- Война для всех - опасное дело, а мы солдаты.
      XX
      Командный пункт танковых дивизий Клейста находился в церквушке. За кустами стояли два тяжелых танка. Из узких, высоких окон церкви, как из амбразур, торчали дула пулеметов. Клейст в черном комбинезоне появился на паперти, когда легковая машина фельдмаршала и за ней два бронетранспортера, набитые солдатами, подъехали к церквушке и остановились под старыми липами Адъютант, сидевший рядом с шофером, выскочил из машины, распахнул заднюю дверцу и посторонился, уступая дорогу фельдмаршалу.
      Отдав честь, генерал-полковник жестом радушного хозяина пригласил фон Рундштедта в церковь.
      - Я счастлив, дорогой фельдмаршал, что смогу показать вам танковый бой, - говорил он чуть картавя. - Здесь шесть русских Т-34. Как вы знаете, это их новинка.
      Фельдмаршал, хорошо знавший умение генералполковника облекать в ничего не значащие фразы то, что он думает, понял гораздо больше: Клейст решил пожертвовать несколькими своими танками, чтобы иметь возможность наблюдать новую технику противника в боевой обстановке, и поэтому не вызвал авиацию, не отдал приказа накрыть русские танки артиллерийским огнем.
      Свет из окон падал яркими полосами на стены, где рядами вытянулись облупившиеся лики мучеников.
      У стен поблескивали опорожненные бутылки, лежали шинели, оружие, пахло табаком.
      По каменным ступеням узкой лестницы Рундштедт и Клейст поднялись на колокольню. Отсюда были хорошо видны кладбище с покосившимися крестами, дальние луга, перелески, дорога, уходящая к фронту, и дымная прерывистая полоска пожаров у горизонта.
      Офицер-наблюдатель, стоящий под медным, озеленевшим колоколом, доложил, что русские, укрывшись в лощине, ведут себя спокойно, а немецкие танки заняли рубеж.
      - Отлично! - потирая руки, сказал Клейст и, передав фельдмаршалу бинокль, указал на заросшую кустарником лощину километрах в трех, где ничего, кроме кустов, нельзя было различить.
      - Мы атакуем русских, прижмем к лесу. Думаю, новые русские танки горят не хуже старых.
      Генерал-полковник взглянул на часы.
      Над колокольней взвились три белые ракеты. И тут же будто зашевелилась далекая рощица. От нее двинулись, покачиваясь и сбрасывая на ходу ветки, тяжелые коробки танков. В сильный цейсовский бинокль фельдмаршал видел намалеванные на бортах танков оскаленные морды зверей пять или десять на каждом - столько же, сколько было сожжено французских, английских бронированных машин. Полукольцом танки окружали лощину Теперь их должны были видеть и русские. Но в лощине не замечалось движения.
      - Выгнать огнем! - приказал Клейст.
      Где-то ударили пушки Среди кустов лощины мелькнули разрывы, забегали человеческие фигурки. Точно голова потревоженного медведя, выдвинулась из кустов башня русского танка Хлопнула его пушка, и от борта одного немецкого танка разлетелся клубок искр.
      - Растерялись, канальи, - засмеялся генерал-полковник. - Осколочными бьют.
      Но в лощине бухнул другой выстрел, и немецкий танк, круто повернувшись, задымил.
      - Канальи! - уже без смеха повторил генерал-полковник, бросив взгляд на фельдмаршала.
      И тут же шесть русских машин, ломая кусты, петляя между разрывами, которые тоже были похожи на кусты, внезапно выраставшие перед ними, двинулись навстречу немецким танкам. И русские и немецкие танки скрылись в клубах пыли и дыма, расстреливая друг друга почти в упор...
      Фельдмаршал, привыкший издали наблюдать, как одни люди убивают других, тренированным глазом замечал малейшие просчеты или удачи своих и русских танкистов, сравнивая возможности и маневренность машин. Рундштедт не думал о том, что в машинах сгорают, кричат от дикой боли, зовут на помощь такие же, как и он, люди, с мозгом и нервами. Чувства и мысли этих людей были столь же несущественными, как бывают несущественны эмоции зайца для повара, греющего сковородку под рагу. Фельдмаршала интересовало, предпримут ли какой-нибудь еще маневр в этом безвыходном положении русские.
