- К станции-то никого не пускают. А комендатура в школе, и полиция там...
      - Какая полиция?
      - Из местных набрали, главным у них Фома Несвит... За три дома отсюда живет. Раньше кассиром был.
      Встретила его, как назад шла. Он и говорит: наведаюсь, часом. И моргает одним глазом. Что же делать?
      Зайдет ведь он!
      - Ну что ж, - кивнул Андрей. - Про доктора узнали?
      - Есть... Остался, - сев на табуретку, она уже спокойнее заговорила о том, что видела. - Деньги теперь марками называют. Только не берут их, все за соль покупают. Объявления висят: кто на работу в Германию едет, тому харч бесплатный...
      Кто-то постучал в дверь.
      - Фома это, - испуганно вскинула голову Дарья. - Больше некому.
      - Открывайте, - сказал Андрей.
      Сгибаясь под притолокой, вошел человек в шароварах и украинской рубахе, на поясе его болтался немецкий тесак.
      - От и я, - заговорил он низким веселым голосом, передавая Дарье бутылку, но тут же заметил Андрея, и толстые пальцы стиснули рукоятку штыка, а мясистое, буроватого оттенка лицо насупилось. - А це хто?
      - Да брат мой, - ответила Дарья. - Из плена... Документ у него есть.
      - Так шо? - возразил Несвит. - Треба зараз до полиции явиться.
      Он был раздосадован, что встретил здесь постороннего.
      - да вы садитесь, Фома Григорьевич, - приглашала Дарья. - Чего туда идти, коль власть сама наведалась. Я так уж рассудила...
      - Хитра, - пробормотал он и уселся на табурет, который заскрипел под тяжестью его тела. - Як в плен хлопчик сдався, то у него разум е.
      Дарья поставила три чашки, и он сам разлил в них желтоватый самогон.
      - Ну шо ж... Иван, як ты кажешь, в Киеве?
      - С паровозом же уехал, - наклонив голову, ответила Дарья.
      - Звернется, - усмехнулся Несвит. - Будемо!
      Он выпил самогон, и то, что ни Андрей, ни Дарья не притронулись к чашкам, насторожило его.
      - Тэ-эк... Братка найшла... А шо ж я нэ бачив раньше хлопця? Дэ ж вин був?.. Який у тэбе документ е?
      Андрей вынул из кармана пистолет.
      - ПТп такэ? - челюсть начальника полиции отвисла.
      - Только шевельнитесь, застрелю, - пояснил Андрей, удивляясь сам тому спокойствию, которое было в нем. - Ясно?
      - Кобель ты, Фома Григорьевич, - сказала Дарья. - Нешто и впрямь решил, что на гулянку ждала?
      У тебя дочка почти моих годов...
      Андрей отобрал у Несвита штык, проверил его карманы.
      - Усих вас нимци за то повисять, - угрюмо бормотал Фома Григорьевич. Усих!..
      - Немцев сегодня мы вышибем отсюда. Много их тут? Говорите правду.
      - Эх, пропала горилка, - вздохнул Несвит. - Хай тоби, Дарья, черт очи высмалить...
      То и дело вытирая ладонью с шеи пот, Несвит рассказывал, что гарнизон здесь человек двадцать, а эшелоны стоят у депо. Паровозы ремонтируют, и он слышал, что здешний комендант грозил расстрелять начальника депо, если утром не отправит эшелоны к разъезду.
      Андрей посмотрел на окно. Уже стемнело, и в хате терялись очертания углов.
      - Теперь можете пить! - Андрей пододвинул к нему чашку И, взяв ее дрожащими пальцами, Несвит вылил самогон в рот как лекарство. Какое-то мальчишеское озорство захватило Андрея, потому что все очень ловко получалось. Он снова налил чашку.
      - Пейте!
      Так же, не глотая, а будто сливая в глотку жидкость, Фома Григорьевич опорожнил чашку и шумно выдохнул сивушный перегар.
      - Шо мэни, нимцив жалко? Быйтэ их, як можетэ...
      Всих побыйтэ! Я ж нэ нимцам служу... Я служу У крайни! У нимцив мы зброю добудем, а як сформуем вийско, та тож будемо гнать. Всих гнать!
