Игорь Святославович Русый
      ВРЕМЯ НАДЕЖД
      Анонс
      Это роман о суровом периоде в жизни народа. И.Русый правдиво рисует батальные картины войны и с достоверностью участника событии раскрывает характеры людей в их сложности и много образии.
      В романе немало эпизодов и фактов, которые ранее не были отражены в художественной литературе.
      Солдатским матерям посвящаю
      Автор
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      I
      - ...Да, коллеги, самое удивительное явление вселенной - это разум. Суть и мера познания! И разум не терпит пустоты. Все, что пока неясно, заполняется фантазией. Мы только начинаем познавать себя... Да-да!..
      Если пору бытия человечества условно сократить до года, то наша писаная история займет всего две-три последние минуты. И по ним-то обо всем судим. А кто мы такие вообще? - говорил худой, высокий старик.
      Его обступили студенты, весело переглядываясь, толкая друг друга. Андрей лишь видел плечи в серой куртке, темную сухую шею и седые, как отбеленные, волосы.
      Тополиный пух метелью заносил Александровский сад, лепился к темным зубцам старой кремлевской, теперь как будто заседевшей от лихолетья веков, стены.
      И, как снежную порошу, ветерок сметал пух в канавки, трещины истертых камней, где весной, если не стопчут, не унесет бурный снеготал, по извечному ходу жизни эти семена дадут новые, молодые ростки.
      Рядом с Андреем, на чугунной скамье у грота, сложенного из обломков московских звонниц, взорванных французами, сидел хмурый Сережка Волков. Он рисовал щепкой по земле линии границ Европы.
      - Кто мы такие? - повторил старик. - Откуда есть?
      - Но вы же, профессор, читали курс лекций, - заметил толстощекий студент в очках, напоминавший мудрого филина.
      - Magister dixit! [Так сказал учитель! (лат)] - взмахнул длинными руками старик. - Но где истина? К ошибкам в науке и в жизни - да, да, и в жизни! - нас приводит стремление все объяснить единой причиной. Так ведь объяснять проще.
      А я хочу напомнить: переходного вида от обезьяны к homo erectus [Человек дикий (лат.)] никто не разыскал. Допустим, его просто не было.
      - Был рамапитек, - возразил другой студент.
      - Несомненно, коллега, - отозвался профессор. - Известно, что пять миллионов лет назад эти существа уже передвигались на двух конечностях. Примерно два миллиона лет назад были созданы каменные орудия.
      И лишь около пятидесяти тысяч лет назад явился человек с таким физическим складом, как мы. А где переходный вид?
      - Значит, вы опровергаете?..
      Тот быстро повернул голову, и Андрей увидел на его худом, длинном лице, под кустиками седых бровей, неожиданно молодо блеснувшие глаза.
      - Опровергать, батенька, легко, труднее найти истину! Многие виды обезьян умеют использовать палку как дубину. Да, да, именно как дубину. И ловко разбивают камнем скорлупу орехов. То есть мыслят в определенных рамках! Но их цивилизация, если позволите мне вольно трактовать, не движется. И все панически боятся огня, вернее, недоступной еще рассудку стихии...
      Хм!.. Кстати, миф о герое, добывшем людям огонь, был у разных племен и на всех континентах. Не скрыт ли в нем подлинный эпизод случившегося до того, как наши предки стали расселяться по земле?..
      Андрей толкнул Волкова локтем:
      - Ты послушай... Сережка.
      Он лишь неопределенно хмыкнул.
      - Мне бы их заботы... Сколько ты намерен ждать?
      - Позвонил же ей, - сказал Андрей. - Обещала...
      - Ну, ну...
      - Допустим, - говорил профессор, - когда-то в лесах жил род обезьян, слишком крупных, чтобы скакать по веткам деревьев, и не таких сильных, как, например, гориллы, чтобы вести борьбу с тигром или леопардом.
      И шерстка едва прикрывала их кожу. Хищники с удовольствием лакомились ими. Вероятно, съели бы постепенно всех. Но часть, инстинктивно спасаясь, бежала на равнину...
      Увлеченный своими мыслями, он и не замечал, как люди, гулявшие по аллейкам сада, останавливались и тоже слушали.
      - В незнакомой местности равнины этим существам пришлось заново учиться жизни. Ходить на задних лапах по густой траве было удобнее. Палками и камнями на равнине легче отгонять хищников. А отсутствие плодов заставляло разнообразить меню птичьими яйцами, даже грызунами. Обратите внимание, я еще не называю их homo erectus. Хм, да!.. Много страданий доставлял холод, и они забирались в пещеры, грелись у лесных пожаров, конечно, издалека, и подходили ближе, думается мне, когда огонь затухал. Возле пожарищ было много обгорелых птиц - и это стало пищей. За сотни поколений выработался такой уклад жизни. Лишь сам огонь еще вызывал страх. Но, допустим, как-то молодой проказник, выхватив горящую ветвь, начал бегать за ужаснувшимися сородичами. Ему, конечно, не простили. Сородичи хорошо намяли этому проказнику бока и, вероятно, даже кинули на съедение зверям. А он-то и был первым homo... Между прочим, и ныне у людей после испуга как обратная реакция возникает необузданный гнев... И когда гнев сородичей прошел, фокус этого проказника начали повторять другие. Произошла, так сказать, революция в сознании: животный страх к огню исчез. И возник начальный опыт использования сил природы. Огнепоклонничество было и первой религией у всех народов, заселивших материки...
      - Как же тогда объяснить деление на расы? - спросила девушка в цветастом узбекском платье.
      - Извольте! - кивнул профессор. - Отличия возникали, когда люди расселились по земле. И не сразу, а за тысячелетия. Организм приспосабливался к условиям среды. Например, в степях от яркого света разрез глаз стал уже. Красота, видите ли, тоже условное понятие. Хм!.. Еще полагаю, что в первые далекие странствия на поиски лучших угодий отправлялись особи мужского пола. И там они захватывали самок для себя в стадах местных обезьян. Это давало свой отпечаток...
      - У-уф! - шумно выдохнул кто-то из студентов.
      - Разделяю ваше негодование, - отозвался профессор. - Люди больше верят тому, что им приятно знать о себе...
      - Это гипотеза, однако, - проговорил студент в очках, - несколько... м-м... расходится с общепринятым мнением...
      - Напомню, - живо заговорил профессор. - Общепринятым мнением было сотворение человека из глины.
      И это потому, что люди тогда научились делать горшки. Каждая эпоха налагает свое...
      - Извините... но и я напомню: тем, кто не разделял общепринятого, во все эпохи... м-м... хорошо мяли бока.
      - Об этом я и говорю! - рассмеялся профессор. - Об этом и говорю. Per aspera ad astra! [Сквозь тернии к звездам! (лат.)] Предки жили эмоционально, то есть дрались частенько, уже не только из-за добычи, но и потому, что иным не хотелось допускать новшеств. Страх к неизведанному таился в инстинктах. А пробудившийся разум требовал свое. Кто знает, сколько проломили черепов и выбили суставов, для того чтобы поклонялись уже не огню, а головешке, которая обгорела так, что формой напоминала самих представителей разумного вида... Хм!.. В истории есть моменты, когда человечество взрослеет на столетия, хотя осознает это гораздо позже. И о тех, кто делал первые шаги, слагали затем легенды. А мифы не просто сказки. Так лишь мы понимаем их. Вполне реально, что спустя тысячу лет и наша писаная история будет казаться весьма забавной сказкой... Да-с! Но пора идти.
      Я думаю, на раскопках проверим еще одну гипотезу.
      Очень интересная стоянка...
      И, продолжая говорить, он вместе со студентами направился к чугунным воротам сада.
      - Мне бы их заботы, - повторил Волков, указывая на свою рисованную карту. - Гляди... Немцы захватили стратегический плацдарм в Европе. Фланги у них обеспечены. И японцы наступают в Азии...
      Андрей смотрел на грозные зубцы кремлевской стены, на кружившийся пух, на луковицы куполов храмов, уткнувшихся в синь июньского неба, думая, как трудно разгадать прошлое, а еще труднее знать будущее.
      - Сюда гляди, - произнес Волков. - Вот где интересно.
      - Да, - вздохнул Андрей, наклоняясь. - Обидно, что летние каникулы у нас пропали.
      - Балда вы, лейтенант, - произнес Волков, раздувая тонкие ноздри.
      - Балда, - согласился Андрей. - Если б ты не уговорил заняться парашютом, давно бы экзамены сдали...
      - Мой отец, - перебил Волков, - тоже полагает, что армии созданы для лентяев и тупиц.
      Андрей улыбнулся, представив себе отца Волкова, тщедушного бухгалтера, который любил говорить о политике длинными, витиеватыми фразами, но умолкал сразу под взглядом жены - немногословной внучки генерала, воевавшего еще с Наполеоном. Сыну достались характер матери, а внешность отца: угловатые плечи, запавшие щеки, крупный, нависающий лоб.
      Они учились на втором курсе университета, но весной их призвали в армию для ускоренной подготовки командиров, и теперь еще надо было стажироваться у западной границы.
      - Вообще-то... - начал Андрей.
      - Вообще, какого черта сидим!
      - Между прочим, - сказал Андрей, - и ты был неравнодушен.
      - Я? - Волков резко сдвинул ноги в серых брюках и спортивных тапочках. - Меня тошнит, когда писатели расписывают эту любовную чепуху. Он любит, она не любит. Вот проблема! Для какой же надобности голова?.. Есть вещи интереснее. Смотри!.. Бросили десант и на Крит. Это же репетиция для захвата островов Англии через Ла-Манш. Понял?.. Или с территории Норвегии. А может быть, одновременно...
      Чья-то быстрая тень легла на всю его карту.
      Андрей вначале увидел туфли: маленькие, белые.
      И стройные, загорелые, оцарапанные до колен травой ноги.
      - Ну, вот... Марго.
      - А-а... Маша Галицына, - с деланным равнодушием проговорил Волков.
      II
      Она была в коротком, легком сарафанчике. Темные, отливающие бронзой мокрые волосы закрывали ее левое плечо. Позади стоял Мишка Шубин, тоже их одноклассник, коротконогий, с выпуклой грудью, близорукими глазами, держа в руках мохнатое полотенце, зонтик и дамскую сумочку.
      - Ух, ребята!.. Сила! - заговорил Шубин. - А мы с пляжа...
      - Нет, как это называется? - перебила его Марго. - За три месяца ни строчки! Как это называется? И нет вам прощения!
      Ее широко раскрытые светло-зеленые глаза стали темными и почти черными; брови сдвинулись, но улыбка выдавала, что ей приятна встреча и то, как восторженно смотрит Андрей, а сердится она лишь на Волкова, который даже отвернулся, вынимая из кармана папиросы.
      - Вчера не могли приехать? У нас был концерт.
      Я играла сонату Моцарта. И завтра...
      - Сегодня опять уедем, - сказал Андрей.
      - Как это сегодня? - Марго посмотрела на Волкова, ломавшего спички одну за другой.
      - Три часа осталось. Еще домой сбегать надо, чтобы надеть военную форму.
      - Значит, вы уже генералы?
      - Лейтенанты, - улыбнулся Андрей. - Только не простые, а десантных войск.
      - Сила! - завистливо вздохнул Шубин.
      - Я всегда путаю, кто лейтенант, а кто генерал, - смешливые искорки блеснули в глазах Марго.
      - Как живешь, Шуба? - закурив наконец, спросил Волков.
      - Михал Михалыч у нас гений, - сказала Марго. - Открыл новую звезду. Эта звезда будет называться моим именем. Понятно?
      - Вот уж, - Шубин смутился и, густо краснея, локтями поддернул изношенные, лоснившиеся брюки. - Ничего я не открыл. Ну, рассчитал, что должна быть звездная масса согласно тяготению. Элементарно...
      - Ну да, элементарно, - смешливые искорки в ее зрачках разгорелись ярче. - Целая звезда, и вокруг нее планеты. Когда-нибудь улечу... Михал Михалыч говорит, что там обязательно живут люди: вроде спрутов или ящериц, но зато все умные.
      - А ты все такая же, - сказал Андрей, чтобы выручить простодушного Михал Михалыча, над которым обычно подсмеивались и которого звали по имени и отчеству с первого класса. Он явился тогда в школу, нарисовав для солидности большие усы въедливой несмываемой краской.
      - А все мальчишки, - засмеялась она, - как подрастут, делаются скучными. Или хвастают, или выдумывают комплименты. Только Волков ни разу не сказал мне что-нибудь приятное...
      - Я не терплю вранья, - хмуро проговорил он.
      - Что другим приятно, у тебя называется враньем.
      Да? - обиженно сказала Марго.
      - Ребята, может, холодного пива? - предложил Шубин. - Холодное пиво сила! Мы факультетом ночью баржи грузили. Лишняя тридцатка есть.
      - Ни в коем случае, - решительно запротестовала Марго. - Через мой труп. На эти деньги купи себе новые штаны. И гениям нужны штаны!.. А сейчас идем ко мне. Нянька рыбный пирог испекла.
      Шубин вздохнул, глядя на нее, как язычник на божество.
      - Мы ведь уезжаем, - напомнил Волков.
      - Хоть на десять минут. Если не приведу вас, то нянька загрызет. Что ты молчишь, Андрей?
      - Если недолго... Успеем ведь?
      - Ладно, - помолчав, сказал Волков.
      Они вышли из сада на площадь. К вечеру на улицах стало людно. По-субботнему веселые москвичи потоком шли мимо Кремля и Лобного места, где когдато рубили головы усомнившимся в справедливости власти или догмах веры; затем через мосты к парку, где уже вспыхивали хвостатые фейерверки. Тополиный пух летал и здесь, опускался на лица, плечи. Марго, все больше оживляясь, лукаво поглядывала на хмурого, как бы недовольного уличной толчеей Волкова.
      - А помните, как задачки у Михал Михалыча на школьных экзаменах списывали? - говорила она. - И что вам еще расскажу... Как-то уговорила Волкова проводить меня домой. Идем, а он молчит. Пришли к дому - он тоже молчит. Я разозлилась и спрашиваю:
      "Сережка, ты умеешь целоваться?" Знаете, что сказал он? "Больно мне нужно еще обмусоливаться..."
      Шубин и Андрей рассмеялись.
      - Тогда мы учились в пятом или шестом классе? - делая невинное лицо, спросила Марго у Волкова.
      - Не помню, - буркнул тот.
      Они свернули к набережной. У каменного барьера в наступивших сумерках вырисовывались редкие парочки влюбленных.
      - А знаете, в Москве ночью камни поют, - сказала Марго.
      - Любое тело, - кивнул Шубин, - при охлаждении издает звук.
      - Все тебе понятно! - грустным тоном вдруг сказала Марго. - Будто важно отчего, а не что. Так и жить неинтересно.
      Шла она упругой, легкой походкой, словно в такт музыке, которая была в ней самой.
      III
      Дверь им открыла старая нянька.
      - Ах ты господи, - всплеснула она короткими, испачканными мукой руками. - Живые, здоровые?..
      Невысокая, кругленькая, опоясанная цветастым фартуком нянька точно была пропитана вкусным запахом каких-то соусов, жареного лука, теста. И лицо ее, покрытое густой сеткой морщинок, темневшее несходящим загаром, как у всех старых русских крестьянок, светилось доброй улыбкой.
      - Да что ж это вы стоите у порога? Забыли наш дом?
      - Мы уезжали, Гавриловна, - сказал Волков.
      - Они теперь лейтенанты, - прибавила Марго.
      - А я все допытывалась, где наши кавалеры?
      И выросли-то... Уж рада, что зашли!
      - Известно, кто у няньки любимец, - проговорила Марго, скосив глаза на Волкова.
      - Ты-то молчала бы, - рассердилась вдруг нянька. - Стрекоза!..
      В этой большой прихожей все было знакомым Андрею еще со времени, когда бегали из школы. Капитан торгового флота заезжал домой редко. Но вещи его будоражили воображение джунглями восточных стран, морскими штормами. За стеклом шкафа таращили глаза свирепые драконы, виднелись прозеленью корешки старинных лоций. Как и раньше, у двери скалило зубы чучело тигра, на стене висели африканская маска и боевой щит из кожи носорога. По краю этого щита Сережка химическим карандашом записал их мальчишескую клятву: "Будь сильным или умри, но не скули..."
      А Галицыну, тогда нескладную, худую, с общипанными косичками, дразнили Машкой-заваляшкой...
      - Это что, - ворчала нянька. - Другие гости-то час ждут.
      - Девчонки?
      - Кто ж! - ответила нянька. - И еще... С цветами...
      Ладонью трогая задубелую кожу щита, Волков усмехнулся.
      - Сладу нет, - жаловалась нянька. - Маленькая хоть угла боялась. Погоди-ка, выйдешь замуж...
      - Да я и не выйду, - рассмеялась она. - Михал Михалыч, ну объясни, что женщина теперь свободна...
      - Элементарно, - кивнул Шубин.
      - А-а, - махнула рукой нянька. - От чего это она свободна? Ныне, гляжу, строгости в девках поменьше.
      А семья-то испокон века бабьим умом держалась!..
      Хотя говорила она сердитым тоном, сердитым было и лицо, в глазах светились добрые огоньки. Марго, смеясь, обняла ее, звонко поцеловала в щеку.
      - Ну, будя, - сразу отмякла та. - Чего тут? В комнаты идите.
      Марго широко распахнула дверь гостиной. На диване сидели ее подруги в одинаковых белых платьях.
      Одна худенькая, как тростинка, с большими серьезными глазами, светлыми локонами вьющихся волос, другая - плотная, широкая в кости, с гладкой прической.
      И если у первой легкое платье только подчеркивало хрупкость, то у второй оно делало заметнее крупные черты лица, не по-женски сильные плечи. У вестермановского массивного рояля стоял майор с красивым молодым, чуть одутловатым лицом и пухлыми губами.
      Бежевую гимнастерку, словно вылитую по его стройной фигуре, стягивала новенькая портупея.
      Огромный букет цветов лежал на черной крышке рояля.
      - Это мне, да? - воскликнула Марго. - Какие розы!..
      - Ждем больше часа, - проговорил майор тоном, каким взрослые упрекают напроказивших детей.
      И у Марго сразу вытянулись губы, точно она хотела расплакаться. Андрею было знакомо это ее свойство мгновенно и так естественно подлаживаться к настроению других, что нельзя было понять, когда оставалась сама собой, а когда играла роль. Лицо ее теперь выражало и отчаяние, и детское недоумение.
      - Честное слово, я не виновата, - проговорила Она. - Везде стараюсь успеть и везде опаздываю. Ну как быть?..
      И в следующее мгновение глаза у нее опять приобрели задорно-лукавое выражение.
      - Что вы молчите?.. Знакомьтесь!.. Это Костя...
      Майор снисходительно развел руками, как бы извиняя такое пренебрежение к его чину.
      - Невзоров, - сказал он, чуть наклоняя голову.
      "Хорошо, что мы без формы, - думал Андрей. - Пришлось бы еще вытягиваться перед ним". Ладонь у майора была сухая, толстая. Он сразу не понравился Андрею и уже казался глуповатым, хотя ничего глупого в его лице не было.
      Худенькая девушка, протягивая руку Андрею, сказала неожиданно басистым для ее фигурки голосом:
      - Елена Горюнова, - и взглянула на него так строго, будто хотела еще добавить: "Вот я знакомлюсь с вами, а хороший ли вы человек?"
      - А я Наташа, - улыбнулась ему другая, очевидно зная, что улыбка идет ей.
      - Костя, садитесь на диван, - потребовала Марго. - И рядом с Леночкой!
      - Подчиняюсь, - ответил Невзоров. - Единственно приятное для всех подчинение. Хитрые британцы не случайно держат на троне королев...
      - Хитрых британцев теперь бьют, - кривя губы, сказал Волков.
      - Да? - улыбнулся Невзоров, как бы показывая своей улыбкой, что ему-то уж это лучше известно. - А это меняет суть?.. Если вы учили историю, то должны согласиться, что на земле война, по сути, не кончается. Где-нибудь всегда стреляют. И право, женщины мало виноваты, сколько бы ни уверял Фрейд...
      - А вот... Ну, элементарно, - проговорил Шубин. - Если для планеты возникнет угроза извне. От иных миров. Тогда пришлось бы землянам объединиться?..
      - Увольте, - рассмеялся Невзоров. - С фантастикой, ей-богу, не в ладах...
      - Существует же вероятность! - настаивал Шубин. - Теоретически...
      - Войну теоретики называют искусством, где мерой способностей полководца бывает реалистичность оценки...
      - Наполеон считал главным интуицию, - буркнул Волков.
      - Правильно, - добродушно согласился Невзоров. - Чем же, кроме интуиции, после разгрома оправдывать свою гениальность? Обстоятельства, значит, сильнее таланта.
      Марго, достав из букета розу, поглядывала на всех, едва удерживая серьезность лица. И Андрей, который хотел уже высказать свое мнение и поспорить, заметив этот ее взгляд, подумал о том, как часто люди бессмысленно спорят лишь для того, чтобы казаться умнее или привлечь к себе внимание.
      - Любопытно заметить, - добавил Невзоров, - судьбы великих полководцев и завоевателей напоминали чем-то путь современных им художников. Победивший готов Велизарий был ослеплен и засажен в темницу, Македонского, после самых крупных побед, отравили, Цезаря закололи в сенате... Но это иная сторона дела. Право, мы увлеклись.
      - А что такое счастье? - подняла голову Леночка. - И вообще жизнь?
      - Жизнь? - сразу откликнулся Шубин. - Элементарно... С точки зрения физики все живое является открытыми системами. Ну, значит, действует лишь в постоянном обмене веществ. Как говорят, без обеда не попляшешь.
      - И я? - испуганным голосом произнесла Марго. - Тоже открытая система?.. - она засмеялась. - Нет, лучше догадывайтесь, что буду играть.
      Присев к роялю, она слегка тронула клавиши. Мягкие, робкие звуки наполнили гостиную. Что-то знакомое и полузабытое, солнечное, - так бывало в детстве, если утром за городом выбегал на опушку леса, - чудилось Андрею в этих звуках. Он улыбнулся, радуясь возникшему чувству... И вдруг ураган неистово-мрачных аккордов смял эти радостные звуки. Как будто гремел уже марш победы... И снова пробились те начальные звуки. Неистовый ураган ломал их как что-то живое, трепетное, и оно восставало против стихии.
      Неожиданным глиссандо Марго смешала все звуки так, что рояль будто охнул, жалобно простонал.
      - Угадали?
      - Это превосходно, - сказал Невзоров.
      - А что? - воскликнула Марго. - Что играла? Не угадали!.. Так вы же темные люди. К этой музыке Бетховен дал эпиграф: "Я схвачу старуху-судьбу за горло и сломаю ее".
      - Но играла как? - заметила Леночка. - Очень быстрый темп...
      - А теперь вальс, - крикнула Марго. - И приглашают дамы!
      Андрею вдруг захотелось, чтобы его пригласила танцевать Леночка. И та действительно встала, как бы спрашивая его глазами: "Я верно угадала?"
      Но в дверях появилась нянька.
      - Успеете еще напрыгаться. Пирог-то остынет.
      - Ну-у, - вздохнула Марго.
      Стол был накрыт в соседней комнате. Андрей увидел громадный с золотисто-розовой аппетитной корочкой пирог и вокруг тарелочки с ломтиками балыка, маринованными грибами, зеленью салатов, красной икрой.
      - Ух ты! - восхищенно проговорил Шубин. - Сила... Это да!
      IV
      Оставалось пять минут до третьего звонка. На перроне усилилась толкотня. Все громко разговаривали, перебивая друг друга. Около Андрея толстяк в белом костюме сонно моргал глазами, а жена его торопливо говорила, чтобы не ел зеленых фруктов, не купался в холодной воде.
      - Бе-ерегись! - кричали носильщики.
      - Эскимо!..
      - Пирожки горячие!
      В этой сутолоке Андрей увидел Марго. Она была теперь в узком зеленом платье. И когда поворачивалась, разглядывая людей, то в глубоком, чуть ли не до пояса вырезе мелькала загорелая кожа спины. Андрей окликнул ее, замахал рукой.
      - Ну вот, - подбегая, сказала она. - Думала, что не успею... А тебе идет военная форма. Даже стал интереснее.
      Глаза Марго, обведенные широкими мазками синей туши, будто занимали половину лица, губы выделялись кричащим пятном.
      - Что ты с собой сделала? - удивленно проговорил Андрей.
      - А что?
      - Сережку позлить еще хочешь?
      - Ну да! - засмеялась она. - И в метро тетка одна рычала: "Эту молодежь надо пороть..." А где он?
      - Ушел папирос купить.
      Пассажиры оборачивались, глядели на Марго. Сонный толстяк вдруг очнулся. Но жена подтолкнула его:
      - Иди, Ванечка. Иди в купе!
      - Иду, - вздохнул он.
      - Но как ты гостей бросила? - спросил Андрей.
      - Михал Михалыч и Невзоров еще выясняют, каким бывает счастье. И я решила погулять. Только не думай, что из-за вас.
      - Понятно, - улыбнулся Андрей. - Слушай, а этот Невзоров, что?..
      - Любовь до гроба, - она лукаво наморщила нос. - И за год уже третья! Но как только лучше узнают мой характер, сразу женятся на других. А главное, бывают счастливы. Все, наверное, ценится в сравнении. И мне тоже приятно делать счастливыми людей.
      - Кто поймет вас, женщин, - засмеялся Андрей.
      - Никто! - быстро ответила Марго. - Мы сами себя редко понимаем. Но это ужасный секрет.
      - Напишу тебе письмо, ладно? - сказал Андрей.
      Марго помолчала, щуря глаза, точно вокзальная суета раздражала ее.
      - Твоя мама будет жить совсем одна? Пиши ей чаще... Я вот не помню свою. Помню, что дарила мне большие коробки конфет. И все. Как-то нашла старые письма. У нее был другой. Понимаешь? Отец знал это, но все равно любил. Знал и любил! Даже теперь всегда отвозит цветы на могилу. А я не могу этого понять!
      Андрей был удивлен тем, как внезапно изменился учнее голос.
      - Возьму и правда выйду замуж! - глаза ее озорно сверкнули. - Отец рассказывал, что в Индийском океане есть остров Тимор, и на нем... Вот на нем, когда женщина изменяет мужу, такого мужчину секут публично розгами. Здорово, да?
      - Да-а, - неуверенно качнул головой Андрей.
      - И справедливо! Если мужчины захватили право выбирать себе жен, то и расплачиваться за ошибки должны. Справедливо?
      - Граждане, садитесь, - торопил усатый проводник. - Две минуты осталось. Не распрощаются, будто навек едут...
      - Где Сережка? - оглянулся Андрей.
      К вагону быстро шагал тот самый худой, высокий старик профессор, которого видели на аллейке сада. За плечами у него висел тугой рюкзак. Следом шел Волков.
      - Ну, сейчас едем, - проговорил Сергей, без удивления глядя на Марго и, казалось, озабоченный лишь тем, как рассовать папиросы.
      - Тебе понравилась Леночка? - вдруг потускневшим голосом спросила она у Андрея. И странным был ее взгляд: точно действительно сейчас не знала, что происходит в ней самой.
      - Танцует хорошо, - уклончиво заметил Андрей. - Сережка, и этот профессор едет...
      - Откапывать неандертальцев, - усмехнулся Волков - Через полминуты тронемся.
      - Ни пуха ни пера, - сказала Марго.
      - К черту, к черту, - буркнул он и следом за профессором вошел в вагон.
      Андрей вскочил на подножку, когда уже заскрипели колеса.
      - Вы пишите! - крикнула Марго.
      В тамбуре вагона, глядя, как медленно уплывают за окном фонари, Волков сказал:
      - Поехали. Всё...
      - Балда, видимо, не я, а ты, - сказал Андрей. - И то, что принимаешь за легкомыслие... это гораздо сложнее.
      - Чепуха, - ответил Волков. - Размалевалась, будто кукла. Сложности выдумывают, чтобы оправдать глупость.
      - Ты думаешь?
      - Кто и как думает, неважно, - сказал Волков. - Важно, как поступают.
      Они пошли в свое купе. Там раскладывали постели широкоплечий парень в белой косоворотке и его пухленькая, миловидная жена.
      Достав из чемодана халатик, она вопросительно глянула на мужа.
      - Идем покурим, - сказал Андрею Волков.
      В коридоре вагона толстяк с сонными глазами, почесывая журналом щеку, пояснял другому пассажиру:
      - Любопытная статья. Американцев проблема секса волнует. Дискуссии целые у них об этом. Ха-ха...
      И джаз герлс в моде. А? Девушки там себя показывают...
      - Куда жены-то глядят? - сказал другой.
      - Проблема. Жена вроде строгой диеты, когда и заглянуть в меню острых блюд не разрешается.
      Стоявший у открытого окна профессор обернулся:
      - Не думаю, что проблема именно такова!
      - Вот, пишут! Дискуссии целые.
      - Не думаю, не думаю. Дискуссии? Хм! Иногда то, что на виду, лишь скрывает обратное явление цивилизации.
      - Ка-ак? - удивился толстяк.
      - А так, батенька. Вы замечали, как много начинают говорить про острые соусы те, у кого испорчен желудок? Или как усердно причесываются, если мало остается волос.
      - Что? - багровея, произнес толстяк, редкие волосы которого аккуратно скрывали лысину.
      - Я имею в виду проблемы, - ответил профессор, взмахнув жилистой рукой. - Мнимые проблемы и настоящие.
      - Па-азвольте, - вмешался другой.
      - Ну, спать, - зевая, сказал Волков.
      В купе их соседи уже легли. Андрей и Волков молча забрались на верхние полки. Размеренно стучали колеса. Через приоткрытое окно врывались запахи травы, леса.
      Шепотом говорили соседи внизу. Он сердился и недоумевал, почему жена вспомнила какую-то разбитую чашку.
      - Да-а, - протянула она. - Зачем еще разглядывал ту московскую красулю на перроне? У нее глаза хуже кошачьих.
      - Э-э, - засмеялся он. - Да лучше тебя на свете нет...
      Андрей стал размышлять о жизни. И представлялось, что все будет хорошо, и люди казались по-своему чудаковатыми, но добрыми. Он пытался разобраться в самом себе: ему нравилась всегда беспечная Марго, а теперь вроде нравится и Леночка с серьезными глазами, хотя ничего еще о ней не знал...
      И будто задремал он лишь на минутку, а кто-то уже грубо толкал его.
      - Быстрее!.. Ну? - торопил Волков.
      Яркий дневной свет бил в окно. Радуясь такой неожиданности, Андрей засмеялся:
      - Который час?
      - Скорее поднимайся!
      Волков, одетый, перетянутый ремнем, был чем-то возбужден, и за дверью купе слышались взволнованные голоса.
      - Да что случилось?
      - Война идет!..
      - Какая война?
      - Утром бомбили города, - сказал Волков.
      V
      Как будто ничего не изменилось. Только сразу опустели вагоны. На разъездах, полустанках суетились толпы людей. Голосили бабы, цепляясь за рукава мужей, надрывно играли гармони, в обнимку с девушками гуляли парни.
      На каждой станции Волков пытался узнать, как развертываются события. По радио сообщалось, что атаки немецких войск отбиты. А слухи были разноречивыми. Некоторые уверяли, что наши армии гонят немцев, другие говорили о прорывах немецких танков.
      - Ни черта не разберешь! - хмурился Волков. - Надо искать бригаду. Если застрянем тут, могут и не пустить дальше. Отправят куда-нибудь тыловые щи хлебать...
      На третьи сутки добрались они к месту. Перед станцией горели обломки разбитого эшелона. И полуденную духоту наполнял какой-то еле уловимый тошнотворный запах.
      - Освободите вагоны! - кричали проводники хриплыми голосами.
      Андрей и Волков спрыгнули на покрытую щебенкой насыпь. В двух метрах чернела глубокая бомбовая воронка.
      Андрей увидел девушку на прибитой траве. И рядом, обняв ее, лежал парень.
      - Что это? - засмеялся Андрей и тут же осекся, поняв, что это убитые. Легкая белая юбка девушки сбилась, а ноги присыпала земля. Видно, парень закрывал ее собой в последнюю минуту и держал так крепко, что взрыв не раскидал их.
      - Идем, идем, - говорил Волков. - Отсюда уже в тыл не загонят!
      Мимо станции по дороге шли люди. В клубах пыли двигались телеги, запряженные быками, лошадьми. На одной, последней, молодка, выпростав тугую грудь, кормила ребенка. И Андрея поразили ее отрешенные, будто ничего не видящие, счастливые глаза. Надрывно, тяжело, где-то за станцией, бухали пушки. Возле дороги стоял танк с желтым крестом на броне. Порванная гусеница примяла стебли пшеницы.
      Из окопа у низеньких, запыленных кустов сирени выскочил младший лейтенант.
      - Стой! Документы...
      Под козырьком его фуражки с зеленым околышем торчал облупившийся нос, левая скула была испачкана копотью. Еще не читая документов, только глянув на их пустые, без наганов кобуры, он спросил:
      - На фронт бежим, а?
      - Это не ваше дело! - буркнул Волков. - Что за разговоры, младший лейтенант?
      - Меня и поставили для того... Все на фронт бегут. А здесь малиной не кормят.
      - В направлении указано, куда мы едем, - сказал Андрей.
      Прочитав документ, младший лейтенант кивнул.
      - Да-а... Из Москвы, ребята? Выходит, земляки.
      Я на Плющихе жил. Ну, все же сходим к коменданту.
      Он и направит.
      - Это немецкий танк? - спросил Андрей.
      - Чей же? - опять кивнул младший лейтенант. - За бугром еще штук пятнадцать разбитых. Вчера сюда прорвались. И наши танкисты подоспели. Рубка такая была, что небу жарко...
      - А бомбили когда?
      - Да часто. Эшелон подходит, и они летят. Сообщают им, что ли? Вот! Уже летят...
      Нараставший прерывистый гул будто смел с дороги беженцев, только пыль медленно оседала бурыми клубами. Гулко ударили зенитки, белые облачка разрывов лопались вокруг желтобрюхих самолетов.
      - "Юнкерсы", - сказал Волков. - Тонна бомб у каждого...
      - Второй день пересчитываю их, как галок. А я не счетовод, - с обидой на какое-то начальство, приказавшее ему быть здесь, а не там, где жарче, где настоящий бой, вздохнул младший лейтенант. - Ну, прыгайте в окоп. Курево у вас есть?
      В окопе сидели два бойца в касках. Младший лейтенант, как бы демонстрируя презрение к самолетам, остался на бруствере и, только нагнувшись, взял двумя пальцами у Волкова папиросу.
      - Укрылись бы, - сказал ему один из бойцов. - Раз минуло, а тут глядь и зацепит.
      - Хоть одного сбить, - процедил младший лейтенант сквозь зубы. - Я б ему растолковал.
      - Вон те, - сказал боец, указывая на мертвую девушку и парня, - они в канаве легли. Зовем сюда, и аккурат бомба. Младший лейтенант к ним побег, и вторая шарахнула...
      - Если б не кричал, - сказал второй, - может, и ничего...
      - Так лучше хотели сделать. Поди узнай... Вон, кинул!
      Режущий визг придавил Андрея к земле. И будто все у него внутри сжалось, вытеснив к затылку кровь.
      Потом земля качнулась с оглушительным грохотом.
      - Это мимо, - весело проговорил боец. - Иль уронили чего, лейтенант?
      Чувство жгучего стыда заставило Андрея поднять голову. Он увидел рябое от вспышек небо и косо падающий "юнкере". Среди пшеницы вскидывались черные фонтаны земли.
      - Есть! - крикнул младший лейтенант. - Горит!
      Падающий "юнкере" уже тянул хвост дыма, и затем над полем раскрылся белый купол парашюта. В парашютисте Андрей угадал опытного спортсмена. Он подтягивал стропы, и купол, точно сдуваемый ветром, наклонно, быстро скользил к роще.
      - Уйдет, - заволновался младший лейтенант. - Пшеница такая, что ищи-свищи...
      Надвинув фуражку, он вскочил и побежал, не обращая внимания на жесткий визг бомб.
      - А, черт! - досадливо сказал Волков, имея в виду его безрассудство, и, мотнув головой, как бы не желая уступать, сам полез наверх. Андрей выбрался следом, еще испытывая неловкость перед бойцами. Он разглядел в дыму около эшелона фигурки артиллеристов, деловито откатывавших пушки, бегающих санитаров.
      И визг, грохот бомб уже не казались такими страшными, потому что люди там ходили между разрывами...
      Летчик приземлился на кладбище. Старое, заброшенное, оно издали было похоже на дубовую рощу.
      Меж посеченных осколками деревьев чернели широкие воронки, валялись кресты, разбитые надгробья.
      - Теперь не уйдет! - выкрикнул младший лейтенант. - Я с ним потолкую... Ага!
      Парашют сморщенной тряпкой завис на чугунной оградке. Рядом лежал пилот в голубом комбинезоне.
      - Стой! - закричал младший лейтенант и выстрелил в воздух. Поднимайся, говорю...
      Нога летчика в шнурованном высоком ботинке конвульсивно дернулась. Когда его перевернули, на смуглом, тонком лице с едва пробившимися усиками дрогнули, приоткрылись веки.
      - Wie schmerzt es... [Как это больно... (нем.)] - едва слышно проговорил он. По комбинезону на груди расплывалось темное пятно крови.
      - Говорит, что ему больно, - перевел Андрей.
      - Ну, то-то, - младший лейтенант нагнулся, посмотрел в тускнеющие глаза. - То-то... Усек?
      Четверо солдат бежали с другой стороны кладбища.
      Андрей увидел синюю окантовку их пилоток.
      - Сережка, это десантники, - проговорил он. - Здесь бригада...
      VI
      Фронт был где-то прорван. Армия отходила на восток. Измотанная в пограничном сражении десантная бригада прикрывала катившуюся по шоссе лавину войск. У обочин дороги валялись сожженные грузовики, брошенные армейские повозки, раздутые трупы коров и людей. Пыль, словно раскаленная зола кострища, жгла ноги через подошвы сапог, клубилась, липла к заскорузлым, окровавленным повязкам бойцов. А из-за пелены дыма, от горящих сел выплывали бомбовозы...
      И, прижимаясь к сухой земле, Андрей испытывал одновременно какое-то чувство жути, любопытства и удивления, так как все происходило иначе, нежели в книгах. Смерть выла кругом тупо, бессмысленно, в невыносимо жарком грохоте.
      Волков стал еще молчаливее. На хмуром грязном лице его появлялось ожесточение.
      - Что делают? - цедил он сквозь зубы. - Если враг прорвался, надо контратаковать с флангов. А мы отходим.
      Комбриг держал их пока в резерве штаба. А весь штаб состоял теперь из нескольких человек, остальные были ранены или убиты.
      Вечером двадцать восьмого июня бригада подошла к узкой, илистой речушке Стырь.
      Командир бригады, полковник Желудев, без фуражки, с бритой округлой, точно бильярдный шар, головой, в запыленной, пропотевшей гимнастерке стоял у моста, отдавая приказания резким, хриплым голосом:
      - Обоз, вперед! Не задерживаться... Артиллеристы! Развернуть пушку за мостом! Быстрей, быстрей!
      Первый батальон, марш!
      Его левая рука, задетая пулей, была обмотана тряпкой. Возле него стоял уполномоченный контрразведки старший лейтенант Комзев - еще совсем молодой, с веселыми глазами и чисто выбритым подбородком. Он где-то умудрился пришить свежий подворотничок на грязную гимнастерку, и белая полоска как бы отделяла крепкую, загорелую шею и голову от всей фигуры.
      Пальцами он барабанил по деревянной плоской кобуре маузера.
      - Что там на мосту? - крикнул Желудев, увидев, что повозка застопорила движение. - Лейтенант! Сбросить в реку!
      - Есть! - отозвался Волков и побежал туда.
      Подъехала санитарная двуколка, на которой лежал раненный осколком во время недавней бомбежки комиссар бригады. Он был высоким, сутулым человеком, и Андрей удивился тому, как его большое тело поместилось теперь в коротком ящике двуколки. Комиссар хрипло дышал, забинтованная грудь его часто вздымалась. Русые с проседью волосы слиплись на лбу.
      Увидев комбрига, он хотел приподняться.
      - Что? - спросил Желудев.