      Клейст покусывал тонкие губы и хмурился.
      Немецких танков было раза в три больше, а русские и не думали отходить. Две машины налетели одна на другую, видимо, за секунду до этого стрелки успели нажать на гашетки, и обе, столкнувшись, пылали, как один большой костер...
      Неожиданно Клейст, выкрикивая ругательства, обещая кого-то предать суду, бросился к телефону. Засуетились на колокольне и другие офицеры, только фельдмаршал не пошевелился.
      Суматоха была вызвана тем, что русский танк прорвался за строй немецких машин, остановился и расстреливал их уже с тыла. Над башней этого танка фельдмаршал ясно видел голову человека и про себя отдал должное смелости русского командира. Загорелись еще две немецкие машины. Но вот от кладбища по танку ударили пушки. Танк начал отползать, скрылся за бугром.
      - Горят одиннадцать наших и пять русских танков, - доложил наблюдатель.
      - Кажется, мы слишком привыкли к победам, - сказал Рундштедт и, будто воротник мундира жал шею, оттянул его пальцем.
      Клейст счел лучшим не заметить язвительности в голосе фельдмаршала.
      - Русские не усилили защиту Киева? - спросил фельдмаршал.
      - Здесь лишь тридцать седьмая армия, - ответил Клейст. - У них мало артиллерии. Через три дня возьму город.
      - Остановите наступление, - приказал Рундштедт.
      Глаза и лицо Клейста выразили смятение, его маленький жесткий рот чуть приоткрылся.
      - Но, господин фельдмаршал... Мои танки уже в двадцати километрах от города!
      Рундштедт отвернулся. Взгляд его будто искал чтото между горевшими, искалеченными танками.
      - Делайте все так, чтобы русские ничего не поняли, - сказал он. - Пусть отбивают фронтальные атаки. Доставьте им это удовольствие. А танковые корпуса готовьте к быстрому маршу.
      Генерал-полковник теперь догадливо сощурился: не зря же фельдмаршал имел репутацию мастера охватывающих ударов.
      - На юг? - тихо спросил он.
      - Да... Может быть, из русских танкистов кто-то уцелел. Я бы хотел задать несколько вопросов.
      Клейст наклонил голову и пригласил фельдмаршала завтракать.
      XXI
      За завтраком в домике при церкви Рундштедт и Клейст уже говорили не о войне, а о музыке, ибо фельдмаршал любил музыку, и особенно старинную.
      У Клейста нашлась пластинка с хоралом Баха в органном исполнении. Фельдмаршал немного расчувствовался, слушая тягучие, возвышенные звуки. Ему припомнилось детство, когда такая же музыка звучала под сводами родового замка фон Рундштедтов, где в темных углах виднелись железные доспехи рыцарей.
      Офицер штаба сообщил, что на поле боя отыскали двух раненых Иванов, но один из них подорвал гранатой себя и автоматчиков, пытавшихся нести его, а другого привезли сюда. Он положил на край стола документы этих танкистов. Рундштедт взял удостоверение, пробитое осколком, залитое кровью. Еще в молодости фельдмаршал немного учил русский язык. Удостоверение принадлежало младшему лейтенанту Сиволобову Якову Макаровичу. Фотография запечатлела совсем юного лейтенанта с детски тонкой шеей, упрямо сдвинутыми бровями.
      "Упрямство, - думал фельдмаршал, - вот что главное в характере славян. Кажется, Бонапарт говорил:
      "persistance" [Упорство (франц.).], но где разграничение этих понятий?"
      Себя фельдмаршал считал неплохим физиономистом и, разглядывая чьи-либо фотографии, всегда пытался составить мнение о человеке. Сейчас он был уверен: именно этот юный офицер взорвал себя гранатой.
      - Сколько автоматчиков убито при взрыве?
      - Трое, господин фельдмаршал.
      Рундштедт отбросил удостоверение, вытер пальцы салфеткой.