      Андрей был озадачен и слушал, пытаясь разобраться, кто же этот Несвит, враг или союзник? Он посмотрел на Дарью, стоявшую у печи. В этот момент Несвит быстро, не поднимаясь, выдернул из-под себя табуретку. Андрей не успел отклониться. Табуретка обрушилась на голову; синие, желтые круги заплясали перед глазами; Андрей выстрелил и еще раз нажал спусковой крючок...
      Не упал он и не потерял сознание лишь от жгучей мысли, что все потеряно Выстрелы должны услыхать патрули, они скоро будут здесь.
      - Уходить... немедленно! - проговорил он.
      Окончательно пришел в себя Андрей на задах подворья, куда его чуть не волоком тащила Дарья. Черные тени лежали под копной сена. В поселке было тихо, лишь на станции звякало железо, шумно выпускал пары паровоз.
      - Что же? Никто и не слышал, оказывается, - удивился Андрей.
      - Фому-то убили? - спросила Дарья и вдруг уткнулась ему в плечо, затряслась от сдерживаемых глухих рыданий.
      - Ну вот... Зачем? Все же хорошо, - гладя ладонью ее мокрую щеку и чувствуя, как у него самого дергается рот, шептал Андрей.
      - Сено-то Иван косил .. Прикипело во мне, когда узнала. А теперь заново все... О-ой! И на кого ж, Ива
      нушка, покинул меня? И не увижу больше, - перебирая сене, всхлипывая, запричитала Дарья.
      - Не время сейчас, - говорил Андрей. - Потом...
      Надо же идти.
      Андрей помог ей встать. Часто останавливаясь и прислушиваясь к шорохам, они вышли по огородам на затянутый редким туманом луг. Темные движущиеся фигуры мелькнули впереди и сникли. Потом голос Лютикова из тумана произнес:
      - Мы это, лейтенант...
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      I
      Каждую ночь окрест Москвы били зенитки. То у Химок, то у Рублева загорались в небе "юнкерсы" и большими, рваными клубками огня падали вниз. Иные бомбардировщики прорывались к центру города. Над Арбатом или Чистыми прудами тогда распускались яркие осветительные фонари, визжали бомбы. Небэ полыхало разрывами зенитных снарядов. Дождем сыпались осколки на крыши, асфальт улиц. А утром наступала тишина. Дворники метлами, будто листву осенью, заметали в кучи раскиданное железо.
      То ли этот железный шорох на асфальте, то ли солнечный зайчик, ласковым теплом через простыню касающийся груди, разбудил Марго. Еще с закрытыми глазами она испытывала какое-то беспокойное томление. И вдруг поняв, что томится, ждет какой-то необычной ласки ее собственное тело, даже испугалась такого странного, впервые узнанного чувства.
      Вскочив, она босиком побежала к зеркалу. Стекло отразило ее стройную фигуру, косо торчавшие груди, выделявшиеся тугими выпуклостями на загорелом теле. Она рассматривала себя, точно давно знакомую и чем-то вдруг обновленную картину.
      - Нагишом-то чего? - выглянув из кухни, спросила нянька.
      - Я красивая? - обернулась Марго. - Красивая, да?
      - Красивая, красивая, - буркнула старушка. - Молодая, чать, вот и красивая...
      - А писем нет?
      - Нету,- сердито проговорила нянька. - Мясо на базаре вот уже по семьсот рублей. За шубу пятьсот дают, а за кило мяса семьсот просят. Я б этих спекулянтов отвадила. Вот где враги-то...
      - Ты бо-олыной политик, - рассмеялась Марго.
      - На базар ходи, сделают политиком, - ворчала нянька. - Умывайся-ка! Оладьев картофельных испекла. Потом окопы рыть иду.
      - Окопы? - удивилась Марго.
      - Все старухи нашего дома идут. Где немец-то?
      У Брянска.
      Одевшись, уже в кухне Марго сказала:
      - А мы зайдем опять в госпиталь. Вчера девять писем написала. Один лейтенант, весь перебинтованный, без ног. Я почему-то вспомнила Сережку и Андрея, как дура разревелась. А он говорит: "Какая ж вы красивая. И плачете, как моя Ганночка, дюже красиво.