      - Как же ты? - медленно заговорил комиссар. - Батальоны-то... меньше роты... И две пушки осталось...
      Как ты без артиллерии?.. Наклонись, Алексей Владимирович.
      Желудев склонился, и он что-то прошептал ему.
      - Ты о чем думаешь? - строго проговорил Желудев. - Ты ранбольной, в госпиталь едешь.
      - Ну... теперь давай попрощаемся, - хмуря густые брови, сказал комиссар. - Может, потом... и не успеем...
      - Танк идет, - проговорил Комзев, глядя на опустевшую дорогу.
      Андрей посмотрел туда же: в километре на бугор у дороги выползал немецкий танк, и около него появились мотоциклисты.
      - На мост! - приказал ездовому Желудев, и тот, пригибаясь, сразу вскачь погнал лошадей.
      Комзев присел, а Желудев, расставив короткие ноги, будто врос в землю.
      - Артиллеристы, черт!.. Медлят... Ро-ота, занять оборону... Гранаты!
      Бойцы замыкающей роты, которая только что подошла к мосту, залегли у дороги, а с того берега реки вдруг залпом ударили пушки. Разрывы снарядов подняли вихри земли чуть левее танка, и он отполз, скрылся за бугром, исчезли в пыли и мотоциклисты.
      - Ушел, собака, - нервно засмеялся Комзев. - Драпанул... Вот и ахтунг панцир!
      - Это разведка, - хмуро проговорил Желудев. - На мост!.. Отходить всем!
      Когда перешли реку, саперы взорвали мост.
      Батальоны начали окапываться у реки. Суетливо бегали телефонисты, разматывая катушки проводов.
      Таскали воду котелками для раненых санитары. Кухни расположились в лесу. Заместитель командира бригады по тылу краснощекий, неповоротливый, грузный майор Кузькин уже отчитывал поваров:
      - Война войной, - гудел его бас, - а кашу должны готовить! И чтоб не горелую... Смотри у меня!
      Неподалеку бойцы копали могилу, чтоб похоронить комиссара.
      Андрей хотел переобуться и уселся на кочку. Ноги, казалось, были налиты чугуном, все тело деревенело от усталости.
      "Тут, наверное, задержимся, - думал он. - Успеть бы хоть высушить портянки... И где Сережка?"
      У леса раньше, очевидно, был аэродром, и за деревьями еще стоял прикрытый ветками двухмоторный транспортник. Обломки других самолетов лежали среди травы и бомбовых воронок.
      - Лейтенант, - крикнул запыхавшийся связной. - Полковник вас... бегом требует.
      - Зачем? - спросил Андрей.
      - Пакет был из штаба фронта, - таинственно проговорил связной. - А зачем? Это вам скажут...
      Андрей встал и пошел за связным.
      Командир бригады Желудев сидел на пеньке без сапог и грыз черный сухарь. Волков что-то говорил ему, держа развернутую карту. Здесь же устроился телефонист.
      - Ладно... Приказ надо выполнять! - сказал полковник и, кивнув Андрею, добавил: - Подходи, лейтенант. Вот что...
      Он помолчал, запястьем руки, в которой был сухарь, тронул припухшую щеку. И не столько даже хмурое лицо, покрасневшие от бессонницы глаза выдавали его беспокойство, сколько толстые, будто ошпаренные пальцы ног, как-то быстро шевелившиеся в жухлой листве.
      - Что получается, - сказал комбриг. - Не выдернул раньше зуб, все откладывал и откладывал... Так вот, лейтенант. В тылу немцев бродит наша дивизия.
      Связи нет. Приказано разыскать ее.
      - Ясно! - кивнул Андрей.
      - Что ясно? Прыгать будешь вслепую!.. Тебе сколько лет?
      - Девятнадцать, - торопливо ответил Андрей. - Ясно, что прыгать вслепую.
      Желудев отшвырнул сухарь и, щуря левый глаз, качнул головой не то из-за боли, не то думая: годится ли для опасного задания этот вытянувшийся перед ним сероглазый худенький мальчик?
      - Ну, так и решим! Возьмешь десять бойцов! А радиста из штаба фронта пришлют! Вот так! Это первый десант. Наверное, первый за войну.
      Волков молчал, щеки у него запали, часто подергивалась одна ноздря, точно хотел улыбнуться Андрею и не мог.
      - Комбат-два просят, - доложил телефонист.
      Здоровой рукой Желудев быстро схватил трубку.
      - Что у вас? - крикнул он. - Мотоциклисты? Хотят оборону прощупать. "Языка" возьмите... Что? Я тебе дам наступление. И "языка" тихо бери.
      Желудев отдал трубку, коротко усмехнулся:
      - Наступление! И чертов зуб еще... Приказываю, лейтенант, беречь там себя! Главное, установите связь дивизии со штабом фронта.
      Он встал, невысокий, почти квадратный, в широких кавалерийских галифе.
      - Вот еще что... Командир этой дивизии мой товарищ. В Испании были. Документ я тебе выдать не могу.
      А вместо пароля: "Сыны гибнут, когда отцы лгут..." Это часто говорил наш общий друг в интернациональном полку.
      - Сыны гибнут, когда отцы лгут, - повторил Андрей.
      - Запомни, - кивнул Желудев.
      VII
      Ночь пахла полынью. Тишину изредка вспарывали пулеметы, отдаленно и глухо вздыхали пушки. Летчики уже прогрели моторы транспортника. Под его крылом вырисовывались горбатые от мешков силуэты бойцов.
      Андрей лежал на земле, прислонясь щекой к стволу березки. Теплая шершавость коры сейчас напоминала ему ладонь матери. Как-то иначе, острее чувствовались и горьковатые запахи ночи, и звон ошалевших комаров, и бесконечность нависающей мглы.
      Звезды мерцали, будто помаргивая, и казалось, тысячеглазый мир с удивлением разглядывает происходящее на маленькой планете. Андрей вдруг почувствовал себя беспомощной частичкой в этом необъятном просторе вселенной.
      "И в чем же назначение разумного человека тут, - думал он, - среди бесстрастного скопища неведомо суровых миров?"
      Бесшумно вынырнул из темноты Волков, присел возле него.
      - Ты? - обрадовался Андрей. - Куда?
      Тот неопределенно махнул рукой, и огонек зажатой в кулаке папиросы вычертил кривую линию.
      - А мы радиста ждем...
      - Знаю!
      - Сережка, - шепотом проговорил Андрей, - как ты думаешь, что это? Все отступаем и отступаем.
      - Думаю, готовят стратегический мешок, - ответил ему Волков. - Заманим к намеченному рубежу, а потом... удар с флангов. Я бы так сделал!
      - А говорят о предательстве...
      - Слабонервные болтуны... Вчера какой-то из приставших говорил... Комиссар его в сторону отвел и шлепнул, не интересуясь фамилией... Понял?
      - Да...
      - А тебя зря Кидают.
      - Что ты имеешь в виду?
      - Ребенку понятно: если немцы окружили дивизию, то не будут ею любоваться. Я и Желудеву это сказал, - он засопел, втянул голову в плечи и напоминал теперь большого нахохлившегося воробья. - Помнишь, Магарычу кота в портфель засунули?
      - Ну и что? - улыбнулся Андрей. Магарычом в школе за лиловый нос прозвали учителя физики, который отличался рассеянностью и часто забывал где-нибудь свой портфель, набитый пожелтевшими письмами с мелким женским почерком, бутылками из-под простокваши, грязными носовыми платками. И мальчишки не упускали возможности засунуть туда шляпку классной руководительницы или директорские калоши.
      Магарыч, стоя перед разъяренным директором, лишь недоуменно пожимал плечами. А затем, посмеиваясь, как бы невзначай говорил: "Взрослые люди, по существу, те же мальчики и девочки, лишь обремененные житейским опытом, разными науками, поэтому думающие, что стали большими". Но когда из портфеля выскочил худой, ошалевший кот, Магарыч пришел в ярость, даже лысина его залиловела... Сейчас все это было далеким, точно случившимся в другой жизни.
      "Значит, по мнению Сережки, я вроде того кота..."
      - Бес-смыс-лица!.. - раздельно произнес Волков. - Ну, я в батальон. Пленного там захватили.
      Обычно Волков уходил не прощаясь, говоря, что на всякие добрые пожелания люди попусту теряют время.
      А сейчас он медлил.
      - Давай лапу!
      В цепком пожатии его сухой руки Андрей уловил невысказанную тревогу.
      - Будь! - проговорил еще Волков и тут же встал, сразу исчез в темноте.
      Затихла перестрелка у реки. От леса наползал холодный туман. И в этой предутренней тишине яснее звучали голоса бойцов.
      - ...А я скажу, - шепелявил один, - лучше нет баб, чем волжанки. На любовь они злые. Ну и в ревности, что ведьмы. Оттого без зубов хожу. Наши рыбачки веслом, как скалкой, действуют. Раз они вдвоем сговорились и застукали меня...
      - Сатрап ты, Прохоров, - вмешался другой, хрипловатый голос. - Сатрап, говорю, отсталый человек!
      Мало тебе одной было?
      - Эх-ха! - засмеялся Прохоров. - У бабы насчет отсталости свое понятие... Ты, Лютиков, верно, и не целовался еще?
      - Как же, - отозвался Лютиков. - Еще как!
      Андрей усмехнулся. Лютиков был нескладным, худым, точно жердь, с длинным носом и рыжий до того, что глаза его отливали бронзой.
      - Как же! - громче сказал Лютиков. - Первая красуня на заводе. Что называется, амур...
      - Кто?
      - Амур, темнота. По-итальянски значит пальчики оближешь!
      - Да ну?
      - Вот тебе и "ну"!
      - Врет, братцы, ей-богу, врет!
      - Не мешай! - проговорил басом сержант Власюк, и Андрей мысленно увидел его: коренастого, плотного, точно сделанного из железа, с изрытым оспинами лицом и пшеничными усами под широким носом.
      - Рассказывай, Лютиков.
      - А чего тут рассказывать? - Лютиков значительно откашлялся. - Подходит она ко мне... Давай, говорит, поцелую тебя, только нагнись...
      - Сама? - весело спросил Прохоров.
      - Ну да! Взяла за уши и поцеловала. Целый день все из рук у меня валилось. Потом слышу, она подругам толкует: Лютиков еще что... на спор я и дохлого мерина бы поцеловала...
      Бойцы задвигались, всхлипывая от смеха.
      - Эх, Лютиков... Ну дает!
      - Уморил, черт рыжий!
      - Да-а, - протянул кто-то. - Шестой день воюем...
      - Поп мне один рассказывал, - вставил Лютиков, - на шестой день бог человека сотворил. А уж он такое натворил, что и бог к чертям отправился... Веселый был поп. Жуликов в карты чистил и вместо божьей матери к тюремным нарам деваху из журнала повесил. Телеса ей обрисовал, чтоб пудов на семь выглядела. Коль, говорит, бога нет, возрадуемся делам земным и греховным...
      - Лютиков, хватит байки травить! - сказал Власюк и добавил мягче: - А ты бы, Климов, стихи почитал.
      - Да не знаю что... Вот, если понравится, - отозвался Климов. И Андрей сразу как бы увидел этого застенчивого, голубоглазого, с длинными ресницами бойца. Негромко, медленно Климов читал:
      Можно ль ветру сказать: успокойся,
      Можно ль сердцу сказать: не люби!
      Я возьму тебя, только не бойся.
      Ведь нельзя уронить запах ранней зари,
      Запах нив и лугов, где ложится туман...
      "Интересно, - подумал Андрей. - Чем-то стихи похожи на Климова".
      VIII
      Над острыми зубцами леса выплывала рогулина месяца, и туман стал пестрым от черных теней деревьев.
      Среди этих теней Андрей увидел фигуру комбрига. За ним шагал еще кто-то пониже ростом.
      - Начинайте посадку! - издали крикнул Желудев. - Черт знает сколько времени теряем!
      - Власюк, - сказал Андрей, - быстро!
      Желудев подошел и, оглядев лейтенанта, кивнул на спутника:
      - Твой радист.
      Это был щуплый, в обвисшем комбинезоне паренек с тяжелой рацией за узкими плечами. На тонком лице диковато блестели широко открытые, испуганные глаза.
      - Ладно... знакомиться будешь потом. В трех соснах они плутали целый час, - язвительно добавил Желудев. - А ночь короткая, до рассвета бы успеть... Власюк!
      - Я, - откликнулся сержант.
      - Водку получили?
      - Три фляги, - доложил Власюк. Он стоял у трапа и поторапливал бойцов.
      - Ну, лейтенант, - Желудев крепко здоровой рукой стиснул локоть Андрея. - Ни пуха ни пера! Тут мы не задержимся. С юга уже обошли нас. И непонятно, куда целят главный удар. Дальше соображай по обстановке... Все!
      Он махнул рукой высунувшемуся из оконца кабины пилоту:
      - Готово!
      Андрей пропустил вперед радиста и на трапе уже оглянулся. Командир бригады стоял, расставив ноги, сгорбившись, будто на плечи ему вдруг свалился тяжелый груз.
      - Не упади, лейтенант, - протягивая руку из темноты люка, сказал Власюк. Андрей протиснулся в чрево транспортника, и штурман захлопнул дверцу. Глухо ревели моторы.
      - Садись, лейтенант, - говорил Власюк. - Кто тут?
      А ну подвинься!
      Все молчали, пока самолет делал разбег; лишь когда оторвался от земли, Власюк сказал:
      - Поехали...
      Глаза Андрея привыкли к темноте. Бойцы сидели тесно, как патроны в обойме.
      К Андрею привалился Власюк. От его большого тела веяло какой-то уверенной силой, жесткие усы пахли табаком и лесом. И его крепкое плечо вибрировало, словно дюралевая обшивка транспортника. Правым боком Андрей теснил худенького радиста. Он видел его бледную, детски нежную щеку, которой еще не касалась бритва. Что-то детское было и в том, как радист шевелил пухлыми губами.
      - Зовут как? - спросил Андрей. - Фамилия?
      Тот едва слышно проговорил, и в гуле моторов нельзя было различить: то ли Корень, то ли Корнев.
      "Трусит, видно, - подумал Андрей. - Желудев и злился, что мальчишку прислали..."
      Хотя у самого Андрея возникал щемящий холодок от неизвестности, рядом с этим юнцом он чувствовал себя увереннее.
      Старенький, видавший виды транспортник надрывно гудел моторами, трясся, будто телега на плохой дороге.
      В иллюминаторы начал пробиваться дрожащий свет.
      - Земля горит, - сказал кто-то.
      Андрей прижался носом к стеклу иллюминатора.
      Далеко внизу расстилался огонь. И языки его, как багровые волны моря, уходили в неземную черноту.
      - Хлеб это горит, - пояснил Власюк.
      Неожиданно самолет тряхнуло. Фиолетовые и зеленые нити мелькали кругом, а небо, точно река в грозовую ночь, отражало молнии.
      "Зенитки!" - понял Андрей.
      Самолет, накренившись вдруг, стал падать вниз, как в черный, глубокий омут. Кто-то вскрикнул. И тут же моторы загудели сильнее. Вспышки снарядов мелькали уже где-то позади, словно толкая машину вперед и слабо на миг освещая застывшие лица. - Ушли будто, - сказал Власюк. - А кто голосил?
      - Лютикова зацепило! Стенку пробил осколок... Где бинт?
      - Что щупаешь? - отбивался Лютиков. - Я ж не курица!
      - Ну, хреновина! - выругался сержант. - Как быть, лейтенант?
      - Пусть возвращается, - сказал Андрей.
      На дверце кабины пилотов мигнул тусклый синий фонарь. Власюк застыл, повернув голову. Андрею стало нестерпимо душно, хотелось разорвать ворот гимнастерки, но пальцы странно обмякли.
      - Приготовились! - крикнул он и собственный голос услышал как бы издалека.
      Штурман выбежал из кабины, открыл люк. Тугая струя воздуха окатила Андрея.
      - Давай, ребята! - крикнул штурман.
      - Ну, лейтенант, - Власюк сдавил руку Андрея, - я пошел. Там встретимся.
      Он шагнул к люку и, не то сказав штурману что-то, не то шумно вздохнув, упал головой вниз. Вторым был Прохоров.
      - Второй! Третий!.. - отсчитывал Андрей, стараясь увидеть там, в черной бездне, падающих десантников, но они сразу исчезали. Андрей ощутил новую меру времени, и секунды казались неизмеримо длинными.
      Седьмым шел Климов. Он улыбнулся Андрею:
      - Люблю ночью прыгать. Звезды и земля! А ты между ними...
      - Давай! - хлопнул его штурман по спине.
      Затем радист, присев у люка, глянул туда, отшатнулся и боком, неумело вывалился, лишь мелькнули его ботинки.
      - Восьмой! Девятый!.. - машинально отсчитывал Андрей. Зажав вспотевшей ладонью кольцо парашюта, не дожидаясь, когда штурман хлопнет по плечу, уже не думая ни о чем, торопливо шагнул, провалился в звенящую гулом моторов темноту...
      Темнота крутилась, упруго била по щекам. С хлопком раскрылся парашют. И, качаясь на стропах, Андрей засмеялся.
      "Все просто и обычно, - подумал он. - А страшным кажется то, что еще не наступило... И красота удивительная. Вот где красота!"
      Далеко, у края неба, высвечивая округлость земли, мерцал бледно-изумрудный свет и наполнялся то сиреневыми, то розовыми лучами. А с другой стороны еще лежала тьма. Гул самолета быстро удалялся. Внизу покачивались затуманенные неровности леса. И там будто начали торопливо ломать сухие ветки.
      IX
      Земля накатилась туманом, холодными от росы ветками. Андрей свалился в мягкий куст. Едва он успел расстегнуть лямки парашюта, как что-то жарко взвизгнуло над ухом. И резко протрещала автоматная оче
      редь. Прямо на Андрея бежал человек. Его ноги скрывала молочная пелена тумана, и поверх, казалось, плыл обрубок фигуры в каске.
      - Sie sind da!.. Russen sind da! [Они здесь!.. Русские здесь! (нем.)] прокричал он, вскидывая автомат.
      Непослушными, точно замерзшими, пальцами Андрей дернул наган из кобуры, выстрелил. Фигура немца медленно повалилась в туман, а сверху бесшумной тенью упал десантник, и парашют накрыл обоих.
      "Я был последний, - мелькнуло у Андрея. - Кто же это?"
      Из-под кипы шелка выбрался, чертыхаясь, Лютиков. Где-то поблизости снова затрещал автомат. Как лохматый оранжевый клубок, блеснуло пламя разрыва гранаты, высветив корявые стволы деревьев.
      - Ложись! - громким шепотом приказал Андрей - Эт-т да! - упав рядом и задыхаясь от волнения, произнес Лютиков. - Хотел меня, как гуся...
      В той стороне, где разорвалась граната, ухнул филин.
      - Наши это, - Лютиков приподнялся, коротко свистнул.
      Из черноты леса появился Власюк. Согнувшись, он тащил кого-то. Андрей заметил ноги в маленьких ботинках, ящик рации.
      - Что?.. Радист?..
      - Влипли... Я гранатой.
      Издали послышались выкрики немцев. Стал бить пулемет короткими, частыми очередями. Пули, ударяясь о землю, лопались, брызгали яркими искрами.
      - Разрывными лупят, - присев и держа на спине радиста, хрипел Власюк. Грузовики там. Целая колонна... Уходить надо!
      Пробежав метров тридцать, Андрей остановился.
      Словно прислушиваясь к чему-то в глубине земли, лежал десантник. Рот его был приоткрыт, и тускло поблескивал металлический зуб, а возле уха запекшейся кровью чернело пулевое отверстие.
      - Прохоров, - узнал его Лютиков.
      - Давай, давай! - проговорил Власюк. - Убит, не видишь?
      Минут через двадцать они спустились в заросший дикой малиной овражек. Лес медленно просыпался. На верхушках деревьев трепетал розовый отсвет зари.
      Власюк, с трудом переводя дыхание, опустил радиста на землю, бросил немецкий автомат.
      - И трофей захватил... Живем, лейтенант. Ушли!
      - А если бегут следом? - оглянулся Лютиков.
      - Такой лес чесать и дивизии мало... Штаны подмокли, стратег?
      Власюк отстегнул ремни на груди радиста и, приподняв его, снял рацию. Сумка была издырявлена, внутри что-то звякнуло.
      - Жив? - спросил Андрей, глядя на бледное лицо радиста.
      - Оглушило, - сказал Власюк, - Радист у нас того, лейтенант...
      - Что?
      Власюк молча стянул с головы радиста шлем, и длинные светлые женские волосы рассыпались по траве.
      - Эт-т да, - вытаращил глаза Лютиков.
      - Я уж тут понял, - сказал Власюк. - А тащил и не мог угадать, чего в карманы гимнастерки напихано.
      Вроде бы мячики тугие.
      - Как же теперь? - вздохнул Андрей. - И где остальные ребята?
      - Живые найдутся... А тебя куда чмокнуло? - спросил Власюк у Лютикова.
      - Да вот, - Лютиков часто заморгал веками, оттянул порванную сзади штанину. - Жигануло малость.
      - Чего ж орал в самолете?
      - Так припекло...
      Власюк отстегнул флягу. Зубами выдернув пробку, он сдавил пальцами щеки девушки так, что губы ее приоткрылись. Как бы для пробы, торопливо глотнув из фляги, он стал медленно лить булькающую жидкость ей в рот. Она дернулась, поперхнулась и раскрыла глаза.
      - О-ой, - темные зрачки ее вдруг испуганно расширились. - Где я?
      - В лесу...
      Рукой она быстро ощупывала ворот комбинезона.
      - Чего ты? - усмехнулся сержант. - Все на месте.
      - Фу? - радистка сморщилась, видно, лишь теперь ощутив во рту вкус и запах водки.
      - Это не фу, а горилка.
      - А рация... Где рация? - опять испуганно заговорила она, шаря ладонями по траве.
      - Ты глянь, - сержант подвинул к ней ящик рации.
      Едва открыв сумку, радистка закусила губу.
      - Испортили... Все разбито.
      - Повезло, - сказал Власюк. - Иначе б осколки тебе достались.
      - Как вы? - спросил Андрей. - Можете идти?
      - Ну? - кивнула она и ладонью тронула свой подбородок. Нижняя губа у нее была толще, и это придавало лицу выражение обидчивого, упрямого ребенка.
      "Еще заплачет сейчас, - подумал Андрей. - И глаза у нее косят... Ну, как теперь быть, что с ней делать?
      Соображали там, в штабе, когда посылали, или обалдели все?.."
      Радистка натянула шлем и опять стала похожа на мальчишку.
      - Меня зовут Ольгой, - тихо проговорила она.
      - А меня зовут лейтенант! - с накипевшим раздражением бросил Андрей. Пошли, Власюк!
      - Как же теперь без рации? - спросила Ольга.
      Андрей не ответил, думая о том, что из одиннадцати человек уцелело четверо, рации нет, и ни комбриг, ни сам командующий фронтом больше ничего не прикажут, не посоветуют. Все теперь надо решать самому.
      Они выбрались из кустов малины и пошли на юг.
      Радистка слегка прихрамывала.
      - Может, других в сторону унесло, - сказал, оглядываясь, Лютиков. Прохорова только видели.
      - Тебя никуда не унесло! - рассердился Власюк. - Гитлер знал, в какое место осколок влепить, чтоб соображение было.
      - Нет в тебе шарману, сержант. - Лютиков покосился на радистку и вздохнул.
      С востока далеким глухим рокотом изредка накатывалась война. Лучи солнца, точно узкие полосы раскаленного добела железа, пробивали сырой холодок, застоявшийся в сумраке густой чащи. Посвистывали, радуясь тихому утру, птицы - им не было дела до беспокойно озиравшихся людей, бредущих куда-то и не замечавших красоты жизни.
      "Да, влипли, - размышлял Андрей. - Сережка был прав... И девчонка еще здесь. Без комбинезона, наверное, она совсем хрупкая. С ней хорошо танцевать...
      Фу, черт, какие дурацкие мысли лезут!"
      Под ногами мягко шуршали прошлогодние жухлые листья.
      X
      Желудев стоял у пенька, когда бойцы притащили на шинели пленного.
      - Кладите здесь, - распорядился Волков.
      Телефонист ложкой выскребывал что-то из котелка. Другой котелок стоял на пеньке. Аппетитный запах борща висел над полянкой.
      - Кто он такой? - спросил Желудев. - Документы есть?
      Волков отдал комбригу солдатскую книжку.
      - Та-ак... Ганс Хааге. Разведывательный батальон 6-й армии.
      Упираясь ладонями в землю, солдат приподнялся.
      Обмотанные бинтами ноги лежали, как два толстых полена, глаз его заплыл фиолетовым кровоподтеком, на худом лице, под носом и в уголках распухших губ, запеклась кровь.
      - Эка разделали! - сказал Желудев.
      - Да царапался, - разъяснил боец. - Стреляного уже взяли, а царапался, что кошка.
      Желудев наклонился, вглядываясь в лицо пленного.
      - Werden Sienun spreehen? [Говорить будете? (нем.)] - спросил он.
      - Ja, ja... [Да, да... (нем.)] Господин... оберет... - запинаясь, отвечал солдат, увидев его петлицы. - Я... Вена.
      - Австриец? - удивился Желудев. - Гитлер оккупировал Австрию, и за него теперь деретесь?
      Солдат, видно, не понял это.
      - Гитлер?.. Ja, ja... Австрия...
      Комбриг заговорил по-немецки, вставляя и русские слова. Пленный отвечал также наполовину немецкими, наполовину исковерканными русскими словами.
      И Волков улавливал смысл разговора.
      Когда Желудев спросил, много ли немецких танков здесь, пленный умолк.
      - Есть солдатский честь, - выдавил он, а потом глухо спросил, расстреляют ли его. Комбриг молчал, и пленный добавил, что русским завтра "сделают котел".
      Австрийцу было трудно сидеть, он задыхался, голова клонилась набок.
      - Чего толкует? - спросил, подходя ближе, майор Кузькин.
      - Возьми его, - проговорил Желудев. - Накорми, что ли... Утром отправим в тыл.
      - Накормим, - добродушно пробасил майор. - Борщ ядреный удался. Такого борща отродясь не едал...
      - Кухни в батальоны отправляй сейчас, - приказал Желудев.
      - Понятно, - хмурясь, кивнул майор, глыбой возвышавшийся рядом с Желудевым.
      Бойцы унесли пленного на шинели следом за майором туда, где были кухни. Желудев, растирая ладонью щеку, взглянул на темные сгустки облаков, катившиеся по блеклому небу.
      - Да-а, фланги, фланги, - как бы думая вслух, произнес он.
      - Левый фланг у нас прикрыт болотом, - напомнил Волков и если бы знал, о чем именно думает сейчас Желудев, то не говорил бы этого.
      Оставив здесь бригаду, штаб фронта хотел выиграть те несколько часов, когда противник будет вести разведку. А за это время фланг армии отойдет на другой рубеж. Бригадой жертвовали, чтобы сохранить главные силы. Так же, как и сам Желудев хотел пожертвовать ротой у моста, если бы двинулись немецкие танки, чтобы сохранить бригаду.
      - Зуб не выдернул, все откладывал, - проговорил комбриг. - И жениться времени не хватало. А ничего в жизни откладывать не стоит. Кто сказал мне это?
      Комиссар сказал. И погиб раньше меня... Который час, лейтенант?
      - Десять минут четвертого, - ответил Волков.
      - Пожалуй, успели выбросить десант. Лейтенант-то твой друг задушевный?
      - Мы в одной школе учились.
      Желудев взял котелок, сел на пень. Но есть борщ не стал, а, точно насытившись одним запахом, поставил котелок на траву.
      - Да... Много огромного на земле, но огромней всего человек. Ни одно существо, кроме человека, не может сознательно идти на смерть... А ты, Волков, думал, почему бывает... если тебе умереть, то считаешь это несправедливым, но когда сам приказываешь другим, то видишь необходимость?
      - Я не боюсь и смерти, если появится необходимость! - ответил Волков.
      - Дай-ка мне второй батальон, - оборачиваясь, совсем иным тоном, как бы с досадой, проговорил Желудев. Вздремнувший телефонист завозился и начал сердито кричать:
      - "Голубка"... "Голубка"... Я "Коршун"... Поснули там, черти! Слушай, "Голубка"!..
      Желудев забрал у него трубку.
      - Тихо еще у тебя, "Голубка"?.. Завтракают, наверное... Как роты окопались? Ну что ж, и у меня за весь штаб один лейтенант работает. На левый фланг пулеметы выставил? Тогда можешь спать...
      Подошел и остановился рядом запыхавшийся уполномоченный контрразведки старший лейтенант Комзев.
      - Где пропадал? - спросил, глядя на него, Желудев и добавил в трубку: Не тебе это... Ложись спать.
      - Иди-ка погуляй, - сказал Комзев телефонисту. - - Подыши свежим воздухом.
      Хотя он говорил спокойно и даже весело, его круглое молодое лицо, разрумянившееся от предутреннего холодка, было озабочено.
      - В чем дело? - нахмурился комбриг.
      - Разрешите присесть? Всю ночь топчусь...
      За эти дни Волков уже изучил манеру контрразведчика говорить туманно, не спеша, заставляя собеседника теряться в догадках и высказывать непродуманные суждения.
      - Садись! - разрешил Желудев. - Так что?
      - Непорядочек, - проговорил Комзев, сдвигая к животу деревянную кобуру маузера и опускаясь на землю. - Иду мимо кухни, а там пленного как дорогого гостя угощают: один хлеб сует, другой чай подливает. Русской шинелькой укрыли, чтоб не замерз. Ох, добрый же мы народ... Ну, я поглядел на него, поглядел и сам папиросу дал.
      Он качнул головой, как бы удивляясь теперь самому себе, и было видно, что это совсем не тот непорядок, который заботил его.
      - Ты о деле говори, - приказал Желудев.
      - Лейтенанта с десантом отправили?
      - Отправили. А что? - насторожился комбриг. - У тебя что-нибудь есть?
      - Когда будет, то и говорить нечего, - весело играя глазами, ответил Комзев. - Мое дело раньше предусмотреть...
      - А-а, черт! - успокоение сказал Желудев. - Кого же мне было посылать? Тебя, что ли?
      - Я знаю лейтенанта, - произнес Волков.
      Комзев повернул голову. Было что-то располагающее в его открытом взгляде и широкой заразительной улыбке, но манера говорить и держаться так, будто он знает то, чего еще никто не знает, порождала у Волкова неприязнь.
      - Андрей и немецким языком владеет, - сказал он.
      - Вот как? - продолжая улыбаться, заметил Комзев. - Свободно шпрехает?
      - Я тоже владею, - сказал комбриг. - Что же, потвоему?..
      - Вы этот язык учили, - засмеялся Комзев, - с января тридцать девятого по ноябрь сорокового. И молодая учительница помогала. В халатике, по-соседски бегала...
      - Слушай, Комзев! - резко проговорил Желудев. - Ты господа бога не думаешь заменить?
      - Я ведь говорю, что того лейтенанта мало знаю.
      - А мало знаешь, так не болтай!
      - Чей это? - указывая на котелок с борщом и, видимо, стараясь перевести разговор на другую тему, спросил Комзев.
      - Ешь! - отозвался Желудев.
      Старший лейтенант взял котелок, но, заметив, что Желудев еще пристально смотрит на него, вздохнул:
      - Такая уж моя работа...
      Едва он поднес ложку ко рту, как за лесом бухнули взрывы. Желудев схватил трубку:
      - "Голубка"! Что у вас?.. Как?
      Шея комбрига вытянулась, брови сошлись к переносице. Волков понял, что случилось неожиданное, совершенно непредвиденное.
      - Лейтенант Волков! - сказал Желудев, держа еще трубку около уха Комбат-два убит. Приказываю заменить его... Бегом!..
      XI
      Снаряды рвались часто, заволакивая берег дымом.
      Волков бежал не пригибаясь. В рытвинке он наткнулся на лежащего возле телефонного провода бойца.
      - Связист? - крикнул Волков, но боец не шевельнулся И тогда лишь Волков увидел розовый пузырь около глаза, неподвижные руки, стиснувшие концы провода. Волков не думал о том, что и его так же сейчас могут убить. Его заботило лишь то, как он покажет себя, командуя батальоном, и как будет громить врага.
      Пробежав еще метров двадцать, Волков свалился в окоп командного пункта батальона, где побывал ночью. Рядом теперь зияла воронка. Мертвый комбат лежал на бруствере окопа Старшина в каске, с запыленным лицом, измазанный глиной, сидел в окопе, положив ногу, обмотанную бинтами, на телефонную катушку. Два бойца курили, третий наблюдал за рекой.
      На дне окопа валялись шинели, фляги, остатки соломы, перемешанной с землей.
      - Сидите! - махнул рукой Волков, потому что бойцы намеревались встать.
      - А вас уже спрашивали, - доложил старшина, отодвигая раненую ногу, чтобы дать место лейтенанту. - Комбриг звонил.
      Старшина говорил неохотно, искоса поглядывая на Волкова, точно удивляясь, как могли этому лейтенанту доверить батальон.
      - Ну, что тут? - отдышавшись, спросил Волков, подражая комбригу.
      - Батальонного убило сразу, - ответил старшина. - А меня вот царапнуло. Принимайте хозяйство...
      Упираясь локтем в нишу для гранат, он встал на здоровую ногу и начал рассказывать, где чьи позиции.
      Справа и слева, ближе к реке, в дыму, в клубах пыли тонули окопы, кое-где на секунду появлялись, будто из-под земли, кругляки касок. Дальше темнела полоска воды.
      Командный пункт был ходом сообщения связан с другим окопом Там стоял пулемет.
      "Вот оно... вот настоящая война, - думал Вслков. - Тут не штаб... Узнаю, чего я стою".
      Все эти незнакомые люди в окопах и даже неприветливый старшина заранее нравились ему. Он испытывал к ним признательность, даже какую-то странную любовь оттого, что все находившиеся здесь и в других окопах теперь были связаны его волей и жизнь их зависела от его решений.
      - В ротах по тридцать человек осталось, - докладывал старшина. - Один взвод комбат держал в резерве. Такое у нас хозяйство...
      - Зачем же наверх положили? - спросил лейтенант, имея в виду тело комбата.
      - Осколки теперь ему не повредят... А небо любил.
      Всегда, бывало, ляжет и в небо смотрит. Так и убило его.
      - Сызнова гудит там, - проговорил наблюдательбоец с юным лицом и длинными, точно наклеенными, выгоревшими на солнце ресницами. - Чему бы гудеть?..
      - Знамо что! - отозвался снизу другой. - Без толку разве загудит? Машины гудят або танки...
      - Где телефон? - спросил Волков.
      Боец откинул полу шинели, которой был накрыт телефонный ящик.
      - "Коршун"... "Коршун", - зашептал он в трубку. - Давай первого. Явился к нам "Сизарь"... Не понимаешь? Кого ждали, явился!.
      За окопом разорвался снаряд. Волков от неожиданности присел, и старшина ухмыльнулся. Комья земли шмякнулись о бруствер.
      - Нагнитесь, старшина, - резко приказал Волков. - И так людей мало!
      - Есть первый, - доложил телефонист. - На линии.
      Прижав к уху трубку, Волков различил хрипловатый голос комбрига. И вдруг подумал, что и его слова сейчас пройдут через мертвые пальцы связиста, лежащего в рытвине.
      - Лейтенант? Принял батальон? Что у тебя? - спрашивал Желудев.
      - Танки! - сдавленно закричал наблюдавший боец. - Танки вижу! Идут на нас!
      - Танки! - повторил Волков.
      - Много? - спросил комбриг.
      Волков приподнялся, чтобы сосчитать эти танки.
      Но увидел сперва редкий ежик волос мертвого комбата, а потом и танки за рекой. Левее, где находились окопы соседнего батальона, земля пузырилась фонтанами разрывов. Клубы дыма висли над рекой.
      - Лейтенант, - звучал в трубке голос комбрига, - куда ты пропал?..
      - Четыре машины! - доложил Волков.
      - Только четыре? - удивился Желудев. - Ну, держись! Гранатами их...
      Поблизости разорвалось несколько снарядов, и трубка умолкла.
      - "Коршун"! - закричал Волков. - "Коршун"!
      - А?.. Что? - испуганно встрепенулся боец. - Нету связи?
      - Связь!.. Быстрее! - приказал Волков, глядя на растерянное, сразу осунувшееся лицо телефониста, на его побелевшие губы. Икнув, он передал недокуренную цигарку товарищу, схватил винтовку и, медля еще, посмотрел на реку, через которую, бурля воду, ползли танки Затем выпрыгнул из окопа, свалив большой ком рыхлой глины ..
      Танки с налипшими водорослями уже медленно выползали на этот берег, их пушки часто выплескивали желтоватые снопики огня. И тут же следовали оглушительные взрывы. Земля качалась, дождем сыпалась в окоп.
      "Противник разведал оборону и действует уверенно, - лихорадочно соображал Волков. - Что я могу?..
      Если бы артиллерия ударила с фланга..."
      - Связь! - крикнул он. - Есть связь?
      - Нету... не дошел, верно... А роты на проводе. Будете говорить?
      В пальцах боец еще держал недокуренную дымившую цигарку телефониста и не решался бросить ее, словно надеясь, что тот вернется. А в телефонной трубке звучали голоса командиров рот:
      - ...Два танка подбили! Два уже...
      - ...А этот умный, стерва... Отошел! Не достать гранатой...
      - Отсекайте пехоту! - крикнул Волков.
      - Да нету пехоты... Одни танки.
      - Как нет? - удивился Волков.
      - А хрен ее знает, - пробурчал голос в трубке. - Нигде не видно.
      Тупой удар отшвырнул Волкова к стенке, чем-то мокрым, горячим залепило глаза, едкий дым накрыл окоп. Боец, который первым увидел танки, молча свалился около Волкова. Рядом кряхтел отброшенный взрывом старшина. А сверху за бруствером нарастал лязг гусениц.
      "Гранаты!.. Гранаты!.. - пронеслось в мыслях Волкова. - Иначе раздавит..."
      Он в нише холодеющими пальцами нащупал связку гранат.
      Танк был метрах в десяти, его широкий, искаженный черно-зеленой налепью ила и водорослей срез брони между крутящимися гусеницами и черный глазок пушки надвигались ужасающе быстро. Мертвый комбат все так же лежал на бруствере, лицом кверху, и, казалось, смотрел открытыми неподвижными глазами в небо. Черный муравей карабкался по его синеватой, выбритой на рассвете щеке...
      Сознание Волкова лишь какими-то отдельными, не связанными между собою деталями запечатлевало происходящее: этого черного муравья, наползающие гусеницы танка, рыжий цветок бессмертника на кривом стебельке, уцелевший как-то чудом после взрыва и который он заметил лишь сейчас, и черный зев пушки, хищно уставившийся прямо на него...
      Левая гусеница взрыхлила бугорок, и ствол пушки дрогнул, изрыгнув огонь. Сухой, жаркий вихрь пронесся над головой, опалил шею, будто кто-то сыпанул раскаленным песком. Волков швырнул связку, целясь под левую гусеницу. И новая жаркая волна опахнула его лицо. Волкову показалось, что за этим установилась мертвая тишина, похожая на ту, которая наступает после того, как, заткнув пальцами уши, ныряешь в реку на большую глубину. Он почувствовал острый, как от неразведенного уксуса, запах пота мертвого комбата и ощутил тяжесть крови в голове. Потом уже начал различать трескотню беспорядочных выстрелов и чьито крики...
      Танк остановился шагах в четырех от полузасыпанного окопа. Синевато-желтый огонь клубочком трепетал на дуле пулемета. И остро визжавшие пули, веером проносясь над головой, рыли землю позади окопа.
      У края порванной, вытянувшейся по земле гусеницы качался невредимый бессмертник. И Волков подивился живучести этого колючего рыжего цветка, что издревле славянские матери зашивали в рубахи сыновей, отправляя их биться с чужеземцами, твердо веря, что бессмертник убережет и от острого меча, и от других напастей.
      Из соседнего окопа выпрыгнул пулеметчик. Он деловито влез на танк, прикладом ударил по стволу пулемета. Гимнастерка его на спине была разорвана, лицо покрыто копотью, сверкали только крупные, как у лошади, зубы и белки глаз.
      - Хвёдор, гранату тащи!
      - А нету...