      Солдаты под руки втащили танкиста. Он едва переставлял ноги, но, увидев фельдмаршала и генерал-полковника, сам оттолкнул конвоиров.
      Рундштедт, взглянув на его лицо, сразу же узнал офицера с фотографии. И то, что этот лейтенант цел, вызвало у фельдмаршала досаду, ибо втайне он гордился умением распознавать характеры по лицам.
      Сбросив на пол какие-то бумажки, он взял другое удостоверение. Здесь была фотография улыбающегося, добродушного кавказца, уже немолодого, скорее похожего на торговца, чем на воина, способного взорвать себя гранатой.
      Но фельдмаршала сейчас мало интересовали документы. И он думал о характерах солдат противника не из любопытства. Он давно понял, что всякий полководец, разрабатывая какой-либо план операции, наряду с количеством людей, вооружения, невольно, даже не подозревая сам этого, учитывает и характер солдат. Ганнибал усилил фланги своих войск и оставил слабым центр, так как знал: его воины погибнут, а не сделают шага назад. Если бы это учли противники, то, имея более сильную армию, легко могли выиграть битву. Но выиграл Ганнибал... Сам Рундштедт, готовя армию для броска во Францию, тоже изучал характеры галлов.
      Он приказал своим танковым дивизиям прорываться в глубь их боевых порядков, не обращая внимания на фланги, вызвав у многих недоумение, и выиграл. Теперь были славяне. Он и здесь применил свою тактику, но русские дивизии, попадая в окружение, дрались и сковывали его подвижные части.
      Молчание затянулось. А пленный танкист оглядел комнату, стол, накрытый бархатной скатертью и умело сервированный китайским фарфором с желтыми драконами на тарелках и чашках. Танкист был ранен в грудь, его наспех перевязали уже здесь, в штабе. Обгорелые лохмотья комбинезона и бинты пропитались кровью.
      Он, видно, из последних сил держался на ногах, облизывая запекшиеся губы.
      - Дайте ему пить, - проворчал фельдмаршал.
      Офицер налил в хрустальный бокал шипучей минеральной воды, однако танкист как-то брезгливо усмехнулся и отвернул голову.
      - Спросите, кем он был раньше? - опять сердитым голосом произнес фельдмаршал.
      - Тракторист в колхозе, - перевел офицер.
      - Хм, - пробормотал Рундштедт и встал. - Окажите ему медицинскую помощь.
      - Но, господин фельдмаршал, - растерянно сказал офицер. - Есть приказ...
      Рундштедт поджал губы, молча шагнул к двери.
      И потом, садясь в машину, он велел адъютанту пригласить лейтенанта Ноймана. Этот лейтенант, богослов и философ, а теперь призванный на военную службу, состоял в его охране. Фельдмаршал иногда выкраивал среди многочисленных забот командующего группой армий время для умных бесед. Чаще такая возможность и настроение появлялись в поездках, оттого Нойман всегда находился под рукой и не был направлен в действующие войска.
      Пятидесятилетний лейтенант, гордый оказанной честью, перебрался из бронетранспортера в "хорьх". Толстые щеки Ноймана лоснились от пота. Рундштедт указал ему сиденье напротив. Просторный, на шесть человек, салон машины, обитый тисненой серебристой кожей, с вмонтированными холодильником, рацией, баром, проветривался жужжащим над головой вентилятором. Плавно, без рывка, "хорьх" тронулся с места.
      Нойман извлек из полевой офицерской сумки деревянную фигурку, расписанную яркими красками.
      - Позвольте, господин фельдмаршал, вручить сувенир?
      Утолщенная книзу фигурка изображала мужичка в шапке набекрень и длинной рубахе. С левого бока фигурка подгорела, обуглилась.
      - О-о! - сказал фельдмаршал. - Превосходная игрушка.
      - Нашли в подбитом танке, - объяснил Нойман. - Это есть древний символ России.
      Фельдмаршал полюбовался мастерством резчика, сумевшего дать грубоватой игрушке выражение упрямого лукавства. Затем он положил фигурку на сиденье, и она, точно живая, подскочила. Рундштедт не знал, что это обыкновенный ванька-встанька.