      Слезы, что росинки на подсолнухе..."
      - Живым-то останется? - спросила Гавриловна.
      - Не знаю... Ты когда-нибудь любила?
      - Всегда, что ли, мне было шестьдесят годов? - ответила нянька. - И за мной парни табуном ходили.
      - А очень, очень любила?.. Как это бывает?
      - да на что тебе? Ешь, - нянька подвинула ей оладьи. - Сама это узнаешь. Одна дается жизнь, одна и любовь настоящая будет.
      - Но живут и без любви, - сказала Марго.
      - Живут, - согласилась нянька, - по-всякому живут. Бывает, на золоте едят, в шелку ходят, а коль в сердце радости нет, уж нигде не возьмешь.
      Луч осеннего солнца падал через окно и будто шевелил седые, мягкие волосы Гавриловны. Лицо ее оставалось затененным, а волосы, ярко освещенные, напоминали созревший полевой одуванчик, у которого ветер еще не разметал нежную красоту. Бывает и у одуванчика, и у других цветов зеленая молодость, но люди ценят их зрелую красоту, возникающую перед увяданием, Такой сейчас казалась ей нянька. Марго почемуто вспомнила рассказ отца, как в одном африканском племени считают красивыми только женщин, умудренных большим опытом, а не юных девушек. И тогда юна восприняла это как нелепость, оттого что старость представлялась безобразной. Но теперь думала, что любой возраст имеет свою меру красоты. Нянька вдруг стала рассказывать о молодости, о том, как любила. И, слушая, Марго видела ее не увядшей с отечным лицом старухой, а девушкой с льняными косами, бойким взглядом. И она видела, как эту девушку засватал сын богатого лавочника и увез в город и как она встретила студента, потом сбежала от мужа к нему в одном платье.
      - И ничего не было у него, - говорила нянька, - кроме револьвера да банта красного. И жили мы так:
      газетку постелим на полу, и все. Стихи он читал мне, когда хлеба не было. Потом гражданская война началась. Вот и ждала его. Теперь знаю, что давно нет, а все опять жду...
      Эти вдруг ожившие перед глазами образы взволновали Марго. И в суховатом тоне Гавриловны слышалась ей уверенность человека нашедшего истинную радость в той короткой любви, осветившей и все последующие годы. Давно нет студента, уж истлели где-то кости, многое переменилось на земле, и люди стали другими, а образ любимого хранит сердце женщины. И еще одна мысль возникла у Марго: "Что же такое красота и что любовь? Где связь этих понятий? Или, как в хорошей музыке, есть общая гармония? Здесь и таится обновляющая сила жизни... Но в этом и жестокий трагизм одиночества. Будто давно отзвучал аккорд и нет рядом инструмента, а человек явственно слышит его щемящее эхо".
      - Заговорилась я с тобой, - вздохнула Гавриловна. - Чего-то память разворошило... Ты ешь, ешь!
      - Я ем... Вкусные оладьи, - сказала Марго.
      А думалось ей уже об ином. Еще маленькой она бессознательно хотела всем нравиться. И мальчишки наперебой пытались как-то доказать свое расположение.
      Только Сережка Волков относился к ней с подчеркнутой неприязнью. Это смешило ее, потом заставило чаще думать о нем, вести лукавую игру. Если бы он сдался, то, наверное, она больше и не думала о нем. Но Волков упрямо не сдавался. Ей хотелось чаще видеть его, чтобы продолжить необъявленный поединок. И она сама не понимала, что за этой борьбой скрывается и растет в ней какое-то радостно-тревожное чувство...
      "Где теперь Сережка?" - думала она.
      Нянька глядела на нее, и в блеклых глазах теплилась грусть любящей матери.
      Выбежав из дома, Марго увидела ждавших ее у скверика подружек.
      - Ой, знаешь! - заговорила Наташа, делая испуганные глаза и широко открывая свой большой рот. - Знаешь?.. Ленка влюбилась...
      Леночка укоризненно поджала губы. Ее серые глаза выражали какое-то немое страдание.