      - Огонь давай. Мать их!.. Зараз выкурим...
      Внутри танка щелкнули один за другим три пистолетных выстрела.
      - Гляди-ка! - удивился боец. - Не схотели...
      Он прыгнул на землю и направился к окопу, усталый, недовольный, словно после тяжелой бесполезной работы.
      - Куда?.. - крикнул старшина, навалившись грудью на бруствер. - Зажигай его, поганца!
      Впереди, где окопались роты, чадили еще два танка. Четвертый уполз за реку.
      "Все... Отбились!.. Но почему танки шли без пехоты? - думал Волков, и, опережая эти мысли, роились еще другие. - Я остановил их! Мой батальон... Вот победа! "
      Прямо на окоп выбежал худенький боец с перекошенным лицом. Из носа у него текла кровь.
      - Стой! - крикнул Волков. - Стой! Назад!
      - Чего ж? - боец махнул рукой. - Вон уж где...
      А мы чего же?..
      - Э-э, - выдохнул старшина.
      Левее, вытянувшись колонной, через реку двигались танки с пехотой. Волков сразу как бы окаменел и не слышал, о чем еще говорил боец, только смотрел на эти неторопливо ползущие машины.
      "Да, это конец, - билось у него в мозгу. - Здесь лишь отвлекали внимание. И я ничего не могу сделать..."
      От чувства невыносимой жалости к себе, от чувства бессилия ему хотелось умереть сейчас, в эту минуту, чтобы ничего больше не видеть, ничего не знать... И, как сквозь вату, начал доходить к нему голос откуда-то появившегося связного, который объяснял, что его уже третьего посылают с распоряжением отойти батальону к лесу.
      - Надо идти, комбат, - проговорил старшина, впервые называя так лейтенанта, как бы утвердив его и для себя в этой должности, не по приказу свыше, а здесь, на поле боя. - Мы свое исполнили...
      Волков не двинулся, и старшина, обхватив его за плечи, тряхнул.
      - Давай! - закричал он бойцам. - К лесу.
      Остатки бригады скапливались на полянке леса.
      Железный шквал все искорежил, перемешал здесь: и сучья деревьев, и разбитые кухни, и амуницию. В луже борща елозил пленный с залитым кровью лицом, раненный теперь еще осколком немецкого снаряда. У пня телефонист бинтовал голову неподвижно лежащему комбригу. Тут же стоял и Комзев.
      Верхом на обозной лошади, смачно, заковыристо ругаясь, кружился по поляне заместитель комбрига майор Кузькин:
      - В богородицу... душу... Воинство разэтакое!
      И как бы на эту ругань из леса выбегали бойцы.
      Слышались уважительные голоса:
      - Во дает!.. Не поперхнется.
      - Генерал, что ли, братцы?
      - Да майор наш обозный...
      - Иди ты!.. Крепкое словцо, инда винцо...
      Шагая около Волкова, худенький боец с разбитым носом громко жаловался:
      - Я-ак дасть мэни в сопатку. Аж зирки побачив...
      - Зачем подставлял? - буркнул опиравшийся на его плечо старшина.
      - Из танки выскочил... руки ж задрав. А посля мэни в сопатку... Упокоил его лопаткой... Чи то по правилу?..
      Позади катил свой "максим" пулеметчик с разорванной на спине гимнастеркой, шли другие бойцы
      - Стройся! - закричал майор, прыгнув с лошади. - Что?.. Навоевались?
      - Побьют здесь всех, - сказал кто-то.
      - Побьют?.. У кого в штанах мокро, того побьют,- - ответил Кузькин, бросая слова раздельно, точно вбивая гвозди. - А если ты не боишься, тебя, может, и убьют, но не побьют.
      - Обходят же... А, Иван Егорыч? - тихо сказал пулеметчику второй номер.
      - Не мельтеши. Два раз еще никто не помирал.
      Сколько патронов-то?
      - Две коробки есть.
      - Лейтенант! - окликнул Волкова майор и заговорил с ним приглушенным голосом: - Неподалеку старые траншеи. У болота займем круговую оборону. Так и полковник думал...
      XII
      Старая траншея, отрытая еще перед войной для каких-то учений, заросла мать-и-мачехой и лопухами.
      Позади траншеи начиналось болото. Волков смотрел, как бойцы, тащившие Желудева и других раненых, уходили в густой подлесок.
      - До темноты бы здесь продержаться, - майор взглянул на солнце. Оно дрожало в небе желтым кругляком, а чуть ниже, казалось, распластав крылья, парил коршун.
      - До темноты не продержимся, - отозвался Волков.
      Кузькин с трудом повернулся в узкой траншее, достал большой носовой платок и стал отирать лицо.
      - А что предлагаешь, лейтенант? - спросил он, и настороженный взгляд его как бы говорил: "Не думаешь ли ты сдаться?"
      - Прорываться, - ответил Волков.
      - Это по-моему, - согласился майор. - Если уж помирать, так с музыкой.
      - Пулемет на бугре установить, - посоветовал Волков. - Огнем их прижать с фланга и затем атаковать.
      - д если танки пустят? - заговорил молчавший до этого старший лейтенант Комзев.
      - Танки здесь не пустят, - ответил Волков. - К чему?.. Приперты мы к этому болоту, точно к стенке.
      И они знают, что у нас артиллерии нет.
      - Соображаешь, лейтенант, - одобрительно кивнул майор.
      Тесно стоявшие в траншее бойцы зашевелились.
      В километре от траншеи, у опушки леса, появились грузовики. Было видно, как на землю прыгали солдаты.
      - Пулеметчик! - торопливо окликнул майор.
      Боец в обгорелой гимнастерке протиснулся к нему.
      - Холмик видишь? Занимай оборону. Ползком...
      Контратаковать будем. А ты их огоньком! Да только когда мы начнем. Раньше не стрелять!
      - Есть! Это можно, - сказал боец.
      - Звать как? - спросил его Комзев.
      - Назаров Иван. Второго - Федор Гуляев...
      - Сибиряки, что ли?
      - Мы кержацкие. С одного села. Ежели что... Отпишите в село Никольское...
      - Целы будем, - перебил его Кузькин, - сам отпишешь. А с того света, милок, письма не ходят.
      - Ну да. Это, конечно, - усмехнулся боец. - Давай, Федь, выкатывай "максимку".
      Они поползли к бугру. А немецкие солдаты у опушки разворачивались в цепь.
      - Успеют доползти, - сказал Кузькин. - Патронов лишь маловато... А жизнь все-таки штука веселая Я, бывало, если гулял, то со звоном...
      - Это верно, - подтвердил Комзев, - что было, то было.
      - Только одно, - майор вздохнул как-то по-детски протяжно и тихо. - Всю жизнь собирался нарисовать картину: голубое высокое небо, и степь, и ковыль ветерком чуть прибитый... Даже снилось это каждую ночь...
      Еще далекая цепь автоматчиков на зеленом фоне казалась расставленными в одну неровную строчку восклицательными знаками.
      - Как на параде идут, - скрипнув зубами, проговорил Комзев. - Было бы десяток пулеметов...
      - Ну покурим еще разок, - сказал майор. Вытащив золотой портсигар, он угостил Комзева и Волкова папиросами, затем кинул его в широкие загрубелые ладони, подставленные бойцом.
      - Дальше передавай.
      Волков затянулся дымом, не чувствуя крепости и запаха табака.
      - Подпустить бы автоматчиков на двадцать шагов, - сказал он. - Тогда минометы не страшны. Накроют и своих.
      - Ты, лейтенант, голова, - ответил Кузькин. - Черт, неужели прорвемся? Эх и колотить буду!
      - Вы же добрый человек, - усмехнулся опять старший лейтенант, посмотрев на громадные кулаки майора.
      - Я-то? Я добрый, а жизнь злая... Не стрелять, братцы! Штыками возьмем!
      И команду его шепотом бойцы передавали друг другу.
      Цепь автоматчиков поравнялась с бугром и вдруг остановилась. Из цепи вышел худощавый офицер с белым платком в руке. Махая платком, он теперь один шел вперед.
      - Это зачем? - удивился майор. - Говорить, что ли, хочет?
      - Не стреляй! - крикнул офицер по-русски. - Я буду вам делать предложение.
      - А что, можно поговорить, - сказал Кузькин. - Ребятки на бугре за это время лучше устроятся.
      - Не хитрость ли какая? - спросил Комзев.
      - Хитрость невеликая, - усмехнулся майор. - Думают целенькими нас взять. На бога взять!
      - Мне нужен ваш командир! - крикнул офицер.
      Осыпая песок, майор взобрался на бруствер. Офицер
      подошел ближе, вскинул два пальца к козырьку фуражки.
      - Обер-лейтенант Винер... Германское командование делает предложение. Воевать здесь не имеет смысла.
      - Это почему? - спросил Кузькин.
      - Наши танки далеко на востоке. Здесь можете только умирать. - Сухой, подтянутый, с бледными щеками, лет двадцати пяти, обер-лейтенант говорил спокойно и улыбался, только платок в его руке чуть приметно дрожал. - На вашу солдатскую честь не будет пятно. Вы дрались очень хорошо... Можете размышлять десять минут. Потом выходить без оружия. Мы даем вам жизнь. Это все... Надеюсь, сейчас не будут стрелять мне в спину?
      - Иди, милок, иди, - почти весело сказал Кузькин.
      Обер-лейтенант щелкнул каблуками, опять вскинул два пальца к фуражке.
      XIII
      Майор спрыгнул в траншею и покачал головой:
      - А не трус. Один пошел к нам... Слыхали? Дает нам жизнь. Вот расщедрился! - Он повернулся к бойцам: - Кто шкуру спасти хочет? Подходи сюда.
      Никто из бойцов даже не шевельнулся.
      - Не иначе этот обер-лейтенант какой-то специалист по пленным, хмыкнул майор. - У меня ездовой один раньше был мастером засолки сельди. Так он и генералов лишь на жирность отличал... Ну, еще десять минут погодим.
      - Через десять минут будет поздно, - сказал Волков, наблюдая за обер-лейтенантом, который подошел к цепи автоматчиков и скрылся за их спинами. - Тогда ударят минометы.
      - Пожалуй! - согласился Кузькин. - Чуток раньше начнем.
      - Я бы не ждал, - сказал Комзев.
      - Зачем спешить? - усмехнулся Кузькин. - Вон стоят как на параде. А коленки у них с минуты на минуту больше трясутся. Нервы тоже есть. И начнем выходить, будто решили сдаться.
      Передав это распоряжение бойцам, он взглянул на часы.
      - Как раз... Двинулись!
      Майор неторопливо выбрался из траншеи, оставив на бруствере винтовку. За ним поднялись остальные.
      В этот момент с высотки ударил пулемет. Быстро нагнувшись, Кузькин схватил винтовку:
      - За мной!
      Немецкие солдаты падали в траву. За треском автоматных очередей, частых выстрелов и стука пулемета Волков не услыхал собственного крика. Майор обогнал его тоже что-то выкрикивая... Две цепи сшиблись и распались на клубки. Волков увидел перед собой солдата и с размаху ткнул его штыком. Тот даже не застонал.
      Черной дырой открылся рот на искривленном от боли молодом лице. И опять Волков увидел майора Кузькича. Приподняв офицера, Кузькин швырнул его, точно мешок... Чем-то сильно обожгло бок Волкова. Он присел, так и не выдернув штык из груди хрипящего солдата.
      "К лесу! - билось в мозгу. - Еще немного..."
      По траве катались сцепившиеся люди, мелькали ножи, приклады. Длинными очередями стучал на бугре пулемет. Как шмели, жужжали пули. Теперь пулеметчики стреляли в немцев, бегущих от дороги. Выхватив из кобуры наган, Волков тоже выстрелил...
      До леса оставалось пробежать метров пятьдесят, когда на опушку выполз бронетранспортер.
      Волков упал, заполз в яму под кустом. Бронетранспортер, лязгая гусеницами, промчался в десятке метров от него. Многим ли удалось пробиться к лесу, он не знал. Гимнастерка на боку взбухла от крови, ладони его тоже были в крови. Постепенно голоса и выстрелы отдалялись, лишь на бугре по-прежнему стучал пулемет Там рвались мины, стелился белесый дым. Когда мины накрывали бугор, пулемет смолкал и опять начинал работать экономными, короткими очередями. Затем гулко простучала скорострельная пушка бронетранспортера...
      Волков решил ползти к лесу, но совсем близко услышал голоса. Немцев было двое. Они шли метрах в пятнадцати за кустами. Волков осмотрел свой наган. В барабане остались пустые гильзы.
      "Все, - думал он. - Это конец... А может быть, не заметят..."
      - Der Oberleutnant experementierte. Die alten Romer sagten ja: "Toten heijt; noch nicht besiegen..." [Обер-лейтенант экспериментировал. Римляне говорили "Убить - это еще не значит победить" (нем.)]
      Простучала короткая автоматная очередь.
      - Das ist schon der vierte Iwan, den ich heute ins Jenseits befordert habe. Das werde ich abends meiner Paula schreiben Ich schreibe ihr jeden Tag [Сегодня отправил на тот свет четвертого ивана Вечером напишу об этом Пауле. Я пишу ей каждый день (нем).].
      Затаив дыхание, Волков ждал, когда они уйдут, надеясь, что яма скрыта густой травой и его не заметят.
      Но трава прошелестела у самой головы. Он увидел заляпанные желтой глиной широкие раструбы сапог.
      Щелкнул затвор автомата.
      "Сейчас выстрелит, - устало подумал Волков. - Как просто .."
      - Halt, Richard! [Стой, Рихард! (нем )] Другой, унтер-офицер, шагнул к Волкову, стал расстегивать карман его гимнастерки. Под каской было молодое лицо с упругими, чисто выбритыми щеками На груди блестели какие-то медали. Он вытащил удостоверение Волкова и, коверкая русские звуки, прочитал:
      - Люй-тэ-нант Воль-ков...
      И мигнув одним глазом Волкову, как давнему знакомому, сказал:
      - Aufstehen! [Встать! (нем.)] А солдат, приземистый, с широким ртом и тяжелым подбородком, что-то быстро проговорил. Унтер-офицер кивнув, ответил, с интересом глядя на русского.
      Волков понял, что его сейчас должны убить. Холодная испарина проступила на лбу. И страшнее всего казалось то, что убьют не в бою, а лежащим на земле, как охотники добивают раненое животное, без всякой злости к нему, совершенно равнодушно. Стиснув зубы, чтобы не застонать от резкой боли, упираясь ладонями в мягкую траву, он приподнялся.
      - Gut, - засмеялся унтер-офицер. - Ich habe doch gesagt, das dieser Russe stur ist [Хорошо.. Я же юворил, что этот русский с упрямым характером (нем).].
      И немцы и деревья качались перед глазами Волкова, он даже не чувствовал собственного тела, ощущал дикую боль и хлюпающую в сапоге горячую влагу.
      "Это кровь... Сколько крови у человека? Пять литров".
      Ему стало вдруг смешно оттого, что вспомнил, как мать приходила в ужас, если он нечаянно обрезал палец.
      - Vorwarts! [Вперед! (нем)] - крикнул солдат.
      Унтер-офицер показал рукой на холм, где стоял теперь бронетранспортер.
      "Хотят расстрелять там", - подумал Волков.
      Кругом лежали трупы. Они застыли в неестественных позах, истыканные штыками, убитые пулеметной очередью, с проломленными черепами, иногда друг на друге, сцепившись мертвой хваткой. Немцы ходили, подбирали своих и оттаскивали к грузовикам. Волков будто сейчас заметил необычную ярко-синюю прозрачность воздуха. Невидимые с земли, где-то в синей дымке звенели жаворонки, как бы напоминая, что у живых всегда остаются их заботы.
      А немцы шли рядом, продолжая говорить и снова вспоминая какую-то Паулу.
      Волков тоже почему-то вспомнил Машу Галицыну и то, как один раз провожал ее из школы домой и она вдруг сказала: "Хочешь... если ты смелый, поцелуй меня". А затем стукнула его портфелем и убежала...
      Он облизнул губы, сухие, воспаленные и шершавые.
      - Halt!.. - проговорил унтер-офицер, склоняясь над убитым. - Mein Gott... Karl! [Стой!.. Мой бог... Карл! (нем)]
      - Du? - замахиваясь кулаком, прорычал солдат.
      - Пошел к черту!
      - Was? [Что? (нем.)] - заорал немец и поднял автомат.
      Волков почувствовал, как где-то у затылка толчками бьется кровь.
      Унтер-офицер напряженно, изучающе глядел на русского лейтенанта.
      - Komm! [Иди! (нем.)] - сказал он и толкнул Волкова.
      Длинная черная легковая машина с открытым верхом, за нею бронетранспортер проехали к холму. Когда Волкова туда привели, немецкие солдаты уже выстроились в каре. У холма группой сидели пленные. Все они были ранены. И теперь старались перевязать друг друга лоскутами рубашек. Унтер-офицер доложил что-то розовощекому, с тонкими усиками офицеру. На холме солдаты копали могилу.
      - А из наших все ж пробились некоторые, - тихо сказал Волкову раненый боец. - В лес ушли... Да вы сядьте, лейтенант. Еще стоять перед ними...
      Резко прозвучала немецкая команда, и шеренги словно окаменели. Несколько солдат подняли на винтовках тела двух убитых здесь пулеметчиков и медленно понесли к могиле.
      - Хоронят, что ли? - сказал боец. - Ну дела! Пулеметчиков наших хоронят. А думали, нам ямку откопали...
      С сиденья легковой машины встал пожилой длиннолицый немец. Он громко и сердито бросил несколько коротких фраз застывшей шеренге.
      - Так и есть, хоронят, - удивился боец. - Они ж их не меньше сотни побили! Во чудо! Энтот старик, должно, генерал их. Кабы знать, чего сказал...
      XIV
      Над лесом тяжело гудели "юнкерсы". Гул моторов доносился и от шоссе.
      - Надо передохнуть, - сказал Власюк. - Теперь мы, что иголка в стогу.
      Радистка устало села на пень.
      - Может, ошиблись летчики? - спросил Власюк.
      Андрей развернул карту и покачал головой.
      - Здесь...
      - Каких ребят потеряли! - вздохнул сержант. Грубоватое, точно вырубленное из камня и не отделанное резцом лицо его было хмурым, на поцарапанной веткой шее запеклась кровь.
      - Возможно, исправим рацию? - спросил Андрей.
      - Тут ничего не исправишь, - проговорила радистка.
      - Утиль, - махнул рукой Лютиков. - Де-факто, утиль!
      - Гудит как... Танки, должно, идут по шоссе, - заговорил Власюк. - Что сейчас в бригаде?
      - Известно что, - оживился вдруг Лютиков, как-то боком усаживаясь на землю. - Сейчас обед раздают. По точным сведениям: борщ, гречневую кашу и компот.
      - Насчет этого у тебя всегда были сведения, - хмыкнул Власюк.
      - Как же, - согласился Лютиков.
      - Ну-ка, доставай сухари! - перебил его Власюк и, покосившись на радистку, беззвучно зашевелил губами.
      - Об этом и речь, - невозмутимо кивнул ему Лютиков. - Теория есть: когда чувства громко не выскажешь, характер портится.
      - Высказывайте чувства как угодно, - проговорила радистка.
      Она сняла шлем и тряхнула головой. Смуглые тонкие пальцы быстро задвигались, поправляя волосы.
      Была в ее движениях какая-то сдерживаемая порывистость, а тонкие ноздри подергивались, и диковато блестели глаза.
      - Почему вас отправили? - спросил Андрей. - Других радистов, что ли, не было?
      - Не было!..
      - Эх, малявка, - хмуря как бы двойные, белесые сверху и темные ниже, широкие брови, вздохнул сержант. - Разве это женское дело? Угодила бы в плен. Что тогда?
      - Я не малявка, - вздрагивающим голосом проговорила она. - И так больше не зовите! Я младший сержант.
      - Узнали б отец и мать! Ремня еще всыпали, - усмехнулся Власюк.
      - Они давно умерли... Вообще плакать некому, - тряхнув опять головой, сказала радистка. - Ну, что еще интересует? Что? Думаете, я боюсь?
      - Так одно дело в штабе сидеть, а здесь другое, - примирительным тоном и несколько обескураженный ее дерзостью сказал Власюк. - Здесь либо ты убьешь, либо тебя. Ие для женщин это... Родом-то будешь откуда?
      - Из Мурома... Городок на Оке. Илья Муромец там жил Слыхали?
      Высыпая сухари из мешка, Лютиков поглядывал на радистку с затаенным интересом, двигая хрящеватым носом, будто принюхиваясь к каждому ее слову.
      От шоссе плыл тяжелый гул. И, казалось, работала громадная, плохо смазанная машина. Все созданное тысячами заводов Европы для уничтожения людей и разрушений катилось, двигалось сейчас к востоку по пыльным дорогам. И лес, точно прислушиваясь, стоял недвижимо, запятнанный косыми столбами мягкого света.
      - Куда пойдем, лейтенант? - спросил Власюк.
      Андрей и сам уже мучительно размышлял о том, что им делать, где искать потерявшуюся дивизию.
      - Куда? - проговорил он, стараясь, чтобы голос звучал тверже. - Здесь хутора есть. Выясним у жителей... была ли дивизия.
      - Ребят бы еще отыскать... иль захоронить.
      Власюк ладонью протирал немецкий автомат, солнечный зайчик игриво бегал на вороненом металле.
      - А по мне, если моритура случится, так начхать, где лежать. Пусть хоть мухи жрут, - выпячивая грудь и явно бравируя, заявил Лютиков.
      - Удовлетворим, - сердито пообещал Власюк. - Да и мухам в тебе жрать нечего. Одни кости, а в голове лишь язык болтается...
      - Опять же разговор, - Лютиков многозначительно выгнул брови. - Зачем солдату голова?.. Полковник скажет- "Кричать "ура". Интендант думает: "Он, сукин сын, этой штуковиной ест". А вообще-то голова нужна для усов.
      "Нет этот Лютиков совсем не прост, - видя, как грозно зашевелились усы сержанта и как дергаются губы Ольги, подумал Андрей. - Ему палец в рот не клади".
      - Сколько раз ты нужники чистил за эти байки? - спросил Власюк. - И все тебе мало. Уродится же такое! - Он покрутил головой, тронул пальцем свои усы и, не выдержав засмеялся. Улыбка делала лицо Власюка мягким и юным. И Андрей понял, что усы он вырастил для солидности, надеясь казаться старше своих двадцати лет.
      - К столу просим, - сказал Лютиков с таким видом как будто на грязной плащ-палатке лежали не ржаные сухари, а королевские яства. - Это ж пища...
      Рассказывают, в Китае императоры даже лягушек ели.
      - И верно, - сказал Власюк, отстегивая флягу. - Угощайся, Ольга. Ничего. Все обойдется!
      К вечеру они решили подойти к дороге. Лес тут выглядел совсем не как ночью: он был редким, запыленным. В траве, истоптанной коваными сапогами, поблескивали гильзы Жутковатым спокойствием веяло от косых теней под деревьями. Андрей не мог отделаться от мысли, что вот-вот из кустов ударят пулеметы.
      - Здесь Прохоров лежал, - сказал Власюк. - Часом бы раньше нас кинули, может, обошлось.
      - Смотри, - округлив глаза, шепотом произнес Лютиков - Кто ж это? У дороги стоит...
      Кто-то действительно стоял за деревом, и видно было плечо в зеленой гимнастерке.
      - Наши там! - обрадовался Лютиков. - Наши...
      Вот, бродяги!
      - Пошли, - скомандовал Андрей.
      У дерева стоял Климов, он был привязан стропами, и казалось, хочет сказать что-то страшное открытым красным ртом. По гимнастерке наискось углем, так, чтобы можно было читать с дороги, выведено: "Nach Moskau", и левая рука, подпертая сучком, указывала это направление.
      Еще трое убитых десантников лежали здесь. Власюк с бледным, изменившимся лицом осторожно, точно боясь доставить новые страдания мертвому Климову, начал резать стропы...
      - Ух! - выговорил, задыхаясь, Лютиков. - Ну погодь!.. Мертвого привязали...
      Ольга молчала, стиснув кулаки Блеклый луч солнца, пробивший листву этого дерева, падал в расширившуюся черноту ее зрачков.
      Около дерева валялась разорванная тетрадка в желтом переплете. Лютиков поднял тетрадь.
      - Он ее в сапоге носил Стихи тут были.
      - Стихи? - переспросила Ольга.
      В лесной тишине возник шум моторов и, нарастая, приближался.
      - Быстрее, Власюк! - скомандовал Андрей. - Едут, кажется...
      Они залегли в кустах...
      На дороге показался тупоносый бронетранспортер и грузовики. Рядами в кузовах сидели молодые солдаты, оживленно переговаривались. Андрей видел простые, веселые лица и ничего зверского не находил в них.
      - Климову еще месяц служить оставалось, - шепотом сказал Лютиков. Звал на свадьбу...
      Тыльной стороной ладони Ольга прикрыла глаза и отвернулась. Урча моторами, катились за деревьями грузовики с молодыми солдатами, потом мелькнул еще один бронетранспортер, и шум начал таять в лесу.
      Пока Власюк искал место, где хоронить убитых, Ольга развернула помятую тетрадь Климова. На уцелевшем листке было несколько фраз.
      Между двумя великими мгновеньями. - тихо прочитала она, замолчала и начала уже громче:
      Терзаться злобой и волненьями
      В житейской нашей круговерти,
      Любить и уходить - все то не ново.
      Между двумя великими мгновеньями:
      Мгновением рождения и мгновеньем смерти
      Дано сказать нам слово!.
      "Слово, - подумал Андрей. - Мало ли было сказано красивых, умных слов, мало ли написано книг! Но что значат все слова? Какие еще слова нужны людям?.."
      XV
      Повсюду на хуторах близ дороги стояли грузовики, танки, высвечивая фарами кусты, сновали мотоциклисты. И они ушли в гущу леса. Здесь было сумрачно, жутковато. Под ногами хлюпало. Упавшие стволы деревьев кривыми сучьями опирались на зыбкую почву.
      В темноте возникали непонятные шорохи, легкий хруст.
      Этот лес, испятнанный лунным светом, и бородатые мхи казались Андрею уже виденными давно, неизвестно когда, только знакомыми, словно возвращенными из какой-то другой жизни.
      К рассвету постепенно густеющий мрак будто смыл и лесные шорохи, и далекие взревывания танков. Утро занималось хмурое. Куда-то вглубь отступила таинственность ночного леса, и низинки укутала мягкосерая дымка. В небе загудели патрульные "мессершмитты".
      - Ну и местечко! - проговорил Власюк, останавливаясь у лесного болотца. - И до черта танков кругом... А дивизии нет...
      Лютиков горстями стал черпать холодную воду и пил ее шумно, словно запаленный конь.
      "Рацию бы сейчас", - думал Андрей, испытывая то, что может испытывать лишь глухонемой, узнавший что-то и неспособный рассказать.
      - Теперь еще суховину к дневке отыскать Они пошли вдоль болотца. Лес поредел. Вдруг межДУ деревьями затемнела соломенная крыша хатки.
      Белый аист стоял в гнезде. На поляне трудились пчелы с тихим деловитым гудением, пахло медом, и в траве ручьились цветы. Этот уголок земли, казалось, дышал мирным, еще не тронутым войной порядком жизни.
      Но у хатки, подмяв куст дикой смородины, блестел черным лаком "опель". Два офицера сидели за грубо сколоченным из березы столиком: один, плотный, с широким затылком и седеющий, расспрашивал о чем-то пасечника маленького, белого как лунь старика в холщовых штанах и такой же рубахе. Второй был молодой, в фуражке.
      - Мед лопают, - возмутился Лютиков. - Ну и гады!.. А? Двое только.
      Ольга, с искусанным комарами, осунувшимся за эту ночь лицом, взглянула на Андрея и кончиком языка быстро облизала сухие губы.
      - Без шума лучше... Живьем, - проговорил Власюк. - Зачем шуметь?
      - Живыми, конечно, лучше, - согласился Андрей, чувствуя, как пересыхает от волнения рот и как рождается неизведанный раньше азарт охотника. Штабные офицеры. Много знать должны...
      Молодой вдруг обернулся, и Андрею показалось, что их глаза встретились; екнуло, на секунду замерло сердце. Но тот уже смотрел вверх, где появилась эскадрилья низко летящих "юнкерсов".
      "Наверное, это безрассудство, - подумал Андрей. - Шоссе рядом... Но самолеты кстати: если хрустнет ветка, там не услышат... Чего я боюсь? Чего?.. Это же война".
      - Оставайтесь здесь, - сказал он радистке.
      - Нет, - испуганно прошептала она. - Я с вами...
      с вами!
      - Шоссе... Наблюдайте! Ясно? - вдруг охрипшим голосом сказал Андрей, и, боясь уже, что собственная его решимость иссякнет, а то, что одни называют благоразумием, другие - трусливой осторожностью, захватит целиком, он, стиснув зубы, быстро пополз вперед.
      Оба немца теперь глядели на строй "юнкерсов". Видимо, инстинктивно, когда десантники были рядом, пожилой офицер быстро обернулся, и челюсть его отвисла.
      - Не шевелиться! - тихо скомандовал Андрей. - Руки...
      Позади неожиданно грохнул выстрел. В машине, уронив автомат и царапая руками грудь, оседал шофер.
      А Лютиков, моргая ресницами, глядел на свой карабин, будто не мог поверить еще, что так легко убил человека. И в ту же секунду грузный офицер бросился на Андрея, выдирая из кобуры пистолет. Автоматная очередь дымной струей вошла ему в живот. Он боком свалился к ногам другого, побледневшего, оцепенело глядящего на автомат Власюка.
      - Руки подыми! - крикнул Власюк. - А то... Ну, быстро!
      - Сынки, - зашамкал вдруг беззубым ртом маленький, сгорбленный пасечник. - Та щё ж вы?.. Наедут со шляху и побьют. Тикайте!
      - А ты, дед, медом их кормишь! - негодующе произнес Лютиков. - Для тебя войны нет?
      Старик узловатой рукой подтянул штанину на левой ноге, открыв грубо тесанную деревяшку.
      - Я-то на трех войнах бился. Эге как бился!.. Уж девяносто рокив по земли хожу.
      Испуганный выстрелами аист кружился над пасекой. На двери хатки висело большое распятие: деревянный Христос покорно склонил голову, обвитую терновым венком, словно длинной ржавой колючей окопной проволокой, и с темного лика мученика смотрели угрожающие, строгие глаза. И лицо пасечника, морщинистое, темное, изрытое оспинами, чем-то напоминало распятие, только глаза были удивительно ясными, добрыми.
      Власюк заставил молодого офицера встать и связывал ему руки.
      "Как мы не заметили третьего в машине? - подумал Андрей. - Еще бы секунда, и нам конец. Он спал, наверное".
      - Як то, пан, - тряся белой головой, обращаясь уже к немцу, проговорил старик. - Так добре?
      Офицер лишь чуть растянул в злой беспомощной усмешке красивые губы. И Андрей догадался, что пасечник теперь утверждал какую-то высказанную раньше мысль.
      - Тикайте, сынки... Тикайте! Зараз наедут чертяки.
      - Не бойтесь, дедушка, - сказал Андрей. - Там ведь наблюдают.
      - Так... так. Диспозицию маете. А не вы булы тут в ночи?
      - Нет. А кто был? - спросил Андрей. - Куда они пошли?
      - Булы, булы, - закивал старик. - А пийшлы?..
      Хто знае. Може, на болото пийшлы, може, ще кудысь.
      - Напрасно беспокоитесь, лейтенант, - вдруг порусски, но с заметным акцентом сказал офицер. - Тех, кого ищете, уже нет.
      - Откуда вы знаете?
      - Нетрудно понять, - скривил губы тот.
      - Кто же тут был? - снова обернулся к пасечнику Андрей - Что говорили?
      - Люди... Хлиба просили, а его нэма. Трохи меду зъилы... Що ж тэпер будэ?
      - Вы, дедушка, нас не видели, - сказал Андрей. - И этих офицеров тоже. Не было никого, и все.
      - Ны було, - пасечник взглянул на мертвого офицера, и коричневые в розовых прожилках веки его дрогнули. - Ны було. А цэ як ж? И машина...
      - Машину в воду столкнем, - проговорил Андрей. - Глубоко здесь?
      - Тут зараз, - оживился старик. - Ось, бочажина. Машина-то добрая.
      - Война, дедушка!
      Лютиков уже вытащил из "опеля" чемодан. На сиденье кинули тело убитого офицера.
      - Давай-ка помогай, - толкая машину, скомандовал Лютиков пленному. Мед же лопал.
      "Опель" легко скатился под уклон, исчез между кувшинками и громадными водяными лопухами. На пробитой в зелени бреши расплывалось синеватое, маслянистое пятно.
      - Ажур, - произнес Лютиков. - На такой бы ездить. Комфорт!
      Он приподнял чемодан, как бы взвешивая.
      - Кинь, - сказал Власюк.
      - А чего в нем, знаешь? Посмотреть надо.
      - В лес... в лес! - говорил Андрей. - Прощайте, дедушка.
      - Сынки... Э, сынки! - отирая вдруг покатившиеся по щекам слезы, забормотал тот.
      - Как тебя звать, дед? - спросил его Лютиков.
      - Видуном клычут люды.
      - Колдун, что ли?
      - Видун, - тряся головой, зашамкал старик. - Травкой хворь, як гнать, видаю.
      - Уходил бы ты, дед, - посоветовал ему Лютиков. - Уходи в лес.
      - А пчелки? Загинут без мэнэ пчелки. Вы, хлопци, тикайте.
      XVI
      Большой скотный двор был забит пленными. В коровнике на соломе лежали раненые. Кто-то в бреду еще видел немецкие танки, матерился, требуя гранату, ктото просил глоток воды.
      Пленный военврач с сединой на висках и какими-то мутными глазами осмотрел рану Волкова.
      - Считайте, вам повезло, лейтенант, - сказал он. - Через недельку заживет. А гимнастерку советую переменить. Командиров отсюда увозят. Этот боец, который танками бредит, ему недолго жить. Возьмете и его документы.
      Волков лишь усмехнулся, глядя на крупные, покрытые засохшей чужой кровью руки хирурга.
      - У нас фанаберия? - проговорил военврач. - Мы гордые! А жизнь что-то стоит?
      - Моя жизнь теперь ничего не стоит, - глухо ответил Волков. - Я не собираюсь играть в прятки.
      - Ну, как хотите... Ужасно все это. А вы еще с этой фанаберией! Ну, как хотите, как хотите.
      Волков, шатаясь от слабости, ушел из коровника.
      На земле сидели пленные бойцы. Неподалеку был деревянный желоб, из которого раньше поили скот. Там еще оставалась грязная теплая вода, и он напился. И еще больше ослабев, присел на истоптанную копытами землю. По ту сторону изгороди ходили автоматчики в касках, дальше сгрудились бабы.
      - Ешь те корень, - говорил около Волкова боец. - Двоих пленных еще за сало жинкам выдали. А жинками назвались только. Кабы и нас обменяли.
      - Що ж воны, дурни тэбэ на сало менять? Он того бугая визьмут. 3 ным в хозяйстве и коняки не треба.
      Ух, здоров!.. Как тебя, дядя?
      - Сироткины мы. Завсегда около пчел ходшш.
      Подняв голову, Волков увидел майора Кузькина, одетого теперь в солдатскую гимнастерку, босого, стриженного наголо. Кузькин посмотрел на Волкова и, почесывая щеку, приложил незаметно палец к губам.
      - Как тебя в плен забрали? Руки, что ли, сам поднял?
      - Мобилизованный я, - глуповато усмехнулся Кузькин. - Ось, шмякнули прикладом.
      "Артист, - подумал Волков с неприязнью - Шкуру теперь спасает. И говорит все это для меня. Боится, что выдам..."
      - А мы, - сказал боец, - шли на пополнение. Винтовки еще не дали. Ну, завели песню. И они тут. На мотоциклах. Лопочут: "Гута, гута..." По-ихнему, значит, хорошо, что с песней идем. Так строем и пригнали на этот двор. Эх, были б винтовки!
      Лицо этого бойца природа словно мастерила наспех, не соблюдая гармонии: толстые, отвислые губы, широкий нос, а глаза выразительные, бездонной синевы.
      - Ты, парень, знаешь, на что есть два уха и один язык? - рассудительно заметил другой. - Вот и не болтай.
      За желобом переговаривались шепотом:
      - Существует ведь гуманизм...
      - Гуманизм тоже подчиняется общей идее. А у них идея превосходства. Гуманно будет, с их точки зрения, прикончить вас...
      - Ну, знаете ли!
      - Что для идеи тысяча или сто тысяч жизней? Но если вас застрелят с идеей, а не просто так, боюсь, не испытаете удовольствия... Доктор поступает разумно Мертвые сраму не имут, но и толку от них, уж извините, нет.
      "Почему я живой? - думал Волков. - Не боялся смерти. Как это вышло?"
      То, что стал он пленным, никак еще не укладывалось в сознании. Это казалось нелепым и вызывало ожесточенную мысль: "Сам по себе человек ничего не стоит... я уже мертв, как дерево с обрубленным корнем". А воображение рисовало, что будут говорить о нем, как улыбнется Марго и скажет: "Он всегда задавался", и Шубин, почесывая затылок, ответит: "Да...
      элементарно!" - как потрясенный отец начнет ломать спички, закуривая, и бормотать: "Я не могу верить, хотя статистика предполагает на войне какое-то число пленных", а мать крикнет, чтобы он замолчал, и, скорее всего, действительно этому не поверит и будет ждать его..
      Ему и не приходило в голову, что стал он одним из десятков, сотен тысяч людей, которых зачислят без вести пропавшими.
      Низкий пятнистый автомобиль остановился у ворот.
      Шофер тут же распахнул дверцу. Из автомобиля вылез коротконогий, толстый немец, что-то сказал вытянувшемуся перед ним офицеру, и тот бегом направился в коровник.
      - Должно, ихнее начальство, - сказал боец. - Отъелся, стерва!
      - Шо-сь будэ? - проговорил другой.
      - А ничего не будет. Либо погонят дальше, либо укокают всех тут... Сопли только не распускай!
      В сопровождении офицера из коровника вышел пленный военврач.
      - Стройся! - крикнул он.
      Пленные медленно начали вставать и строиться Когда все поднялись, Волков заметил, что, кроме него, тут нет ни одного человека в командирской форме. Приехавший коротконогий немец, держа руки за спиной, в сопровождении другого офицера и двух автоматчиков шел вдоль этой ломаной шеренги.
      - О, лейтенант? - проговорил он.
      Стиснув зубы, Волков глянул в его розовощекое лицо с тяжелым подбородком. На плечах толстяка серебрились витые погоны майора.
      - Los, los! [Не задерживаться! (нем.)] - крикнул автоматчик и толкнул Волкова. Этот же солдат отвел его к месту, где стоял военврач. Не найдя других русских командиров, сюда возвратился и коротконогий. Он вдруг по-русски спросил:
      - Где есть другие пленные офицеры?
      Военврач растерянно глядел на него:
      - Были... Но трое умерли.
      Майор тихо заговорил по-немецки, а военврач стал переводить:
      - Сейчас всех отпустят. Будете иметь пропуска до места жительства. Кто жил на территории, еще не. . занятой германскими войсками, будет пока работать здесь.
      Недоверчивый говор катился по шеренге.
      - А не брешет? - спрашивали друг друга пленные. - Зараз и отпустят? Это что ж... Всех?
      Коротконогий майор сказал что-то офицеру, повернулся и зашагал к автомобилю.
      - Komm! - солдат автоматом подтолкнул Волкова Ефрейтор-шофер с копной густых льняных волос, затушив сигарету, брезгливо покосился на испачканную, разорванную пулей гимнастерку русского лейтенанта.
      Майор сел около шофера, а Волкова солдат усадил позади. Этот солдат погрозил Волкову кулаком и, хлопнув ладонью по автомату, добавил:
      - Паф, паф!
      От фуражки до воротника майора вздулась розовая складка. Когда машина тронулась, он повернул голову и уставился на лейтенанта маленькими хитрыми глазами.
      - Вам была сделана медицинская помощь?
      - Да, - несколько удивленный этим, ответил Волков и тут же плотно сомкнул губы.
      - Кто ваш отец? - спросил майор.
      Но Волков лишь криво усмехнулся.
