень разумно... Мамы с папами растят нежное создание, идеал красоты. А является какой-то жлоб с бутылкой водки, хватает ее и думает, как бы обломать побыстрей До чего, братцы, верно кто-то заметил: "Женщина делает мужчину".
      - Мотал бы ты со своим трепом назад!
      - Вот уж это будет с моей стороны глупостью...
      Невзоров свернул в подъезд дома, где жила Эльвира.
      Дверь ее квартиры на первом этаже была открыта.
      Эльвира встретила его молча, опустив глаза. На столе лежали раскрытые тетради с детскими каракулями.
      - У тебя все, как было. Ничего не изменилось, - сказал он.
      - Хочешь чаю?
      - Я ведь на минутку.
      - Садись.
      Он уселся за стол и бросил взгляд на приоткрытую дверь кухни.
      - Мама ушла, - сказала Эльвира. - Думает, что нам будет проще говорить наедине.
      - Почему ты убежала тогда?
      - Мне надо было увидеть тебя, - она замолчала, как бы проглатывая что-то. - Извини...
      - Вот ерунда!
      - Я только хотела еще раз увидеть тебя. Есть человек, который любит меня. Он любит по-настоящему...
      - А ты его? - спросил Невзоров.
      - Разве для тебя важно? Это неважно... Моя беда в том, что я очень любила. И наверное, долго еще буду любить. Слишком я много страдала... И ты прав: надо все кончить.
      Он видел, что ей трудно сдерживаться и не кричать.
      Белая длинная шея ее покрылась розовыми пятнами, но голос оставался тихим.
      - Что ж, - проговорил он, - для того я и зашел.
      В жизни нет ничего вечного. И сам человек не вечен, и любовь его. Жизнь состоит не из одной любви.
      - Да, тут весь ты! И ты никогда не любил.
      - Не будем вытряхивать старое. Я могу напомнить о цветах, которые тебе присылали.
      - Эти букеты я заказывала сама в магазине... чтобы ты хоть немного ревновал.
      - Не очень верный ход, - качнул головой Невзоров.
      Рядом сидела женщина, которая была ему дорога, которой он когда-то говорил много нежных слов. А сейчас он равнодушно глядел, как вздрагивают ее колени.
      И вся чувственность ее казалась просто наигранной.
      И он думал теперь, что ее внутренняя холодность при наигранной чувственности и даже то, что она самого слова "любовь" не понимает, раньше воспринималось им как наивность и чистота. Все у нее от натуры, поэтому очень естественно. Но сейчас его уже не обманет правдивая ложь.
      - Я не обдумывала ходы, - все ее лицо, дрожащие губы, стиснутые руки как бы просили о чем-то. - Да...
      я хотела забыть и, когда встречалась с другим, лишь опять видела тебя!
      Невзоров боялся, что она расплачется и, как всегда при этом, он не найдет сил уйти, будет готов давать любые обещания, только бы не видеть слез.
      - У меня нет времени, - сказал он. - Пожалуйста, оформи развод. Так будет лучше и тебе и мне.
      - Это она хочет? - проговорила Эльвира. - Та дрянь с зелеными глазами!..
      - Во-первых, у нее фиолетовые глаза, - быстро сказал он, применяя испытанное много раз средство:
      чтобы уйти от скандала, надо женщину озадачить. - Во-вторых, я не знаю теперь, где она. И в-третьих, она уговаривала меня помириться с тобой. Вот какая дрянь!
      Эльвира вдруг как-то беззвучно заплакала.
      - Хорошо, я оформлю развод. Извинись за меня, когда ее увидишь. Не помню даже, что ей говорила.
      Значит, она еще ребенок и может причинять боль, сама того не понимая. Если она тебя любит, ей придется много страдать.
      - Я такой жестокий? - улыбнулся Невзоров.
      - Ты не жестокий, - качнула головой Эльвира. - Но ты любуешься своей добротой.