      - Знаешь, - продолжала Наташа, - мы еще спали, а она уже в госпиталь ходила. К тому лейтенанту без ног. Ты письмо его Ганночке писала, а Ленка...
      - Да ты, - перебила ее Леночка, судорожно дернув головой, - как ты можешь? Он вчера сказал... какое-то предчувствие у него, что не увидит Ганночку... И просил писать письма ей веселые... будто от него.
      - Ну и что? - спросила Марго.
      - Умер на рассвете.
      Сердце Марго вдруг застыло холодным комком. Она вспомнила, что испытывала, проснувшись, когда, наверное, и умирал молодой лейтенант.
      - Пошли, - строго добавила Леночка. - Опоздаем...
      Улица возле консерватории была перекрыта. Студенты разных курсов собрались тут, как бы ожидая чего-то.
      - Отойдите, ребятки, - уговаривал их милиционер. - Подале отойдите. Кино, что ли?
      Из ворот соседнего дома глазели любопытные мальчишки. У грузовика несколько рабочих в брезентовых, испачканных кирпичной пылью спецовках жадно дымили цигарками. Угол старинного здания консерватории обвалился. А внизу, на груде кирпича, стояли трое военных.
      - Э-э, - протянула Наташа. - Это бомбой, да?
      - Одна бомба не взорвалась, - пояснил кто-то. - И вообще нас хотят эвакуировать.
      - Куда?
      - В Сибирь, - буркнул хмурый студент, державший футляр габоя на плече, как винтовку. - Отгрузят малой скоростью.
      - Кто хочет, пусть удирает, - сказала Марго.
      - Интересная формулировочка, - произнес другой, черноволосый студент. Заметьте, не эвакуируются, а удирают. Все, оказывается, удирают?
      - Ты не придирайся, - взмахнула руками Наташа. - Как не стыдно! Ничего такого она и не говорила!
      Марго знала это скрыто живущее в подруге чувство справедливости. И хотя Наташа более всего не любила ссор, но если где-то видела несправедливость, то, забывая о своей прирожденной рассудительности, бросалась на защиту обиженного.
      - Почему же? - упрямо возразила Марго. - Это как раз я говорила!
      - Вот, - сказал студент. - Галицына хочет остаться. С немцами еще романы крутить...
      - Брось эту демагогию! - зарокотал басом студентвокалист. - Я тоже не еду, я иду в райком.
      - Ходили, - произнес кто-то. - Не берут на фронт.
      - Как это не берут, если пойдем добровольцами?
      - Медиков берут и техников, а нам говорят: учитесь еще, потом сейте доброе, вечное...
      - Тихо! - крикнул милиционер. - Вот народ...
      Двое военных бежали по улице к грузовику, а третий куда-то исчез. Медленно затих шум голосов, и было слышно, как переговариваются рабочие.
      - Прямо на бомбу лег... Он ее, голубушку, теперь как боязливую куму щупает...
      А Москва шумела привычной, будничной жизнью.
      Где-то на Арбате позванивали трамваи. Спешившие куДа-то люди подходили, узнавали, отчего перекрыта улица, и торопливо заворачивали в переулок. Из окна соседнего дома высунулась женщина.
      - Нюрка! - позвала она.
      Рыжеволосая девчонка лет одиннадцати юркнула было в подворотню.
      - Видела, видела! - крикнула женщина. - Погоди,
      явится отец!..
      - Тут бомба, - отозвалась Нюрка.
      - А что?.. Невидаль какая! А в ларьке, говорят, муку по карточкам дают. Беги скорей!
      - Ладно, - вздохнула девчонка, - иду.
      - Эх язви! - пробормотал милиционер. - Вот народ...
      Не было видно, что делает сапер, оставшийся у бомбы. Оттуда лишь доносился скрип и позвякивание металла. И все глядели туда, понимая, что каждую секунду эти легкие позвякивания могут обернуться разрушающим взрывом. Наконец сапер поднялся, махнул фуражкой. Двое военных и рабочие побежали к нему.
      - Разрядил, - будничным тоном сообщил милиционер.
      А сапер, взяв лежащий рядом с воронкой большой желтый портфель, начал складывать в него инструмент.
      - Господи, - удивленно проронила Марго. - Ну, да... И портфель его. Это же Магарыч.