      - Я майор военной разведки Ганзен, - заговорил тот, по-стариковски шамкая ртом. - Будем хорошо беседовать. Как видели, мы не стреляем, а отправляем домой. Это совсем не похоже на то, что вы знаете? Германская армия не воюет с русским народом. Мы освобождаем русский народ.
      - А вас не просили, - ответил Волков.
      - О!.. Хорошо сказано, - Ганзен затрясся от беззвучного смеха.
      Машина уже выехала на широкую улицу села. Перед церквушкой разворачивался танк. За плетнями грудастые молодки в ярких кофточках лузгали семечки.
      Вид этой мирной жизни представился Волкову чем-то нереальным, как сон. И нереальным казалось лицо смеющегося рядом майора...
      XVII
      В комнате было душно. Ганзен уселся в мягкое кресло и, достав сигарету, щелкнул зажигалкой. Она имела форму земного шара, при щелчке шар точно раскалывался, выплескивая синеватое пламя. Майор подвинул Волкову сигареты.
      - Курите, лейтенант. Bitte.
      Волков, проглотив слюну, отвернулся.
      - Или рюмку вина?.. Это не допрос. Мы будем говорить вообще. У меня такой же сын, как вы.
      - Я ничего не скажу, - перебил Волков. Он сидел на дубовом стуле с высокой резной спинкой, которая заставляла держаться прямо.
      - Военные тайны? - улыбнулся Ганзен. - Что вы могли бы сообщить, уже не имеет цены. Мы просто будем говорить. Когда человеку есть шестьдесят лет, из всех удовольствий жизни начинаешь предпочитать хорошую беседу. - Он взял со стола высокую бутылку, налил в рюмки вино. - Это верно, что к шестидесяти остаются два врага: старое вино и молодые женщины.
      Он поднял свою рюмку, глядя на лейтенанта. Волков отрицательно качнул головой. Майор отпил вина и, смакуя его, даже прикрыл глаза.
      - Gut... Превосходно... Это вино сын прислал из Парижа. Теперь его эскадрилья уже в Африке... Хочу понять. Допустим, интернационализм. Но вы любите Россию, а я Германию. Нельзя сделать так, чтобы немец думал, как русский, а француз, как японец... Вы не хотите спорить?
      Он еще отпил глоток вина.
      - А что есть борьба классов? У нас тоже социализм, но мы не разъединяли, а объединяли нацию, сохранили ее мозг. Это национальный социализм. И германские солдаты... много солдат - хорошие пролетарии.
      Что же есть? Русские пролетарии стреляют в немецкие пролетарии. Может быть, все так хотят умирать?
      "Чего он хочет от меня? - думал Волков. - Стукнуть бы его бутылкой и уйти в окно. Но там часовые".
      За раскрытым окном, где была акация, в темноте слышалась какая-то возня и женский шепот: "Цо пан хоче? Ой, пан!.."
      Ганзен допил вино и, поставив рюмку на край стола, засмеялся:
      - Интернациональны только женщины... Но я не имею к вам зла. Сейчас есть мысль: почему вас не отправить домой? Через линию фронта... Карл! обернувшись, крикнул он. Возня за окном стихла, затем вбежал ефрейтор-шофер, тяжело дыша, с красным недовольным лицом Майор жестом указал на стол.
      - Jawohl! - гаркнул ефрейтор, прижав ладони к бедрам, и опять скрылся за дверью.
      - Почему не отправить вас домой? - Ганзен замолчал, оценивая эффект слов и глядя, как вздулись на скулах пленного желваки.
      "Чего он все-таки хочет?" - думал Волков.
      Будто угадав ход мыслей русского лейтенанта, Ганзен сказал:
      - Трудно верить? Зачем отсылать пленного назад, в его армию? Но война скоро кончится. И один, даже тысяча лишних солдат в русской армии ничего не изменят. А мы, немцы, сентиментальны. Вы имеете желание?
      Волков облизнул сухие губы.
      - Gut, - кивнул Ганзен.
      - И что за это потребуете? - спросил Волков, теперь взглянув прямо в его испещренные красными жилками глаза.
      Ганзен опять засмеялся:
      - Разделить мой ужин... Больше ничего.
      Волков стиснул колени ладонями. Какой-то сумбур был в мыслях. Он ждал допросов, расстрела и готовил себя к этому. Но теперь в нем заронили слабую надежду. И сомнения, надежда, отчаяние - все перемешалось.
      - Если бы здесь не стояла охрана, - Ганзен слегка наклонился, - вы... как это... попробовали убить меня?
      - Попробовал бы, - сказал Волков.
      Губы майора на какой-то миг поджались, но сразу расплылись в мягкой улыбке:
      - Это солдатская прямота. Я могу ценить. Прошу взять бокал!
      Волков ощутил какую-то внутреннюю беспомощность перед спокойным, приветливым тоном годившегося ему в отцы пожилого майора.
      "Черт с ним, - подумал он. - Хочется же пить".
      Вино, темно-красное, густое, на вкус оказалось кислым и терпким Выпив его большими глотками, он почувствовал, как по жилам разливается приятное тепло.
      - Bitte... Солдат должен быть рыцарем, - наливая опять его бокал, проговорил Ганзен. - Иначе будет... не солдат, а только убийца.
      Ганзену, должно быть, и самому нравилось то, что он говорил, и после каждой фразы он как-то вкусно причмокивал губами.
      Ефрейтор принес жареную курицу в чугунном судке, расставил тарелки.
      - Мы, это я - немец и вы - русский, будем есть польскую курицу и немного пить французское вино.
      Так?
      - А что изменится? - спросил Волков.
      Ганзен с каким-то откровенным любопытством взглянул на него.
      - О... Все любят, когда есть доброта. Это не наша вина, что приходится стрелять. Но у русских все. . гиперболично. Я читал одну книгу. Ваш царь Александр-I победил Наполеона и затем ушел, оставил власть; как бродяга, ходил по деревням. Стал... религиозный фанатик.
      Волков никогда не слыхал об этом и удивленно поднял брови.
      - Армию Наполеона победил не царь. Русский народ.
      - Это русская черта - преувеличить значение массы, - Ганзен пальцами разрывал крылышко, стараясь не закапать мундир. - Очень русская. Это еще от чувства стадности.
      Где-то далеко щелкнуло несколько выстрелов.
      - Bitte, - Ганзен взял бокал и повторил: - Солдат должен быть рыцарем. Иначе нет романтики. Я очень уважаю смелых людей. Есть трофейные парашюты.
      И нетрудно вместо бомбы посадить в самолет русского лейтенанта Так?..
      Закончив ужин, Ганзен встал.
      - Это все, - будто сожалея, что им надо расстаться, проговорил он, кивнув ефрейтору. Ефрейтор щелкнул каблуками, а когда вышли за дверь, озлобленно ткнул Волкова кулаком в спину.
      У веранды солдаты играли в кости. Один из них равнодушно взглянул на пленного лейтенанта. Его больше интересовал счет. Счет, видимо, оказался хорошим, и солдат, радостно хрюкнув, подвинул к себе кучку денег.
      XVIII
      Ефрейтор отвел Волкова в подвал и, сунув ему толстый журнал, гулко прихлопнул дверь. В подвале было темно, чуть светился лишь узкий проем оконца, переплетенного решеткой. Скрип засова неприятной дрожью отдался в раненом боку.
      Из оконца свет падал на сырые, грубые камни стены.
      А за оконцем, где-то в кустах сирени, ярко облитых лунным светом, безмятежно пел соловей, то умолкая на миг и, видно, прислушиваясь, не ответит ли подруга, то снова высвистывая замысловатые трели.
      Волков подошел к оконцу и дернул решетку: толстые ржавые металлические прутья не шатались.
      В лунном свете он рассмотрел журнал, который дал ефрейтор. На обложке Гитлер у большого глобуса.
      Дальше замелькали полуголые женщины, разрушенные бомбами города, солдаты, обвешанные пулеметными лентами, атакующие танки в клубах пыли... Он вспомнил бой у реки и отшвырнул журнал. Теперь бой вспоминался иначе, стерлись как бы его собственные чувства, яснее выявляя канву событий: память долго не хранит ощущений, но пережитое заставляет чувствовать, будто стал взрослее, приобрел какой-то новый опыт.
      "Мы ведь не убегали, - думал Волков. - Стояли до конца... И глупо, что я отказался сменить форму. Все было б иначе..."
      То ли от радостного пения соловья, то ли от лунной тишины его вдруг охватила непонятная, глухая тоска.
      Острее, всем телом стала чувствоваться подвальная сырость, давящая толща заплесневелых стен.
      У оконца вдруг протопали тяжелые сапоги.
      - Ау, - громким шепотом окликнул ефрейтор.
      Ему никто не ответил. Ефрейтор выругался и ушел.
      Волков схватился за прутья решетки и начал дергать их. А затем в подвальной темноте услыхал чей-то храп.
      - Кто здесь?
      На соломе в углу кто-то лежал. Волков нагнулся, чтобы разглядеть спящего, и тут же большая ладонь зажала ему рот.
      - Помалкивай, лейтенант. Это я, Кузькин, - точно слабое дыхание, услышал он. - Врач меня остриг. Документы рядового Сироткина... по возрасту годятся. Но заподозрили все же. Руки подвели: мозолей кет. Думаю, подслушивают.
      Волков чуть отодвинулся и громко сказал:
      - Кто такой, спрашиваю?
      - Ась? Чего ото? - сонно, испуганно проговорил Кузькин. - Чего надо?
      - Кто такой, спрашиваю?
      - Мобилизованный я. Других пустили, а меня сюды.
      У меня ж хозяйство: корова тельная, огород. А меня сюды.
      - Расхныкался, вояка!
      Кузькин тихо подвинулся к нему.
      - Некоторые прорвались, - зашептал он. - А мы вот... Зачем не сменил там форму?
      - Думал, будет как трусость.
      Кузькин нашупал руку лейтенанта и крепко пожал.
      Они долго еще шептались, потом сидели молча. Лунный свет в решетке оконца померк. И Волков, привалившись к холодной стене, задремал. Сквозь дрему он различал, как подъезжали грузовики, слышал команды, топот сапог. Его заставил очнуться громкий лязг засова.
      Яркий луч осветил его, потом Кузькина.
      - Los, los! - закричал солдат.
      Их вывели на темный двор. Предутренний холодок остужал разогретые сном щеки. Начинался дождь. Капли тяжело ударялись о вытоптанную землю. Грузовик, накрытый брезентом, стоял во дворе. Около замерли три солдата в касках, с автоматами. Молодой офицер с погонами лейтенанта и надменным, худощавым лицом, в блестевших лаком сапогах и коротком мундирчике что-то скомандовал. Волкова отвели к грузовику, заставили подняться в кузов, следом забрались два автоматчика.
      Офицер по-русски говорил Кузькину:
      - А ты будешь... работай. Дрова. Кухня!
      - Это я могу, - отвечал Кузькин. - Пажить невеликая... Мне б вот коровенку. За коровенку я что хошь.
      - Хорошо работай, будет хорошая награда, - брезгливым тоном сказал офицер, затем что-то крикнул понемецки, и грузовик тронулся.
      Волков сам себе задавал нелепый вопрос: "О чем думают перед расстрелом?" У него мелькали обрывки воспоминаний детства. Он представлял, как его ведут к вырытой могиле, и говорил себе: "Если будет страшно, черта с два они это увидят". И была мысль, что не должен умереть столь просто...
      Солдаты равнодушно переговаривались. Волков уловил слово "Nebel" [Туман (нем.).] и понял, что говорят о погоде. Один из солдат протянул Волкову сигарету:
      - Willst du rauchen, Iwan? [Закуришь, иван? (нем.)]
      А в это время майор Ганзен диктовал шифровальщику радиограмму в Берлин для адмирала Канариса.
      Он сообщал, что операция под кодовым названием "Шутка" началась.
      XIX
      Захваченный десантниками гауптман Эрих Кюн был офицером разведки 6-й армии. В полевой- сумке была карта, испещренная стрелами, условными значками, несколько писем, фотографии.
      Андрей рассматривал фотографии: молодая красивая женщина склонила голову к плечу Кюна, и внизу надпись по-немецки: "Ты всегда со мной, потому что я люблю тебя!" На другой: Кюн играл в мяч с очень похожей на него белокурой маленькой девочкой.
      Как-то даже и не верилось, что этот немец с умными светлыми глазами, с располагающе приятным лицом - опасный враг. Странным казалось Андрею и его хладнокровие.
      На болотном островке гнездилась чахлая рощица, под ветром играл камыш. Двухфюзеляжный самолет, нудно завывая, плыл в небе.
      Лютиков открыл трофейный чемодан.
      - Это да! Европа, - говорил он, вытаскивая бутылки с полуголыми танцовщицами на ярких этикетках, французские консервы, банки голландских трюфелей. - Что называется, культура... Умеют жрать!
      С тех пор как десантники захватили гауптмана, увели его в лес, а потом на болото, он не проронил ни слова.
      И теперь молча сидел на земле. Андрей по-немецки спросил у него, кто был второй офицер.
      - Можете говорить по-русски, - усмехнулся Кюн. - Это был инспектор абвера. Сегодня прилетел из Берлина.
      - Зачем? - быстро спросил Андрей. - И зачем тут накапливаются войска?
      - О лейтенант, - Кюн помолчал, щуря глаза. - Вам я могу говорить. Стратегическое направление. Танки пойдут к Волге и на Кавказ.
      Власюк, пояснявший Ольге, как стрелять из немецкого автомата, качнул головой:
      - Далеко собрались. А?
      - Ну, это бабушка надвое гадала, - отозвался Лютиков.
      - Бабушка? - спросил Кюн, морща высокий лоб.
      - Русская поговорка, - сказал Андрей.
      - Есть другая русская поговорка. Как это? Чудакам везет. Сегодня вам помогала неопытность. Но теперь...
      - Что теперь?
      - Разведчик, если его открыли, должен уйти, затаиться. Вы искали окруженную дивизию. Так? А дивизии нет. Вас бросили на парашютах совсем недалеко. Девять человек.
      - Значит, и вы там были? - спросил Андрей.
      - О, нет! - пожал плечами Кюн. - В германской армии хорошо работает связь. Наши солдаты уже прочесывают леса кругом. Мы думали, что вы ушли. Это и есть маленькая ошибка. Всегда, угадывая действия иных людей, находишь то, что сделал бы сам. Но теперь ошибку поправят. Рассуждайте трезво, лейтенант. Моя жизнь стоит четырех ваших...
      - Ах, вот что... - догадался Андрей. - Предлагаете нам сдаться?
      - Борьба, в которой утеряны шансы, есть глупое самоубийство. Кругом наши войска. Вы можете только умереть от голода на этом болоте, заговорил он мягким, вкрадчивым тоном, будто и на самом деле желал добра чудакам русским, не понимающим собственной глупости. - Это так, лейтенант. И Россия проиграла войну еще до того, как начались бои. У вас нет полководцев и хороших командиров. Они были, но... Я могу вам открыть большую тайну...
      - Да брешет, - сказал Лютиков.
      "Врет, - думал Андрей. - Боится, что убьем его, и создает видимость, что много знает".
      Чуть наклонив голову, Кюн смотрел на шмеля, запутавшегося в паутине между травинками. Шмель жужжал, рвался, но тонкие липкие нити опутывали его плотнее.
      - Чепуха, Кюн, - проговорил Андрей.
      - Время рыцарских турниров давно прошло. Сейчас победы завоевывают ум, хитрость. Войска без хороших командиров - точно большое стадо. Нужно лишь расчленить его... Шесть-семь недель... Конечно, жестоко, но что делать. Это борьба!
      Ольга подобрала лежавшую фотографию, уголком ее толкнула шмеля. Рванувшись из липких пут, шмель под косым углом стремительно взмыл к небу. Кюн быстрым, скользящим взглядом окинул радистку, и, должно быть, лишь теперь поняв, что это не солдат, а женщина, он горлом издал булькающий, тихий звук, не то удивляясь, не то переводя дыхание. На миг спокойно застывшее лицо его стало растерянным, и затем, будто опомнившись, встретив колючий, холодный взгляд радистки, он снисходительно, натянуто улыбнулся.
      - Чего шары вылупил? - сказал, приподнимаясь, Лютиков. - Эх монстра... Гляди, я ревнивый...
      - За что вы боретесь, Кюн? - спросил Андрей. - Именно вы...
      - О... Когда-то я изучал философию и славянские языки. В истории много парадоксов, много крови. Стремление любого народа редко соответствует желаниям других. И любая идея, принятая одним народом, воспринимается другими уже не так. История - это смена одних империй новыми, более молодыми. Остальное все лишь - утопия. Для этого надо вначале изменить природу людей. У нас же реальная цель: силой подтолкнуть ход истории. Мы создадим новый порядок, в котором не будет войн, и новый тип человека, свободного от наслоившихся за тысячелетия заблуждений...
      - Разговорчивый малый, - произнес Лютиков. - Кокнуть бы его для ясности.
      Власюк поднялся, держа в руке автомат и как бы спрашивая взглядом Андрея: "Что ж терять время?"
      Но и сейчас в лице Кюна не дрогнул ни один мускул, едва заметно лишь покривились губы.
      "Нет, он не трус, - думал Андрей. - И убежден в своей правоте. Наверное, человек способен оправдать любую жестокость, когда убежден, что делается это во имя будущего. А нужна ли будущему жестокость? Не тут ли самое большое заблуждение?"
      - Что же, лейтенант? - проговорил Власюк.
      - Если попробовать идти через болото, - не сразу ответил Андрей. - Если попробовать?
      - Факт, - обрадовался Лютиков. - И мешок тащить будет. В гости, что ли, явился?.. Кто не работает, тот не ест.
      Андрей встал и так, чтобы не слышал Кюн, пояснил хмурившемуся Власюку:
      - Он много знает. И карта... Без него трудно разобрать...
      - Как тебя, - говорил уже пленному Лютиков, - Эрик?.. Юрка, значит. Давай собирайся, турист.
      XX
      Зыбко качался под ногами торф.
      - Пройдем, - говорил Власюк. - Теперь пройдем.
      След есть. Кабаны ходили... Лишь бы до ночи успеть.
      Ночью шагнул мимо тропы - и каюк.
      В легкой серой дымке таяло косматое солнце. Непуганые бородавчатые жабы сидели на кочках. Радистка опасливо глядела на них.
      - Ка-а-кие страшные!
      - Ага... Страшней танков, - засмеялся Лютиков. - Юрка, ты мне адресок дай. В Берлин заеду и навещу...
      А что? Гутен морген, жарьте яичницу! Я человек скромный. Как по-вашему яичница?
      Он только что выволок из трясины завалившегося туда Кюна, и в голосе у него были теперь покровительственные нотки.
      - М-м... Damlack! - пробормотал Кюн сквозь зубы.
      И Андрей не понял, кого называл глупцом: самого себя оттого, что был захвачен такими несерьезными мальчишками да еще собирался их образумить, или Лютикова, надоевшего ему бесконечными расспросами.
      - Вон как? - удивился Лютиков. - Харч один, а прозвища разные. С того и кутерьма...
      - Да умолкни ты! - сказал Власюк.
      Самолет делал круг над болотом.
      - Ложись! - приказал Андрей. И все повалились в густую, вязкую тину.
      - Я оценил русское упрямство, лейтенант. - Кюн вскинул голову и злым движением руки потер испачканную тиной щеку. - Но что будет дальше? За болотом снова наши войска.
      Мелькнув крестами, самолет развернулся и, быстро снижаясь к лесу, исчез.
      - Курорт, - бормотал, оглядываясь, Лютиков. - Черти этот самолет носят. Весь деликатес размокнет.
      Что, Юрка, не жарко?
      Андрей перехватил взгляд радистки. Она исступленно смотрела на пылавший закат, будто, позабыв о жабах и о страшной трясине, видела что-то непостижимое другим.
      - Лейтенант! - Власюк, не поднимаясь, указал рукой в сторону камышей, торчавших островками. За стеблями угадывались фигуры людей, похожие на розоватые тени. Первой мыслью Андрея было: это немцы, и сейчас защелкают выстрелы.
      - Эй, там! Хватя купаться, - донеслось с островка. - А ну давай сюда. Быстро! - из камышей выступила фигура бойца с ручным пулеметом.
      - Кто такие? - громко спросил Власюк.
      - Шагай, шагай! Были б чужими, зараз перещелкали, в один момент...
      Их было шестеро. Грязные, в рваном обмундировании, бородатые, они настороженно смотрели на десантников.
      - Какой части? - проговорил низкорослый, крутогрудый старшина, разглядывая гауптмана. - Это кто?
      - Это пленный, - сказал Андрей.
      - Какого ж хрена его тащите? Ладно, разберемся!
      Проходи сюда.
      Маленький островок зарос камышом. Из камыша был сделан покатый навес, чтобы укрываться от воздушного разведчика.
      - Закурить, братцы, нету? Уши пухнут, - без надежды в голосе спросил боец с забинтованной шеей и распухшим лицом.
      - Почему нету? У нас-то все есть, - Лютиков достал из мешка коробку сигар. - Ассортимент. Как же!
      - Да откуда вы, братцы? Мать честная! - уставился тот на сигары. А другой боец, с перебитым, как у боксера, носом, выгоревшими бровями, подозрительно щурил глаза.
      - С неба, дядя, с неба, - засмеялся довольный Лютиков, ткнув грязным пальцем вверх. - Наслышались там про ваши страдания. Кругом война идет, а ребятки в болоте сидят без курева.
      Старшина, держа еще пулемет наготове, молча переглянулся с высоким человеком в шинели и командирской фуражке.
      - Мы ищем дивизию Голикова, - сказал Андрей. - Что-нибудь слышали?
      - Почему ищете? Зачем? - быстро спросил высокий. - Документы есть?
      Левую щеку его рассекал шрам, и, когда он говорил, вся эта половина лица оставалась неподвижной, словно принадлежала другому человеку.
      - Документов нет, - сказал Андрей.
      - Так... Предположим, что вы нашли эту дивизию.
      - Я еще не знаю, с кем говорю, - сказал Андрей.
      - И я вас не знаю.
      - Мы из бригады Желудева.
      - Вот как, - человек распахнул шинель, и Андрей увидел на петлицах кителя генеральские звезды. - Я Голиков.
      - Вы? - растерявшись, пробормотал Андрей. - И дивизия здесь?
      - И дивизия... - усмешка тронула лишь здоровую половину лица генерала, а левая часть как бы стала еще мрачнее.
      - Сыны гибнут, когда отцы лгут, - проговорил Андрей. - Это комбриг велел сказать...
      - Погодите, лейтенант, - остановил его комдив неожиданно мягким голосом. - Идите за мной.
      Усадив Андрея на кучу сломанного камыша, он молча выслушал его и затем долго рассматривал карту, отобранную у пленного.
      - Кюн этот не врал, - тихо сказал он. - Дивизию окружили, когда мы пошли в наступление. Боеприпасы кончились. Прорываться решили группами.
      - Значит, напрасно летели сюда?
      - Теперь самое неприятное, - продолжал Голиков, как бы не услыхав Андрея, - что рации нет...
      В стороне Лютиков, точно священнодействуя, доставал из мешка консервы, хлеб, вино и угощал бойцов.
      - Ох, братцы, - говорил кривоносый. - А мы чуть не шлепнули вас. Немец же с вами...
      - Он теперь смирный, - отвечал Лютиков. - В гости меня звал на яичницу. Ешь, Юрка, и ты... ешь, не психуй. Наукой установлено: когда психуешь цвет лица портится.
      Старшина жадно высасывал из узкой банки консервированных омаров.
      - Труха, - заключил он, вытирая ладонью губы.
      - Труха? - обиделся Лютиков. - Это знаешь чего?
      Короли едят, и то не каждый день.
      - Каждый день они сало лопают, - засмеялся другой боец. - А винцо что надо. В нашей деревне старухи травку настаивали, так это не хуже.
      - Вы бы поели, товарищ генерал, - сказал Андрей.
      - Да, - не отрывая взгляда от карты, проговорил Голиков. - Шестая армия. Ударная сила Гитлера..
      Бельгия... Голландия... Франция... И здесь прорыв к Днепру. Сразу могут отсечь весь юг. Умело работают.
      Спасет лишь контратака на фланге. Если не опоздать...
      Через неделю будет поздно. Искусство войны и заключается в этом - не опоздать!
      - Но как же? - спросил Андрей. - За такое время не дойти!
      - Выход один, - снова как бы не расслышав его, проговорил комдив. Хотел здесь новую дивизию формировать. Теперь все меняется. Ночью мы разведали за болотом склад противника, грузовики там есть Атакуем сегодня.
      - Чтобы взять машину?
      - Другого выхода нет. Пока опомнятся, мы километров семьдесят проедем. Атакуем тремя группами.
      Нас девять человек.
      - Десять, - поправил Андрей.
      - Радистке незачем туда лезть, - комдив наклонил голову. - Побережем ее.
      - Конечно, - сказал Андрей.
      - Ну вот, - добавил генерал совершенно иным, резким тоном. - Атакуем в полночь. Самое удобное время.
      XXI
      В лесу пел Шаляпин, могучий бас разносился вибрирующим эхом под черным небом: "Бло-ха, ха-хаха!.."
      - Патефон где-то сперли - бормотал, связывая пленного, Лютиков. Веселятся...
      Кюн бешено крутил глазами, сипел заткнутым лютиковской портянкой ртом.
      - Носом дыши, Юрка, носом... И не балуй тут, - шепотом советовал ему Лютиков.
      - Значит, вы останетесь с пленным, - сказал радистке Андрей. - Это приказ генерала. Мы вернемся за вами.
      Он почувствовал, как тоненькие горячие пальцы сжали его руку, и в этом было еще что-то кроме молчаливого согласия и тревоги.
      - Хорошо, - едва слышно выдохнула Ольга.
      - Что, пора? - спросил Власюк.
      - Еще минута, - сказал Андрей. Произнося шепотом эти слова, он уже забыл про радистку и ворочавшегося Кюна, мысленно переносясь в черноту леса, где хохотал Шаляпин и слышались голоса немцев. - Все... Идем!
      - Тепленькими возьмем, - скользя бесшумно по росистой траве, проговорил Власюк.
      - Halt! - лениво окликнули из темноты.
      Андрей, вздрогнув, крикнул по-немецки, что идет гауптман Кюн.
      - Wer ist da? [Кто это? (нем.)] - удивленно переспросил часовой, выступая из-за дерева. И тут же затрещали выстрелы.
      Шипя, осыпая яркие искры, взвилась ракета. Андрей стрелял по метавшимся белым, в исподних рубашках, фигурам. Куда-то сразу пропали Власюк и Лютиков, кто-то стонал на земле. И вдруг темнота раскололась ослепительным светом и грохотом. Между деревьями проступили силуэты машин, груды ящиков. Жаркий ветер пахнул в лицо Андрея.
      "Взорвался бензовоз!" - подумал он и выпустил длинную очередь в ближайшую цистерну.
      Еще один яркий факел с грохотом поднялся в небо.
      От него отделился клубок огня, и воющий, страшный крик заглушил на миг треск автоматов. Запахло горелым мясом.
      Этот запах комком слюны остановился в горле Андрея, и он никак не мог его проглотить. А среди грохота, треска хохотал Шаляпин.
      На фоне зарева мелькнула фигура комдива, без шинели, с винтовкой в руках. Он точно вышел из пламени.
      Андрей увидел и Лютикова, который волоком тащил сержанта.
      - Бронетранспортер! - крикнул Голиков, указывая на пятнистую машину. Взять бронетранспортер... За мной!
      Его тут же обогнал старшина.
      Из бронетранспортера хлестнула пулеметная очередь, и старшина, не добежав, упал. Но кто-то уже вскочил на борт с другой стороны. Взорвалась третья цистерна. Огонь лизал деревья, рекой плыл на снарядные ящики. Было светло как днем. И черными бабочками летали хлопья сажи.
      - Дело сделано... Красиво, лейтенант! - проговорил Голиков. - Раненых в машину. Быстро!
      - Убило старшину, - доложил кривоносый боец, - и Пилипенко.
      - Всех, всех! - командовал генерал. - Никого не оставлять!
      Сейчас он был иным: властным, нетерпеливым, голос звенел металлом, изуродованная щека, освещенная пламенем, подергивалась.
      - Быстрее, Лютиков, радистку и пленного сюда! - крикнул Андрей, наклоняясь к лежавшему Власюку.
      Руками Власюк стиснул низ живота, сквозь пальцы сочилась кровь.
      - Снаряды могут рвануть... Уходите, - хрипел сержант.
      - Ну-ка давай, - расстилая немецкую шинель, говорил кривоносый боец. Так сподручней.
      На шинели Власюка подтащили к бронетранспортеру. Голиков уже сел в кабину.
      Ревя мотором, бронетранспортер дернулся назад.
      Генерал торопливо, со скрежетом передвинул рычаг, и бронетранспортер медленно покатился вперед. Запыхавшегося Лютикова, связанного Кюна и Ольгу втащили уже на ходу.
      - Лейтенант, к пулемету! - приказал Голиков.
      Ветки шарпали по броне, что-то хрустнуло под гусеницами. Тяжелая машина, раскачиваясь, сминая горевшую траву, выехала на дорогу.
      Лютиков и кривоносый боец торопливо перевязывали Власюка, обнажив его матово-бледный, залитый кровью живот. Ольга ладонями гладила его щеки.
      Андрею показалось, что в этот момент у них совершенно одинаковые глаза, точно боль Власюка испытывала и она.
      - Теперь в госпиталь прямым ходом, сержант, - уверял его Лютиков. Заштопают, и будешь, как новенький... как амур.
      Кюн сипел, пытаясь что-то говорить с кляпом во рту. Убитый немецкий солдат лежал около него. Рядом оказалось и тело старшины. И когда бронетранспортер подкидывало, мертвые будто сдвигались теснее.
      Лес кончился. Комдив убавил скорость, объезжая глубокие воронки. Поодаль чернели какие-то неподвижные глыбы.
      - Танки наши, - проговорил боец с опухшим лицом. - Бомбили прямо на марше. А некоторые в болото свернуть пытались. Вчера еще мы разглядели.
      В этот момент небо точно раскололось, громадный вихрь огня поднялся из леса. Голиков остановил бронетранспортер, не заглушая мотора.
      - А получилось, лейтенант, - сказал он, вставая и оглядываясь на зарево. - Бронетранспортер не сразу искать догадаются. Обломков там будет много. Красиво получилось!
      Генерал зажег карманный фонарик, и луч, скользнув по лицам бойцов, упал на Власюка.
      - Что сержант? Трудно? Вот и мне под Барселоной осколком живот распороло. Знаю, как это.
      Луч фонарика осветил убитого немецкого солдата.
      - А этого не выбросили?
      - да второпях, - ответил кривоносый боец.
      Солдату пуля угодила в рот, на остекленевших глазах еще не высохли слезы. От вида этих слез мертвеца Андрею почему-то стало не по себе.
      - Мальчик, - сказал генерал. - Лет восемнадцать ему, не больше. Как знать, мог стать Гумбольдтом, или Бахом, или просто хорошим человеком. Но его послали убивать.
      Комдив опять сел за руль, включил подфарники, осветившие узкую полоску кочковатой дороги.
      - Лейтенант, - позвал он. И когда Андрей наклонился, тихо заговорил: Радистка... Ну, как бы это...
      Слова найдите хорошие. Женщины все чувствуют сильнее. Им всегда от жизни красивого хочется... Пожалуйста...
      "Странный человек, - подумал Андрей. - Он ведь, не колеблясь, посылал на смерть тысячи людей... И вот что... Будто в нем не одна, а две или три разные натуры".
      - Генерал наш... - тихо сказал Андрею кривоносый боец. - Он и в штыковую с нами ходил. А жену его убило. "Мессера", как собаки, гонялись. Вот "мессер" и убил.
      Лязгая гусеницами, бронетранспортер катился на восток.
      XXII
      В черное небо голубоватыми шаткими столбами уткнулись лучи прожекторов. Иногда серебристо отсвечивали неуклюже толстые аэростаты заграждений, будто корабли пришельцев из далеких миров.
      Обхватив ноги руками, Марго сидела на крыше дома.
      Затемненный город с высоты напоминал темное скопище утесов, через которое лилась блекло-серая река.
      - Станут бомбить или нет? - проговорила Наташа.
      - А сводка опять плохая, - сказала Леночка. - Немцы за Минском.
      - Ой, девчонки, что расскажу! - Наташа понизила голос. - К соседу тетка из Минска вернулась. Пешком уходили. Вдруг немец едет на мотоцикле с пулеметом.
      Остановился рядом, такой молодой, даже симпатичный, и говорит: "Битте". Она как закричит. Тот говорит:
      "Mein Gott" и укатил. Потом снова наша армия отогнала их.
      - Старая? - поинтересовалась Марго.
      - Кто?
      - Тетка.
      - Над всеми смеешься, - обиделась Наташа. - Что бы сама делала?
      - Я бы захватила его в плен, - Марго сбросила туфлю и вытянула ногу, шевеля маленькой, узкой, розовеющей в темноте ступней.
      - ТЫ просто невозможная, - вздохнула Наташа. - Что еще будет?
      - В Большом театре скоро концерт, фрагменты из "Лебединого озера", проговорила Марго.
      - "Лебединое озеро" ты раз десять смотрела, - заметила Леночка.
      - Чудачка!.. Лепешинская танцует. И Костя обещал достать билеты.
      - у тебя много поклонников, - сказала Наташа. - Я этого не понимаю. Имела бы одного.
      - д что другим делать? - засмеялась Марго.
      - Тебе Костя все же нравится? - тихо спросила Леночка.
      - Почему "все же"?
      - Потому, что любишь другого.
      - Вот новость.
      - Только не ври, - сказала Леночка. - Я заметила.
      С Андреем вместе был... Это по-настоящему?
      Они теснее придвинулись друг к другу, и начался тот разговор, который никогда не ведется при мужчинах сколь бы доверительно, хорошо ни относились к ним И потому, что эти разговоры бывают неизвестны сильному полу, многие поступки женщин остаются загадочными, совершенно непонятными.
      - И он догадывался? - спрашивала Наташа. - Он знает?
      - Мы всегда ссорились. Только начнем говорить, и поссоримся, - шепотом отвечала Марго. - Как будто язык сам гадости плетет. Он ведь некрасивый. Правда?
      Ну что в нем? И я не знаю что. А всегда думаю... Если этому подчиниться, то ни капельки моей гордости не останется. Наверное, потому и зло берет.
      Она легла на спину, глядя в исчерканное лучами прожекторов небо. Волосы ее рассыпались по жести крыши и вся она, точно испытывая какое-то облегчение неожиданное, удивительное после рассказанного, не могла и не хотела разрушать это чувство.
      - Я бы не ждала, - строго проговорила Леночка. - Вот если полюблю, то ждать не буду.
      - А гордость? - спросила Наташа.
      - Гордость совсем не в этом. Кто-то выдумал, будто девушке стыдно первой рассказать.
      - И затем он тебе скажет: "Характерами, дорогая, не сошлись", рассудительно вставила Наташа.
      - Пусть... Но я люблю! А он, значит, глупый. При чем тут характеры?
      - Ни при чем, естественно.
      - Любовь красивая у всех, - сказала Леночка, но тут же, догадавшись, что имела в виду Наташа, сердито прибавила: - А ты, Наташка, вульгарный реалист. И от этого любовь не зависит.
      - Мы так думаем, а они совсем иначе, - вздохнула Наташа. - Я еще в деревне жила, и бабка Авдотья, девяносто лет уже ей, созовет девок: "Ой, подружии, чего слыхала, будто Кольке-трактористу медаль вышла". "Перепутала ты, старая, - кричат ей, - медаль быку племенному с выставки дали, а Кольку на собрание потянем, уже соседку обрюхатил, жениться суля, и к другим подбирается". - "Ой, подружии, спутала, как не спутать, кому тут медаль, а кого на собранию.
      И парня бранить-то, коль скорей вас бабами делает, - облыжность пустая вроде. От ума к сердцу тропка запутанная. Им, горемычным, природой налажено всякого способиться, аще б род не усох. И противу - стыдливость женская да осмотрительность. Они ж, бедолаги, ровно жеребчики несмышленые в запертую кормушку тыкаются, и уж тут его взнуздай мягонько, чтоб он, окаянный, от счастья своего не убег".
      А когда помирать бабка вздумала, лежит и шепчет:
      "Ой, подружии, каяться теперь хочу. Любила я много-о. Перед столькими винна за их мужиков. Неугомонно-то сердце бабье. И теперь уж совсем тело немощно и не чую при себе тут его, а душа окаянная снова ишо любви просит..."
      - Любовь и смерть, - проговорила Марго, - две загадки. Одна дает жизнь, вторая отнимает. Возможно, любить и значит жить...
      Наташа как-то по-бабьи, подперев ладонью щеку, тихо пропела:
      Без любви прожить - не получится.
      А с любовью жить - только мучиться.
      А с любовью жить - только маяться.
      Отчего все так получается?
      И затем, вздохнув, потирая ладонями свои толстые колени, добавила:
      - Почему они всегда рассматривают ноги?
      - А ты не знаешь? - ответила Марго - Это еще от дикости... Ведь когда-то, чтобы познакомиться с женщиной, надо было ее догнать И тогда же выдумали, что мы слабый пол. Если не разбираются в музыке, то скрипку ценят по футляру.
      Что-то мальчишески задорное было в том, как она привстала и, вложив два пальца в рот, свистнула Жесть крыши неподалеку загремела от шагов.
      - Кто там? - вскрикнула она, испуганно одергивая платье.
      - да я- ответил недовольный голос Шубина.
      - Михал Михалыч! - засмеялась Марго. - А мы чуть со страха не умерли.
      - Гавриловна сказала, что вы здесь, - пояснил Шубин. - Я чердак весь облазил.
      - Ты настоящий рыцарь, Мишенька, без страха и упрека, - важно, точно посвящая его в это звание, объявила Марго. - Иди сюда.
      - Ух, сила, прожектора, - говорил Шубин, садясь около Наташи.
      - Мишенька, ты нам скажи, бывает любовь вечной?
      - Откуда я знаю! - помолчав и трогая лоб, сказал Шубин. - Я не химик. Это химики реакции изучают Ну вечного у природы не бывает. Сама вечность понятие относительное. А мы завтра уходим целым факультетом. Добровольно!
      - На фронт? - зачем-то спросила Наташа, хотя все было ясно.
      - Нет. Вначале обучат истреблять танки Гранату под него или бутылкой сверху. Элементарное дело Но все же лабораторная практика требуется.
      Марго сразу утратив наигранность и как бы не зная, что сказать, глядела на Шубина. Брови у нее выгнулись, а губы дрогнули, растянулись.
      - Теперь свидания на крышах назначают "Где увидимся?" - "За трубой", неуклюже пошутил Михал Михалыч и один засмеялся этому анекдоту - Хлама на чердаке столько, что лоб едва не расшиб С точки зрения вечности люди живут миг, а хлама остается дай боже Он вытащил из кармана аляповатого плюшевого медвежонка с непомерно большой головой.
      - Кому это? - спросила Наташа.
      Поглядев на Марго, Шубин вздохнул и с деликатным великодушием ответил:
      - Всем!
      ХХIII
      Невзоров ждал Марго, прогуливаясь у мраморных колонн Большого театра, размалеванных, как и само здание, бурыми пятнами. Спектакли начинались рано, чтобы все могли уехать до темноты. За Пресней дымили склады табачной фабрики, подожженной бомбой, и сизая пелена висела над городом. А здесь, как и до войны, стояла толпа, наперебой спрашивали лишний билетик.
      От Невзорова ни на шаг не отходил плотный, низенький майор с оттопыренными ушами.
      - Быть может, ваша дама не придет, и я могу надеяться? - по-волжски окая, говорил он. - Мне хоть галерку. Я с фронта. Оказия вышла, а ночью еду...
      - Ну, хорошо, хорошо! - отвечал Невзоров. Его сердило и то, что Марго запаздывает, и уверенность этого майора, который весело поглядывал на часы.
      - Обидно же теперь не попасть на "Лебединое озеро", - говорил майор. Всякое потом быть может. Под Оршей не знаю, как уцелел...
      Говорил он без всякого выражения, будто то, что в следующий раз может не уцелеть, дело заурядное, а вот не попасть в театр действительно обидно.