      - Забавный символ, - усмехнулся он. - Что же вы, Нойман, думаете о России?
      - Громадная страна, экселенс, - как ученик, подготовивший задание, ответил ему лейтенант. - Много хорошей земли...
      - И много церквей, - сказал фельдмаршал. - Они будут хорошими наблюдательными пунктами.
      - Фридрих Ницше еще в прошлом веке объявил миру: "Бог умер", лейтенант взглянул на фельдмаршала, прикрывшего глаза, и, как бы убедившись, что тот его слушает, продолжал деловито развивать свою мысль: - А бог, если откинуть церковные наслоения, - это символ индивидуальности человека. Поклоняясь богу, человек поклонялся качествам, отделившим его от животных. Но бог умер. Теперь будет умирать индивидуальность человека, если не сменить ход истории.
      Люди сами все чаще мыслят понятиями "общество", "масса", то есть громадным количеством безликих существ. И от этого нелепым делается понятие "гуманизм"...
      Фельдмаршал приподнял тяжелые веки. Он хорошо знал историю религиозных войн, когда уничтожались целые народы. Но также он знал: чем лучше кто-нибудь усвоил определенную теорию, тем сложнее бывает принять иной способ видения мира.
      - Значит, и моя индивидуальность сотрется? - проговорил он.
      - О нет, господин фельдмаршал! - испуганно воскликнул Нойман. - Я говорю о массе. При нынешнем ходе истории скоро наука ликвидирует болезни, все то, что естественным путем убирало слабое, неполноценное. А, развивая технику, чтобы уцелеть, люди все больше станут зависеть от машин и терять собственные духовные ценности. В крупных массах окончательно сотрется личность человека... И другое. Всякие живые организмы в процессе жизнедеятельности отравляют среду отходами. Например, бактерии, чем легче размножаются, тем быстрее гибнут в отравленной ими среде. Люди засоряют реки, воздух, истощают поля.
      А учеными давно открыт закон единства и равновесия биологических масс на планете: чем больше животных, следовательно и людей, тем меньше растений...
      В блекло-желтом, старческом зрачке Рундштедта теплилось ехидство. "Не отправить ли самого Ноймана ближе к фронту? - подумал он. - Для сохранения этого равновесия... Как бы он тогда заговорил? Впрочем, солдат из него плохой".
      - Да-да, - сказал Рундштедт. - Бактерии. Но бактерии, очевидно, не имеют флангов?
      - Апокалипсис, господин фельдмаршал! - воскликнул Нойман. - Я говорю, что апокалипсис - это самоуничтожение...
      И, слушая вкрадчивый тенорок философа, Рундштедт уже мысленно прикидывал охватывающий удар танковых корпусов: стальные клинья проникнут глубоко за Днепр и, сомкнувшись, точно клещи, раздавят массу русских войск. Еще не было ясно, как обойтись с 5-й русской армией, контратакующей левый фланг.
      Но это уже детали, которые разрабатывает штаб. И эта его операция, несомненно, может войти в историю, так же, как знаменитая битва при Каннах, где карфагеняне окружили и уничтожили войска римлян...
      Находившиеся у дороги солдаты и офицеры при виде "хорьха" фельдмаршала вытягивались, застывали, и лица их делались, как у манекенов. На такие лица фельдмаршал привык глядеть, обходя шеренги дивизий. Из поколения в поколение немцев учили думать, что выше приказа командира ничего нет.
      "Вот что и приносит нам теперь победы, - думал фельдмаршал. Германская армия, как таран. Его только надо умело направлять в цель... И разгром войск противника здесь, под Киевом, позволит быстро захватить Москву..."
      А ванька-встанька упрямо раскачивался на мягком сиденье, не желая падать.
      XXII
      Короткий дождь намочил асфальт берлинских улиц.
      По Александерплац катились роскошные лимузины.
      Люди толпились у входа в метро, у витрин фотохроники. Никогда раньше Густав не видел столько женских улыбок, обращенных к военным.
      Он посмотрел на часы. До того, как окончится дежурство Паулы в госпитале, было еще много времени.