      - Вот как?
      - Да. И тебе не понять, отчего кому-то бывает горько рядом с этой добротой... Уходи!
      Невзоров облегченно вздохнул, беря фуражку.
      "Черт возьми, - подумал он затем, - я же опять и виноват..."
      XVII
      В штабе Рундштедта офицеры ломали головы над странной загадкой. Два дня назад был перехвачен и расшифрован приказ Кирпоноса всем армиям фронта отходить на Лохвицы - Лубны. Но 37-я армия еще дралась за Киев. Имевшиеся в городе агенты передавали, что и командующий этой армией улетел на самолёте.
      Почему же до сих пор не взят Киев? Ставка Гитлера запрашивала об этом каждый час.
      Фельдмаршал распорядился теснить армию с юга, запада и севера, оставив проход на восток, в большое кольцо окружения, давая надежду выйти из котла, а там, восточнее Киева, ее, как и другие армии, будут перемалывать механизированные корпуса Гудериана и Клейста. Однако русские, точно слепые, не хотели видеть открытого для них пути.
      В дивизии, которая прорывалась к городу с юга, находился Густав Зиг. Их сформированный заново батальон решительной атакой взял село на днепровских холмах. Отсюда хорошо виднелся город. Над желтой лентой реки в лазоревой дымке точно парили массивные купола старинных храмов, а ниже уступами белели кварталы зданий. Синеватые дали вокруг измочалил туман. Земля потела, как горячее тело, охваченное холодком. Левее Киева черным столбом поднимался дым от сбитого недавно самолета.
      Взвод нес боевое охранение за селом Тут кончались сады, обступавшие хатки Переспелые яблоки, груши осыпались на землю. И много сочных плодов было уже раздавлено сапогами. В двухстах метрах тянулись по холму окопы, где еще сидели русские И дальше опять сады, точно зеленые волны, катились на город.
      - Большой город, - произнес лейтенант Кениг, опуская бинокль. - Не думаю, что русские завяжут уличные бои. Пора им капитулировать.
      Солдаты в касках и с ранцами, лежа за деревьями, тихо переговаривались:
      - Какой это монастырь? Если бы женский...
      - Русские ликвидировали монастыри.
      - А неплохо бы с монашенкой исследовать подвал, где хранится вино.
      Около Густава шмыгал носом Лемке, точно принюхиваясь к далекому городу.
      - Если сегодня захватим Киев, - продолжал лейтенант, - угощаю всех коньяком. У меня день рождения.
      - Поздравляю, господин лейтенант, - сказал Густав.
      - Благодарю, унтер-офицер... Там какое-то движение. Ну-ка, Брюнинг, заставьте их успокоиться.
      С тугим звоном разорвала тишину длинная очередь крупнокалиберного пулемета. Там, где были окопы русских и мелькала фигурка бегущего человека, очевидно связного, посланного к этим окопам, взвихрились клубочки пыли. Фигурка недвижимо распласталась у бруствера.
      - Так-то лучше, - засмеялся Кениг. - Я бы сейчас атаковал их. Ведь наступает годовщина пакта Берлин - рим - Токио. И флаг над Киевом украсит не только день моего рождения.
      Лемке отстегнул карман ранца, извлек небольшую книжечку.
      - Если господин лейтенант позволит, - сказал он, - я взгляну гороскоп.
      - О-о! - протянул Кениг. - Что же там?
      - Сентябрь... Девятнадцатое число, - бормотал Лемке, перелистывая истрепанные страницы. - Вот...
      Родился господин лейтенант под тайным покровительством Меркурия. "Характер глубокий, ум практический..."
      А Густав, взглянув через плечо Лемке, увидел, что там написано: "Характер вздорный..."
      - "Рожденные под знаком Меркурия, - читал Лемке, - от всех требуют большой точности. Любовь к порядку и чистоте является главной чертой..."