      - Вы из двадцатой? - спросил Невзоров, так как знал, что двадцатая армия вела тяжелые бои под Оршей с танковыми дивизиями Гудериана.
      - Знаете, - ответил майор, - на батальон по сорок танков шло.
      - Трудно было?
      - Разно. Не так, чтобы... - отозвался майор. - И мы знатно их колотили. Вот и третий звонок. Повезло, значит, мне?
      Невзоров отдал билеты, и майор суетливо начал вытаскивать из карманов помятые рубли.
      - Бегите, а то не пустят, - торопил Невзоров.
      - Сейчас, сейчас. Как же это? Денежки счет любят... Ах, несчастье, двух рублей не хватает.
      - Ну, какая мелочь! Стоит ли терять время? - отмахнулся Невзоров.
      - Вот, должником буду. Удружили вы мне.
      И со счастливым, сияющим лицом, пожав Невзорову руку, майор стал протискиваться к входу.
      "Нелепый человек, - думал Невзоров, - был на фронте, опять едет туда, и что ему этот умирающий лебедь, тряпичные декорации, сказочная борьба добра и зла. Пошел бы лучше в ресторан и выпил на свои рубли хорошего вина".
      Он увидел Марго, бегущую через скверик. В белом платье, в туфельках под цвет растрепавшейся копны волос, Марго была очень хороша.
      - да, Костя... опоздала? - сказала она, морща нос и проводя кончиком языка по нижней губе.
      - Да, - забыв, что сердит, любуясь ее гибкими руками, немного осунувшимся лицом и живым блеском глаз, улыбнулся Невзоров. - Билеты сию минуту отдал.
      - Вот... Ну как же? Там добровольцев записывали.
      И мы ждали, - оправдывалась Марго. - И не взяли.
      Профессор испортил все. Говорит, надо учиться музыке.
      - Каких добровольцев? - спросил Невзоров, осторожно беря ее под локоть.
      - Добровольцев, чтобы танки истреблять.
      Невзоров улыбнулся, представив Марго в ее туфельках, с этой воздушной прической около танка.
      - Это гораздо серьезнее, чем вы думаете. И профессор знает...
      - Что он знает? Старый башмак!
      - Он знает, - мягко сказал Невзоров, - войны кончаются, а музыка остается. Поэтому хочет уберечь способных людей.
      - Вы так думаете? - Марго закусила губу. - Куда же мы теперь пойдем?
      Рассеянный взгляд ее остановился на петлице Невзорова, где было уже три шпалы.
      - Костя... Вы стали полковником?
      - Подполковником, - небрежным тоном, как бы между прочим, сказал Невзоров и одновременно горделиво расправил плечи. - Так вот, есть обычай. Гусары считали непременным обмывать это шампанским. И мы пойдем в ресторан.
      - Ну, если гусары считали... - вздохнула Марго, и глаза ее расширились, - Костя, а где ваши усы?
      Стоявший поодаль и разглядывавший до этого ноги Марго черный, как цыган, капитан с недоумением уставился на губы Невзорова, точно у него и в самом деле были, но вдруг исчезли усы.
      - Ну да, такие пышные усы. Чтобы мочить в вине и щекотать руки женщинам, - добавила Марго.
      - Держу пари, никто не угадает, что придет вам в голову еще через минуту, - засмеялся Невзоров.
      - Нет, правда. Говорят, время меняет людей. Ничего подобного. Это люди приспосабливаются к времени и думают, что они ужасно современны.
      Невзоров уже привык к ее безобидным колкостям и легко мирился с этим, как человек, любящий красивые розы, мирится с тем, что укрытые под лепестками шипы иногда колют руки. А ее непостижимо быструю смену мыслей относил к забавной легкости суждений.
      И, настраиваясь на эту легкость, он даже отдыхал от постоянных своих, как думал, трудных и больших забот.
      - Костя, а почему вы разошлись с женой? - спросила вдруг Марго.
      - Беда в том, - проговорил он, - что самый ангельский характер женщины делается несносным и сварливым, едва лишь она станет чьей-то женой А я этого раньше не знал.
      - Что же будет потом, если у меня и сейчас несносный характер? вздохнула Марго.
      - Тут как раз есть надежда, - сказал он доверительно-шутливым голосом. - Несносный характер переменится и будет ангельским.
      У старушки, торговавшей цветами около ресторана "Метрополь", Невзоров купил три большие розы, заплатив помятыми рублями, которые дал ему фронтовик-майор.
      - Это компенсация за упущенную возможность посмотреть балет, - сказал он. - А я, признаться, не огорчен. Когда еще будет свободное время!
      На двери ресторана висело объявление, что мест нет.
      Однако седоусый важный швейцар, увидев военного, пропустил их в зал.
      XXIV
      Табачный дым в зале поднимался клубами, обволакивая мраморных Афродит. Деловито сновали официанты - белогрудые, в черных фраках, как пингвины.
      Невзоров отыскал место за столиком, где пил водку человек в широкой блузе, какие носят художники или актеры. На голове этого человека топорщился редкий пушок волос, и круглое лицо с круглыми румяными щеками было как у доброго старого гнома.
      - Присаживайтесь, молодые люди, - заговорил он.- Без компании душа русская сохнет.
      Едва уселись они, как подбежал сухонький носатый официант.
      - Обнови-ка графинчик, Михеич.
      - Довольно бы, Павел Алексеевич, - почтительно наклонясь, заметил официант. - Много будет.
      - Любишь ты ворчать, Михеич.
      - А нам пока дайте шампанского, - сказал Невзоров, читая ресторанную карточку.
      Официант кивнул и убежал, шаркая ногами.
      - Разрешите водочкой угостить? - предложил разговорчивый сосед Солдатам надо пить водку.
      - Для храбрости? - улыбнулся Невзоров.
      - Для здоровья Храбрость ведь бывает разная.
      - И самая нужная - это перед самим собой.
      - Как это? - спросил Невзоров, помогая Марго вставить цветы в узкую хрустальную вазочку От цветов шел нежный, сладковатый аромат, особенно приятный здесь, среди дыма и резких запахов соусов.
      - А так, молодой человек Размышления о суете сует.
      - У вас какая-то неприятность? - спросил Невзоров.
      Тот молча слил из графинчика в большую рюмку остатки водки, зацепил вилкой соленую маслину с блюдечка и, глядя на сморщенную черную ягоду, проговорил:
      - Что такое неприятность? В молодости нас больше волнуют измены женщин, к сорока годам неприятнее отступничество друзей, а затем начинаешь понимать, что никто не может быть только хорошим или только плохим И многое прощаем, чтобы нам тоже простилось. Как в заповеди апостола Луки.
      - Вот где суть, - засмеялся Невзоров.
      - Да-а... Товарищ один чемоданчики сегодня укладывает, а раньше героизм воспевал. Где мера таланта?
      - Вы художник? - спросил Невзоров.
      - Художником дела и пекаря и токаря назвать можно. Это уж от бога, от натуры. Вот Илюшка Репин, бывало, нас малярами обзывал.
      Марго с удивлением, а Невзоров как-то иронически посмотрели на человека, говорившего так о живописце, который для их поколения стал гигантом, ушедшим в историю. Точно разгадав их мысли, он сказал:
      - Позвольте назваться: Родинов Павел Алексеевич... Жаль, водочки не хотите.
      Картины, подписанные таким именем, Марго видела на выставках, они запомнились радостным звучанием пейзажей, где и деревья и земля будто пели.
      Именно так, через понятное лишь ей, воспринимала и запоминала она все окружающее. И ветер, и цветы, и город таили для нее свое звучание. Порой неизъяснимое словами это ощущение и позволяло безошибочно угадывать равнодушие или внутренний накал чувств других людей. Еще детские сны ее наполняли гномы с флейтами, объяснявшие то, что не могла понять. И люди были для нее как удивительные симфонии, записанные природой, хотя порой фальшивые нотки портили все. К разным людям ее влекло неутоленное желание разгадать их скрытую гармонию. Но почему-то это свойство ее натуры другие принимали за чувственный опыт, за желание легкой близости и, обманувшись, начинали считать ее легкомысленной, непостоянной. Она всегда искренне удивлялась, так как не знала еще, что многие люди готовы самообман приписывать обману.
      Теперь в голосе живописца ей слышались растерянность, удивление, что не мог распознать двойственности характера человека раньше. И взгляд его, когда он смотрел на нее, был не взглядом опытного, пожилого мужчины на красивую девушку, а, скорее, взглядом юноши, способного искренне, без тайных мыслей восторгаться красотой. Она вдруг подумала, как несравнимо ближе, понятнее ей этот старый, обрюзгший художник, чем подтянутый, молодой Невзоров.
      Одновременно ее привлекал разговор за другим столиком. Жестикулируя, молодой летчик пояснял товарищам ход какого-то воздушного боя. И в ресторанном гомоне она улавливала слова, как дирижер улавливает звуки отдельного инструмента.
      - ...Три "фоки" ["Фокке-вульф" - истребитель] еще подоспели. Гляжу, "ишачок" [И-16 - истребитель] Витькин дымит. Кричу ему: "Прыгай!" А он спокойно отвечает: "Фонарь заклинило. Посмотри, как я сейчас рубану..." На таран лезет и поет: "Косы твои да бантики..." Рубанул "мессера" и не допел. Асы тут врассыпную. Я еще одного зажег... Потом сбитого фрица спрашиваю: что же драпали, когда шестеро на меня оставалось? А им в голову пришло, будто мы смертники...
      - Когда сдают нервы, оправдание найдется, - сказал другой летчик.
      Бутылку шампанского официант принес в серебряном ведерке, набитом льдом.
      - Так что мы закажем? - спросил ее Невзоров. - Стерлядь... цыплят... икру?
      Его спокойный, тихий голос прозвучал каким-то чудовищным диссонансом. Она даже вздрогнула и закусила губу.
      - Что-нибудь... все равно.
      - Дал бы, Михеич, еще графинчик, - неуверенным тоном, словно зная, что графинчик не дадут, попросил официанта художник.
      - Нельзя, Павел Алексеич, нельзя, - раскручивая проволоку на бутылке, ответил тот. - Уж знаю, когда нельзя...
      - Ворчун старый, - проговорил художник с доброй теплотой в голосе и, обращаясь к Невзорову, добавил: - Если упрется, ничего не сделаешь... А ведь когда мы с Ильей Репиным у тебя обедали, не ворчал... Когда это последний раз было?
      - В шестнадцатом году, - сказал официант. - Я вам тогда расстегай осетровый подавал, а Илье Ефимовичу картошечку в мундире и черный хлеб. Спор у вас еще был.
      - Да, - вздохнул художник. - Он тогда солдата писать хотел. На фронт съездил, а потом все эскизы разорвал. Боялся, таланта не хватит. Это ему, который Ивана Грозного написал, таланта не хватит! Вот и говорил:
      "Русский талант - это вдвойне муки и мужество, оттого что, как бы ни хвалили другие, себе не умеет врать".
      - Что ж, Павел Алексеевич, - заметил официант, - всякий нож мякоть режет, а не всякий кость берет.
      - Это насчет кого?
      - О людях...
      Официант раскупорил бутылку и, точно любуясь шипучей, искрящейся струей, медленно наполнял вином запотевшие от холода фужеры.
      - Так что мы закажем? - повторил Невзоров.
      - Картошку и черный хлеб, - ответила Марго.
      - С шампанским? - засмеялся Невзоров.
      - Гастрономия любит парадокс, - заметил серьезно, без улыбки, официант.
      - А мы парадоксов не любим, - усмехнулся какимто своим мыслям художник и поднял рюмку: - Ваше здоровье!
      Допив свою водку, он сказал:
      - Ты, Михеич, как?
      - Как условились, Павел Алексеич. Войско-то где наше собирается?
      - Ополчение, Михеич... Как в смутные годы на Руси при князе Пожарском. Для настоящего войска мы с тобой не годны. А записывают у Петровских ворот.
      Тот кивнул и вопросительно глянул на Невзорова.
      Невзоров стал заказывать икру, осетрину, фрукты, шоколад.
      - Ну и картошку в мундире с черным хлебом, - прибавил он, улыбнувшись.
      Официант побежал выполнять заказ, а художник встал.
      - Благодарю за компанию. Надоел, поди, вам?
      Когда художник отошел, Невзоров тихо засмеялся:
      - Сообразил...
      Тонкий слух Марго улавливал слабые голоса летчиков за другим столиком:
      - Рядом с подполковником. Видишь?
      - А косы, братцы... Эх!
      - Да. На таран здесь не возьмешь.
      Марго задумчиво улыбнулась, Невзоров положил руку на ее локоть.
      - Я хочу сказать... Давно хочу.
      - Костя, - быстро сказала она, угадав по тону, о чем хочет он говорить. - Костя, помните Волкова?
      - Волкова? Кто это?
      - Сережка... Помните, был у меня? И я вас знакомила.
      - А-а... Сердитый юноша, - кивнул Невзоров.
      - Он лейтенант. Я видела его мать. - Румянец, оттого что соврала, выступил у нее на щеках. - И Андрей лейтенант. Они уехали тогда в Киев, а писем нет.
      - Можно узнать, - сказал Невзоров. - Запишу имя, отчество, год рождения.
      - Да, пожалуйста, Костя.
      Официант подошел, держа на вытянутых руках большой поднос, уставленный судками, хрустальными вазочками с фруктами. Он был какой-то возбужденный и растерянный.
      - Бои возле Смоленска, - проговорил он. - Минуту назад по радио известили.
      XXV
      9 июля головные части танковой армии Клейста, форсировав реку Случь, прорвались к Житомиру. Тут начиналась лесистая равнина.
      В тылу этих прорвавшихся частей еще шли жестокие бои- русские отходили медленно. Клейст торопился втянуть в прорыв основные силы армии. По широкому грейдеру двигались танковые колонны и грузовики, набитые солдатами. Дрожала, гудела земля...
      к веренице грузовиков пристроился бронетранспортер и катился, не отставая. Вероятно, солдатам, ехавшим на грузовиках, казалось необычным, что у пулемета стоит молодой обер-лейтенант в каске и широковатом для него парадном кителе, затем они перестали обращать внимание: мало ли бывает необычного, когда идет война.
      Еще утром в ящике, под сиденьем, Лютиков обнаружил эти немецкие парадные мундиры, и комдив приказал всем надеть их. Сам комдив тоже натянул узкий китель ефрейтора.
      Запыленные регулировщики флажками указывали дорогу В небе кружились патрульные "мессершмитты". Несколько раз бронетранспортер обгоняли штабные "мерседесы" и "опели". В одной длинной, блестевшей лаком и никелем машине с откинутым верхом Андрей увидел генерала. У него было худое лицо и розовые, как пасхальные яички, щеки. Воротник серого мундира плотно облегал его длинную шею. Тяжелым, колючим взглядом из-под набрякших старческих век генерал окинул бронетранспортер и Андрея, должно быть, удивился парадной форме обер-лейтенанта, приподнял руку, но тут же опустил. То ли он спешил, то ли не хотел задерживать движение.
      Когда эта машина и сопровождающие мотоциклисты проскочили мимо, Андрей наклонился к Голикову, сидевшему за рулем.
      - Думал остановит... руки даже вспотели.
      - Здесь в такой форме, - проговорил комдив, - может быть один человек. Ото Рундштедт.
      "Рундштедт? - мелькнуло в голове Андрея. - Это фельдмаршал... И ничего не стоило убить его: лишь нажать гашетку пулемета".
      - И у меня руки вспотели, - усмехнулся Голиков. - Едва удержался, чтобы не таранить. А сейчас ценнее карту довезти.
      Грейдер круто сворачивал вправо, и там, за поворотом, Андрей снова увидел длинную черную машину фельдмаршала, который даже не подозревал, что жизнь его зависела от хода мыслей человека, сидящего в бронетранспортере.
      На дороге становилось все теснее. Громыхали танки, медленно ползли самоходки. Мощные тракторы волокли громадные пушки. Обочь дороги запыленные автоматчики вели группы пленных бойцов. И Андрей, стиснув зубы, глядел на их мрачные лица.
      В бронетранспортере Ольга щелкала переключателями немецкой рации.
      - Слыхать? Нет? - спрашивал у нее Лютиков.
      И она только качала головой.
      Кюн с заткнутым портянкой ртом ворочал налившимися кровью глазами. Власюк лежал на подостланных немецких шинелях. Он дышал трудно, с хрипом.
      Проехали деревню, почти целиком сожженную, где на подворьях валялись раздутые трупы коров.
      - Сколько жили, добра наживали, - вздохнул кривоносый боец, поправляя немецкую каску - И все разом... вонь теперь одна. - Наклонившись к Власкжу, он добавил:
      - Пожгли село. И яблони, как угли... У меня дома тоже сад.
      - А-а? - слабо протянул Власюк.
      - Трясет?
      - Ничего, - сержант облизнул сухие губы. - Воды бы холодной.
      - Нельзя воды, - сказала Ольга. - Не надо разговаривать.
      За деревней, где раньше была какая-то ферма, стоял танк и около него пленные. Два офицера в черной форме медленно шли вдоль строя. Упирающегося человека вытолкнули из шеренги, и солдат поволок его к грузовику.
      - Э-э!- хватая автомат, выговорил кривоносый.
      - Отставить! - глухо бросил комдив. - Лейтенант, посмотри карту, где мы находимся.
      Бронетранспортер, замедлив ход, стал отставать от колонны грузовиков.
      - Скоро будет река, - доложил Андрей.
      Бронетранспортер свернул на проселочную дорогу.
      И, проехав еще километра два, остановился у стога ржаной соломы. Когда заглушили мотор, стали явственно слышны раскаты орудийной пальбы.
      - фронт, братцы! - заговорили бойцы. - Ей-богу, фронт...
      - Москву удалось поймать? - спросил комдив.
      - Только немцы кричат, - ответила радистка. - Что-то кричат и бьют в барабаны.
      Она передала наушники Андрею.
      Сквозь треск и шум Андрей различил голос берлинского диктора.
      - Передают военную сводку.
      - Ну-ка, ну-ка? - заинтересовался Голиков. - Что там?
      - ...На севере, - переводил Андреи, - занят Псков.
      Танки генерал-полковника Гепнера форсировали Двину взяли много пленных... На Центральном фронте, в районе Белостока и Минска, завершен разгром окруженных армий. По предварительным данным, захвачено более трехсот тысяч русских солдат, несколько генералов, более трех тысяч танков... тысяча восемьсот орудий. Маршал Тимошенко улетел самолетом.
      Лицо комдива будто окаменело, шрам побелел.
      - На южном крыле, - говорил медленнее Андрей, - русские войска под угрозой охвата с флангов бегут к Днепру. Сегодня утром фюрер заявил, что русские проиграли войну...
      Кюн подскочил, двигая губами, стараясь выплюнуть кляп, глаза его восторженно расширились.
      - Ну, ты, - Лютиков кулаком ткнул гауптмана в шею. - Что он, пророк, твой Гитлер? Мне еще поп толковал, что и все пророки брехуны.
      - Мы ж воевать лишь начали, - добавил боец с перебитым носом.
      Комдив молча, должно быть прислушиваясь к орудийной пальбе, глядел на сжатое поле, на одинокий дуб, как бы подпиравший могучими ветвями полинялое небо. Земля после жатвы казалась истомленной, точно после родов. И солнце лениво, как бы сделав свое главное дело, скатывалось за поле. А по грейдеру на восток двигались танки.
      - Может, завтра будем дома, - проговорил Андрей. Он сказал это, чтобы разрядить гнетущее молчание, а про себя думал, что на северном и центральном участках огромного фронта та самая укрепленная линия, где надеялись остановить немецкие армии, уже прорвана. Это, наверное, и заставило побледнеть комдива. И еще думал о том, что, когда взял наушники, радистка не отодвинулась. Мягкие волосы Ольги касались его лица. Он слушал резкий, захлебывающийся крик диктора, приглушаемый скрежетом катившихся по грейдеру танков, но почему-то важнее того, что слышал, казались эти едва ощутимые прикосновения волос девушки. Ольга не смотрела на него, и только щека ее почему-то залилась румянцем.
      Андрей отдал ей наушники, придвинулся к Власюку.
      - Ну что, сержант, легче?
      Лицо Власюка было спокойным, даже как бы умиротворенным, только резче обозначились его скулы и нос.
      Он приподнял веки.
      - Как уходить будете, гранату мне дайте.
      - Куда уходить? - спросил Андрей.
      - Тащить меня - обуза.
      - Глупости, - сказал Андрей. - Дождемся вечера и поедем.
      - Мальчонкой я рыб удить любил, - с укоризной глядя на Андрея, проговорил сержант. - А в школе учи
      тель спрашивает: что добываем из земли? Я и бухнул:
      червяков... За эту святую правду он меня выгнал.
      - А ты гвоздь ему в стул не забил? - поинтересовался Лютиков.
      - Эх, токо бы выбраться, - сказал кривоносый боец.
      Он достал из кармана прорезиненную обертку санитарного пакета, развернул ее и показал фотографию.
      - Жена, что ли? - спросил его Лютиков.
      - Жена.
      - Красивая, - похвалил Лютиков.
      - Друг мне перед самой войной отписал, будто хахаля завела. Ну, только бы выбраться!
      - Послал бы ты... этого друга, - возмутился Лютиков. - И брешет он! Друг бы молчком хахалю голову свернул.
      - Лейтенант, - позвал Андрея комдив, - давай карту. Посмотрим, где тут мост.
      XXVI
      К ночи движение по грейдеру совсем прекратилось, гул пушек на востоке усилился. Андрей вначале решил, что они приближаются к фронту, но потом загромыхало справа. Зарницы разрывов охватили весь горизонт.
      Комдив, сосредоточенный, молчаливый, часто останавливал бронетранспортер, прислушивался к звукам боя.
      Проскочив темную, без единого огонька деревушку, бронетранспортер едва не врезался в хвост колонны грузовиков. Впереди мелькали лучи фонариков, громко, озлобленно кричали солдаты. Оттуда тянуло сыростьк и прохладой.
      "Переправа, - догадался Андрей. - Здесь все решится для нас".
      - Кто-то подбежал к бронетранспортеру.
      - Nicht stehenbleibenu Uberholen Sie doch diese Zummel [Не задерживаться. Объезжайте этих болванов (нем.).].
      Бронетранспортер, объезжая грузовики, сползал по косогору к переправе. Один грузовик здесь лежал на боку, другой врезался в него Десятка два солдат облепили машины, пытаясь столкнуть их в воду. Кто-то фонариком стал указывать бронетранспортеру путь. Под гусеницами заскрипел шаткий деревянный настил.
      А метрах в тридцати, левее, вырисовывались исковерканные взрывом пролеты моста. И вдруг там, за этим мостом, послышался рокот самолета. Черная груда машин на берегу зашевелилась, стала расползаться.
      С другого берега вытянулись яркие лучи прожекторов.
      Два из них скрестились, и Андрей увидел там серебристую точку. Гулко простучали зенитки. Вокруг самолета елочными блестками сверкнули разрывы снарядов.
      - Наш, - проговорил Лютиков. - Ей-богу, наш.
      Самолет летел к переправе.
      "Почему не уходит? - думал Андрей. - Ведь собьют".
      Шаткий мост кончился. Два прожектора стояли на бугре, за кустами.
      - Огонь! - выкрикнул комдив. - Глуши прожектора!
      Андрей надавил гашетку. Дробно застучал крупнокалиберный пулемет, отлаженный, видно, механиком так, что не требовалось усилий, лишь трясло руки, а стреляные гильзы со звоном сыпались у ног.
      Лучи прожекторов качнулись, упали на реку и пробили в темной воде яркие дыры. И после длинной очереди на том берегу в плотной массе грузовиков плеснулись изжелта-голубые языки огня.
      - Ага! - выкрикивал кривоносый боец, стрелявший рядом из автомата. Лупи их, братцы!
      Бронетранспортер выехал на дорогу и сбил какую-то легковую машину. О борт начали щелкать пули.
      Андрей стрелял, пока деревья не заслонили цель, и лишь тогда поднял голову. Охваченный пламенем самолет напоминал большой метеорит, несущийся под косым углом. Он упал на переправу, и там вздыбился столб огня и розового дыма.
      Бронетранспортер кидало из стороны в сторону. Лютиков тормошил у ног Андрея кривоносого бойца.
      - Ранен, что ли?
      - Да, в голову попало, - сказал боец с обожженным лицом. - Не видишь... Легкая смерть досталась.
      Ольга придерживала стонущего Власюка. Генерал вел бронетранспортер напростец, через неубранные хлеба. Впереди темнел лес. И опять попалась дорога. Потом у леса обозначилось село. Три человека бежали от крайней хаты.
      - Halt!.. Russen! [Стой!. Русские! (нем.)] Кто-то из бойцов пустил длинную автоматную очередь. И тут же вслед бронетранспортеру застрочил немецкий пулемет. Трассирующие пули свистнули над головой. Андрей наклонился к генералу:
      - Этот солдат крикнул, что впереди русские.
      - Да .. Линия фронта, - ответил комдив.
      - Теперь могут свои ударить, - проговорил Андрей. - Бронетранспортер же немецкий.
      Голиков не ответил, вглядываясь через прорезь щитка в темноту.
      - Неужто выскочили? - спрашивал боец с распухшим лицом. - Где тут фронт? И не видать!
      - Засветят снарядом в лоб, тогда увидишь, - пообещал ему Лютиков.
      Кругом было тихо, пустынно. Лишь ровно гудел мотор бронетранспортера. Хрипло выкрикивая что-то непонятное, бредил сержант. И медленно занимался рассвет. Узкая полевая дорога тянулась в густой зелени льна. Небо хмурилось, клубилось тучами. Андрей поглядывал то на дорогу, то на радистку, сидевшую около Власюка. Она, закусив губу, молчала и старалась не видеть Андрея, точно между ними произошла размолвка.
      Все сбросили немецкую форму, и теперь парадные мундиры с крестами и разноцветными медалями валялись под ногами.
      - Где ж мы есть? - пытался угадать Лютиков. - Ни души.. Прострация!
      У самой дороги чернела бомбовая воронка, рядом с нею лежал убитый конь.
      - Под вечер кинул, - заметил боец с распухшим лицом. - Коня-то не вздуло. Днем бы от жары спортился.
      - А может, ночью?
      - Дурак он тебе, ночью в поле бомбы кидать...
      Объезжая воронку, бронетранспортер гусеницей завалился туда, и мотор заглох.
      - Все, - проговорил комдив, - горючее кончилось.
      Он устало выбрался из кабины, разминая затекшие ноги, обошел бронетранспортер.
      - Разгружайсь!
      В утреннем свете щеки генерала, покрытые щетиной, казались бело-синими, а шрам выделялся фиолетовым рубцом. Лютиков открыл заднюю дверцу, и бредившего Власюка на шинели спустили на землю. Какой-то настороженностью веяло от земли, от серых низких тучек.
      Метрах в десяти, среди густого льна, чернела еще одна бомбовая воронка. Комдив приказал тут захоронить убитых.
      На холмик положили три солдатские каски. Стоя перед этой братской могилой, Андрей думал, что холмик размоют дожди, каски заржавеют, и все они давно числятся пропавшими без вести.
      Бойцы молча подняли Власюка. Ольга тоже ухватилась за край шинели помогая нести раненого. Андрей пошел рядом с комдивом.
      Какая-то вялость была теперь в его движениях. Он загребал носками сапог дорожную пыль и горбился больше обычного.
      - Что молчишь, лейтенант? - вдруг спросил Голиков.
      - Думаю, - ответил Андрей. - Я боялся, что свои накроют огнем Увидят бронетранспортер и накроют.
      - Могло случиться и так, - согласился Голиков. - Хуже нет, когда свои бьют.
      - Вам приходилось?
      - Приходилось, - криво усмехнулся комдив.
      Он замолчал и, будто сожалея о том, что сказал, покачал головой. Андрею тоже почему-то стало неловко Морща высокий лоб, Голиков снял фуражку и провел ладонью по слипшимся волосам.
      - Собственную глупость оценить всегда трудно Если бы люди не боялись признаваться в своей глупости, тс чаще могли избегать ошибок. Но все бывают довольны своим умом.
      По обочинам дороги белели рассыпанные листовки.
      Андрей подобрал одну из них. Цветное фото запечатлело, как толпа осаждает балкон, где стоял Гитлер, и матери протягивают к нему своих детей.
      - Фальшивка, наверное? - спросил Андрей.
      - Это не фальшивка, - взяв у него листовку, сказал комдив. - Это хуже.. У людей не исчезла потребность одно божество менять на другое. И от нового кумира всегда ждут чуда... Кто ж виноват? Глупость нередко уничтожала все, что не способна понять.
      Он стиснул кулак, будто хотел смять, раздавить вместе с листовкой еще что-то.
      Впереди, сгибаясь от тяжести, бойцы тащили Власюка. Ноги его свисали, волочились, оставляя на пыли две мелкие борозды. Кюн шел сбоку, покачивая связанными руками, низко опустив голову.
      - Дождю быть, - переговаривались между собой тащившие Власюка бойцы.
      - То-то с утра парит... А земля здесь, как сухомол.
      У нас от земли медовый дух идет...
      Два "мессершмитта" вынырнули из-за тучки Бойцы остановились.
      - Нахально ходят, - зло проговорил комдив - Не могу на них смотреть.
      Один истребитель развернулся к дороге.
      - Ложись!
      Бойцы, тащившие раненого, кинулись в сторону.
      Андрей увидел быстро несущуюся тень и, падая в колючий, пахнущий мятой лен, оглянулся. На дороге остался только комдив. Он подался вперед, точно готовился к прыжку.
      "Что же он?" - успел подумать Андрей.
      Как ржавым цепом хлестнула по земле очередь крупнокалиберного пулемета, мелькнуло желтое, будто срезанное крыло "мессершмитта" и за колпаком смеющееся лицо пилота.
      Андрей тут же вскочил. Комдив лржал на спине, фуражка его откатилась. По разодранному, тлевшему кителю, будто вскипая, пузырилась кровь. Глаза комдива были открыты. Андрей присел, стараясь расстегнуть китель.
      - Вот как, лейтенант, - прохрипел он - Карту в штаб фронта... И передай: ударить по флангу.
      Подбежали другие бойцы. Комдив остановил взгляд на лице Ольги:
      - Хорошо... что живы...
      Крупная дрожь сотрясла тело, и он замер с раскрытыми глазами.
      - Все, - сказал боец. - Не умел кланяться пулям.
      И когда прорывались., залегли мы. А он бежит в рост.
      Ну и мы тогда... Если бы не он, все полегли, до одного.
      "А летчик смеялся, - думал Андрей. - Смешно было ему, что из нагана целятся по самолету. И отчего всякая смерть кажется безвременной или нелепой..."
      - Похоронить надо, - сказал он. - Что же делать?
      У обочины дороги бойцы ножами выкопали неглубокую яму, перенесли в нее тело генерала и прикрыли шинелью. Затем на холмик сухой комковатой земли Андрей положил фуражку.
      - Пошли, - сказал он.
      - Шагай, турист! - с неожиданной злобой толкнул Кюна в спину Лютиков.
      Они долго шли молча. Только бормотал что-то непонятное Власюк. А за тучками гудели "мессершмитты".
      - Никак не обвыкну, - вздохнул боец с распухшим лицом, то и дело задиравший голову. - Пуля иль снаряд еще так сяк... От самолета ж все нутро киснет.
      Хоть штаны мочи...
      - Так веревочкой завяжи, - хмуро ответил ему Лютиков, покосившись на Ольгу.
      XXVII
      Дорога сошлась у кургана еще с одной. На этом перекрестке стояла каменная баба с плоским лицом, тяжело обвислыми плечами и вздутым животом. Дожди и ветры за тысячелетия сделали камень рыхлым, пористым. Но что-то грозное, величественное было в ней.
      Пустые глазницы видели и пляски скифов вокруг добычи, и визгливых конников в лисьих шапках, гнавших толпы светловолосых рабов, и яростные сечи, после которых земля дымилась от крови, и блеск штыков, и дымные шапки взрывов - все это накатывалось, уходило, как волны, а поле каждую весну снова зарастало буйной зеленью. Пустые глазницы бесстрастно смотрели на метавшегося в бреду Власюка, на немца со связанными руками, на усталых солдат. Лютиков обошел вокруг бабы и колупнул ногтем ее живот.
      - Скучно, поди, одной. Все-таки мадама.
      Ольга присела на уродливую каменную ступню.
      "Когда-то, - думал Андрей, - люди поклонялись этим фигурам. И мы уже не знаем почему. В Азии, Европе, Америке их находят. Быть может, древние поклонялись символу женщины - вечной продолжательницы человеческого рода?"
      - Бей! - хрипел Власюк. - Гранаты... О... о... о!..
      Мать...
      - Не надо... не надо, - кусая губы и наклонившись к нему, шептала Ольга. - Потерпи... Слышишь?
      Какая-то извечная глухая материнская печаль была в ее тихом голосе.
      - Братцы, машина идет, - сказал Лютиков. Андрей тоже услышал слабый, как стрекот кузнечика, шум мотора. По дороге, таща за собой хвост пыли, катился грузовик.
      - Наш вроде. Рази ганс в одиночку поедет? А все ж...
      Власюка на всякий случай оттащили за каменную бабу. Машина приближалась.
      - Стой! - закричал, размахивая наганом, Андрей.
      Скрипнули тормоза, пыль, налетев сзади, окутала грузовик и стала оседать. Из кабины выпрыгнул на землю перетянутый ремнями высокий капитан с ручным пулеметом. А над исцарапанным бортом старенькой полуторки оказались два лица: молодой белокурой женщины с любопытными глазами, ямочками на пухлых щеках и старушечье, узкое, отрешенное, как на иконе, под черным платком.
      - Какая часть? - спросил капитан, не опуская пулемета.
      - Воздушно-десантная бригада, - отмахиваясь от пыли, сказал Андрей.
      - Ого! Целая бригада? - засмеялся капитан и, шагнув к Андрею, протянул руку: - Я Самсонов.
      Он проговорил так уверенно, словно лейтенант и все здесь должны были хорошо знать его фамилию. И такая же уверенность была в его взгляде, в горбоносом длинном лице, во всей прямой, сильной длинноногой фигуре.
      - Эхма! - глаза капитана вдруг округлились, уставились на Кюна. - Это что? И с ним возитесь?.. Ну-ка, ставь его к той бабе!
      - Нельзя! Что вы? - Андрей схватил его за руку. - Нельзя, капитан. Мне сейчас в штаб фронта необходимо.
      - "Язык", что ли?
      - Да, - кивнул Андрей. - Вы не знаете, где штаб фронта?
      - Чего захотел! - ответил Самсонов. - Тут хоть какой-нибудь штаб разыскать. Ладно, полезай в кузов, десант. Прокачу с ветерком. Ты, лейтенант, садись в кабину. Разговор есть.
      Когда уложили Власюка, Андрей помог забраться в кузов Ольге и подивился, до чего она была худенькой:
      ладони его почти обхватили ее узкую талию.
      - Кто есть хочет, бери арбузы. Там их много, - крикнул с подножки капитан.
      Андрей забрался в кабину и увидел пятна засохшей крови на сиденье, а тонкая жесть над головой была издырявлена, как решето. Самсонов достал из кармана гимнастерки две папиросы.
      - Я не курю, - покачал головой Андрей.
      - Ну?.. И водку не пьешь, и женщин не любишь, только воюешь? сощурился тот. - Где "языка" прихватил?
      - Там... Далеко отсюда, - Андрей посмотрел в заднее оконце кабины. Лютиков уже резал большой арбуз тем же финским ножом, которым недавно копал могилу.
      - Ясно, - усмехнулся Самсонов. - А я, понимаешь ли, в отпуске был, когда война началась. Приехал - ни батальона, ни дивизии на месте нет. Двинул прямо сюда. Пристроился к части. С двумя ротами переправу закрывал. Немцы со всех сторон меня обложили. Кричат: "Сдавайся, капитан Самсонов!" А мы им: "На-ка, выкуси!" Потом ко мне боец дополз с распоряжением отойти. Ночью вырвались. Меня первым делом спрашивают: "Кто таков?" Показал документы. Командир полка говорит: "Воевал ты, Самсонов, хорошо, и документы правильные, но кто тебя знает? Для порядка и в расход можно, а совесть не велит. Ищи-ка свою часть". Снова я, как перст, остался. На дороге эту полуторку нашел с арбузами. Убитого шофера вытащил и поехал с комфортом.
      - Что у вас за пассажиры? - спросил Андрей,
      - Рассмотрел! - оживился капитан. - На дороге встретились. Старуха чокнутая малость, а блондиночка... О-го-го!.. Дай бог каждому. Теперь вместо наблюдателя. Как "мессера" появляются, сворачиваю в поле.
      За каждой машиной, черти, гоняются. Ну и кутерьма...
      Штаб фронта будешь искать? Мне-то все равно, какой штаб найти. Главное, отметиться, что прибыл. А то числюсь еще на курорте. Вот дела... Ты до войны кем был?
      - Учился, - ответил Андрей. - Недоучившийся студент. Из Москвы.
      Дорога убегала вперед, сливаясь у горизонта с наползавшей тучей. Как столбики, между тучей и дорогой замаячили фигурки людей.
      - Еще кого-то бог послал, - сказал Самсонов. Он выставил пулемет и сбавил газ. Это были саперы, минировавшие деревянный мостик через овраг. Внизу, около болотца, паслась раненая лошадь.
      - Топай, дура, - кричал, размахивая хворостиной, один сапер. - Жить, что ли, не хошь?
      У перил мостика стоял худенький, невысокий старшина в очках, с заячьей губой. И казалось, что он улыбается. Руки этот старшина почему-то держал за спиной.
      - Езжайте, езжайте, - сказал он.
      Андрей спросил, где разыскать какой-нибудь штаб, но старшина только пожал плечами:
      - Утром пехота шла, и больше никого. Вы, наверное, последние.
      - Это уж точно, - засмеялся Самсонов. - Арьергард. Давай команду и лезь в кузов.
      - Мы еще подождем. Вчера один мост рванули. Затем, смотрим, артиллерия идет. Две пушки утопли.
      Майор из реки вылез и с наганом ко мне. Хорошо, что у него патроны отсырели. Вот и думай.
      - А ты не думай, - засмеялся капитан. - Помирать один раз. И растяпой не будь. Вдруг бы мы оказались переодетыми немцами? Тогда что?
      - Тогда? - Старшина, оттопырив заячью губу, вынул из-за спины руки, показал две зажатые в кулаках бутылочные гранаты.
      - Серьезный мужик! - удивился капитан. - Студент?
      - Нет, - покачал головой старшина.
      - Ну, прощай, - махнул ему рукой Самсонов. Грузовик медленно переполз горбинку моста.
      - У меня в тех двух ротах, что самозванно командовал, тоже студенты были, - проговорил Самсонов. - Вежливые, наподобие этого старшины, а дрались как черти.
      "Если бы мы ехали на немецком бронетранспортере, - подумал Андрей, - то взорвались бы на мосту...
      Но почему, кроме саперов, здесь никого нет?"
      И все-таки то, что теперь позади остался, хоть и жиденький, заслон, успокаивало. Веки Андрея начали слипаться, он с трудом раздирал их. Голос капитана доносился точно издалека:
      - Вот, лейтенант, что называется маневренной войной. Едешь целый день, и где свои, где чужие, хрен разберешь, - говорил Самсонов.
      - Да, - вздохнул Андрей.
      - А в блондинке что-то есть... Заметил?.. Нина Владимировна. Ниночка! Муж у нее полковник - это я выяснил. Интендант какой-то. Спишь, лейтенант?
      - Нет, - пошевелил губами Андрей. Он уже видел где-то в пелене туч вспышки танковых выстрелов, потом мелькнул черный крест самолета, и перед ним встала во весь рост сутулая фигура комдива с иконописным, строгим лицом старухи, плечами каменной бабы и тонкими, как у мальчишки, руками старшинысапера.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      I
      Волков торопливо сбросил лямки парашюта и встал.
      Безветренная тихая ночь окутала все кругом.
      Мысль о собственной счастливой судьбе, хотя и непонятной, никак не объяснимой здравыми суждениями, родилась у него еще час назад, когда привезли его на аэродром, дали парашют и затолкали в бомбовый люк "юнкерса".