      Он вспомнил, что неподалеку есть пивнаь, где любили встречаться студенты, и пошел туда. В подвальчике было тесно и шумно. Компания юнцов за столиком, положив руки друг другу на плечи, громко распевала:
      ..Мы вдребезги мир разобьем!
      Сегодня мы взяли Германию,
      А завтра всю землю возьмем!
      Дрожат одряхлевшие кости ..
      Кто-то хлопнул Густава по плечу. Оскар Тимме, его одноклассник, невысокий, щуплый, с залысинами на узкой голове, в превосходно сшитом костюме из дорогой шерсти, стоял перед ним.
      - Черт возьми, старина!
      - Оскар?
      - Ну да!.. Пуф... пуф... пуф! - надувая щеки, пришлепывая губами большого рта, выдохнул Оскар. - Ты достаточно нагреб медалей. Откуда вернулся?
      - Из России.
      - А я из Америки.
      - Как тебя занесло?
      - Редко читаешь газеты.
      - Про тебя написано?
      - Да нет же, - засмеялся Тимме. - Я сам пишу.
      - О-го... - недоверчиво протянул Густав. Тимме и в гимназии отличался хвастовством Его коньком бычо вранье о своих амурных похождениях И хотя все знали, что это вранье, что ни одна девица не соблазнится таким щуплым большеротым парнем, его слушали, - уж очень красочно, с немыслимыми подробностями, возбуждаясь сам до икоты и дрожи в голосе, фантазировал он.
      - Сколько мы не виделись? Если признать, что жизнь исчисляется не годами, а впечатлениями, то прошла целая эпоха. Не так ли?
      - Да, - согласился Густав.
      - Слушай, а не придумать ли нам что-либо веселее кружки пива? У меня здесь машина. Идем, а?
      Он потащил Густава к двери, рассказывая, что купил машину сегодня и еще не успел обкатать. Новенький ярко-желтый "фиат" стоял метрах в тридцати от пивной.
      - Машина превосходная, - сказал Густав.
      - Ты знаток, - просиял Оскар. - И знаешь, чего стоила мне? Всего-навсего два удачных репортажа. Газетчик, как золотоискатель: надо лишь попасть в жилу.
      Садись, Гастав, и рассказывай, что на фронте.
      - А как думают американцы? - спросил Густав, усевшись на тугое сиденье.
      - Они спорят, когда будет взята Москва.
      - Но помогают России оружием, - заметил Густав.
      - Ерунда, - усмехнулся Оскар. - Торопятся выкачать оттуда золото, чтобы не досталось нам, как во Франции и Чехословакии. Они практики, а не мечтатели. Хотя иногда газеты публикуют материалы и о жестокостях наших концлагерей.
      - Достоверные? - спросил Густав.
      - У нас ведь не какая-нибудь паршивая демократия, - хитро прищурил один глаз Тимме. - Государство с твердой властью, как машина. Большое колесо делает пол-оборота или четверть, а маленькие, сцепленные с ним, уже крутятся вовсю. Любому чиновнику хочется показать свое усердие. И попробуй скажи ему, что переусердствовал. За усердие полагается только награда.
      Иначе рухнет система... Куда едем?
      - Все равно, - сказал Густав. - У меня полтора часа, затем я должен быть на Роланд-Уфер.
      - Свидание?
      - Ты стал проницательным, Оскар.
      - Пуф, пуф! - маленькие глазки Оскара засветились удовольствием. Девчонки будто взбесились. Раньше говорили, что невинность - такое состояние, от которого женщина спешит избавиться, а потом долго вздыхает. А теперь, если и вздыхает, то с облегчением. Невинность считается дурной манерой, Густав, как было у поздних римлянок...
      - Да, они какие-то иные, - сказал Густав. - Я начал заглядываться...
      - Не скажу, что это признак старости, - расхохотался Оскар, - как ворчливость у женщины или тяга смаковать чужие недостатки у экземпляров мужского пола. Так есть куда отправиться с девочкой?
      - Здесь другое, - сказал Густав.
      - Надеюсь, ты все же не будешь растяпой, - поучающе заметил Оскар. Скажу тебе, что в недалеком будущем женщины целиком возьмут над нами верх.
      - Новый матриархат?