      И опять Густав заметил, что фраза кончилась другими словами: "Переходит в манию".
      "Ну и подхалим этот Лемке", - усмехнулся про себя Густав.
      - Не верю предсказаниям, - отозвался Кениг. - А в этом что-то есть. Я с детства люблю чистоту и порядок.
      - И я не верю, - угодливо сказал Лемке. - Но вы точно подметили... Никто не знает, как складываются характеры. А что-то влияет на это. Может быть, влияет космический магнетизм? Люди на практике уяснили какую-то связь времени рождения и черт характера.
      - Между прочим, Лемке, - сказал Кениг, - вы родились под иным знаком?
      - Да, господин лейтенант.
      - И этот знак, видимо, не дает любви к порядку?
      Если не очистите мундир от грязи, я накажу вас... Кроме того, запомните, что высказывать мнения, пока я не просил об этом, совершенно незачем.
      - Слушаюсь, господин лейтенант, - вытаращив глаза, ответил Лемке.
      Кениг был круглощеким двадцатилетним шатеном.
      Тонкие губы всегда оставались у него приоткрытыми, словно он давал возможность любоваться своими крупными чистыми зубами. Он пробыл на фронте лишь неделю, и атака утром, когда русские отошли, явилась для него первым настоящим сражением.
      - Пора, пора атаковать, - заметил Кениг. - Сидим тут бессмысленно второй час.
      - Вероятно, подтягиваются танки, - сказал Густав, - чтобы не дать русским отойти к городу.
      - Танкисты всюду идут первыми, - буркнул Кениг. - И забирают награды.. Примите командование взводом, унтер-офицер. Я отправлюсь в роту.
      "Кениг еще и дурак, - подумал Густав. - Но имеет офицерские погоны, и, будь я умнее в сто раз, обязан выполнять любой его приказ. Да, важны не заслуги, не ум, а чин. Тогда любой умница будет стоять навытяжку. Кто же при этом оказывается в дураках?"
      Согнувшись и придерживая автомат на груди, Кениг побежал через сад. Густав молча взял из рук Лемке книжицу. Любопытство толкнуло узнать, что написано и о его судьбе.
      - Интересно бывает почитать о своих достоинствах, - тихо заговорил Лемке. - У каждого есть три характера: один знаешь сам, другой видят люди, а третий уже истинный. Как в трехактной драме. И сколь бы хорошо ни написаны по отдельности акты, они только вместе дают общий сюжет. Вот Брюнинг, - Лемке кивнул на пулеметчика, лицо которого, с маленькими глазками, черными усиками под широким носом, выражало тупое самодовольство. - Брюнинг третий день важничает. Он узнал, что родился под одним знаком с фельдмаршалом Гинденбургом. И когда захватили село, первым делом начал ловить кур. Фельдмаршал Гинденбург любил куриное мясо. Обратили вниманиэ, господин унтер-офицер, сколько там кур? Эти русские дикари жили совсем неплохо. Конечно, у них мазаные хаты и голый земляной пол, тогда как вокруг лес Должно быть, они закоренелые лентяи...
      - К чему ты клонишь, Лемке? - спросил Густав
      - Если господин унтер-офицер отпустит меня на десяток минут, то я притащу молока и яиц. Мы хорошо позавтракаем. Лейтенант ведь не забудет съесть цыпленка на ротной кухне.
      - Нет, Лемке, - усмехнулся Густав, - дождемся Кенига. И советую хорошо вычистить мундир.
      - Я не могу понять, отчего русская земля так липнет ко мне?
      - Да, Лемке, это удивительно, - кивнул Густав. - Могу только напомнить, что в атаку бегут, а не ползут На брюхе. Следующий раз я дам тебе пинка в жирный зад!
      Лемке вздохнул, подобрал грушу и, комично шевеля большим носом, стал обнюхивать ее. Листая страницы книги, Густав искал даты ноября. В этом месяце родилась Паула. Мысль о ней будто и на расстоянии заставляла испытывать какую-то силу ее притяжения А Элона, та хрупкая юная девица, вспоминалась лишь как часть забавного эпизода с ее отцом.