      "Ну вот, - подумал он. - Я здесь..." И нагнулся, трогая ладонью сухую, покрытую мелким репейником землю, рассмеялся от внезапно нахлынувшей радости, потом двинулся наугад, все ускоряя шаги. А мысленно еще он перебирал то, что было. Несколько дней его продержали в темном сарае около аэродрома. По утрам часовой, открыв дверь, передавал ему кружку воды, ломоть пшеничного хлеба. Тогда он видел пленных, засыпавших воронки, купавшихся в пруду солдат и "мессершмитты", идущие на посадку.
      "Значит, не судьба еще быть убитым, - думал он. - Не судьба..."
      И, повторяя это много раз слышанное по разным поводам слово, даже не старался разобраться в его значении.
      А то, что называют судьбою, всего-навсего зависимость человека от действий и помыслов других людей, про которых он может ничего не знать. Эти помыслы, действия сплетаются в запутанный клубок жизненных обстоятельств. И потому, как невозможно бывает предугадать все обстоятельства, человеческая судьба полна таинственности.
      Минут через десять он вышел к окраине городка Здесь точно сразу оборвалась и нить, связывающая его с недавним прошлым.
      Домики окраины утопали в садах. Ему почудилось, будто какая-то тень метнулась от крайнего домика, но, сколько ни приглядывался, ничего не увидев, только взлаяли собаки. Он решил переждать где-то до утра, а потом идти в комендатуру. На ощупь отыскав калитку, толкнул ее, и почти сразу отворилась дверь хаты. В желтой полоске света возникла фигура женщины.
      - Ты, Матвей? - крикнула она, прикрывая свечу ладонью И узкая ладонь сразу порозовела, как раскаленная Заметив стоящего у калитки человека, она тревожно спросила - Да кто это?
      - Нельзя ли у вас переночевать? - сказал Волков - Мне только до утра.
      - Переночевать Отчего ж нельзя? Тут во всех хатах военные ночуют Заходите!
      Невысокая, стройная, в наброшенном на плечи казакине, стуча большими, впопыхах надетыми мужскими сапогами, хозяйка провела гостя в комнату, перегороженную пузатым комодом и занавеской.
      - Тут вам и постелю Может, покушать хотите? О-ой, да что с вами? разглядев пятна засохшей крови на его гимнастерке, спросила она.
      - Просто, - махнул рукой Волков, - царапина.
      - Господи! Да вы садитесь.
      У нее было худощавое лицо, седеющие волосы, черные глаза с близоруким прищуром.
      - Мамо! Батя приехал? - радостно выкрикнул сонный молодой голос за комодом. И оттуда, видно соскочив с кровати, показалась девушка, босая, в одной тонкой рубашке. Коса была перекинута через плечо. Девушка терла кулаком глаза, и с левого плеча рубашка сползла, наполовину открыв смуглую маленькую грудь.
      - Как ты? - проговорила мать - Не батя то, не батя Чужой человек Закройся хоть!
      - Ой! - испуганно вскрикнула девушка.
      - Одно наказание - дети, - пожаловалась хозяйка, словно Волков был таким же умудренным опытом и долгими годами жизни, как она, и мог оценить, что это за наказание - Еще придумала на войну идти санитаркой. Хоть бы вы ее угомонили. И садитесь, чего стоять-то? Чай, намучились Может, доктора кликнуть?
      - Не надо, - сказал Волков.
      - Тогда яишенку зажарю Катруся, - добавила она в сторону занавески Отцовскую бутыль неси. Муж-то еще на работе. А я вот его ждала.
      Девушка вышла уже в широкой юбке, сделавшей ее старше и толще, в вышитой украинской кофточке, неся оплетенную свежими ивовыми прутьями бутыль. Через минуту Волков узнал, что хозяйку зовут Дарьей Кузьминичной, муж ее работает грузчиком, а дочь окончила школу и хотела стать актрисой. Ему было хорошо в этом уютном, гостеприимном доме, и казалось, не было плена, подвала с крысами, рева моторов самолета, отчаянной пустоты в душе. Обжигаясь, Волков ел шипящую глазунью. Две пары глаз восторженные, блестящие, как маслины, и поблеклые, скорбные, под набухшими веками, смотрели на него. По взгляду Катруси он чувствовал - девушка видит в нем, в его запятнанной, простреленной одежде что-то необыкновенное и героическое.
      Дарья Кузьминична подливала в стакан кислого вина и рассказывала, что многие уезжают из городка, ходят слухи, будто германцы близко, а днем они бомбили вокзал.
      - Солдат-то побили! Все молоденькие Жить бы еще да жить, - вздыхала она.
      - А вы их убивали? - спросила Катруся.
      - Убивал, - Волков отодвинул сковородку, допил яблочный сидр - Конечно, убивал.
      - На что только эта война? - вздохнула опять Дарья Кузьминична, тяжело грудью налегая на стол.
      - Ах, мамо, вы ничего, ничего не знаете, - сказала Катруся.
      - Я-то знаю! - рассердилась Дарья Кузьминична - Ночи не спишь, лишнего куска не съешь - только бы росли здоровыми. А вырастут увезут куда-то, и могилки не сыщешь, чтоб поплакать.
      Катруся с деланной серьезностью кивала головой, поглядывая на Волкова.
      "Ну что они понимают, эти родители! Мы знаем больше, верно? - говорил ее взгляд. - Но переубеждать нет смысла".
      "Конечно", - тоже взглядом и улыбаясь отвечал Волков.
      - Еще одной войны не забыли, а новая пришла, - говорила Дарья Кузьминична, уголком платка вытирая набежавшую слезу.
      - Не будь той войны, вы бы и с батей не повстречались, - сказала Катруся.
      - Одна война свела, эта, может, навек разлучит, - она взяла с комода пожелтевшую фотографию, на которой улыбался белозубым ртом и сжимал эфес шашки чубатый конник. - Привезли чуть живого к нам в хату.
      Тоже раненый был. Целый год выхаживала.
      Дарья Кузьминична провела по фотографии огрубевшей от работы ладонью. И на губах ее была тихая, задумчивая улыбка.
      В этот момент скрипнула калитка. Она вздрогнула, прислушалась:
      - Никак Матвей?
      - Я открою, мамо, - предложила Катруся.
      - Сиди, сиди уж, - торопливо сказала мать, почему-то глянув на Волкова.
      Дверь распахнулась от сильного удара, и в горницу ввалилось несколько бойцов с винтовками, а за ними круглолицый юный лейтенант.
      - Руки вверх! - громко, срывающимся голосом закричал он.
      - Господи! - вырвалось у Дарьи Кузьминичны. - Да что вы?
      - Попался! - кричал юный лейтенант. - От меня не уйдешь! Диверсант чертов!
      Волков хотел приподняться, но его уже крепко схватили за руки.
      - Где оружие? - требовал лейтенант. - Говори!
      - Свой он, - пояснила Дарья Кузьминична. - Раненый... Чего ж набросились?
      - Может, и заправда наш? - сказал один боец.
      - Какой наш? Диверсант это! А ну, где пастушонок?
      В горницу из сеней проскользнул белобрысый, со вздернутым носом мальчуган.
      - Он? - спросил лейтенант. - Этот?
      Мальчуган жался к солдатам, тоненьким, срывающимся от возбуждения голосом начал говорить:
      - Мы козу пасли. А ён как сигнет, как сигнет.
      И пошел. А мы за ним...
      - Так, значит, он ваш? - спросил Дарью Кузьминичну лейтенант, делая ударение на последнем слове. - Интересно! Очень интересно. Разберемся...
      Встать!
      Катруся, закусив губу, смотрела на Волкова, и в глазах ее застыла жгучая ненависть. Дарья Кузьминична перебирала трясущимися пальцами концы вязаного платка.
      "Ничего, - подумал Волков. - Я все объясню. Когда узнают, что произошло, меня отпустят".
      - Вы не беспокойтесь, - сказал он Дарье Кузьминичне.
      Лейтенант ткнул стволом нагана в поясницу Волкова.
      - Шагай, шагай!.. В контрразведке иначе запоешь.
      Отдел контрразведки, куда привели Волкова, разместился в школе. Следователь уселся за парту и, как добросовестный ученик, развернул тетрадь. Это был немолодой уже капитан с желтым, отечным лицом, редкие, аккуратно причесанные, чтобы прикрыть лысину, волосы топорщились на висках.
      - Моя фамилия Гымза, - проговорил он, разглядывая карандаш. - Ну, исповедуйся.
      Он слушал Волкова, что-то записывая и кивая головой. Потом спросил:
      - Все?
      - Да, это все, - ответил Волков.
      - Что ж, до завтра... Отдохни, подумай.
      II
      Утром Волкова снова привели на допрос.
      За партой сидела Катруся в той же украинской кофточке и широкой юбке Она исподлобья глядела на Волкова.
      - Темнота уходит, Волков, - сказал Гымза, потирая руки. - И все становится ясным, как божий день.
      - Мамо яичницу жарила для него еще, - сказала Катруся.
      - И он говорил, что ранен в бою? - обернулся к ней следователь.
      - Да... И как немцев побили. Такой врун!
      - Ну, беги домой, - мягко улыбнулся Гымза. - Ноги-то не промочи. Дождь.
      - А мамо всю ночь еще плакала, - обжигая Волкова полным злой ненависти взглядом, сказала она.
      - Беги, беги, - с доброй, отеческой нежностью повторил Гымза и тихонько вздохнул. - Та-ак, - продолжал следователь, когда она ушла. - Выловили мы и других. Из одного гнездышка летели.
      - Кого других? - удивился Волков, но тут же сообразил, что Гымза просто ловит его. А Гымза точно не расслышал его вопроса.
      - И заключение доктора: стреляли в упор, чтоб наверняка рана оказалась легкой. Много частиц пороха.
      - Я же объяснил, - сказал Волков.
      - Какое задание было? Ну, ну... Трибунал примет во внимание чистосердечное раскаяние. Иначе - к стенке... Говори. Сказкам у нас не верят. Для того мы и есть, чтоб все знать... С кем должен был встретиться? - Гымза проговорил это как-то сочувственно, медленно и тихо, но вдруг, стукнув кулаком по парте так, что звякнули стекла в окне, крикнул: - С кем?
      На крышке парты, где замер его костлявый большой кулак, были выцарапаны гвоздем неровные буквы:
      "Гришка любит Катю".
      - С кем? - уже шепотом повторил следователь. - Мне другие нужны... Где совершат диверсию?
      Волков стиснул кулаки так, что ногти впились в ладони, и эта боль сейчас ему казалась приятной.
      - Нервничаешь?.. Оттого и нервничаешь. Ведь не последняя же ты дрянь?
      Голос у следователя был теперь скрипучим, неприятным, словно зубами он ломал перегоревшую жесть.
      Волков понял, что следователь убежден в измене, а лишенный сомнений человек иные доводы, умаляющие главную, по его мнению, суть факта, попросту не воспримет.
      - Другие сообразительнее тебя. У меня показания, как вербовали.
      - Это подлость! - сказал Волков.
      - Это формальность, - усмехнулся Гымза. - Майора Кузькина добренькие немцы оставили, а тебе и парашют и самолет... Понравился им очень?
      Стиснув кулаки, Волков шагнул ближе.
      - Ух ты, - бледнея ото лба к носу, Гымза опустил руку на кобуру пистолета. - Шлепну и до трибунала. Я таких в гражданскую на месте рубил. Для вас жизнь делали. С голодным брюхом фабрики отстраивали. Вот, мозоли еще не сошли... Родину, гнида, предал!
      Пальцами Гымза опять сжал карандаш, точно эфес шашки. В дверь постучали.
      - Кто? - резко спросил Гымза.
      - Тут еще к вам, - просунув голову, сказал часовой.
      - Пусти!
      Два бойца ввели человека с худощавым нервным лицом и спортивной фигурой. Один из бойцов, кося на Волкова любопытные глаза, передал следователю отобранные документы, немецкий пистолет и ракетницу.
      - Где взяли?
      - В лесу, - ответил боец.
      - Стрелял?
      - И гранатами швырялся, - сказал другой боец, у которого выгоревшая пилотка едва закрывала макушку.
      - Я солдат, - заговорил фальцетом этот человек, - и прошу обращенья, как с военнопленным.
      - Знакомы? - кивнув на Волкова, спросил Гымза.
      - Нет, - быстро проговорил тот. - Я солдат...
      - Да брешет, - сказал боец. - Из банды, шо в лесу.
      Какой он солдат!
      - Уведите пока, - распорядился Гымза.
      - Я тоже никогда не видел этого человека, - проговорил Волков.
      - Что не видел его, поверю, - согласился Гымза. - У этих закваска иная, но черт один, как ни малюй. Я, Волков, шестые сутки на ногах. Давай-ка рассказывай сначала, и всю правду.
      - Ничего другого я не могу сказать.
      - Рассказывай, рассказывай. Я терпеливый.
      Волков рассказывал заново то, что произошло с момента, когда бригада окопалась у реки. Гымза делал пометки в своей тетрадке, очевидно для того, чтобы сравнить его показания.
      - Какое же вино лакал этот Ганзен? - спросил он.
      - Не знаю.
      - Ну ладно, - усмехнулся Гымза. - Припомни тогда, что этот майор говорил?
      Волков, как мог, пересказал речь Ганзена.
      Затем следователь потребовал описать его внешность, как он ел цыпленка, как держал рюмку. Вошел молодой, с худощавым, бледным, усталым лицом черноволосый полковник и, жестом разрешив капитану продолжать допрос, уселся за соседнюю парту, изучающе глядя на Волкова.
      - А бумагу ты до ужина подписал? - равнодушно спросил Гымза.
      - Я ничего не подписывал, - ответил Волков. - Ничего!
      - Может быть, сфотографировали за ужином? - тихо спросил полковник. - И затем напугали этой фотографией?
      Теперь лишь Волков догадался, почему следователь обстоятельно расспрашивал, как сидел и что делал немецкий майор.
      - Нет, - сказал он. - Фотографии не было. Ничего не было.
      - А почему головой дергаешь? Нервы тебя выдали, - улыбнулся Гымза. - И показания расходятся.
      Первый раз говорил, что хотел бутылкой этого майора шарахнуть. Так? Так... А теперь вот, - он заглянул в свою тетрадку. - "Вино было на вкус кисло-терпким"
      Твои слова? Твои!.. У меня, Волков, нервы покрепче Из одной бутылки вино с ним пил. Раскололся ты, Волков, как орех, раскололся. Даже неинтересно. Теперь говори все!
      Волков молчал. Он вдруг почувствовал, что не может расцепить челюсти.
      - Странно, - тихим голосом уронил полковник. - Что же вы молчите?
      Волков повернул голову и увидел его лицо какимто расплывчатым, будто в тумане.
      - Отправьте задержанного в коридор, - сказал полковник.
      Пол коридора был истоптан, валялись окурки, шелуха семечек. Двое часовых неподвижно стояли у выхода. Тускло поблескивали штыки винтовок.
      - А ну, встань к стенке, - потребовал один из них.
      Волков прислонился к стене. Где-то была трещина или неплотно закрылась дверь, и он услышал разговор.
      - Все улики налицо, - говорил следователь.
      - И в прошлом деле были улики. А что выяснилось?
      - Но заявлял же тот, будто армия у нас отстала.
      С этими мыслями - шаг до измены. Война скажет, кто прав. Я не о себе забочусь. Своей шкуры никогда не жалел...
      Голоса их стали неразборчивыми, приглушенными.
      Через минуту полковник вышел хмурый, сосредоточенный, быстро пробежал мимо Волкова, даже не взглянув на него.
      Ill
      Командующий Юго-Западным фронтом генерал-полковник Кирпонос сидел за грубо сколоченным дощатым столом в крестьянской избе. На столе была разложена карта. Прихлебывая кипяток, заправленный в глиняной кружке побегами вишни, Кирпонос не очень внимательно слушал доклад начальника контрразведки и смотрел на карту, где синие стрелы уперлись в Житомир. Генерал-полковник думал о том, что южнее немецкого танкового клина оставались три армии. Сотни тысяч бойцов с артиллерией, обозами, штабами могли теперь оказаться в кольце. Но еще большая угроза возникнет, если танки двинутся на Киев и рассекут фронт. А где ждать удара, Кирпонос не знал. Он мог приказать отходившим армиям с юга атаковать противника, но для того, чтобы вся эта масса войск перегруппировалась, нужно несколько дней. Если же армиям прекратить контратаки и отступать быстрее, то усилится нажим в центре.
      Фронт был, как сложный организм, где действовало более миллиона людей, десятки танковых бригад, авиационные эскадрильи, ремонтные мастерские, госпитали... И от всех частей в штаб поступали различные сигналы. Командующий почти с физической болью ощущал тяжелые удары и вонзающиеся клинья в этот организм. Стоило ему перебросить какие-нибудь резервы, и Удар наносился по другому ослабленному месту. Тот замысел, который утром был хорош, днем оказывался негодным.
      "Рундштедт маневрирует всей танковой группой, - думал он. - У нас танки разбросаны по линии фронта".
      И второй день Кирпонос не мог принять окончательного решения. Он чувствовал, что обстановка на участке прорыва становится все опаснее, но знал также, что от его решения будет зависеть судьба Киева, а может быть, и юга страны.
      Черноволосый, с бледным лицом кабинетного работника, всегда улыбающийся, а сейчас измученный бессонными ночами, полковник Сорокин медленно, как бы отбирая нужные слова, говорил, что участились диверсии в тылу и это признаки близкого наступления...
      То и дело входили, прерывая начальника контрразведки, штабные генералы. Донесения из частей свидетельствовали, что противник усиливает натиск по всему фронту. Командующий давал распоряжения перебросить танки либо артиллерийскую бригаду, но тут же выяснялось, что танки где-то уже ведут бой, а эта артиллерийская бригада не имеет снарядов. Из-за некоторых панических донесений терялась ясность всей ситуации.
      Обстановка и на других участках была трудной:
      в Белоруссии немцам удалось рассечь фронт, их моторизованные корпуса стремились выйти на оперативный простор И все резервы Ставка поэтому бросала, чтобы задержать противника там, на дальних подступах к Москве Он видел на карте и опасность удара по левому, теперь открытому флангу..
      - Кроме того, - говорил полковник, - задержано еще два лейтенанта, попавших в плен и теперь выброшенных сюда на парашютах.
      - Еще? - нахмурился Кирпонос, брови его образовали сплошную линию.
      - Было трое. Один из них разбился. Не выдернул кольцо.
      - Что ж выходит, полковник? - сказал Кирпонос. - Устал?
      - Да, трудно...
      Сорокин раскрыл папку, которую держал в руках
      - Я хочу получить устное согласие на то, чтобы отложить исполнение приговора, который вынесет трибунал.
      - Согласен! - быстро ответил Кирпонос, не желая вдаваться в подробности. У разведки и контрразведки свои дела, иногда такие запутанные, что кажутся нелепостью.
      - Обстановка неясная, - тихо проговорил Сорокин.
      - Мы забросили в тылы противника десятки разведывательных отрядов, сказал командующий - А где эффект?
      - Ощутимый эффект будет не сразу. Нужно время.
      - Кто даст время?.. Знаю, чувствую: готовят еще прорыв Рассечь фронт им надо А где сосредоточен кулак? Где? И резерва у меня кот наплакал Ставка еще забирает одиннадцать артиллерийских полков и три механизированных корпуса. Генштабу, конечно, виднее. У Смоленска и под Лугой тяжелые бои Поэтому говорю: надо активнее действовать!
      По темным окнам избы стучал редкий дождь Отчего-то этот дождь и запах молодых вишневых побегов, брошенных в кипяток, напоминали генерал-полковнику дни, когда он, босоногий, в старом отцовском казакине, гонял в ночное лошадей и у костра из закоптелого котелка, обжигаясь, пил такой же чай.
      - Теперь нам отвечать за все, - проговорил он. - И снисхождения не будет . Убеждали, что если воевать придется, так любого сразу побьем Когда в чем-то долго убеждаешь остальных, и сам начинаешь верить.
      А теперь растерялись многие Об этом ты думал, полковник?
      - Да-а, - протянул Сорокин, искоса удивленно взглянув на командующего Ничего не творится заново, все исходит из предыдущего.
      Доверительность, с которой говорил командующий, застала его врасплох, он не был готов к этому, а, наоборот, ждал, скорее, упреков от властного, подчеркнуто официального в разговорах с ним генерал-полковника. И оснований для таких упреков много: тылы фронта кишат диверсантами, сколько их ни ловят - каждую ночь появляются новые группы А у него еще нет опыта, приходится действовать по интуиции Кирпонос же уловил в этом намек относительно собственной нерешительности Он хмуро подумал, что контрразведчик не способен знать всей трудности положения, и о том, что Ставка почему-то расценивает обстановку значительно благоприятнее, чем она есть на самом деле, а главное, фронту не хватает самолетов.
      - Ставка требует вести наступление, - проговорил он, - и одновременно забирает механизированные корпуса.
      Кирпонос не умел скрывать мыслей и чувств, относясь к тем противоречивым натурам, которые мало заботятся о себе, не подлаживаются под мнение более высокого начальства и в то же время недостаточно твердых, чтобы руководствоваться лишь собственным мнением.
      Шумно, как обычно, стремительно натыкаясь на стулья, вбежал член Военного совета фронта Рыков.
      - Не помешаю? - спросил он.
      - Давно жду, Евгений Павлович, - ответил Кирпонос.
      - Разрешите идти? - вежливо спросил полковник.
      - Да, вы свободны.
      Сорокин взял папку и ушел.
      - Не ждали не гадали, - заговорил Рыков, помахивая измятой немецкой картой. - А они вернулись.
      Десантники вернулись!
      Члену Военного совета фронта Рыкову было всего тридцать четыре года. Невысокая, плотная фигура, туго затянутая ремнями, уже немного огрузнела. А серые глаза и румяное лицо сохраняли еще какое-то мальчишески озорное выражение.
      - Ты в детстве голубей не гонял? - спросил Кирпонос.
      - Нет, я батрачил... А что?
      - Да просто интересуюсь. - Кирпонос включил автомобильную фару, заменявшую настольную лампу. - Откуда десантники?.. Сядь, Рыков.
      Но Рыков, точно ему некуда было деть лишнюю энертию, наполнявшую коренастое тело, опять забегал по комнате.
      - Из бригады Желудева ребята. Штабную карту добыли. Вот...
      - Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался командующий
      - И он прав!
      - Кто? - удивился Кирпонос.
      - Голиков прав!.. Умен. А так на пулю вышел.
      Сейчас лейтенант обстоятельно доложит.
      Рыков подбежал к двери, толкнул ее.
      IV
      Андрей вскочил с табуретки, когда Рыков открыл дверь.
      - Заходи, лейтенант, - приказал Рыков. - Немца оставь тут. Сам заходи.
      Андрей вошел и, увидев командующего фронтом, неловко поднял ладонь к виску. Ему хотелось браво щелкнуть каблуками, но мокрые разорванные сапоги лишь глухо и неприятно чавкнули. Он смутился вида этих сапог, прелой гимнастерки, давно не мытых рук и молчал, не зная, что должен сказать, глядя на командующего, вставшего за столом, широкоплечего, почти упиравшегося в потолок избы, одетого в чистый, ослепительно белый китель с четырьмя генеральскими звездами на малиновых петлицах. Твердый взгляд из-под широких бровей, прямой крупный нос давали впечатление его большой внутренней силы, но губы оказались пухлые, как у женщины.
      - Докладывай, лейтенант. Что ты оробел? - торопил Рыков. - Был герой, а здесь оробел! Ну-ка... Докладывай!
      Андрей сбивчиво начал говорить, пропуская детали, чтобы рассказ выглядел масштабнее.
      - Подождите, лейтенант, - остановил его командующий. - Сколько танков было в лесу? Какая на них эмблема?
      Андрей ответил, и Кирпонос, хмурясь, долго молчал, разглядывая карту, обдумывая что-то, затем сказал Рыкову:
      - Вот, значит, где они. Хитро!.. А как обманывали, усиливая нажим по фронту? - Командующий взглянул на Андрея и кивнул ему, точно лейтенант подсказал эти мысли, затем опять повернул голову к Рыкову: - Пятая во фланг может ударить.
      Рыков наклонился, взмахнув ладонью, словно отсекая что-то.
      - Пятая! И мехкорпус Рокоссовского... Хоть жаль кулака, а надо бить дурака, как у нас говорят на Алтае.
      - Мехкорпус забирают, - сказал Кирпонос.
      - Три-четыре дня всего, - ответил Рыков. - Ус~ пеем.
      - Не согласовывая? - спросил Кирпонос.
      - Получим "добро", Михаил Петрович. А ошибся, что ушибся - наука будет. Если бы поддержали Голикова, когда он атаковал... Факт!
      - Если бы, - усмехнулся Кирпонос. - Лейтенант, составьте рапорт и укажите имена, кто там был... при его гибели.
      Брови Кирпоноса сошлись у переносицы.
      - И теперь большой риск... Что ж, обсудим на Военном совете.
      - Кака Машка, така и замашка, - снова поговоркой, непонятной для Андрея, ответил Рыков. - Не ждут удара.
      Крутолобый, с чуть вздернутым носом и энергичной складкой у губ, Рыков, казалось, был одержим мыслью:
      действовать где угодно, а в глазах светилась запрятанная мужицкая хитрость, точно и простота его речи, и несдержанность оставались нарочитой, удачно найденной оболочкой, чтобы выглядеть попроще. Андрей вдруг понял, что эта будто бы идущая от натуры решительность также скрывает и расчет сил, и результаты анализа событий, и даже настроения войск.
      И такому своему открытию Андрей подивился, как удивлялся недавно во время беседы с ним появившемуся желанию говорить попросту, точно с давним приятелем, отбросив разницу званий и положения.
      От усталости слипались веки. Андрею хотелось скорее где-нибудь разуться, лечь на сухое место и уснуть без тревоги, имея охапку сена под головой. И он думал еще, отчего ни Рыков, ни командующий не догадываются о таком его желании.
      Кирпонос, глядя на карту, ладонью приглаживал темные волосы.
      - Что, лейтенант, - спросил вдруг Рыков, - побьем здесь Гитлера? Молчишь. Не хвались, на рать идучи, а с рати?.. Давай сюда пленного, взглянем, что за гусь.
      Козырнув, Андрей вышел за дверь, где под присмотром связных оставил Кюна Заросший щетиной, грязный, всклокоченный, искусав до крови губы, он совсем не походил на того щеголеватого, самоуверенного офицера, каким был вначале. Но когда зашел в комнату и увидел перед собой двух генералов, Кюн привычно, даже молодцевато вытянулся.
      - Он знает, кто я? - спросил Кирпонос, выходя изза стола и нагибаясь, чтобы не удариться о притолоку.
      - Так, господин генерал-полковник, - ответил Кюн.
      - А еще что вы знаете?
      - О! - Кюн с дерзкой улыбкой выше поднял голову, - Мне также известно, что господин генерал-полковник был младшим фельдшером... и любит чай с вишней.
      - Так, - улыбнулся Кирпонос. - Еще что?
      - Вы имеете боевой опыт... командовать дивизией.
      А теперь командуете фронтом. У вас есть сорок семь дивизий.
      - Верно, - согласился командующий. - А чем Клейст прикрывает левый фланг, не знаете?
      - Но это оперативная тайна, - проговорил Кюн, несколько удивленный веселым тоном русского командующего. - Я германский офицер и...
      - Ни черта он не знает, - вставил Рыков. - Кто чего пьет да с кем живет - бабьи сплетни. Дерьмо, а не офицер! На кой ляд он?
      - Вы можете стрелять, но через неделю, - Кюн оскорбленно вытянул распухшие губы, - через неделю посмотрите, что есть германский офицер. Наши танки будут в Киеве. Еще пять-шесть дней.
      - Удар, значит, нацелен сюда, - быстро, точно захлопывая ловушку, сказал Кирпонос.
      - Говоришь, через неделю? - ухмыльнулся Рыков. - Это похоже.
      Андрей изумился тому, как просто, без усилий "выпотрошили" этого сложного, казалось бы, по натуре человека. Поборов минутное замешательство, Кюн длинными, ломаными фразами, вставляя и немецкие слова, начал говорить, что германская армия вошла в Россию, как стальной нож в мягкий пирог. Эта армия вооружена лучшими танками и самолетами.
      Кирпонос, склонившись над картой, уже не слушал его, а Рыков перестал ходить и внимательно глядел на пленного.
      - А дальше? - спросил он.
      - Когда будете разбиты, весь мир примет наши условия!
      - А дальше что? - скучающим тоном повторил Рыков.
      Кюн явно не понимал, о чем его спрашивают и зачем нужно знать, что будет дальше, если нынешняя перспектива не оставляла русским никаких надежд.
      - А дальше, - Рыков взмахнул ладонью, - народу опять воевать? Это уже было. Старая погудка на новый лад? Танков наделали вы много. Да и танки горят.
      - Но пока сгорит один танк, наши заводы выпустят два, господин генерал. Пока вы думали, как накормить людей, мы строили заводы. Наша идея определит будущее...
      - Будущее, - произнес вдруг очень спокойным голосом Рыков, - это не фунт изюма. Земля вертелась и до нас. И любая баба знает: убивать проще, чем рожать.
      Конечно, танки - штука серьезная, да управляют ими люди.
      По хитроватому взгляду, который бросил Рыков на командующего, Андрей понял, что говорит он это, продолжая какой-то спор.
      - Отведи его, лейтенант, - добавил Рыков. - На кухню отведи. Картошку пусть чистит, все же дело.
      V
      Дул порывистый, влажный ветер. И в темноте, будто мокрой простыней, хлестало по соломенным крышам. Забитая машинами, повозками деревня была наполнена тревожной суетой. Проезжали мотоциклисты, слышались окрики часовых, поскрипывали двери, и косые полоски света на миг рассекали вязкую темноту.
      Андрей с трудом нашел хатку, где оставил бойцов.
      Старуха, которая ехала в кузове, сидела теперь у крыльца, выделяясь на светлом фоне побеленной мазанки черным изваянием.
      - Бабушка, - окликнул Андрей, - что спать не идете?
      Та не шевельнулась и как бы ничего не видящими глазами смотрела в пустоту.
      "Наверное, глухая бабка", - решил Андрей.
      Он зашел в сени. Из горницы доносился смех капитана, а на другой половине слышался тяжелый храп, сонное бормотание.
      Увидев Андрея, Самсонов, без гимнастерки, с красным, распаренным лицом, привстал из-за широкого стола.
      - Шагай сюда, лейтенант. Избавился от пленного?
      А мы баньку сообразили. Красота, понимаешь... Ты закуси вначале.
      Вторая женщина была здесь. Ее глаза с каким-то сиреневым отливом и пухлые, яркие губы делали лицо очень молодым. Но Андрей, заметив морщинки на белой, красивой шее, подумал, что ей лет тридцать и она старше Самсонова, которому не больше двадцати пяти.
      - Твоего сержанта в госпиталь отвезли, - говорил капитан.
      - Как он? - спросил Андрей, тоном стараясь показать суровость бывалого воина.
      - Жив будет... И ты молодец, лейтенант. Сам пропадай, а других выручай. Это по-нашенскому! Садись вот рядом с Ниной Владимировной.
      Она, с улыбкой взглянув на Андрея, подвинулась ближе к Самсонову. И капитан едва заметно мигнул ему. На столе была рассыпана вареная картошка, лежал зеленый лук и ломти хлеба. Неровное пламя керосиновой лампы, видимо заправленной бензином и присыпанной у фитиля солью, освещало земляной пол горницы, широкую печь и деревянную кровать, накрытую рядном.
      - Спят все, артиллерией не побудишь. Хозяйка в погреб ночевать ушла, капитан, взяв за горлышко бутыль, разлил по стаканам жидкость. - Перед банькой...
      - Там бабушка сидит одна, - сказал Андрей. - Ее надо позвать.
      - Звали, - махнул рукой Самсонов, - не идет.
      - У нее сын убит, - грустно добавила Нина Владимировна. - Летчик. Ехала к нему в гости, но только похоронить могла.
      - А ты хитер, - засмеялся вдруг Самсонов.
      - Почему?
      - Гляжу, твой радист в баню идет на пару с Ниной Владимировной. У меня дух перехватило. Вот, думаю, черти в лаптях!
      - Она такой же боец, как и все, - ответил Андрей. - Не понимаю, что вы думали.
      - Ага, сразу в контратаку идешь? Да-а... Глазищи у нее, как омут, весело подмигнул капитан. - Ну, пьем за яростных, за непохожих!
      - Я не пью.
      - Это брось! Что надо самогон! Убьют, ничего не будет. Трын-травою порастем.
      - Нет, в самом деле не пью, - оправдывался Андрей.
      Самсонов что-то шепнул на ухо Нине Владимировне. Она засмеялась тихо, как от легкой щекотки, приподняв плечо, и голой до локтя, с ямочками у кисти, рукой потянулась к стакану.
      - Теряй невинность, лейтенант, - потребовал Самсонов. - Для мужика первая стопка и есть конец невинности... Сегодня пируем, а завтра на фронт. Направление в дивизию я уже получил.
      Он покосился на высокую грудь женщины, белевшую в вырезе цветастой кофты, и разом проглотил самогон.
      - А веселая штука, братцы, жизнь. Скоро вот подтянут резервы. Двинем вперед... И вы, Нина, отыщете мужа.
      - Не знаю, - тихо сказала она. - Я и не любила его.
      Вышла рано замуж, думала, так полагается. Наверное, так бы и жила .. Он слишком благоразумный. Даже мебель, как началась война, отправил на московскую квартиру. Ничего нет ужаснее, если человек всегда благоразумный. Иногда проснусь, и тоска - выть хочется А не знала отчего.
      - Да-а, - протянул Самсонов и опять, мигнув Андрею, смело положил руку ей на плечо. - А бывает, что любовь, как ветер, налетает.
      Она не отодвинулась, только наклонила голову, и пальцы, сжимавшие стакан, как бы ослабев, скользнули по стеклу.
      Андрей почувствовал, как румянец заливает его щеки, торопливо встал, не зная, куда деть руки, начал расправлять гимнастерку.
      - Я пойду... Надо умыться хотя бы.
      - Баня теплая, - усмехнулся капитан. - Выйдешь - и направо...
      Задев плечом за косяк, Андрей вышел из хаты.
      "Нашли время, - думал он. - Когда такие события!
      Это же пошлость . А, собственно, какое мне дело до чьей-то жены? Вел себя, как мальчишка".
      Старуха была все там же. Ее сухие, натруженные, с узлами вен руки лежали, точно плети, на коленях, и от лица веяло жгучим горем.
      "Что ей сказать? - опять подумал Андрей. - Нет ведь слов, чтобы утешить. И сколько еще таких матерей будут сидеть по деревням, глядеть в пустоту, ничего не видя и ничего не ожидая, кроме своей смерти...
      Надо письмо маме отослать, и сегодня же".
      Обогнув хатку, Андрей разглядел покосившийся сруб Около него маячила длинная фигура Лютикова.
      - Ну что? - спросил Андрей. - Говорят, Власкж жив будет.
      - Еще как! - Лютиков опустил топор, которым собирался расколоть полено. - Не поверил доктор, что мы его столько возили. В силу ихней науки полагалось моритуру играть. А сержант им - фигу... Где наша бригада, не слыхать?
      - Нет, - вздохнул Андрей и добавил: - Сумел узнать только, что в окружение попали.
      - Воюют, значит, - сказал Лютиков. - Баниться можно. Я топил, чтоб не остыла.
      - Как бы еще гимнастерку постирать, - неуверенно сказал Андрей.
      - Да просто... Тропинка вот. За кустами ерик, там и радистка стирает. Добегите.
      - Ладно, - согласился Андрей. - Добегу.
      Тропинка эта вилась меж грядок с луком и помидорами. Ветер угнал тучи. Звезды, будто умытые, пронизывали ночь трепетным светом Андрей услыхал плеск воды за кустами высокой черемухи, свернул и раздвинул ветки Белизна нагого девичьего тела остановила его.
      Услыхав шорох веток, радистка быстро повернулась. Она стояла по колено в черной воде, у ног виднелись блестки звезд. И вдруг, разбрызгивая эти блестки, Ольга шагнула на берег, даже не пытаясь закрыться мокрым бельем Часто вздрагивали ее небольшие острые груди Какая-то порывистость была и в застывшей сейчас фигурке И так, будто ей нестерпимо это мгновение, она резко закинула голову назад ..
      Андрей почувствовал, как у него заколотилось сердце и гонит кровь, туманя мозг И затем возникла мысль, что надо сделать к ней только два шага Но сам вдруг, испугавшись этой мысли, попятился, ломая кусты, бормоча извинения, хотя и сознавал, что все слова его не имеют никакого смысла, а имеет смысл лишь поразившая его красота девичьего тела и те чувства, которые были в нем.
      "Надо же... Надо же..." - говорил он самому себе, шевеля пересохшим языком, ступая в грядки у тропинки. Ему хотелось вернуться к ручью, и поэтому он шагал еще быстрее. Только у самой баньки остановился.
      - Нету ее? - спросил Лютиков.
      - Обойдусь, - глубоко вздохнув, стараясь унять непонятную дрожь, сказал Андрей - Это не к спеху.
      - А банька форс-мажор, - похвастался Лютиков. - Я и веник соорудил.
      VI
      В тесной, жаркой баньке Андрей исхлестал веником костлявую спину Лютикова, но тот все повторял:
      - Еще малость У-у.. О-о. По хребту... Амброзия!..
      Когда, уставшие, разомлевшие, они сели прямо на скользкий пол, Андрей спросил:
      - Как ты раньше жил?
      - Да всяко... Немного беспризорничал. Катался под вагонами Осенью к югу, весной - назад. Пока в детдом не забрали. Там год лишь держался.
      - Почему?
      - Книги у воспитателей тибрил. Отправили в колонию.. Сбег и в тюрьму попал.
      Лютиков рассказывал неохотно, вялым голосом и, черпая пригоршнями воду из деревянной шайки, лил себе на впалый живот, где синий орел держал в когтях женщину, а с бедер к ней тянулись, разинув пасти, две змеи Если он шевелил ногой, то змеи двигались Сверху было выколото: "Нет любви без страданья"
      - А в тюрьме только одну книжку нашел Словарь иностранный Половину листов искурили. Выменял за две пайки хлеба... Как святое писание, читал.
      Помолчав немного, ой сказал:
      - Одеваться будем? Я сапоги припас, какие из чемодана взяли. Новенькие. Эти-то развалились.
      От его неожиданной заботливости у Андрея щипнуло в горле. Он вдруг понял, что на войне все оценивается по иному, чем в обычной жизни, счету.
      - Зачем же мне? - проговорил он. - Носи сам.
      Но Лютиков молча, как бы считая, что разговаривать тут не о чем, вытащил из-под лавки новенькие, с ремешками поверх голенищ, на мягкой каучуковой подошве сапоги.
      Андрей так же молча натянул их.
      - Впору, - заметил довольный Лютиков. - Старые тут оставим. Хозяйке сгодятся на обутки ребятам. Их у нее четверо. Один другого меньше. Только картошкой и перебиваются. Мужик у нее то ли пропал, то ли в лесу с бандитами.
      - С какими бандитами?
      - Кто их знает? Вчера, рассказывают, за селом наших обстреляли.
      Приподняв деревянную бадью, он плеснул остатки мыльной воды в печь. Головешки зашипели, пахнули едким дымом.
      Кашляя и смеясь, как напроказившие мальчишки, они выскочили за дверь. Андрею было весело и легко, будто в тесной баньке осталась вся усталость и те чувства, которые испытал на берегу ерика.
      Село гудело, точно потревоженное: чавкали на рысях по мокрой дороге копыта лошадей, взревывали моторы штабных броневичков А небо снова заволокло тучами.
      У хатки стоял низенький командир в надвинутой до бровей фуражке, плащ-палатка его свисала до земли.
      Широкие плечи капитана Самсонова белели в темном проеме раскрытого окна.
      - Безобразие! - говорил низенький. - Отвечать не умеете! Да еще такой вид! Распустились! Где лейтенант здесь?
      - Вам я нужен? - спросил Андрей.
      Тот повернулся к нему, и края плащ-палатки разлетелись в стороны Под большим козырьком фуражки на узком лице двумя точками блеснули глаза.
      - Именно.
      И неловким быстрым жестом отдав честь, он представился:
      - Старший лейтенант Солодяжников. Командир отдельной роты курсантов Вы назначены моим заместителем Приказ члена Воелного совета Рыкова. Явитесь через полчаса Связной укажет, где находимся.