      - Что-то в этом роде, - серьезно кивнул Оскар. - Все идет к тому. Женщины больше наблюдают других, чем себя, и поэтому не видят собственных недостатков... А не замечать своих недостатков - главное условие для тех, кто намерен властвовать. - Раздувая щеки, Тимме покосился на Густава. Что? Хороший каламбур!
      Они ехали по Александерштрассе к набережной, где, закованная в бетон и серый камень, глухо плескалась Шпрее Их обгоняли сверкающие никелем "хорьхи", синие "мерседесы", пурпурные "фольксвагены".
      - Я был на юге, - сказал Густав. - Помнишь Рихарда?
      - Еще бы Рихарда не помнить!
      - Он убит.
      - Черт возьми, - пробормотал Оскар. - Как же так?.. Еще вчера мы говорили о тебе и о Рихарде.
      - С кем?
      - Иоахим Винер, мой давний приятель...
      - Обер-лейтенант Винер? - перебил Густав. - Он был командиром нашей роты.
      - Когда-то мы оба писали стихи.
      - Что же он делает?
      - Выписался из госпиталя, но ходит с костылем, - ответил Оскар.
      Перед Густавом на миг снова возник заросший травой луг и яростная рукопашная схватка, и русский лейтенант, которого потом нашел Рихард...
      - Черт возьми! - Тимме щелкнул языком. - Почему бы не заехать к нему. А?.. Встреча боевых коллег.
      Иоахим будет рад Он живет у Янновицкого моста. - Да, есть что рассказать ему, - ответил Густав.
      Винер занимал квартирку на третьем этаже. Он встретил их одетым в мундир. На одной ноге сапог, на другой шлепанец. В руке толстая, суковатая, отделанная серебром палка.
      - Это же Зиг! - удивился он, разглядывая Густава. - В отпуске?
      - Да, господин обер-лейтенант.
      - Ты сделал мне подарок, Оскар.
      - Признаться, мы хотели выпить, - надувая щеки, сказал Тимме. - Но Зиг решил доложиться начальству.
      - Очень рад, Зиг! Я ничего не знаю о своей роте.
      Как вы там?
      Густав щелкнул каблуками, поклонился седоволосой, должно быть красивой в молодости, женщине, выглянувшей из комнаты.
      - Это унтер-офицер Зиг, мама, - сказал Винер.
      Ее узкое, как и у сына, лицо было напряжено, а в глазах застыл испуг.
      - Фрау Винер, - сказал Тимме, - мы не украдем Иоахима.
      - Благодарю вас, Оскар, - вздохнула она с облегчением. - Я понимаю, что ему скучно быть дома. Но ведь Иоахим у меня один и через три недели уедет...
      - Ах, мама, - укоризненно перебил ее обер-лейтенант. - Я ведь не ребенок...
      - Но так думаешь лишь ты, мой мальчик, - грустно улыбнулась она.
      Густаву было странно подумать, что мать еще видит обер-лейтенанта ребенком. Замкнутый, хладнокровный, он казался старше своих лет, и даже генерал относился к нему с подчеркнутым уважением.
      Винер как-то смущенно поцеловал мать и увел гостей в кабинет. На столе и подоконнике лежали книги Гегеля, Канта и огромные тома "Истории человека"
      - Как там, Зиг? - нетерпеливо повторил свой вопрос обер-лейтенант.
      - Батальон сейчас на формировке, - ответил Густав.
      Тимме уселся в кресло и вытянул худые ноги в дорогих лакированных ботинках.
      - Сперва, Иоахим, по рюмке кюммеля, - заметил он. - Ты, кстати, начал писать? Я кое с кем беседовал.
      Успех очерков не вызывает сомнений. Название лаконичное, как язык боевой сводки: "Восточный поход, записки офицера".
      - Я не обдумал еще идею, - уклончиво сказал Винер.
      - Ерунда, - заявил Оскар. - Идея приходит, когда поставлена цель.
      Винер достал из шкафчика бутылку и рюмки.
      - Пей, Оскар, и дай мне расспросить Зига. Если батальон формируется, то крупные потери...
      - Собственно, того батальона нет, - ответил Густав.