      - Кто? - спросила Леночка.
      - Антон Иванович... Учитель физики. Его Магарычом прозвали.
      Она нырнула под веревку, растянутую через улицу.
      - Куда? - закричал милиционер, оглянувшийся на стук ее каблуков. - Эх, народ!
      Рабочие выволокли бомбу из груды кирпичей. Массивная, с измятым стабилизатором, она казалась неуклюжей, безобразно толстой.
      - Антон Иваныч! - окликнула Марго. Тот повернулся, удивленно щуря близорукие глаза. Лицо его было потным, кончик длинного, с фиолетовыми жилками носа побелел.
      - Это я, Галицына. Не узнали?
      - Галицына? Да, да...
      - Антон Иваныч, - тихо проговорила она, - это страшно?
      - Как на экзамене без шпаргалки, - улыбнулся он. - Другие-то из вашего класса где?
      - Сережка и Андрей на фронте. Помните их? Они еще в портфель кота засунули.
      - А-а... Волков, - кивнул учитель, и глаза его, поначалу будто скованные холодком, наполнились веселой мягкостью. - Самый бескомпромиссный к чужим недостаткам юноша.
      - И писем нет, - вздохнула Марго. - А Шубин в студенческом батальоне.
      Улыбка сошла с его губ и, хмуря высокий, изрезанный длинными морщинами лоб, он тоже вздохнул:
      - Мальчики, еще совсем мальчики... Ну, рассказывай, как живешь?
      - В консерватории учусь.
      - Это хорошо. И я тоже учусь. Сапером-то был еще в прошлую войну, а за двадцать лет многое изменилось.
      Молодой лейтенант подошел к ним, держа на ладони развинченный "грибок" взрывателя.
      - Хитрая штука, - сказал он, поглядывая на Марго. - Через полчаса бы сработал. И когда вывинчивали, мог рвануть.
      Антон Иванович укоризненно качнул головой, но тут же, видно догадавшись, что лейтенанта больше интересует красивая девушка, нежели хитроумный запал, мягко сказал:
      - Бывает хуже. . Что ж, Галицына, прощай. Ехать надо, у Третьяковки еще одна лежит.
      И мелкой быстрой походкой, как обычно расхаживал по классу, он зашагал к грузовику, на который рабочие уже погрузили бомбу.
      Внезапно снова объявили тревогу.
      Бомбоубежище находилось в подвале соседнего театра. Из дверей выбегали актеры, прервавшие репетицию. Грим на лицах, английские камзолы, открахмаленные жабо и бутафорские шпаги - все, что на сцене театра переносило зрителей в другую эпоху и заставляло сопереживать вымысел как реальность, выглядело здесь нелепо. И Марго вдруг поняла, что великое таинство искусства заключено в каждом человеке: глядя спектакль, люди размышляют о чем-то своем и борьбу страстей, изображаемую актерами, преломляют воображением на события близкой им жизни...
      - Девчонки, это он, - каким-то вдруг ослабевшим голосом произнесла Наташа.
      Рослый актер с красивым надменным лицом протискивался к входу бомбоубежища.
      - Черт знает! - говорил он - Я не могу так репетировать. Вчера на этом же монологе прервали...
      - Иди, несчастный, в подземелье, - трагическим голосом и размахивая шахматной доской, отвечал ему второй актер. - Иди, сразимся!
      И, заметив, что на него смотрят, перешептываются, рослый актер величественно откинул голову.
      Марго подумала о том, что робкий, незаметный школьный учитель, наверное, сейчас идет к бомбе или уже вывинчивает взрыватель. И позерская горделивость этого актера, кумира московских девчонок, теперь казалась ей столь же нелепой, как и его белоснежное, крахмальное жабо.
      - Ой, девочки, - тихо восторгалась Наташа. - Какие у него глаза!
      - Пустые, - сказала Марго.
      - Ты ненормальная! Тебе всегда хочется других злить.
      Еще не всем удалось спуститься в бомбоубежище, когда прозвучал отбой воздушной тревоги.
      Появился декан и объявил, что эвакуировать консерваторию будут через несколько дней, а сейчас ему позвонили - на автозаводе для разгрузки прибывшего с фронта эшелона не хватает людей и автобус уже послан.