      - Есть, - машинально проговорил Андрей.
      Старший лейтенант запахнул свою плащ-палатку, повернулся и ушел подпрыгивающей походкой.
      - Что? - возмущенно проговорил Самсонов. - Оказывается, только старший лейтенант?.. Сопля на ножках! Я-то думал, генерал какой-нибудь... Стучит, понимаешь, кулаком в окно. Спрашиваю, чего надо?
      А этот недомерок командует: "Ко мне! Бегом!.." Ну и фрукт! Хлебнешь ты с ним лиха...
      - Отчего же? - засмеялся Андрей.
      - Самые вредные, эти мужики-недомерки. В детстве их все колотят, и каждый сверху глядит, бабы вообще отворачиваются Ну и хочется взять реванш.
      Андрею стало еще веселее. Полный запоздалого негодования, Самсонов распалялся все больше:
      - Ну, каков!.. Эх, не знал, я б ему скомандовал!
      И ты заместителем идешь?
      - Что же делать? - сказал Андрей. - Приказ... Вот и расстаемся...
      Капитан высунулся по пояс из окна, шепотом сказал:
      - Зайди .. Она тут спит на лавке.
      - Кто? - спросил Андрей, хотя и понял, о ком говорит Самсонов.
      - Здесь радистка, говорю. Позвать?
      - Нет, - сказал Андрей. - Все равно...
      - Значит, уходишь так? - помолчав, сказал капитан. - И дурак... Ты, наверное, философ, лейтенант.
      А я принимаю жизнь такой, какая она есть. Кто из нас прав, черт знает. Может быть, еще увидимся, обсудим этот вопрос. Ну, если не увидимся, будь здоров! - И снова шепотом добавил: - А женщины, брат, всегда остаются женщинами, для того созданы... Философам трудно жить, тем паче на войне. Эх, черт! Дай-ка обниму.
      Руки Самсонова были теплыми, хранили еще запах другого, горячего тела.
      Лютиков появился уже с автоматом и вещмешком.
      - Слышь, малый, далеко нам топать? - крикнул он связному.
      - Да рядом, - ответил боец.
      - Рядом... А чтоб фаэтон людям после баньки дать, нет соображенья?
      Молчаливой тенью у порога хатки выросла фигурка Ольги в чужой, длинной, наброшенной на плечи шинели.
      - Эх, черт! - повторил Самсонов. - Куда глядишь, лейтенант?
      Что-то опять как возле речушки толкнулось у сердца Андрея, но мягко, жалобно.
      - Вот, - сказал он ей. - Уходим. Прощайте, Оля.
      И, как говорится, не поминайте лихом.
      Она молча, как-то совсем отчужденно, глядя поверх Андрея, вытянула из широкого рукава ладонь. Тоненькие пальцы были вялыми, очень холодными...
      VII
      Невзоров еще затемно вылетел из Москвы.
      Для контрудара под Смоленском Верховный главнокомандующий приказал взять три механизированных корпуса и артполки резерва у Юго-Западного фронта. И Невзоров должен был ускорить отправку эшелонов.
      Маленький транспортный самолет их приземлился у деревни западнее Киева. Едва Невзоров спустился на землю, как подбежавшие бойцы начали маскировать самолет ветками, обставлять копнами соломы. Откудато волнами докатывался грохот.
      - Бомбят на шляху, - пояснил аэродромный механик, вытирая руки о замасленный комбинезон. - С утра бомбят. Тут "мессеры" летали. Чуть не угодили под них.
      Он вытер грязным рукавом потное лицо и покатил к самолету железную бочку, покрашенную для маскировки в зеленый цвет. Через поле от села мчался открытый юркий "газик", вихляя, заваливаясь на рытвинах. "Газик" остановился у крыла самолета.
      - Слушай, дорогой! - крикнул летчику, поднимаясь с сиденья, невысокий черноволосый капитан с темным лицом и крупным носом. - Кого привез? Привез кого-нибудь?
      - Меня он привез, Арутюнов, - сказал Невзоров.
      - Костя?.. Ей-богу Костя! - Арутюнов спрыгнул на землю. - Откуда взялся? Ты уже подполковник.
      Вах!
      И, тряся руку Невзорова, он с быстротой пулеметной очереди выговаривал:
      - Сколько лет не виделись? Пять, шесть лет не виделись. И ты уже подполковник! Откуда прилетел, дорогой? А нам звонят: встречайте представителя генштаба.
      - Все правильно, - улыбнулся Невзоров. - Это я.
      - Ты и есть представитель?
      Арутюнов отступил на шаг, вытянулся и, сверкая большими черными глазами, доложил:
      - Капитан Арутюнов прибыл, чтобы доставить вас к месту.
      - Поехали, Жора, - кивнул Невзоров.
      - Все ждал, - говорил Арутюнов, усаживаясь на заднее сиденье. Генерала ждал, кого хочешь ждал, а тебя не ждал. Из нашего училища тебя первого встречаю. И в генштабе теперь!
      - А помнишь, как спасал меня?
      - Когда ты удрал в самоволку? На свидание? И я три наряда схлопотал. Вот жизнь была! Слушай, ты ведь женился! Аи какая девушка! Я не тебя спасал, я из-за нее готов был и десять нарядов получить. Мой привет ей!
      - Дело в том, - сказал Невзоров, - что мы разошлись. Год уже...
      - Зачем разошлись? - непонимающе уставился на него Арутюнов. - Не может быть! Как любила тебя!
      Все курсанты завидовали. Я завидовал. Не может быть!
      - Может, - вздохнул Невзоров. - Оказывается, и это может быть.
      - Да-а, - глаза Арутюнова как-то вдруг потухли. - Совсем разошлись?
      - Совсем, - глухо ответил Невзоров.
      - Да-а, - повторил Арутюнов. - Как сказал один француз: лучший монолог женщины - это ее поцелуй.
      И, в отличие от всех других монологов, чем он дольше, тем интереснее.
      - Это к чему? - спросил Невзоров.
      - Разговаривал, наверное, очень много... Едем, - добавил он, кивнув молодому шоферу в пропотевшей гимнастерке, с румяным, толстощеким лицом. В штаб едем!
      Через полчаса Невзоров уже сидел в хатке, где располагался оперативный отдел штаба фронта, и Арутюнов указывал ему по карте движение войск. За стенкой беспрерывно зуммерили телефоны, и охрипшие голоса вызывали штабы армий, корпусов, дивизий, отдавали различные приказы, запрашивали наличие артиллерийских снарядов, боевой техники, выясняли обстановку.
      - А здесь их танки прорвались к Житомиру, - говорил Арутюнов. - Теперь они должны где-то еще устроить прорыв. Мы уж знаем. И Ставка отбирает резерв.
      - На Западном фронте обстановка еще сложнее, - заметил Невзоров.
      - Они там портачат, а мы должны своими корпусами бреши затыкать?
      - К Вязьме прорываются две немецкие танковые армии, - сухо ответил Невзоров. - Где ваши корпуса?
      - Думали, что задержим? И тебя прислали, - усмехнулся Арутюнов, кивнув на окно. - Слышишь музыку? Еще ночью стали отводить корпуса. Это бомбят дороги. Командующий фронтом у нас точно выполняет приказы.
      Тиская ладонью подбородок, он уже снова глядел на карту и последнюю фразу так невнятно проговорил, что трудно было понять: одобряет за это или осуждает командующего.
      Помолчав, он спросил:
      - А слышал про наши дела, про Вашугина?
      - Подробностей только не знаю.
      - Подробности такие. Ставка приказывает наступать. Вашугин с КП армии организовывает наступление дивизии. Дивизия прорывается в тыл немцев.
      И противник отходит. Но затем ударяет по флангам.
      И брешь закрыть нечем... Вашугин такой человек был:
      не умел прощать ошибки себе. Доложил он командующему, вышел, чтобы не мешать работе, и застрелился. А все потому, что сил фронту не хватает... У командующего железные нервы. Я бы на его месте ни за что резерв не отдал.
      - Поэтому ты не на его месте, - сказал Невзоров.
      - Верно, - кивнул Арутюнов. - А помнишь, как в училище мечтали стать лейтенантами?
      - И ели халву из посылок твоих родителей.
      - Халву я с детства терпеть не мог, - весело блеснул глазами Арутюнов.
      - Зачем же ее присылали?
      - Отцу написал, что есть у меня друг, который любит халву.
      - И сам тоже ел.
      - Что не сделаешь ради друга! Нам бы вот еще хоть на три дня задержать у себя артиллерию.
      - Ну, брось! Я должен сообщить, как отправляют эшелоны.
      - Ладно, - вздохнул Арутюнов. - Теперь знаю, почему тебя любят женщины и начальство.
      Хата затряслась от близких тяжелых разрывов.
      - Где бомбят?
      - Аэродром.
      - Тот? - забеспокоился Невзоров.
      - Рядом. Из пустых ящиков самолеты устроили.
      Веток накидали... Перед этим они склады липовые расколотили. Шесть налетов было. А как догадались, то вымпел сбросили. - Арутюнов из кармана гимнастерки вынул бумажку.
      Невзоров прочитал написанное корявыми буквами:
      "Сучин сын ты, Иван".
      - Отдам члену Военного совета Рыкову на память, - сказал Арутюнов. Его придумка.
      И в этот момент у хатки громко застучали о рельс.
      - Э-э, - Арутюнов глянул на потолок. - Летят...
      Они вышли на крыльцо. Пять "хейнкелей" летели клином. По улице гнали коров. У сруба колодца сгрудились женщины с коромыслами, наверное уже привыкшие к гулу самолетов. На дворе толстая, коротконогая молодуха, выпустив из хлева бычка, пыталась загнать его обратно.
      - Тащи за хвост. Иль приласкай, - деловито советовали ей связные, курившие самокрутки, лежа у плетня, возле мотоциклов. - Он ведь мужик, дура баба. Ласку требует...
      - Чтоб вам языки перекосило, - огрызнулась молодуха.
      Невзоров увидел, как от "хейнкеля", летевшего над селом, отделился большой предмет. Он, кувыркаясь, падал, и вдруг разнесся жуткий визг со скрежетом, будто заползавший под кожу.
      - Мама родная! - ахнул часовой, приседая у крыльца.
      - Э-э, - свистяще выдохнул Арутюнов. Глаза его округлились.
      А вой нарастал. Отпустив бычка, молодка в страхе присела.
      - Батюшки! - тоненько вскрикнула она и метнулась к стожку возле хлева, йак-то сразу нырнув головой в сено. Остались видны лишь ее толстый зад и дрыгавшие короткие босые ноги. К этому стожку кинулся пожилой связной, уткнулся возле ее ног.
      Невзоров и Арутюнов одновременно упали, растянулись на мокрой еще после дождя земле. Невзоров ждал чудовищного взрыва, но услыхал лишь, как визг оборвался звяканьем.
      И потом донеслись голоса:
      - Не разорвалась!.. Бочка это... Железная бочка.
      С-под бензина. И дырки в ней...
      - Пра, обыкновенная... Ну, трясучка их задави!
      Штуковину выдумали.
      - Ревела-то как, аж в печенках засвербило.
      Связной, уткнувшийся в стожок, приподнял голову, рукой вытирая широкое, облепленное сеном лицо. Кося глаза на дергающиеся ноги молодухи, он покрутил носом, сплюнул:
      - Тьфу ты, неладная! - И, увидев смеющиеся лица бойцов, добавил: - А нечего рыготать. Все, как тараканы, елозили... Сомлела бабенка...
      Рассмеялся и Арутюнов, отряхивая колени:
      - Понимаешь, обыкновенная бочка... Идем!
      - У меня к тебе одна просьба, - сказал Невзоров. - Лейтенанты Сергей Волков и Андрей Жарковой. Из какой-то десантной бригады.
      - Повидать надо?
      - Хотя бы адрес узнай.
      - Какой разговор! Все узнаю, - пообещал Арутюнов. - Едем на железную дорогу. Там грузятся два мехкорпуса и артиллерийские полки.
      - Три мехкорпуса.
      Арутюнов посмотрел на часы:
      - Третий уже сорок минут, как бой ведет. Что делать? Из боя танки не отзовешь...
      VIII
      Рано утром Гитлер вызвал к себе начальника абвера и члена ЦК национал-социалистской рабочей партии адмирала Канариса. Дожидаясь приема, адмирал разгуливал в большом холле, обставленном турецкими диванами На журнальных столиках, в чугунных вазах торчали букетики полевых нарциссов, которые у древних римлян были символом победы, а у греков считались хранителями могил безымянных воинов. Шторы с вытканными медью эпизодами тевтонских битв едва пропускали свет хмурого неба. И маленькая, худощавая фигурка адмирала в штатском сером пиджаке как бы терялась на фоне этих громадных, закованных в латы рыцарей.
      Адмирал думал о том, что заставило Гитлера неожиданно покинуть ставку и вернуться в Берлин. Его светлые, будто хрустальные, глаза ничего не выражали, а лицо со щеками оливкового цвета, крупным носом, высоким, рассеченным продольной морщиной лбом казалось приветливо-спокойным. Он лишь часто и нервно приглаживал узкой ладонью белые, рано поседевшие волосы. У адмирала было немало завистников среди окружения Гитлера. Этот странный вызов мог означать и крупные неприятности.
      "А если службе безопасности удалось нащупать мои тайные контакты? - от этой мысли у него дернулась щека. - Интриги, интриги... Придется выложить свой козырь: досье на шефа службы безопасности Рейнгарда Гейдриха. Начнет ли Гитлер от ярости кусать пальцы, узнав ко всему еще, что в жилах Рейнгарда течет не арийская кровь? Но это уж крайний случай. Проще действовать чужими руками".
      Едва заметно покривив губы, адмирал наклонился к букетику цветов, испускавших тонкий аромат увядания.
      Характер Гитлера во многом еще оставался для него загадкой. В детстве Адольф был застенчивым, сентиментальным, плакал, когда его сверстники били кошек, и мечтал стать художником.
      "Как бы все обернулось, - думал адмирал, - если бы его не выгнали за плохие способности из художественного училища? Если бы он потом не скитался по венским ночлежкам среди философствующих болтунов.
      Если бы его не так часто били, доказывая преимущества грубой силы? Если бы не та война и события, когда ефрейтор оказался в немецкой рабочей партии? Наверное, он стал бы учителем рисования..."
      В идеалы Канарис не верил. По его убеждению, они годились только для масс. И как древние жрецы управляли от имени богов, так и нынешние политики использовали веру людей в различные идеалы. За столетия менялась форма, а не суть дела... Гитлер избрал идею исключительности немецкой нации. Такое уже было когда-то. Много веков назад придумали тезис избранности одной нации всевышним творцом. Фанатизм исключительности вызывал стремление господствовать над миром, ожесточая другие народы., По какому-то закону, рассуждал адмирал, склонность верить своим особым качествам уживается с хитрой расчетливостью.
      Гитлер легко понял, что и двух исключительных наций быть не может. А всякая начавшаяся борьба с ее жертвами придает любой искусственной доктрине реальный характер. Остановиться уже нельзя, как в бегущей толпе, - просто затопчут.
      Так же быстро адмирал мысленно перебрал события, которые заставили Германию воевать на два фронта. Когда Гитлер выдвинул концепцию "жизненного пространства на Востоке" - это сразу заинтересовало не только магнатов германской индустрии, но и другие правительства Запада, которые хотели противопоставить немцев России в большой политике. Ему помогли захватить власть. Гитлер сразу подписал договоры о ненападении с Англией, Польшей, Италией и двинул батальоны в Рейнскую область, которую после войны заняла Франция. Мир ждал схватки. Но Канарис знал, что Англия одобрит этот шаг и посоветует французам смириться Гитлеру давали возможность приобрести ореол сильной личности. Вскоре западные страны через британского дипломата Идена, а затем и лорда Галифакса начали тайные переговоры. Гитлеру позволили мирно забрать Австрию, чешские Судеты и вольный Данциг. Но германские войска, заняв Судеты, двинулись к Праге. Это нарушало правила игры. Англия и Франция, чтобы напугать Гитлера, дали Польше военные гарантии. Хитрость состояла в том, что Германия, не имея сырьевых запасов для большой войны, целиком бы стала зависимой от Англии и Франции. А получив европейское сырье, уже делалась опасной.
      Но теперь и Гитлер хотел заставить Англию и Францию бояться разногласий с ним. Он предложил России заключить договор. И тут выяснилось, что в Москве разгадали всю игру. Договор был подписан.
      Уверенный, что Англия и Франция не рискнут идти на конфликт, Гитлер двинул армию в Польшу. Англия и Франция объявили войну, "странную" войну, когда пушки молчали... Но фронт был теперь с Запада.
      Гитлер в ярости швырял книги, разбил хрустальную вазу. "Эти англичане и французы, - кричал он в присутствии адмирала, - эти политические импотенты...
      уже ни на что не способны!" И тут же дал приказ о захвате Норвегии и Франции...
      Тяжелая дверь кабинета Гитлера бесшумно распахнулась. Оттуда вышел министр экономики и президент Рейхсбанка Вальтер Функ - низенький, с толстым животом, толстой шеей и как бы сливавшимся с шеей подбородком. Раньше Функ был журналистом, и у него осталась привычка, щуря маленькие, под тяжелыми веками глаза, внимательно рассматривать каждого человека. Следом за ним появился любимец Гитлера, основатель национал-социалистской эстетики архитектор Шпеер - высокий, молодой, с густыми, свисающими бровями.
      - Рад видеть, адмирал, - сияя белыми вставными зубами, проговорил Функ.
      Архитектор по-военному щелкнул каблуками лакированных туфель.
      - Можем сообщить, что фюрер утвердил проект нового Берлина. Это грандиозно!
      - И обойдется недешево, - усмехнулся Функ.
      - Но великое требует грандиозного памятника, - морща нос, отчего длинное лицо его приобрело хищное выражение, ответил Шпеер. - А дешевой рабочей силы у нас будет много.
      Адъютант Гитлера в черном эсэсовском мундире нетерпеливым жестом пригласил Канариса войти.
      IX
      Гитлер стоял у большого дубового письменного стола. На нем был длинный серый китель армейского офицера и черные брюки. Его выпуклый лоб казался бледнее щек, чуть загоревшая кожа туго облегала мышцы скул.
      Около стола в мягком кресле затонул доктор философии, рейхсмаршал Геринг. Неизменная приветливая улыбка застыла на его раньше сурово-красивом, а теперь оплывшем жиром лице. Белый с алыми лацканами мундир сверкал разноцветной чешуей орденов.
      Слева от Гитлера, возле рояля, за низким столиком перебирала бумаги молодая стенографистка.
      - Вы не понадобитесь больше, фройлен Юнге, - сказал Гитлер. Как бы спохватившись, он повернулся на каблуках, взял ее руку и, точно клюнув, поцеловал запястье. Щеки ее, оттененные белокурыми локонами, вспыхнули румянцем. И, пока она шла к двери, Геринг с той же улыбкой смотрел на ее худые ноги.
      Словно лишь теперь заметив адмирала, Гитлер вяло приподнял руку и в щелках между его набрякших век остались только лихорадочно горевшие зрачки.
      - Как ваше здоровье, адмирал? - тихо спросил он.
      - Благодарю, - чуть наклоняя голову, ответил Канарис.
      - Я доволен тем, как вы провели операцию, адмирал. Связь между русскими армиями была нарушена по всему фронту за час до вторжения. Их генштаб, заполучив сведения о том, что я решил начать войну, бросил к границам механизированные дивизии.
      - А мои летчики колотили их на дорогах, - засмеялся Геринг. - Танки горели, как свечи в рождественскую ночь...
      - Теперь перед нами живая сила русских, - сказал Гитлер. - Они фанатично сопротивляются. Необходимо усилить панику в тылах. Диверсии на транспорте, мятежи национальных групп и взрывы мостов создадут впечатление краха режима. Функ предлагает еще забросить туда семьдесят или сто миллиардов фальшивых рублей. Это верная мысль. Быстрый рост цен вызовет общее недовольство. Любой союз наций держится только силой центральной власти. Когда власть прочна, то массы остаются в повиновении. Стоит ей ослабеть - все мгновенно рассыплется.
      Канариса всегда удивляло несоответствие выражения глаз фюрера, в которых светилась бешеная энергия, и вялости движений, точно Гитлер никогда не мог хорошо выспаться.
      - Я даю вам широкие полномочия. Используйте всё, даже уголовные элементы.
      - А русские жулики сами постараются, чтобы их опять не упрятали за решетку, - весело добавил Геринг.
      - Наша борьба требует жертв, - сказал Гитлер, - в том числе и нравственных. Любые философские идеи хороши до тех пор, пока они дают основу борьбе нации за самоутверждение, отвечают ее жизненным потребностям. Будущие поколения не станут интересоваться, какими методами, с какими господствующими ныне представлениями мы завоевали для них жизненное пространство. Когда-то германцы завоевали Пруссию, где жили славянские племена, называвшие себя пруссами, и уничтожили всех непокорных, а часть женщин ассимилировали. Пруссия стала германской... Теперь на земле два с лишним миллиарда человек. И пищи ужэ не хватает. Меньшая половина людей ест на том уровне, который отвечает деятельному, эффективному существованию. Другие не могут полноценно развиваться из-за нехватки белков. А через 30 лет население увеличится до трех с половиной миллиардов. Люди будут рождаться, чтобы умереть от голода. Единственный вывод здесь - остановить рост других народов. Народ, который не найдет в себе силы для борьбы, должен уйти со сцены. Остальное просто моральное лицемерие.
      Адмирал знал, что у Гитлера была необыкновенно цепкая память - все когда-либо прочитанное или слышанное он запоминал сразу и навсегда, а при нужде, точно из мешка, вытряхивал различные цитаты, сыпал фактами древней истории, удивляя слушателей эрудицией. Как все люди с хорошей памятью, он сам принимал это свойство за превосходство ума. И трудно было понять: действительно ли он сам так думает или просто хочет другим внушить определенную мысль.
      - Война была предопределена ходом истории, - говорил он. - Мы должны разгромить восточного колосса сейчас. И у нас в руках окажется неисчерпаемая сырьевая база: железо, хлеб, нефть для нашей дальнейшей борьбы! Я уже приказал часть русских пленных солдат отпустить, чтобы они занялись уборкой хлеба.
      Всякая нация, как женщина, сопротивляется инстинктивно, и покорять ее надо так, чтобы сопротивление казалось бессмысленным, но оставляя при этом какуюто надежду.
      Гитлер замолчал, потирая кисть левой руки.
      - Вы поняли меня, Канарис?
      - Да, мой фюрер!
      - Что в Иране? - помолчав и как бы собираясь с мыслями, задал тот новый вопрос.
      Адмирал ответил, что сам тайно был на днях в этой стране, проинспектировал агентуру и что захват власти намечен там на конец августа, но есть опасность ввода русских и английских дивизий.
      Гитлер вяло улыбнулся:
      - Тогда они распылят еще больше свои войска. Год назад я приказал остановить танки у Дюнкерка. Англия стояла перед крахом. Если бы Англия рухнула, то в Индии, во всех других зонах Британской империи образовался бы политический вакуум. А я не собирался делать кому-то подарки. Мы придем в Иран, Индию как освободители, через юг России. Это будет смертельный удар и по Англии.
      Канарис еще анализировал в уме слова Гитлера, не зная, как оценить их: то ли как гениальный ход в большой политике, то ли как ловкую увертку от допущенного им промаха с Дюнкерком, вызванного надеждой заключить с Англией мир. Остановив танки у Дюнкерка, Гитлер дал тогда возможность англичанам увезти из Франции триста пятьдесят тысяч боеспособных солдат, лучшие войска.
      Адъютант подал Гитлеру раскрытую коробочку. Геринг вскочил с необычной для его тучности легкостью, звякнув орденами. Взяв из коробки рыцарский Железный крест, Гитлер приколол его к узелку галстука маленького адмирала.
      - Поздравляю, Канарис, от имени Германии, - сказал он. - Теперь я должен покинуть вас.
      - А мы обсудим детали, - проговорил рейхсмаршал, выходя следом за Гитлером в холл.
      Когда Гитлер и его адъютант ушли, рейхсмаршал засмеялся:
      - У фюрера еще одна трудная забота кроме войны.
      Надо помирить беднягу Иозефа с женой. Эта дура не хочет верить, что министру искусства следует в интересах нации по ночам бывать у молоденьких актрис...
      Да, кстати, адмирал... Из Бельгии мне прислали рыжую таксу. Видеть не могу шавок. А эта еще и обжора. Готов подарить. Но какого дьявола вы находите в них?
      - Изучаю характеры, - с улыбкой, которая должна была означать, что это шутка, сказал Канарис.
      Геринг оценил шутку и расхохотался, тряся животом.
      - Фюрер доволен тем, - проговорил он, - как вы использовали его мысль заставить русских бросить все танки к границе.
      "Но это же моя идея", - едва не сказал удивленный адмирал.
      Хитрый и настороженный взгляд смотревшего в упор рейхсмаршала как бы спрашивал: "Ну что? Моя шутка лучше? Попробуй не согласись, что все это придумал Гитлер!"
      И Канарис ответил соглашающимся, даже благодарным кивком, прикрыв веки, чтобы скрыть недовольный огонек. Он вдруг почувствовал себя так, будто из его кармана вытащили кошелек с деньгами, которые приберегал на черный день.
      - И кстати, - сказал Геринг, - фюрер читал вашу записку Кейтелю по поводу жестокого обращения с военнопленными.
      - Это мешает вербовке агентов среди них, - ответил Канарис.
      - Он так и понял.
      "Так вот что и было главной причиной неожиданного вызова", - догадался Канарис.
      - А шавку я вам отдам, - Геринг фамильярно хлопнул маленького адмирала по плечу. - Считайте, что она ваша!
      - Весьма признателен! - мягко, с нотками искреннего дружелюбия ответил Канарис.
      Через полчаса, возвратившись в свою резиденцию на Тирпицуфер, адмирал достал из сейфа большую карту и разложил ее на столе. Множество условных значков, извилистых нитей, как щупальца, покрывали весь мир. Это были резиденции абвера за границей и линии связи. Доверенные люди Канариса находились и среди министров, и штабных офицеров, и руководителей партий. Многие годы абвер помогал им двигаться к власти, устраняя противников, которые становились то жертвами автомобильных катастроф, то любовных интриг, то сами кончали счеты с жизнью, запутавшись в финансовых неурядицах, так и не поняв, отчего возникло банкротство. Это было еще невиданным в истории проникновением разведки к управлению другими народами и стоило миллионы. Гитлер не жалел денег на разведку.
      Но еще эта сеть играла определенную роль в тайном замысле адмирала. Частью замысла была и его идея предупреждения о нападении. Это вызывало растерянность: войска спешно бросали к границам, и колонны попадали под удар немецких моторизованных дивизий Так было и во Франции, и в Бельгии, и в Норвегии. Гитлер по договоренности с адмиралом разыгрывал истерики, желая сбить с толку англичан, требовал найти "предателя": он и не догадывался, что тоже выполняет отведенную ему Канарисом роль. И за границей, особенно в Англии, получая через агентов Канариса секретную информацию, уверялись в его надежности. Война истощит Германию, и потребуется человек, с которым западные страны могут договориться. Тогда Канарис выйдет на арену истории...
      Адмирал глядел на карту, словно на шахматную доску, где в сложном переплетении боролись разные силы.
      "Около пяти миллионов солдат и тысячи самоходных орудий, танков, бомбардировщиков атакуют Россию, - думал Канарис. - По расчетам командования, миллион немецких солдат будет убит лишь в этом году.
      Иные, находясь еще дома, радуясь чему-то, строя планы женитьбы, мечтая, уже вычеркнуты из жизни стратегическим замыслом. Но потери там больше запланированных. И если Россия не капитулирует до зимы..."
      Канарис обернулся и взглянул на японскую гравюру, висевшую на стене. Эта гравюра, подаренная ему японским послом в Германии Хироси Осимой, изображала человеческое лицо, перекошенное страшной усмешкой. Талантливый художник штрихами выразил и множество других чувств, символизируя фатальность судьбы.
      Зашедший в кабинет с докладом помощник решил, что адмирал отдыхает, любуясь своеобразной картинкой.
      - Что-нибудь важное? - спросил Канарис, переводя взгляд на его тяжелую челюсть. Суровое, неподвижное лицо помощника всегда действовало как-то успокаивающе, его мозг работал только в определенном направлении, заданном адмиралом, с четкостью хорошо налаженного механизма. И это адмирал ценил в сотрудниках больше всего.
      - Барон Ино вернулся, - сказал тот. - Ждет на загородной вилле.
      - Отлично! - радостно воскликнул адмирал. - Какие известия с Восточного фронта?
      - Наш инспектор, который пропал в зоне 6-й армии с гауптманом Кюном, еще не обнаружен.
      - Не могли же они уйти к русским! - проговорил Канарис.
      - Это исключается, но, - помощник знал, что адмирал не любит, когда ему дают мысль в разжеванном виде, - там леса и болота.
      - Пусть ищут, - хмуро приказал Канарис. - Разве это непонятно?
      Помощник молча кивнул.
      - Радиоперехват докладывает, что из Берлина опять ведут активные передачи три неизвестные рации.
      - Все те же? - спросил адмирал.
      - Да. Перехвачено еще тридцать четыре шифровки. Код очень сложный. Разгадать его поручено доктору математики Фауку из Лейпцигского университета. Есть основания думать, что шифровки направляются в Москву.
      - Это нахальство! Ведь мы получаем из Москвы гораздо реже информацию, сказал адмирал. - Они работают здесь под носом и, конечно, сообщают не о погоде. Я чувствую, эта ниточка ведет к большевистскому подполью. Вызовите с фронта лучших пеленгаторов. Надо захватить радистов. А остальное предоставим службе безопасности. Гейдрих жалуется, что я избегаю контакта с ним. Что еще?
      - В группах армий "Юг" и "Север" приступили к исполнению операции "Шутка".
      - Так! - удовлетворенно кивнул адмирал. Эту дерзкую, нарушающую всякую логику войны операцию тоже придумал он. Именно в нарушении логики и был ее смысл: выбрасывать на парашютах захваченных русских офицеров снова к их штабам. Никто, разумеется, там не поверит, что они сброшены без цели.
      Страх измены в армии парализует усилия русского командования.
      - План операции следует дополнить. Напишите:
      формировать группы из уголовников, а главное, из пленных нацменов, имеющих какие-либо основания быть противниками режима. Снабдив их оружием, фальшивыми деньгами, забрасывать в глубокий тыл.
      Как думаете, чем это кончится?
      - Начиная войну, думают о победе, - осторожно сказал тот.
      - Но абсолютных побед не бывает, - заметил адмирал, - как и в отношениях с женщинами. Всегда приходится что-то терять. Абсолютные победы мы рисуем в своем воображении. И если события разламывают воображаемую картину, долго еще видим то, что ей соответствует.
      - Получена шифровка из Львова, - сказал помощник. - Националисты формируют правительство, и есть разногласия среди лидеров...
      - Сфинкс власти требует жертв. А тому, кто залезет на его спину по трупам бывших друзей, приходится обставлять себя ничтожествами, чтобы выглядеть гигантом, - адмирал проговорил это уже сердито, так как вспомнил ухмылки Геринга. - Для меня загадка: почему русские не ассимилировали эти малые народы?
      За триста лет они могли все хорошо проделать. Италии, Германии требовались более короткие сроки. Это недальновидность русских или нечто особое в их характере? Будем надеяться, что теперь это поработает на нас. Россия должна превратиться в множество слабых государств... Из Парижа какие сообщения?
      - Операция "Северный полюс" удалась. Англичане приняли нашу группу за участников Сопротивления.
      Выбросили уже на территории Голландии рации, оружие и семь агентов.
      - Встретили агентов хорошо?
      Помощник едва заметно улыбнулся:
      - Они уже наладили радиосвязь. У Лондона запросили пятьдесят тысяч винтовок и автоматов. Этот груз англичане перебросят в ближайшие дни. Кроме того, намерены сбрасывать парашютистов.
      - Надо мне опять съездить в Париж, - сказал Канарис. - Иначе там наделают глупостей. Будут, как гусей, расстреливать этих англичан. А они пригодятся...
      Дав еще распоряжение, чтобы утром к нему собрались все начальники управлений, адмирал отпустил помощника.
      "Ино вернулся, - сворачивая карту, подумал Канарис. - Значит, Лондону известно про Иран. Они все равно уже решили ввести туда войска. Англичанам в голову не придет, что их шифровки лежат у меня. Что бы я делал без Ино, этого отчаянного контрабандиста и любимца женщин?.."
      Хотя глаза Канариса оставались такими же бесстрастными, его мысли приняли совсем иное направление. Его эмоциями всегда управлял рассудок. И, лишь вспоминая маленькую Герши, все еще испытывал неожиданное волнение. А это было давно... Эротическими танцами она быстро завоевала Париж, Мадрид, НьюЙорк. Но ни для кого так не танцевала она, как для него, еще молодого лейтенанта, ездившего с паспортом коммерсанта из Чили. Оставив лишь золотой поясок на гибком смуглом теле, Герши превращалась в жрицу любви трепетную, зовущую, неистовую. Прошло двадцать четыре года, а воспоминания были так ярки, словно живая Герши бесшумно танцевала здесь, в кабинете, и луч солнца играл на ее золотистых локонах...
      Французы хотели сделать ее своим агентом и, заметив подозрительные встречи, обеспокоились. Тогда и германская разведка создала легенду - ей приписали дела многих настоящих агентов. Недавно в оккупированном Париже адмирал побывал на кладбише, где ее расстреляли. Через дорогу от кладбища у кабачка с легкомысленной вывеской: "Здесь лучше, чем напротив" целовалась молодая парочка...
      Канэрис снова взглянул на гравюру. Должо быть, тучка заслонила солнце, и при этом освещении казалось, что перекошенное лицо судьбы по-звериному скалит зубы.
      - Эмоции, - пробормотал вслух адмирал, - эмоции
      возвращают нас к примитиву.
      Он потянулся, хрустнув подагрическими суставами, размышляя уже, как встретится с Ино, - его настоящего имени Канарис даже мысленно старался не называть.
      XI
      Загородная вилла абвера находилась в лесу. Этот дом с готической черепичной крышей, похожий на маленький тевтонский замок, был обнесен каменной стеной, а вывеска клиники инфекционных болезней отпугивала любопытных. Канарис и его гость сидели в небольшом темном зале, отдыхая после шашлыка и бургундских- вин. Мягко стрекотал киноаппарат. Луч переносил на экран изображение того, что происходило недавно за сотни километров. Вихрился от разрывов желтый песок Африки, горели английские танки, мимо убитых англичан бежали немецкие солдаты; они падали, швыряли гранаты и снова поднимались, беззвучно крича яростно раскрытыми ртами, беззвучно ползли немецкие танки, окутываясь дымом выстрелов, беззвучно отдавал приказы генерал Роммель на своем командном пункте.
      - Роммелю опять не удалось взять Тобрук, - говорил Канарис. - Гарнизон поддерживает английская эскадра с моря. Если бы Роммель имел еще одну танковую дивизию, то, несомненно, уже очистил бы Ливию и был в Египте. Но все силы мы бросили на Россию...
      Канарис говорил тихо. Его гость молча курил толстую сигару, дымок зеленоватым облачком расплывался в ярком луче.
      - А вот и Россия, - сказал адмирал.
      На экране возникли березовые леса, пыльные дороги, горящие хаты. Танки катились по улицам Минска. Кинооператор заснял и атаку бронетранспортеров с пехотой, и войска, форсировавшие реку у городка с названием Могилев. Среди колонн пехоты и танков объектив кинокамеры выхватил японского генерала в походной форме. Он и еще два японца спускались к берегу реки.
      - Это посол Осима, - сказал адмирал. - Вылетел на фронт. И хотел зачерпнуть каской воду из Днепра.
      У берега взметнулись разрывы снарядов. Генерал упал, фуражка его покатилась. Он вскочил опять и, что-то крича, вытащил из ножен самурайский меч. Потом мелькнули чьи-то ноги, кусок задымленного неба.
      - Вот где русская артиллерия обстреляла их.
      - Такая неосторожность? - удивился его собеседник. Он был чуть выше Канариса, горбоносый и толстощекий. Шелковая белая рубашка подчеркивала смуглость лица, а глаза прикрывали массивные темные очки.
      - Осима уцелел, - засмеялся адмирал. - И даже в штабе фельдмаршала Клюге размахивал саблей. Убит кинооператор.
      На экране замелькали столбцы иероглифов.
      - Посмотрим японскую хронику, - сказал Канарис.
      Выплескивали пламя жерла орудий военных кораблей, разрывы сметали легкие китайские фанзы, потные солдаты, навьюченные, как мулы, шагали по дорогам, среди рисовых полей на кострах жгли тела убитых офицеров-самураев, император Хирохито с безучастным лицом награждал орденами генералов.
      - Это уже неинтересно, - сказал адмирал. - Я покажу тебе фильм. Его захватили у русских.
      Окончилась хроника, и сразу на экране появились русские титры. Затем на травинку вполз черный головастый муравей. Рассматривая полянку, где трудились другие, более мелкие, светло-желтой окраски муравьи, он зловеще шевелил большими клешнями.
      Гость адмирала сбросил на ковер пепел толстой сигары и повернулся, как бы удивляясь, что хозяина могут интересовать научные фильмы.
      - Смотри внимательно, Ино, - заметил Канарис. - Это разведчик.
      Муравей спустился на землю и убежал куда-то.
      Вскоре появился отряд черных муравьев. Отряд разделился на две колонны. Жаркая схватка закипела у муравейника. Не успевшие подготовиться к отпору светло-желтые муравьи гибли, дергались их половинки тел, перекушенные челюстями. Ускоренные киносъемкой события быстро развертывались на экране. Истребив поголовно всех обитателей, черные муравьи оставили только личинки. Вылупившиеся потом из личинок светло-желтые муравьи трудились на черных муравьев, добывали корм, а те постепенно жирели, делались малоподвижными. И светло-желтых муравьев плодилось все больше. Какой-то черный муравей, забавляясь, раскусил светло-желтого, и его сразу окружили другие светло-желтые. И повсюду начались схватки.
      Разжиревшие черные муравьи пытались убегать, их настигали, обкусывали лапы. Скоро все было кончено.
      Адмирал поднялся и включил свет.
      - Ну как? - спросил он.
      - Любопытно, - ответил гость.
      - Так погибла и Римская империя, - усмехнулся Канарис. - Идем пить кофе.
      Они перешли в другую комнату. Здесь у камина был сервирован низкий столик. В камине горели дрова.
      - Не люблю сырость, - проговорил адмирал, разливая горячий ароматный кофе по фарфоровым чашечкам. - А у Японии, кажется, возрастают трудности.
      После того как армия микадо захватила французские колонии в Индокитае, Соединенные Штаты усилили тихоокеанскую эскадру новыми линейными кораблями - И это делает Японию хорошим союзником, - заметил гость.
      - В политике, Ино, как на общей кухне. Враг твоего врага делается твоим союзником. Но, при возможности, и он, разумеется, не упустит случая плюнуть в твою кастрюлю. И, как ни странно, а в политике чаще всего желаемое воспринимают за действительность. - Адмирал понизил голос до шепота: - Ты уверен, что гонконгские встречи остались незамеченными?
      - Абсолютно, Вильгельм, - тихо проговорил Ино.
      - Мой приятель Гейдрих давно задумал объединить в своих руках службу безопасности и мою контрразведку. Гитлер, конечно, боится дать ему такую власть. Но если Гейдриху что-то удастся нащупать...
      Адмирал помолчал, допивая кофе мелкими, неторопливыми глотками.
      - Вчера я дружески завтракал с ним в ресторане.
      Мы оба хорошо понимаем, что кто-то из нас уничтожит другого.
      - Гейдрих ездит в Чехословакию и Францию, - задумчиво проговорил Ино.
      Адмирал слегка наклонил голову. Он понял, что Ино предложит англичанам воспользоваться одной из таких поездок Гейдриха. Это вполне устраивало, кроме того, адмирал узнает, насколько англичане ценят его.
      - Помни, Ино, я не готовлю заговоры, а только думаю о спасении Германии, - заметил Канарис. - Мне рассказывали, в Африке есть племя джукун. Это племя избирает себе вождей на шесть лет. И какими бы хорошими ни были вожди, через шесть лет к ним приходят и душат их во сне. Там, пожалуй, единственное место на земле, где власть не портит людей.