      За русскими окопами бухнула пушка. Вой снаряда повис над яблонями. Густав уткнулся лицом в землю.
      Разрыв опахнул его тугим жаром, что-то скребнуло по каске.
      "Засекли, - мелькнуло у него. - Эта дурацкая очередь пулемета..."
      Вскинув на мгновение голову, он увидел опрокинутый пулемет и Брюнинга, спину которого наискось до шеи рассек осколок. Другой солдат лежал возле него.
      Желтоватая муть дыма клубилась над убитыми. Страх, жесткий, мутный, как дым, проник в Густава с шуршанием нового снаряда. Гибнуть, когда война почти окончена и русские со дня на день капитулируют, - вот что ему казалось ужасным. Однако снаряд разорвался дальше. И сразу послышался треск пулеметов, знакомый посвист пуль. Русские начали контратаку.
      Два маленьких броневика, тарахтя пулеметами, катились в цепи атакующих. А на левом крыле цепи среди зеленых гимнастерок выделялись полосатые тельняшки моряков. Моряки бежали кучно, опередив других и заходя во фланг.
      Лемке, весь обсыпанный землей и листьями, пуча глаза, смотрел туда.
      - Матросы, унтер-офицер!
      - Быстро! - крикнул ему Густав. - Доложи командиру роты, что пулемет вышел из строя. Они хотят отрезать нас.
      Лемке стал отползать, волоча свой ранец.
      - Бегом! - крикнул Густав. Лемке вскочил и помчался на коротких ногах с такой быстротой, словно хотел опередить летящие пули. Беспорядочная стрельба из винтовок не могла задержать русских. Густав уже видел их яростные потные лица, поблескивающие штыки.
      "Отходить, - решил Густав. - Через минуту будет поздно".
      Но солдаты и без его команды уже начали отползать.
      Пули, будто слепые осы, шлепались о деревья. Ктото пытался тащить раненого и сам упал. Бегущий около Густава ефрейтор изогнулся, выронил автомат...
      Лишь несколько человек добежало к селу. Здесь, на окраине, торопливо устанавливали пулеметы. Но русские остановились в саду.
      У крайней хатки Густав нашел Кенига и Лемке.
      Щеки лейтенанта были такими, словно минуту назад он проглотил рвотное.
      - Как это случилось, Зиг?..
      - Атаковали броневики, - доложил Густав, - и матросы.
      - Проклятье! Будто нарочно избрали момент, когда я ушел. Эти русские с отчаяния готовы на все. Но теперь мы их уничтожим!
      Кениг взглянул на стоящих позади Густава шестгрых, побросавших свои ранцы, тяжело дышавших солдат.
      Левее, где находился другой батальон, тоже вдруг началась стрельба.
      В небе нарастал гул самолетов. "Юнкерсы" заходили к линии обороны русских. И словно грозовая туча всплыла над холмами, заслонив Киев. В частых громах утонула трескотня пехотного оружия. А на улицу села въезжали запыленные, лязгающие гусеницами танки.
      Раскрашенные желтыми пятнами, они казались доисторическими мастодонтами среди уютных, беленьких хаток. За ними двигались грузовики с пехотой. Ломая плетни, танки расползались по огородам. День стал как бы жарче от накаленного металла, вони горючего.
      - Приготовиться к атаке, - сказал Кениг. - Я думаю, русские там уже напустили в штаны.
      Зеленая ракета повисла над селом. Взревели моторы танков.
      - Вперед! - скомандовал Кениг.
      "Рейнметалл" [Тяжелый немецкий танк], чудовищно широкий, с ребристыми бортами, за которым бежал Густав, ускорил ход, и солдаты начали отставать.