      - То есть как?
      - Засада русских танков.
      - Да вы что? Лучший батальон дивизии!
      Густав коротко рассказал, что произошло.
      - Та-ак, - едва слышно протянул обер-лейтенант.
      - Это вроде нибелунгов, когда они бились насмерть и факелами горели в огне, - возбужденно сверкая глазами, произнес Тимме. - Эпос наших дней! Как бы я описал, черт возьми...
      - Но ты же не был там, - сказал Густав.
      - В том-то и дело, - усмехнулся Оскар. - Героев никогда еще не создавали очевидцы.
      Обер-лейтенант молчал. Он поднял рюмку и медленно, как пьют холодную, ломящую зубы воду, выпил кюммель.
      "В нем что-то сломалось, - подумал Густав.- - Раньше он всегда был абсолютно уверен в себе, даже когда шел на пули".
      - Я думал здесь о войне... Человеку хочется быстрее осуществить свои желания, - тихо сказал Винер. - А может ли он целиком увидеть процесс?
      - Это книжная мудрость, - сказал Тимме. - Опасно закапываться в книги настоящему мужчине. Все просто: борьба приводит к жертвам, а жертвы разогревают борьбу. И царствует закон: Vae victis! [Горе побежденным! (лат.)] Поэтому сперва думают о том, чтобы не оказаться побежденными, а вовсе не о том, что будет когда-то... От мудрых книг люди глупеют. Каждому свое, черт возьми! Вот Густав сейчас думает, куда бы ему улепетнуть с красоткой. Это и есть жизнь!..
      Тимме залпом выпил кюммель и снова налил рюмку.
      - Да, - глядя в окно и будто не слушая его, отозвался Винер. - Мне пора возвращаться на фронт.
      XXIII
      Паула была чем-то взволнована.
      - Мы погуляем немного, - сказала она. - Я устала Опять привезли раненых.
      - И часто дежуришь ты? - спросил Густав.
      - Три раза в неделю. А сегодня еще госпиталь посетил фюрер У одного солдата вырвана челюсть, и, когда фюрер наклонился, он заплакал от чувств. Фюрер сказал ему: "Нет ничего почетнее любой раны или смерти в бою". Паула говорила шепотом, как о таинстве, брови ее вздрагивали.
      "Наверное, - усмехнулся про себя Густав, - и много раз слышанные банальные фразы приобретают в воображении людей особое значение, если это скажет человек, наделенный властью, потому что в его словах люди сами ищут необыкновенное".
      - Дело в том, - проговорил он, - что я встретил Оскара Тимме. Учились вместе. И Тимме пригласил нас - Но, Густав, я не могу идти.
      - Это не ресторан, а лишь открытая веранда. Тимме будет ждать.
      - Тимме? - повторила она.
      - Оскар приехал из Америки. Он журналист.
      - Да, я читала его статьи.
      - Это обыкновенный ужин, Паула.
      - Не забывай, что у меня траур, - беря его под локоть, сказала она. Впрочем, если ты обещал...
      Мимо двигался поток людей к станциям надземки.
      Вечер как бы убрал яркость зелени аккуратных газонов, и Берлин приобрел серую однотонность, а черные шторы на окнах выглядели, как повязки слепцов. То и дело Густаву приходилось козырять встречным офицерам.
      - У Оскара есть один пунктик, - рассказывал он. - Считает нашего брата чем-то вроде отмирающих ихтиозавров. Пока довез меня сюда, уверил, что женщины быстрее находят конкретную истину в любом случае, так как меньше заражены абстрактными теориями.
      Тимме стоял рядом с плотной, широкобедрой женщиной. Он глядел в другую сторону.
      - Это и есть Оскар Тимме? - спросила Паула.
      - Ну, конечно.
      - Странно... По газетным статьям он выглядит иначе: рослым и мужественным. Кто эта дама?
      - Понятия не имею. Оскар решил меня удивить.
      Тимме оглянулся, заметил Густава и помахал рукой
      - Пуф... пуф! - воскликнул он, разглядывая Паулу. - А это Нонна, или фрау Тимме. Моя жена и так далее.