      Этот автобус подъехал, остановился, визгнув тормозами. Шофер, еще совсем юный, в нахлобученной до ушей кепке, высунулся, приоткрыв дверцу:
      - Вы, что ли, на завод? Тогда быстрей шевелись!
      Декан уселся рядом с шофером и, подозрительным взглядом окинув его мальчишеское круглое лицо, спросил:
      - Давно работаете?
      - Ага, - ломающимся баском ответил тот. - Шоферю вторую неделю. Закурить хотите?
      - Не курю, - покачал головой декан.
      - Я тоже недавно обучился, - кивнул шофер. - В ночную смену без курева нельзя.
      - В ночную смену? - удивился декан. - Ночью же бомбят.
      - Они бомбят, а мы работаем, - солидно шмыгнув носом, проговорил тот и двумя пальцами вытащил из-за оттопыренного уха мятую, тоненькую, как гвоздик, папиросу. - Мы-то не из пугливых...
      II
      Автобус въехал на заводской двор.
      - Готово! - крикнул шофер. - Выгружайся, а мне за другими ехать. - И, опять выразительно шмыгнув носом, добавил: - Тут филонить некогда.
      На платформе стояли полуобгорелые грузовики, танки, зиявшие пробоинами. Возле них суетились такие же, как шофер, мальчишки в замасленных комбинезонах.
      Несколько раз, пока разгружался эшелон, объявляли воздушную тревогу, но завод продолжал работать.
      Лишь над крышами цехов поднимались стволы зенитных орудий, и рабочие надевали солдатские каски.
      В одну из таких минут работница, помогавшая студентам оттаскивать грузовик, уселась на землю.
      - Притомилась что-то, - извиняющимся тоном сказала она. - Третий день ведь не уходим. А дома ребятишки. Догадаются ли картошку сварить? На минутку бы хоть сбегать, глянуть, как они там?..
      Марго поняла, что и во время ночных бомбежек люди оставались в цехах. Как на фронте, здесь были раненые, убитые.
      "А я? - думала она. - На что я способна? Что умею?
      Наташка права: умею только злить других. И еще бренчать на рояле".
      Эшелон разгрузили засветло, и на эти же платформы стали въезжать отремонтированные танки. Студентов отпустили домой. Марго уговорила Наташу и Леночку зайти пообедать к ней.
      ...Они спустились к набережной. В скверике навстречу им шла худая высокая девушка лет семнадцати, и, точно выводок цыплят за клушкой, семенили дети, грязные, одетые в какие-то лохмотья. На девушке была черная юбка и запачканная мазутом телогрейка. Лямки солдатского вещмешка оттягивали ее узкие плечи. Поравнявшись, она спросила:
      - Не знаете, где тут детский дом?
      - Да откуда вы? - заговорила Наташа.
      - Из Ельни, - ответила девушка. - Эвакуированные. Теперь детский дом ищу. А они засыпают на ходу.
      - Так идемте ко мне, - сказала Марго. - Я рядом живу.
      Большие глаза девушки просветлели.
      - Что вы? - неуверенно сказала она. - Все мы такие грязные.
      - Вот и хорошо. Умоетесь, отдохнете. - И, приподняв самую маленькую девочку, на которой вместо платьица была пропотевшая солдатская гимнастерка, разорванная у плеча, Марго спросила: - Хочешь идти ко мне?
      - Хочу, - залепетала девочка, крепко обхватывая тоненькими ручками ее шею.
      - Вот и договорились. Как тебя зовут?
      - Машенька.
      - Тезка, значит. А где твоя мама?
      - Самолет убил.
      Казалось, девочка и не осознает еще смысла того, что говорит, а лишь повторяет услышанное от взрослых.
      - Я тебе куклу подарю, - заторопилась отвлечь ее Марго.
      - Большую?
      - Большую-пребольшую.
      - А как ее зовут?
      - Ее зовут Машка-замарашка, потому что никогда не умывается.
      - И я с ней буду иглать?
      - Конечно.
      От удовольствия девочка запрыгала на ее руках.