      Русские не стреляли. Но, когда танки были уже около яблонь, послышались взрывы гранат. "Рейнметалл" крутнулся, окутываясь дымом, а из люка полезли танкисты. И тогда застучали выстрелы...
      Бой длился несколько минут. В саду, как просеки, зияли следы танков, лежали расщепленные, сломанные деревья. Русских оказалось мало: трое убитых и два раненых моряка.
      "Где же остальные? - думал Густав. - Значит, атаковали с фланга соседний батальон и ушли в лес. Русские нас одурачили".
      Раненых подвели к Кенигу. Один был черноволосый, коренастый, а другой высокий, худенький, совсем юный. Лемке оглядывал их запачканные копотью лица, пятна крови на рваных тельняшках с любопытством и, как показалось Густаву, даже участливо. Он пытался заговорить, но черноволосый лишь, сложив грязные пальцы, сунул под нос ему кукиш.
      - Это фанатики... - В глазах Кенига засветилось хищное удовольствие. Переведите, Лемке... Я могу расстрелять обоих. Но дарю одному из них жизнь. Тот из них, кто прикончит своего товарища, уцелеет.
      Лемке удивленно приподнял брови, как-то страдальчески морщась.
      - Господин лейтенант, я бы не делал этого, - тихо, чтобы не слышали остальные, произнес Густав.
      - Вы что, унтер-офицер, стали бабой? - огрызнулся Кениг. - Переводите, Лемке!
      Когда Лемке, с трудом подбирая и коверкая русские слова, объяснил морякам это, низенький криво усмехнулся, а высокий как бы заколебался и что-то спросил.
      - Он думает, что мы обманем, - перевел Лемке.
      - Это мое слово, - раздувая ноздри, ответил Кениг.
      Высокий помолчал и кивнул.
      - Дайте ему русскую винтовку, - сказал Кениг. - Пусть заколет штыком. Вы увидите, какие это скоты.
      Солдаты принесли винтовку. Моряк едва держался на ногах, и винтовка качалась в его руках. Он быстро заговорил.
      - Прощаются, - объяснил Лемке.
      И вдруг моряк, что-то крикнув, прыгнул к лейтенанту. Трехгранный штык с размаху вошел до упора в живот Кенига. И тут же автоматные очереди свалили обоих моряков.
      Кениг закричал глухо, по-звериному, царапая пальцами ствол винтовки. Кто-то из солдат выдернул штык.
      - Мой бог! - пролепетал тихо Лемке, глядя на дрыгающиеся в агонии ноги лейтенанта.
      А по дороге, обтекая холм, с грохотом и лязгом гусениц катились танки, ехали грузовики. И начало этой колонны уже скрылось в дыму, заслонившем Киев.
      XVIII
      Заняв Киев, немцы стали подтягивать и тыловые части. Эшелон, где были вагоны с арестантами, прибыл к вечеру. Ночью их не тревожили, а утром открыли двери.
      - Вольков! - крикнул охранник. - Los!
      Волков протиснулся меж арестантов и спрыгнул на землю.
      Охранник молча снова задвинул дверь. Вокзал был разрушен, но уцелела его центральная часть. Там развевался красный флаг с белым пятном и черной свастикой. На перроне грудами лежало брошенное имущество, ветер гонял мусор и листочки железнодорожных документов. Охранник повел Волкова к зданию вокзала. У двери с лопнувшей табличкой "Начальник перевозок" ходил часовой.
      В кабинете за столом по-хозяйски расположился эсэсовец, у него были ясные, какие-то детские глаза, опущенные книзу губы, а на петлицах черного мундира блестели серебряные зигзаги. Тут же находились майор Ганзен и другой офицер, еще совсем юный, в чине лейтенанта, Ганзен оглядел Волкова и бросил на стол папку. Сияя довольной улыбкой, он проговорил:
      - Не ожидали еще раз увидеть меня, Волков? Когда мне сообщили, что в деле русского заключенного упоминают мое имя, то я поспешил сюда. Не мог отказать себе в удовольствии...