      Паула и Нонна сразу окинули друг друга быстрыми взглядами, так же сразу отвели глаза, явно не понравившись друг другу, хотя изобразили приветливые улыбки.
      - Да, Густав, я женился, - вздохнул Оскар.
      - Очень рад, фрау Тимме...
      - Для школьного товарища моя жена просто Нонна!
      Ведь ты не какой-нибудь министр иностранных дел, - засмеялся Оскар.
      - Если разрешите? - улыбнулся Густав.
      - Конечно. Это легче переносить, - весело ответила она.
      У Нонны были темно-рыжие волосы, грубовато-красивое, волевое лицо с пробивавшимися усиками на губе Короткую шею обвивала нитка с черными жемчужинами. Ноги ее были очень толстые, и легкие, изящные туфельки казались нелепо приклеенными к ним.
      Оскар церемонно поцеловал руку Паулы, косясь на ее грудь. Это не укрылось от Нонны.
      - Какие у нас хорошие манеры, - бросила она. - Это еще можно терпеть. А когда Оскар целовал руку чернокожей принцессе, меня весь день тошнило.
      Тимме засмеялся и подмигнул, как бы говоря: "Для жены и великий человек бывает смешным".
      - Столик заказан, - объявил он. - Коньяк, лимон и так далее. В окопах этого нет, Густав?
      Они прошли на открытую веранду кафе, повисшую над берегом Шпрее. Кельнер показал столик, где уже стояла бутылка французского коньяка и холодная закуска. Нонна уселась первой. Короткая юбка натянулась, открывая тугое, словно выточенное из мрамора, бедро. Перехватив невольный взгляд Густава, она задорно улыбнулась, чуть щуря блеснувшие под ресницами глаза. И эта улыбка не то много обещала, не то спрашивала: "Ну, что?.. Твоей худосочной подружке далеко до меня?"
      - Пожалуйста, господин Тимме, - суетился кельнер. - я сам обслужу вас. Надеюсь, место удобное? Отсюда хорошо видна река. Правда, теперь, когда стемнеет, в ней отражаются лишь звезды.
      Тимме опять подмигнул Густаву, но уже с довольным видом.
      - Есть русская водка, - сказал кельнер. - Дамам я хочу предложить бутылочку старого иоганнисбергера Или крымское вино мускат? Не очень тонкий, но запоминающийся букет.
      - Несите две, - распорядился Оскар. - И русскую водку тоже.
      - Я открою дверь в зал, - сказал кельнер. - На эстраде выступает бельгийская певица ..
      Он ушел.
      - Давайте выпьем, - предложил Тимме. - Черт побери, Густав, мы старые товарищи. Заметь, товарищество бывает лишь у мужчин. А отчего? Оттого, что мы неисправимые идеалисты.
      Тощая бельгийка под аккомпанемент рояля пела о тоске солдата по любимой девушке. И низкий голос ее метался над Шпрее. Жена Оскара поглядывала то на Густава, то на Паулу, как бы стараясь угадать их отношения.
      - Превосходный коньяк, - заметил Оскар. - А тебе, Густав, надо жениться.
      - Интересно, каковы русские женщины? - спросила Нонна.
      - Я их, конечно, видел, но издалека, - ответил Густав.
      - Настоящие рыцари не болтливы, - лукаво сказала Нонна И затем начала спрашивать Густава о боях с грубоватой, чуть ли не солдатской прямотой. Слова, которые не печатают в книгах, звучали у нее легко и наивно, точно у ребенка, говорящего то, что услышал от взрослых. То ли ей нравилось бравировать грубостью, то ли она в этом находила оригинальность. А Густав терялся и вопросительно смотрел на Оскара.
      - Язык богов, - хохотал Тимме. - В доме Нонны все называется просто, как оно есть, без интеллигентской шелухи.
      Из разговора Густав узнал еще, что она дочь крупного партийного бонзы, в прошлом лавочника.
      "Должно быть, люди, вознесенные к управлению и не имеющие запаса культуры, прикрываются грубостью, точно щитом, - подумал он. - Грубость всегда напориста: и в языке и в действиях... А Тимме ловко устроился".