      Странное чувство испытывала Марго - точно это легкое горячее тельце уже стало частью ее тела, и радость девочки передалась ей какой-то теплой болью.
      Девушку, которая была с детьми, звали Лизой. Пока шли к дому, она рассказывала, как бомбили эшелон и как она собрала этих семерых уцелевших детей, а потом с ними добиралась в Москву - где пешком, где на попутных машинах.
      Открыв ключом дверь, Марго сказала:
      - Заходите! Что вы еще раздумываете?
      В прихожей Лиза сняла вещмешок, телогрейку, тяжелые ботинки. Под телогрейкой у нее оказалась лишь нижняя рубашка, и она смущенно пояснила, что кофту разорвала, когда перевязывала раненых. Встречные бойцы дали ей телогрейку и гимнастерку. Но гимнастерку пришлось надеть на девочку, так как платьице было залито кровью матери. Без телогрейки, без ботинок, с выступающими ключицами, длинными ногами, она сама теперь казалась девочкой-подростком. Малыши обступили чучело тигра, и более смелые уже пытались забраться верхом на него.
      Марго ушла на кухню, а затем позвала Наташу и Леночку.
      - Еды мало, - шепотом сказала она.
      - Да, - кивнула Леночка. - Этим и троих не накормишь.
      - Они же голодные!
      - А ты не господь бог, чтоб пятью лепешками столько человек накормить, - рассудительно заметила Наташа.
      - Я кое-что придумала ..
      Она потащила их в спальню и, открыв шкаф, стала выбрасывать на пол свои платья и туфли.
      - Зачем? - спросила Наташа.
      - Они же голодные, - повторила Марго. - На базаре выменяем еду.
      - И тебе не жалко? - оторопело заморгала Наташа.
      - Заворачивай, заворачивай! - ответила Марго.
      Леночка взглянула на Марго так, будто сейчас увидела ее совсем иной, затем, ничего не говоря, сняла с руки часы и бросила в кучу платьев...
      Спустя два часа вернулась нянька и застыла на пороге. Из кухни валил густой чад. Два мальчугана, до ушей перепачканные вареньем, около чучела тигра деловито тузили друг друга кулаками, стараясь завладеть плюшевым медвежонком. А из ванной слышался отчаянный детский визг.
      - Господи Иисусе! - пролепетала старушка.
      Отворилась дверей ванной, и появилась Наташа, тащившая завернутого в простыню брыкающегося ребенка.
      Не сообразив еще, что происходит, Гавриловна бросилась в кухню. Марго и незнакомая девушка, измазанные тестом, лепили пирог. Леночка возилась у плиты, где что-то шипело на сковородках.
      - Нянька! - обрадованно крикнула Марго.
      - Это что делается! - сердито заговорила старушка, отодвигая сковородки. - Это кто яичницу на большом огне жарит?..
      - Хотели быстрее, - стала оправдываться Леночка.
      - Хотели!.. А дети откуда взялись?
      - Мы эвакуированные, - сказала Лиза, напуганная ее грозным видом.
      - Нянька, у нас и тесто не клеится, - вытирая слезившиеся от дыма глаза, проговорила Марго.
      - Вот я задам тесто!.. Его ж надо месить... Э-эх!
      Чему вас учат? Поди, в тесто не меньше десятка яиц разбили, а сюда и три много. Хозяек таких добрый мужик и на порог не пустит!
      Нянька быстро навела порядок в кухне, потом убежала в гостиную и, кому-то дав шлепок, кому-то погрозив, утихомирила драчунов.
      - В доме чего устроили, - сердито бормотала она.
      - Не беспокойтесь, - отвечала ей Лиза. - Мы уйдем. Я по телефону созвонилась.
      - Да кто ты такая? - накинулась на нее Гавриловна. - Куда это уйдем? Так и отдам я детишек на ночь глядя. Накормлю вас да спать по-людски уложу, а потом видно будет.
      Марго ушла в комнату, где спала Машенька. Прижимая тряпичную куклу, она вздрагивала и что-то бормотала. Но, словно почувствовав кого-то рядом, открыла глаза.
      - Мамочка, - позвала она.
      - Спи, спи... Хочешь, я буду твоей мамой?