      Эсэсовец внимательно приглядывался к Волкову, точно искал ответную улыбку на его лице. А у Волкова была такая горечь на душе, что их веселость казалась дикой, неестественной.
      - Судьба благоволит вам. А лейтенант Мюллер позаботится о дальнейшем, говорил майор, передавая папку лейтенанту.
      Лейтенант вытянулся, щелкнул каблуками. Лицо его с брезгливо изломанными губами стало неподвижно-почтительным. Но и в этой почтительности сквозила самодовольная гордость юнца. Волкову неожиданно припомнился увиденный как-то через окно тюрьмы цыпленок: он ходил вразвалку, топорщил перышки, явно представляя себя большим и значительным, но потом проехал грузовик, и от цыпленка осталось на дороге лишь желтое пятнышко, а затем дождь смыл и его.
      "Наверное, все мы в большей или меньшей мере бываем такими, когда сопутствует удача, - пронеслось в голове. - Любопытна, однако, жизнь, если глядеть на нее со стороны. Но почему со стороны? Что-то я еще должен сделать... Да, попытаться бежать".
      - Хорошо, - сказал Ганзен, как бы подводя итог разговора, и лейтенант Мюллер открыл дверь.
      За вокзалом стояли две легковые машины. Волков увидел, что на заднем сиденье одной из них пригнулся какой-то человек, пряча лицо.
      - Нет, Волков, сюда, - быстро сказал лейтенант, указывая на другую машину. - Вы поедете со мной.
      Город точно вымер. Редкие прохожие жались к стенам домов, на перекрестках стояли бронетранспортеры или танки с закрытыми люками. Где-то далеко слышалась перестрелка. Но чем ближе подъезжали к центру города, тем чаще встречались люди. Машина обогнала колонну пленных. Запыленные, усталые лица, грязные бинты. И в неторопливости, с которой шли пленные, была горькая обреченность. Их охраняли автоматчики с черно-рыжими собаками на длинных поводках.
      Лейтенант, сидя около Волкова, молчал, изредка поглядывая на него.
      "Для чего я им еще нужен? - думал Волков. - Не ради же любопытства этот Ганзен приехал..."
      Машина заехала во двор особнячка. Ветки каштанов прикрывали окна, стянутые фигурной железной решеткой.
      Натягивая пиджак, из особнячка вышел плотный мужчина с рыхлым, круглым лицом.
      - Этот человек будет жить здесь, - не вылезая из машины, сказал ему Мюллер.
      - А-а? - удивленно выдавил тот.
      - Я приеду еще, Волков, - сказал Мюллер и захлопнул дверцу.
      Волков молча разглядывал хозяина особнячка.
      - Да-а... Вот как: ни здравствуйте, ни до свидания, - покачал головой тот, когда машина уехала. - Что ж? Моя фамилия Садовский. Заходите в дом, если угодно.
      Он извинился за беспорядок, пояснив, что сам тут живет лишь второй день.
      "А немцы заняли город вчера", - отметил Волков и спросил:
      - Вы киевлянин?
      - С двадцатых годов. Працував адвокатом, - вставляя украинское словечко и как бы намекая этим на свое происхождение, ответил Садовский.
      В комнатах была резная, старинная мебель, темнели пятна от сорванных картин, валялись на полу стопками книги.
      - Поначалу немцы устроились, - говорил адвокат, - но вдруг съехали. Я-то рядом жил. Осмелюсь интересоваться, давно знакомы с этим... лейтенантом?
      - Недавно, - усмехнулся Волков.
      - Резкий молодой человек. Изволил объявить в моем присутствии, что славянам нельзя доверять, когда я угощал их яблоками. Вот благодарность... Как заметил один умный англичанин, "благодарность человеческая исчезает раньше, чем сумеешь вкусить ее плоды".