      Девочка помолчала и как-то очень серьезно, по-старушечьи мудро взглянула на нее.
      - А ты не умлешь? - тихо спросила она.
      - Еще не скоро, - улыбнулась Марго.
      - А не сколо... умлешь?
      - Когда-нибудь... Спи!
      - И я умлу?
      - Ты долго будешь жить. Станешь большой, красивой.
      - А потом умлу?
      - Когда-нибудь все умирают.
      Девочка вздохнула, прикрыла глаза и, прижимая к себе куклу, засыпая, тихо прошептала:
      - А зачем тогда живут?
      Марго сидела, размышляя над этим вопросом уснувшей девочки. Все дети живут в своем, доступном лишь их пониманию мире, где реальность и фантазия составляют удивительное единство. Может быть, раньше человечество имело такой же строй мышления и оставило легенды, поражающие теперь наивностью и глубокой мудростью. Взрослея, человек утрачивает детскую непосредственность и о многом просто не задумывается, считая это само собой разумеющимся Немного позже, вернувшись на кухню, Марго сказала подругам:
      - Я, девчонки, уйду на фронт. Машеньку оставлю пока здесь, няньке.
      - Этим не шутят, - заметила Леночка.
      - Да вы рехнулись, - обеспокоилась Наташа. - А я?
      Ничего себе подруги! Вы же пропадете без меня. И никто вас на фронт не возьмет.
      - Посмотрим, - сказала Марго. - Я знаю, куда идти.
      III
      В Москве это утро было ясным и тихим. На скамейках бульвара у Петровских ворот расположились ополченцы. Еще в куртках, пиджаках, свитерах они напоминали любителей-шахматистов, собиравшихся тут по воскресеньям до войны. Но теперь в руках были не шахматные доски, а гранаты и винтовки, устройство которых объяснял, переходя от группы к группе, молодой прихрамывающий лейтенант с плотной фигурой и облупившимся носом. У входа на бульвар поставили канцелярский стол. Рядом ходил часовой - пожилой рабочий, опоясанный солдатским ремнем. За столом, точно в кабинете, не обращая внимания на суетившихся у ног и под стулом голубей, что-то деловито писал худощавый, узкоплечий парень в гимнастерке без знаков различия. Марго, Леночка и Наташа остановились у чугунной ограды бульвара.
      - Попробуем еще? - спросила Марго.
      Они подошли к столу.
      - Здравствуйте, мы опять, - сказала Леночка.
      - Что? - вскинув голову и прикрывая ладонями бумаги, спросил тот. А-а...
      - Опять пришли, - сказала Марго.
      - Зачем? - на лице его появилось выражение страшной занятости - Я же говорил вчера. Нет у меня вакансий. А вы ходите... Санитарками штат укомплектован. Куда вас дену?
      - В ополчение, - сказала Леночка, глядя не в лицо ему, а на макушку, где уже просвечивалась ранняя лысина.
      - Погляди, Самохин, - засмеялся тот, обращаясь к часовому. - Бойцы... Вот еще старичок один ходит. Академик Семьдесят годов. Какой из него боец? Говорю, рассыплетесь на марше. А он спорит. Жаловаться грозил. Нету вакансий. Общий привет!
      - Бюрократы, - вздохнула Марго.
      - Что? Самохин, ты часовой или нет? Зачем пускаешь?
      - Из-за чего шум? - спросил подошедший коренастый человек, тоже в гимнастерке без знаков различия. - Списки готовы?
      - Да вот, мешают же, товарищ Чибисов, - поднимаясь и одергивая гимнастерку, сказал писарь. - Я им который раз объясняю, что вакансий нет, а они ходят.
      Будто здесь кружок модных танцев.
      Чибисов повернулся, оглядел девушек. На его верхней губе торчали желтые, пересыпанные сединой усы, а в морщинах широкого лица как будто скопились темные опилки железа.
      - Студентки?
      - Студентки, - ответила Леночка.
      - А почему не уехали?
      - А вы? - сказала Марго. - Почему?
      - Деловой разговор, - улыбнулся Чибисов. - Хотите на фронт идти?
      - Хотим, - дерзким тоном проговорила Марго. - И уйдем! Не везде же сидят бюрократы.