      Очень резкий... Правда, говорил это по-немецки, думая, что не пойму.
      Взгляд глубоко посаженных глаз адвоката был какой-то цепкий и хищный, а речь лилась вкрадчиво, мягко. Должно быть, он еще не знал, как вести себя с этим навязанным ему квартирантом.
      - Ну что ж, располагайтесь. Я один, и старый холостяк. Как-то все не удавалось обзавестись. Говорят, женщины бывают легкомысленные и с весомым умом:
      легкомысленные принимают любовь за чистую монету, а с весомым умом чистую монету за любовь. Но и те и другие уверены, что всегда правы. Хе-хе...
      Он сам засмеялся, потирая веснушчатые, какие-то очень мягкие, точно без костей, руки.
      - Любопытная история этого особнячка. До революции в нем жила балерина, пассия губернатора. Потом гетман Скоропадский, так сказать, устраивался, затем...
      - Меня это не интересует, - буркнул Волков.
      - Да, да.. Но, заметьте, какой черед. Если добивается власти, то себя уж не обидит Вся суть борьбы тут... Жизнь - хитрая штука, и простакам не сладко в ней.
      Волков подумал, что адвокат много копался в грязи человеческого бытия и с этой точки смотрит на всю жизнь.
      - У каждого свое, - проговорил он.
      - И каждому свое, - опять засмеялся Садовский. - Костюмчик у вас не по времени. Берите, что годится.
      Он указал на шкаф с раскрытыми дверцами, где висела одежда, брошенная прежним хозяином.
      - А здесь был Рубенс, - адвокат ладонью коснулся выцветших обоев, где темнело квадратное пятно. - Настоящий Рубенс. Подлинник. Целое состояние! И много лет висел. Хоть бы кто догадался! Немцы-то заметили сразу. Деловые люди.
      Он подождал, не заговорит ли Волков, и добавил:
      - Ну, отдыхайте, отдыхайте. Долго будете здесь?
      - Не знаю, - ответил Волков.
      Адвокат ушел, тихонько прикрыв за собой дверь. На узком диване лежала книга. Волков поднял ее. Это было "Житие протопопа Аввакума" в толстом кожаном переплете.
      Он лег на узкий диван, сунув под голову книгу.
      "Кто же я теперь? - думал он. - Пленный или выпущен на свободу? Если надеть костюм и бежать... Но куда? Где мне поверят?"
      И снова злое чувство какой-то происшедшей помимо его воли новой несправедливости овладело им.
      Оно было похоже на то, что способен испытывать человек, преодолевший много трудных препятствий и увидевший впереди еще скалу, которую обойти никак нельзя.
      XIX
      В тот же день Ганзен встретил прилетевшего из Берлина Канариса. Несмотря на теплую погоду, адмирал надел шинель.
      - Ну, Эрих, - заговорил он, как бы сразу исключая официальный тон. Помнишь Киль и маленькую таверну?
      Они были знакомы давно, еще с того времени, когда окончилась первая мировая война и Европу сотрясали революции. Восстал и гарнизон Киля молодой командир подводной лодки Канарис и молодой офицер Ганзен тогда оказались безработными, целыми днями сидели в портовой таверне, набитой проститутками, шулерами, анархистами. Ганзена тогда еще удивляла способность Канариса находить общий язык с разными людьми.
      Канарис потом вдруг исчез, но Ганзена не забыл и отыскал через несколько лет...
      - Да, Эрих, - говорил адмирал. - Жизнь - процесс необратимый. И в конце концов нам остаются только воспоминания. Рад, что догадался встретить меня без лишней свиты.
      Идя к автомобилю, Ганзен поинтересовался дочерьми адмирала.
      - Ты знаешь, - улыбнулся Канарис, - взрослые дети причиняют больше хлопот, чем маленькие. Обещал им русские сувениры... А шофер будет лишним, Эрих, я хотел бы уяснить обстановку.