      Открыв дверь, вошел помощник адмирала.
      - Что-нибудь важное? - спросил Канарис.
      - Из группы армий "Центр", - сказал помощник, отдавая ему радиограмму. Канарис быстро прочитал ее.
      - О-о... В тылу наших армий появились группы русских десантников.
      Щелкнув каблуками, помощник ушел.
      - Кстати, - раскуривая сигару, проговорил Ино. - Ты слыхал что-нибудь о десанте из космоса?
      - А какой марки пулеметы у них? - засмеялся адмирал.
      - Один китайский ученый разыскал в пещере на Тибете маленькие, хрупкие скелеты и остатки темножелтой кожи. Ученый предполагал, что это древние исчезнувшие обезьяны. Но сам вдруг бесследно исчез.
      - В чем же дело? - спросил адмирал.
      - Появились упорные слухи, что это были разумные существа, прилетевшие из космоса на нашу планету много тысяч лет назад. И там будто бы нашли записи об этом. Записи иероглифами.
      - Вот как! - проговорил адмирал. - Или кто-то готовит доводы, что от их предков началась разумная жизнь и поэтому они могут господствовать, или еще какой-то дальний прицел. Надо узнать.
      - Хорошо, - кивнул Ино.
      Канарис нахмурился, затем веселые морщинки собрались у его глаз.
      - Ну а ты что намерен делать после войны?
      - У меня теперь хватит денег, чтобы купить островок в море и несколько торговых судов.
      - Старый пират, - рассмеялся адмирал. - Когда-то, устраивая мой побег из Марокко, ты имел более скромные аппетиты...
      XII
      Выполняя приказ командующего Юго-Западным фронтом, дивизии 5-й армии начали контратаки во фланг группы немецких войск "Юг". И, казалось, там шумит обложная гроза. А здесь накрапывал теплый дождь. Земля липла к сапогам жирными пластами.
      Луч солнца повис трепетной радугой над изодранным черными воронками полем. Рота курсантов потеряла четкий строй, вытянулась. Андрей про себя ругал эту грязь и думал, почему так холодно простилась с ним Ольга.
      Ладонь у нее была вялая и вместе с тем взгляд какой-то испуганно-зовущий.
      - А вон еще!.. Смотрите, братцы! - выкрикивали курсанты. - Их тут артиллерия накрыла!.. Вон опять лежат!
      - Да, ловко накрыли! - говорил Андрею шагавший рядом командир взвода Звягин. У младшего лейтенанта были детские, припухлые губы и румяные, круглые щеки с ямочками. Он смотрел на Андрея восторженными карими глазами, то и дело забегая чуть вперед.
      - Вы думаете, скоро попадем на фронт?
      - Да это и есть фронт, - ответил Андрей.
      - Какой же фронт? Одни убитые.
      - Вчера они были живыми! - усмехнулся Андрей.
      - Да-а, - протянул Звягин и тут же рассмеялся: - Да, конечно!
      Впереди них шагал другой младший лейтенант, Крошка. Фамилия никак не подходила к его росту, широким плечам и хмурому нраву. Когда он знакомился с Андреем, то молча протянул толстую ладонь, едва сгибая пальцы, словно боясь пожатием раздавить ему руку. Солодяжников по обочине дороги вел коня. Но еще ни разу не сел верхом, как бы стесняясь ехать, когда остальные идут пешком, Курсанты, почти все одинакового роста, набранные в училище перед войной, были в новеньких касках, с новенькими полуавтоматическими винтовками и оттого похожие друг на друга.
      Среди них выделялись затрепанным, грязным обмундированием только приданные роте минометчики. Они тащили короба с минами, чугунные плиты.
      - Я два рапорта подал, чтобы отправили на фронт, - говорил Андрею младший лейтенант Звягин. - И никак!
      Потом ночью тревога. И все! А Солодяжников у нас математику преподавал. Такой въедливый... У него же геморрой, - Звягин прыснул в кулак, точно смешнее, чем геморрой у командира роты, ничего и быть не могло. - Его так у нас и звали - Геморрой. А Крошка услыхал и решил, что это фамилия. И басом говорит ему: "Товарищ Геморрой..." Что было!
      "Вот с ними теперь мне воевать", - думал Андрей.
      Немецкий снаряд, разорвавшийся метрах в трехстах от дороги, подкинул куски черной земли. Сидевшие на убитых вороны даже не побеспокоились, а ротный строй качнулся, будто сдвинутый грохотом взрыва.
      - Что такое? Равняйсь! - крикнул Солодяжников, удерживая шарахнувшегося коня. Он как бы лишь теперь заметил, что рота потеряла строй, а командиры взводов плетутся сзади. - Звягин, где у вас порядок?
      Держать шаг!
      - Раз!.. Два!.. - срывающимся мальчишеским баском командовал Звягин, и сотня пар ног теперь дружно зачавкала по грязи.
      - Что думаете, лейтенант? - заговорил Солодяжников, когда Андрей поравнялся с ним. - Бегут немцы?
      - Поживем - увидим, - сказал Андрей.
      - Поживем - увидим, говорила курица, догоняя петуха, - насмешливо заметил Солодяжников, и крохотные глазки его, как шипы, воткнулись в лицо Андрея. - Для курицы суждение очень мудрое. А для командира?..
      - Я думаю, большое самомнение - тоже не признак ума.
      Андрей ждал, что ротный сейчас взъярится, а тот, как-то по-петушиному округлив левый глаз, дернул пальцами книзу свой нос и доброжелательно взглянул на лейтенанта:
      - Гм!.. Гм!.. Играете в шахматы, лейтенант?
      - Нет, - сказал Андрей.
      - Напрасно, напрасно. Очень полезная игра. Выигрывает тот, кто заранее угадал все ходы противника и точно оценил собственные возможности. Как на войне, только без жертв.
      Он забрался в седло и, счищая прутиком грязь с длинных, изогнутых шпор на тупоносых сапогах, добавил:
      - Ведите роту, лейтенант. Эти танкисты где-то здесь. Искать пора...
      "Вот так с ним и надо, - подумал Андрей. - Меньше будет важничать. Ему вроде даже нравится, когда не уступают".
      Ротный ускакал, подпрыгивая в седле, точно плохо привязанный мешок. И курсанты сразу опять зашумели, поломав ряды. Кто-то штыком достал из окопа немецкий ранец, обтянутый телячьей кожей.
      - Смотри, братцы!
      В лужу посыпались куски хлеба, мыльница, белье.
      - И подштанники не успел сменить! - хохотал Звягин. - Вот драпали!..
      Навстречу, раскачиваясь в глубоких выбоинах, медленно ехала санитарная двуколка. Говор затих, едва только она поравнялась с колонной. В двуколке лежали раненые. Курсанты молча смотрели на их заострившиеся, щетинистые, грязные лица, на пятна крови.
      - Водица есть, ребятки? - спросил раненый боец.
      К нему тут же потянулось несколько рук с флягами.
      - Ну, как там? - спросил Звягин.
      - Нынче он лучше, - напившись, ответил раненый.- Вчера гатил снарядами, аж темно было. А нынче только минами сек.
      - Что врешь! - просипел другой, с перевязанной грудью. - Роту когда накрыл. Это тебе мины?..
      Раненые заспорили между собой, и возница-санитар тронул лошадей.
      Лютиков догнал Андрея, пошел рядом.
      - Должно быть, снова забросят в тыл, - сказал он.
      - Почему ты решил?
      - у Меня на эту вакансию нюх, - пояснил Лютиков. - Сухой паек нам выдали и гранаты. К чему это?
      - Я сам еще не знаю, - ответил Андрей. - Может быть, только в прорыв.
      - А ребятки необстрелянные, - качнул головой Лютиков. - Это как девице... и сразу в постель. И "юнкерсов" нет. Хоть бы попугали для обвыкания...
      Андрей понимал, о чем говорит Лютиков. Он и сам испытал такое "обвыкание", когда кажется, что все осколки летят в тебя.
      - Будет время, надо радистке отписать, - так же монотонно говорил Лютиков. - Уговорила.
      - Радистка? - спросил Андрей. - Когда?
      - А как уходили.
      Лютиков, словно его больше всего интересует сейчас дождь, откинул край набухшей, жесткой, как фанера, плащ-палатки и ловил рукой редкие капли.
      - Опасный ты сердцеед, Лютиков, - вздохнул Андрей.
      "Черт разберет этих женщин, - подумал он. - Наверное, Самсонов был прав... Только я все усложняю".
      А где-то в глубине души его шевельнулось странное чувство, похожее на обиду. И отчего возникло такое чувство, он даже не понял.
      Впереди на дороге показался Солодяжников. Он гнал коня галопом, плащ-палатка трепыхалась за спиной. У головы колонны он натянул повод и сполз на землю.
      - Левее, левее!
      Курсанты начали сворачивать, двинулись по мокрому жнивью к видневшимся за садочком крышам хутора.
      - Ну, - оживился Лютиков, - аккурат к теще на блины попадем.
      Среди низкорослых яблонь и вишен Андрей разглядел замаскированные коробки танков.
      "Значит, скоро начнется, - подумал он. - И нечего копаться в самом себе. Война, как черная работа. Надо делать эту работу, и все".
      XIII
      Танки стояли под яблонями. Их башни с пушками прикрывали гнущиеся от тяжести плодов ветви. Танкисты в кожаных шлемах, запыленные до того, что на лицах блестели лишь глаза и зубы, сидя на броне, грызли недозрелые яблоки.
      - Не пыли, пехота! - кричали они. - Фриц-то убег, скорость ваша маловата. Скорости добавь!
      - Братцы, - спросил низенький пожилой боец, тащивший минометную плиту, - земляков нету? Я тамбовский...
      - Тамбовские еще дома жинок щупают, - смеялись танкисты.
      Они прыгали на землю, и среди курсантов уже чернели комбинезоны. Земляки стукали друг друга кулаками, словно проверяя, действительно ли сделаны из одинакового материала. Иные сразу обнимались, как родные, хотя никогда даже не были знакомы.
      - Так, может, курские есть? - кричал боец с минометной плитой. Курские же суседи. Мы спокон веку им колодцы да погреба рыли.
      Из люка одного танка выбрался чубатый механик с гармонью в руках. Гармонь сипло вздохнула и тут же звонкой дробью рассыпала плясовую.
      Минометчик опустил свою плиту, сдвинув на затылок каску, притопнул пудовым от налипшей грязи ботинком. И, зажмурившись, сокрушенно качая головой, будто очень не хотелось ему плясать, но вот ноги сами несут усталое тело, раздвигая локтями других солдат, пошел по кругу. Потом, выхватив из кармана платок, накрыл им каску и, придерживая концы у подбородка, фальшиво-тоненьким голосом протараторил:
      Я солдатика нашла - Само мило дело!
      Как в кусточки с ним пошла,
      Ух, ах!.. Сразу оробела.
      Кто-то сзади вытолкнул ему навстречу краснолицего дюжего танкиста, и, неуклюже потопав, тот вдруг широко раскинул руки, почти не касаясь земли, точно держась руками за воздух, пустился вприсядку, выделывая ногами замысловатые кольца и восьмерки.
      - Жарь, Вася! - кричал механик. - Наддай пехоте!
      Старенькая гармонь в его сильных ладонях охала и стонала, казалось, вот-вот лопнут мехи. На лицах усталых после долгого марша солдат появилось радостное изумление, иные начинали прихлопывать в такт, а другие, подбоченясь и не в силах устоять, с гиканьем, присвистом выскакивали из толпы. Уже пять или шесть человек отчаянно били каблуками влажную землю, выворачивая с корнем траву, стараясь переплясать друг друга.
      "И считают нас разбитыми, - думал Андрей, глядя на солдат. - Наверное, в самом деле так можно оценивать по картам. Но вот они, живые солдаты, которые составляют дивизии, обозначенные на картах условными значками, знают совсем другое, то, что нельзя понять, глядя на карту. И я это хорошо знаю..."
      Андрей тихонько отошел, думая уже, что скоро вот с этими солдатами будет опять там, где его могут убить.
      Но теперь эта мысль не вызывала, как прежде, ощущения собственной беспомощности.
      И опять вспомнилась Ольга, какой была она у ерика.
      Он точно заново ощутил и запах трав, и бледный свет звезд на ее груди. И понял: все это время как бы чувствовал ее рядом.
      - С чего бы это? - вслух пробормотал он.
      Между двумя яблонями Лютиков сушил над костром портянки. Худенький черноволосый курсант с большой родинкой на подбородке кидал в огонь солому.
      - Ты, Осинский, меня слушай, - важно говорил ему Лютиков, - не пропадешь... С девками целовался уже?
      - Как-то, в школе... один раз.
      - И на войне так же, - заверял его Лютиков. - Когда еще не целовался, то и думать боязно. А потом уж...
      Андрей пошел к маленькому шалашу, где Солодяжников по-петушиному наскакивал на рослого, широкоплечего танкиста:
      - Хотите атаковать, не зная, что перед вами? Вы здесь с утра и обязаны знать!
      - Когда пойдем, узнаем что, - отвечал танкист, передразнивая этим "что" маленького ротного, глядя на него сверху неприязненно и даже с угрозой. Казачий чуб, выбившийся из-под его шлема, прилип к потному лбу, щеки и квадратный подбородок были запачканы копотью. - Ты явился в мое распоряжение, твое дело маленькое. Посадишь людей на танки... да чтоб задницы о моторы не жгли.
      - Но как вы не побеспокоились узнать? - Солодяжников приподнялся на носках.
      - Пусть ганс беспокоится! - вскипел танкист. - Яйца курицу не учат... Мы четыреста километров за три дня прошли, чтобы сюда успеть. А тебя вот ждали...
      Сейчас пехота наступать будет, и мы рванем.
      - Но будут лишние потери.
      - О потерях беспокоишься? - спросил танкист. - На то и война. Гнилую интеллигентность тут разводишь!
      - Да, но... - Солодяжников не договорил и растерянно умолк.
      - Зови своих командиров, - бросил танкист и, видимо считая разговор оконченным, зашагал к машинам.
      - Вот, - Солодяжников развел руками. - Этот капитан Горбов... У него, видите ли, приказ! Но так прорывать оборону - это лишь эффектное самоубийство.
      Где, спрашивается, расчет?
      - Если приказ, - сказал Андрей, - что делать!
      - Что делать? - Солодяжников ехидно поджал тонкие губы. - У каждого из людей в мозгу почти равное число клеток - более пятнадцати миллиардов. Немалое число... Вопрос заключается в том, сколькими из них каждый пользуется. И для некоторых высшей мудростью представляется бить стенку лбом, а не перелезть через нее. Безумству храбрых поем мы песню!
      "Да он просто трусит, - усмехнулся про себя Андрей. - И губы дрожат... Когда трусят, то сразу находится много умных доводов. Посмотрим, сколько клеток заработает у него в бою".
      - И вы, наверное, думаете, что я лишен благородного духа самопожертвования? - хмыкнул ротный.
      Андрея даже смутила эта проницательность, и было неприятно, что ротный угадал его мысли.
      - А если и думаю так... Что от этого?
      - Мы начинаем знакомиться, - ответил Солодяжников. - Не все люди говорят то, что думают.
      У этого же шалаша вскоре собрались командиры танков и взводов. Пришел Горбов в лихо сдвинутом на затылок шлеме. Комбинезон его теперь был расстегнут, и на груди поблескивал орден. Сверив часы, он коротко объяснил задачу: отряду танков с десантом надо было пробиться к железнодорожной станции и взорвать эшелоны противника.
      - д0 станции отсюда шестьдесят километров. Так вот... Линию фронта прорываем с ходу. Здесь для прикрытия и пехота в наступление пойдет. Жмем без остановок. Я иду в головной машине. Тому, кто приотстанет, выдерну ноги... А ты, Ногин, если опять в пути жениться задумаешь, гляди!
      Командир танка с цыганским узким лицом и живыми глазами засмеялся.
      - Так я... - начал было он.
      - Задача ясная? - перебил Горбов.
      Андрею нравилась веселая напористость в его голосе и уверенные, спокойные движения.
      - Ясно, понятно! - возбужденно крикнул Звягин.
      - Что тут неясного! - заговорили танкисты. - Погуляем!..
      - Но какие будут потери! - Солодяжников ухватил пальцами кончик носа и притопнул ногой.
      - У него всегда десять "но", - шепнул Андрею Звягин. - Даже стыдно... Что танкисты подумают?
      - А без потерь не воюют, старший лейтенант! - отрезал Горбов. - Или ты в кроватке помирать собрался?
      Танкисты весело переглянулись, а Ногин, закатив глаза вверх, мечтательно вздохнул:
      - И на перинке, с грудастой.
      Солодяжников, бледнея, так взглянул на него, что Ногин сразу осекся.
      За садочками частила ружейная трескотня, гулко лопались мины. И Андрея захватило тревожное, но в то же время бодрящее чувство близкой опасности, когда все личное кажется мелким, ненужным. А у танков еще рассыпались звонкие переборы гармони.
      - Пехота уже двинулась, - сказал Горбов. - Раздумывать нечего. По машинам!
      - Идемте, лейтенант, - проговорил Солодяжников глуховатым и неприятным от раздражения тоном. - Война и сама по себе противоречит всякой логике, то есть стремлению понять реальность, а следовательно, и тому, что касается наших же представлений о человеческой мудрости...
      XIV
      Комья желтой земли летели из-под гусениц. Рев моторов заглушал пулеметные очереди. Андрей слышал только частые щелчки пуль о броню. Курсанты теснее прижимались друг к другу за башней.
      Левее на поле виднелись цепи пехотинцев. Они как будто топтались, никуда не двигаясь, хотя было видно, что бегут и многие падают. Фиолетовой искрой по башне танка косо чиркнула зажигательная пуля. И оглушительно, так, что зазвенело в ушах, выстрелила танковая пушка.
      Слева мелькнул узкий окоп и в нем присыпанная землей каска.
      - Вот они! - закричал Лютиков.
      Солдат приподнялся в окопе, но тут же, скошенный автоматной очередью, уронил гранату: взрыв сильно подбросил его тело. Лютиков, навалившись грудью на башню, стрелял, что-то продолжая выкрикивать, но слов Андрей уже не мог разобрать. Танк обогнал немца с залитым кровью лицом. Он поднял руки, еще надеясь спасти жизнь. А катившийся сзади танк подмял его.
      Если бы теперь Андрею сказали, что этот человек в муках рожден женщиной, что, как все дети, он бегал в школу, о чем-то мечтал, любил, то Андрей не понял бы сразу, о ком речь. Будто раздавлен гусеницами не человек, а просто зеленый солдатский мундир... На войне противник: миллионы разных людей, убежденных и загнанных в окопы по принуждению, как бы сливаются в одно целое. И убивают частички того целого, что противостоит и зовется "враг".
      Между окопами уже рвались немецкие снаряды.
      Танк, раздавивший солдата, дернулся и задымил. С него прыгали на землю курсанты. Из щели танка вырывался огонь. Кто-то вскочил с земли и бежал, пытаясь догнать уходившие машины.
      "Солодяжников! - мелькнуло в голове Андрея. - Он был там..."
      - Назад! - закричал Андрей, будто его могли услышать.
      Курсант с родинкой на подбородке, сидевший между ним и Лютиковым, судорожно дергал головой.
      - А-а-а! - через сжатые зубы тянул он.
      Пронзительный визг снарядов казался особенно резким. Андрею хотелось заткнуть уши. И тут он по-настоящему оценил спасительную власть земли, на которую можно упасть, где прикроет хоть бугорок...
      Танки миновали лощину и катились дальше. Лишь головная машина, на которой не было десанта, развернувшись, помчалась назад, исчезла за холмом. Там опять ударили пушки. И слева, где атаковала пехота, доносился шум боя. От горевших хуторов черными тучами расползался дым. Танк заехал в кустарник у дороги.
      - Проскочили будто, - сказал Лютиков. Откинув крышку люка, выглянул командир. Словно удивляясь тому, что здесь есть живые люди, он покачал головой:
      - Ну, дела. Четыре машины подбиты. И капитан туда вернулся. Будем ждать.
      Молодое бледное лицо его покрылось каплями пота.
      И глаза у него были совсем иные, чем до этого. Когда рассаживал десант на танк, обещая прокатить с ветерком, глаза его живо блестели, а сейчас потускнели, состарились на много лет.
      Другие танки остановились поблизости. Звягин без фуражки, с растрепанными волосами махал Андрею рукой. На соседнем танке младший лейтенант Крошка перевязывал раненого.
      "Такие потери, - думал Андрей, - всего за несколько минут. И Солодяжникова нет".
      Из лощины показалась башня командирского танка
      - Целы! - крикнул танкист и умолк.
      Танк остановился. На землю прыгнул Солодяжников. Два танкиста в обгорелых комбинезонах вытащили через люк большое тело Горбова. Следом вылез механик-водитель, который играл в саду на гармони. По его отрывистым фразам Андрей представил, что случилось за бугром. Танк Горбова раздавил две пушки и направился к подбитым машинам, чтобы забрать курсантов и танкистов, которые остались там. А третья, незамеченная пушка ударила по нему.
      - Кровь потекла... Стрелка-радиста тоже, - говорил механик, растирая ладонью на щеках пот и слезы.
      - Нельзя было возвращаться, - процедил Солодяжников. - Нельзя.
      Андрей взглянул на Солодяжникова, думая, что он должен внутренне торжествовать: получилось именно так, как он говорил, а над ним еще смеялись. Но лицо его выражало, скорее, растерянность, на лбу пролегла горестная складка. Обхватив мелко дрожавшие плечи руками, Солодяжников глядел на убитого капитана.
      - Это против логики Зачем же вернулся? Только из-за нас?
      "Да, - отметил про себя Андрей - Логики тут нет.
      Важнее другое. Хотя, наверное, капитан понимал, что не следует рисковать. Закон товарищества был важнее". И вопрос ротного казался нелепостью.
      - В шахматной игре, - проговорил он, - есть только ходы. А в жизни много другого. Немцы сейчас опомнятся...
      - Давай командуй, старший лейтенант, - заявил губастый танкист. - Кому еще?
      Солодяжников вскинул голову, посмотрел на молчавших командиров и догадался, чего все теперь ждут от него.
      - Да... Обмануть надо противника... Идти кружным путем.
      И оттого что никто не спорил с ним, а каждое слово воспринималось как приказ, он растерянно замолчал.
      Как будто ощутив теперь глубокую пропасть, лежащую между способностью критически оценивать чужое решение и необходимостью самому быстро дать окончательный приказ, учитывая и обстановку, и настроение людей, и многие "но", Солодяжников опять взглянул на мертвого капитана. Недавно еще он считал приказ Горбова лишенным всякой логики, а его настойчивость лишь упрямством, но сейчас, видимо, уже находил этому оправдание. И растерянность в его глазах сменилась выражением твердой уверенности.
      Грохот боя перекатывался волнами, однако уже не чувствовалось напора атакующих. Частыми залпами били минометы, резали воздух длинные пулеметные очереди.
      - По машинам! - властным и резким голосом крикнул Солодяжников.
      XV
      Холмистая, с перелесками и болотцами местность тянулась до самого горизонта. Все будто затаилось.
      Лишь ястреб, распластав крылья, ходил кругами под маленькой тучкой. Сверху ему, наверное, хорошо была видна длинная колонна грузовиков.
      Андрей лежал около Солодяжникова под большой сосной и думал, как сейчас танки двинутся с фланга и немцы будут прыгать из кузовов, побегут в другую сторону, где открытый луг и куда нацелены пулеметы.
      На изумрудном, чуть колыхавшемся ворсе луга, на фиолетово-синих пятнышках цветов играла роса. Воздух был наполнен утренней холодной синевой.
      Колонна грузовиков приближалась, и теперь виднелись отдельные машины, артиллерийские прицепы.
      Звягин, лежавший в трех шагах от Андрея, нетерпеливо вертел головой и смотрел то на курсантов, то на грузовики, то на большой лохматый диск солнца, всплывавший между розоватыми соснами за его спиной.
      - Только бы не остановилась колонна, - сказал он. - Медленно едут...
      - Разница между людьми еще в том, - проговорил Солодяжников, - что у одних эмоции дают себя знать меньше, у других - больше, а у третьих вообще опережают рассудок. - И, обращаясь к Андрею, тихо добавил: - Вот я не мог безрассудно полюбить женщину.
      Хотел испытать это и не мог... Это дурацкое стремление к анализу. В науке без анализа любой факт условен, а если анализируешь чувство, оно разрушается.
      Парадокс...
      Андрея удивил его мягкий, даже какой-то застенчивый голос.
      - Я думаю, здесь немцы перебрасывают к фронту резервы, - сказал Андрей.
      - Надо полагать, - уже сухо буркнул ротный.
      Андрей взял у него бинокль. Сильные линзы приблизили тупоносый грузовик. Солдат приподнялся над кабиной, щурясь, глядел прямо в стекла бинокля, а ветер трепал незастегнутый ремешок его каски. Приподнялся еще один, что-то говоря и указывая рукой на луг.
      - Куда?.. Эх ты! - послышался сдавленный возглас.
      Андрей обернулся, увидел курсанта и Лютикова, бежавшего следом.
      - В чем дело? - раздраженно произнес Солодяжников. - Узнайте, лейтенант.
      Андрей отполз немного и встал. У тоненькой рябины, обхватив ствол руками, присел курсант с родинкой на подбородке.
      - Эх ты! - свирепо вращая белками глаз и тяжело дыша, говорил Лютиков. - Эх...
      - В чем дело? - спросил Андрей.
      - Да вот Осинский, - Лютиков поморгал ресницами и не совсем уверенно добавил: - Живот у него прихватило... Вставай, вставай! Чтоб живот не схватывало, заранее бегай в кусты.
      - Черт бы вас побрал! - сказал Андрей.
      - Я и говорю... Комеди франсе будет.
      С другой стороны куста выполз бледный Звягин.
      - Ну, Осинский, это такое... Как подвел меня! Это такое свинство! взволнованным шепотом проговорил он. - Совесть у тебя есть?..
      - По местам! - оборвал Андрей.
      И, когда вернулся к Солодяжникову, передний грузовик был уже недалеко. Немцы пели. В шуме моторов Андрей различил слова песенки о Лили Марлен Пора! - Солодяжников махнул рукой.
      Тут же затрещали пулеметы. И справа от Андрея, из ямы, у корневища поваленной бурей сосны, звонко хлопнул миномет. А из рощи, ломая деревья, появились танки.
      Грузовики наползали друг на друга. И танки, разбрасывая их, давили мечущихся солдат. Языками коптящего пламени горел, растекаясь по земле, бензин.
      Солодяжников, побледнев, тер щеку кулаком - Не видят! - закричал он. Пушку не видят... Что же это?!
      От заднего грузовика в колонне несколько солдат откатили пушку и разворачивали ее.
      - Минометчик, куда глядишь?
      - Далече, - откликнулся тот, подбрасывая на ладони мину. - А испробую.. Ну-ка все отойдите, не ровен час трубу разорвет.
      И на курносом, широком его лице, покрытом рябинками, застыла деловитая сосредоточенность Верно, так же он говорил сельским мальчишкам, запрягая коня: "Ну-ка, отойдите, чтоб не лягнул".
      Мина разорвалась возле пушки. Кто-то там упал Андрея поразила выдержка немецких артиллеристов.
      Ствол пушки двигался, нащупывая танк Но разрыв второй мины накрыл пушку и артиллеристов белым дымом - Ура! - крикнул Звягин и, вскочив, побежал.
      Остальные курсанты бросились за ним.
      - Что? - произнес Солодяжников. - Безобразие...
      Назад!
      Его команду никто не услышал.
      - Безобразие, - повторил Солодяжников, торопливо вытаскивая из расстегнутой кобуры наган - Идемте, лейтенант.
      В дыму мелькали фигуры курсантов. Щелкали выстрелы, среди полыхающих грузовиков, ревя моторами, крутились танки.
      Андрей подхватил немецкий автомат, лежащий возле убитого толстяка офицера Заметив мелькнувшую каску около рубчатых шин грузовика, он выпустил длинную очередь И затем увидел, как Лютиков старается открыть дверцу перевернутого, исковерканного "мерседеса". Танки остановились. Где-то еще строчил автомат, разорвалась граната...
      Андрей добежал к пушке. Воронка от мины темнела подле лафета. Артиллеристов раскидало взрывом.
      Унтер-офицер с двумя медалями на груди сидел у пушки, сжимая ладонями голову. Куртка возле левого плеча была разорвана и пропиталась кровью. Неподвижные, точно затянутые пленкой глаза смотрели на русского лейтенанта.
      Андрей вытащил из его кобуры парабеллум. И красивое, с резко очерченными губами лицо унтер-офицера исказилось.
      - Schie(3, - хрипло сказал он, - schie(3, Iwan! [Стреляй.. стреляй, иван! (нем.)] Они глядели друг на друга с одинаковой непримиримостью.
      - Ты уж свое получил, - сказал Андрей и, повернувшись, зашагал назад.
      Дым стелился над лугом, окутывая трупы, раздавленные пушки. Из-за обломков грузовика появился Лютиков, таща ранец. Он дымился весь - не то затлела одежда, не то пропиталась так дымом, что казалось, горит, но лицо сияло блаженной улыбкой.
      - Консервы набрал. Шарман будет!
      Танки стояли на обочине дороги. Хлопали крышки люков.
      - Ногин, - кричал один танкист, - цыганская твоя душа! Чего вертелся перед носом? Ей-богу, лупану, как еще задумаешь перед носом вертеться.
      - А ты не отставай, - хохотал, стоя на башне, командир с цыганским лицом. - Чисто мы их разделали.
      Около его танка курсанты складывали немецкие пулеметы, гранатометы, автоматы.
      Солодяжников отчитывал Звягина:
      - Все могли нам испортить! Все! Нетерпение? А вы командир?! Если повторится - отстраню.
      Младший лейтенант Крошка, добродушно ухмыляясь, глядел на растерянного Звягина.
      - Раненые немцы есть. Что делать? - проговорил он.
      - Как что?.. - пробормотал Солодяжников. - Гуманизм, оказывается, тоже конкретен...
      - А, черт с ними, - беспечно махнул рукой Ногин.
      Лютиков уже пристраивал за башней этого танка ранец.
      - Так, - решил Солодяжников. - Все оружие забрать! И по машинам...
      XVI
      Русские танки давно скрылись за деревьями, а унтер-офицер Густав Зиг все еще не мог опомниться.
      Невероятным казалось то, что он жив. Кругом догорали грузовики, лежали трупы, а он уцелел. И безмерная радость спазмой перехватила горло... Он ощупал плечо, убедился, что рана касательная, и встал.
      Лежавший, точно мертвый, неподалеку в кювете солдат шевельнулся, поднял голову.
      - Сюда! - крикнул Густав.
      Тот огляделся, быстро вскочил на ноги. Этот невысокий, коротконогий солдат легко был ранен в щеку, кровь залила ему подбородок, и он кривил толстое, рыхлое лицо.
      В дыму появились еще фигуры. Услыхав крик, они подходили к разбитой пушке. Густав насчитал шесть человек. Все они были ранены.
      - Прятались, недоноски! - выкрикнул он. - Бросили оружие... Кошачье дерьмо! Хотели сдаться Иванам?
      - Тут никто не сдавался, - хмуро проговорил коротконогий солдат. - Я думаю, господин унтер-офицер, что русские просто удрали, - нос его задвигался, а в глазах блеснули хитроватые огоньки. - Мы отбились.
      - Ах вот как! - опешил Зиг. - Имя?
      - Рядовой Клаус Лемке, господин унтер-офицер.
      Я из Саксонии Нам пастор часто говорил: если в шкуру воткнется колючка, не брыкайся, иначе она уйдет еще глубже.
      - Ищите других раненых, - приказал Густав. - Оружие найти! Быстро!
      Солдаты разошлись искать живых еще товарищей и винтовки.
      Зиг направился к легковой машине, в которой ехали офицеры. Машину перевернуло взрывом снаряда. Внутри изрешеченной осколками кабины застыли мертвецы. Зиг нашел чей-то пистолет, засунул в свою кобуру. Он прошел еще немного по дороге и наткнулся на лежащего кверху лицом Рихарда Крюгера, товарища детства. Штык ударил ему в горло, и вокруг дырки спеклась черная кровь.
      - Тебе не повезло, Рихард, - пробормотал Зиг. - А Паула еще не знает, что стала вдовой.
      Ему вспомнилась та ночь, когда Паула, лежа рядом с ним, обнимая его, деловитым голосом заявила, что будет женой Рихарда. "Только дуры выходят замуж по любви, - сказала еще она. - Любить - значит быть рабыней, а не госпожой. Я узнала это с тобой..."
      Она сбросила одеяло, встала на колени и ладонями провела по животу, бедрам, как бы позволяя ему любоваться своим гибким, молодым телом, а затем дрожащими руками обхватила его голову, прижала к своей груди, пахнущей ландышами.
      "Да, - подумал Зиг, - известие о смерти Рихарда ее не слишком огорчит..."
      Вспомнилось ему и то, как Рихард уже во время войны, получая от нее письма, говорил: "Ты не представляешь, до чего Паула наивна. Я думаю, раньше она даже ни с кем не целовалась".
      - Господин унтер-офицер, - сказал подбежавший Лемке, - на дороге бронетранспортер.
      Бронетранспортер медленно ехал от леса, и кто-то с него разглядывал место побоища.
      - Это наш, - ответил Густав.
      - Есть приказ, господин унтер-офицер, - добавил заискивающим тоном Лемке, - тем, кто выиграл бой с русскими танками, предоставлять недельный отпуск.
      "Он, пожалуй, неглуп", - думал Зиг.
      - Лемке, вы уверены, что русские испугались?
      - Уверен, господин унтер-офицер, - быстро доложил тот. - Русские отступили.
      - Ладно, - усмехнулся Зиг и, понизив голос, добавил: - Растолкуй всем. Эти молокососы еще сболтнут лишнее.
      - Я давно заметил, господин унтер-офицер, люди в отдельности бывают умнее, чем все общество.
      - Как это понять, Лемке?
      - Даже молокососы, господин унтер-офицер, не кусают титьку, в которой есть молоко, - выкатывая круглые глаза, отчего лицо его приняло бравое и глуповатое выражение, уточнил солдат.
      Бронетранспортер подъехал и остановился.
      - Что случилось? - крикнул, высовываясь над бортом, гауптман с седыми висками и крючковатым носом.
      - Нас атаковали русские танки, - доложил Зиг.
      - Проклятье! - выругался офицер. - Куда ушли, сколько их?
      Густав объяснил все, и тот начал по рации говорить с каким-то штабом.
      - Вам приказано ждать здесь! - снова крикнул он. Бронетранспортер, развернувшись, уехал.
      Два солдата на шинели волокли останки раздавленного танком офицера. Громко икнув, Лемке отвернулся.
      Лицо его стало бледно-серым, точно под кожей разлили свинец.
      - Что за нежности? - спросил Зиг.
      - Это наш лейтенант. У него трое детей, имение в Саксонии, - отозвался Лемке, приседая у колеи, выдавленной гусеницей танка.
      Густав подумал о том, что и у Рихарда под Берлином есть имение, а теперь ему ничего не надо. Паула станет хозяйкой всего, что упорно долгие годы наживали Крюгеры спекуляцией и торговлей.
      Втайне Густав завидовал богатству Рихарда и всегда при нем старался как-то доказать превосходство своего ума. И когда Паула стала женой Рихарда, у него даже не возникло угрызений совести за то, что скрыл от товарища их прежние отношения: для сильной личности это ненужный хлам, который бывает помехой на пути к цели. Глядя и сейчас на труп Рихарда, он лишь удивлялся мелочности своего прежнего глупого тщеславия в сравнении с тем великим, что предстояло осуществить на полях России, то есть победить и стать господином мира. Но все имеет смысл лишь при жизни.
      Дым еще расползался, стелясь по яркой веселой зелени луга, как черный туман. И Густаву пришла мысль, что, вероятно, старый языческий, переживший века обычай накрывать головы черным в знак траура и горя когда-то родился при виде таких дымов.
      "Отчего русский не стрелял? - подумал он. - Чувствуют близость поражения? А слабость всегда укрывается личиной добродетели". И, приняв такое объяснение, усмехнулся.
      Опять на дороге показался бронетранспортер, сопровождавший две легковые машины. Почти на ходу, едва шофер притормозил, выпрыгнул командир дивизии - еще моложавый, с едва заметной сединой на висках, получивший генеральские погоны из рук фюрера в Париже.
      - Мой бог, - пробормотал он, увидев страшный ряд мертвецов и только несколько живых солдат.
      Из другого "мерседеса" выбрался коротенький, толстый майор с заспанными, укрытыми в жирных складках век глазами.
      - Смотрите, Ганзен... Это мой лучший батальон.
      Это рыцари, добывшие фюреру Париж, - сказал генерал таким тоном, будто и майор повинен в катастрофе.
      Ганзен лишь слегка кивнул и равнодушным, ничего не выражавшим взглядом посмотрел на трупы, на обломки грузовиков, кое-где еще слабо дымившиеся, на следы гусениц в траве, и глаза его уперлись в унтерофицера.
      Зиг доложил о нападении русских танков, о завязавшемся бое. Он не говорил, как протекал этот бой, но сам вид унтер-офицера в измазанной грязью куртке с двумя медалями, с забинтованным плечом, спокойным, твердым взглядом убеждал, что схватка была отчаянной и жаркой.
      Генерал крепко пожал руку унтер-офицеру.
      - Вы будете представлены к награде, - сказал он. - Благодарю за мужество!
      Ганзен же молча наклонился, подобрав окурок русской папиросы, внимательно осмотрел его со всех сторон.
      - Я полагаю генерал, встреча с этим батальоном для русских оказалась неожиданной, - майор взглянул на унтер-офицера, - русские танкисты имели другую задачу.
      XVII
      Самолет подлетал к Берлину. Внизу мелькнули бетонные линии Темпельхофа и ангары. Густав считал, что ему здорово повезло: командир дивизии сам распорядился выписать отпускной билет, да еще нашлось место в этом четырехмоторном санитарном транспортнике. Отделаться царапиной, когда разгромлен батальон, и через день ходить по Берлину - это ли не удача!
      На подвешенных, раскачивающихся носилках лежали раненые. Возле Густава пристроился другой отпускник, тоже унтер-офицер, в маскировочной куртке, с худым лицом. У него были плутоватые глаза и запавший, как у старухи, рот. Большой, туго набитый ранец он держал на коленях.
      Через иллюминатор Густав увидел на зеленом поле эскадрильи "юнкерсов" и "хейнкелей". Люди около них казались букашками.
      "Люди изобретают машины, - подумал Густав, - чтобы стать могущественнее, и все больше попадают в зависимость от собственных творений. Надо высказать такую мысль отцу... это по его части".
      Колеса мягко толкнулись о бетон аэродрома.
      На носилках беспокойно завозился ефрейтор, у которого был перебинтован живот. Его матово-желтое лицо с обострившимся носом покрылось розовыми пятнами.
      - Уже прилетели? - спросил он. - Уже?
      - А ты что думал, - ответил фельдфебель, приподнимаясь на локте. Одна нога фельдфебеля по колено была отнята, и туловище оттого выглядело необыкновенно массивным. - В госпитале долечат, и все.
      - Лучше бы меня убило, - простонал ефрейтор.
      - Вот кретин, - буркнул фельдфебель, тараща маленькие глаза. - Ногу оторвало, да и то живу.
      - Вместо ног протезы делают. А я? Мне же двадцать лет. Весной только женился...
      Лишь теперь Густав разглядел, что у того ранение в пах и ноги он держал широко раздвинутыми.
      - И тебе протез сделают, - ухмыльнулся фельдфебель. - Какой угодно. На батарейках... Включил и хоть пять жен имей...
      Другие раненые засмеялись.
      - Скоты! - истерически крикнул ефрейтор. - Грязные скоты .. Зачем я теперь жене? Я ведь люблю ее!
      А она уйдет... Пусть меня отправят на фронт!
      К самолету подъехали госпитальные автобусы Густав первым спустился по трапу. После тяжелого запаха йодоформа берлинский воздух казался чистым и холодным. Аэровокзал был далеко. Чтобы не пугать видом искалеченных тел ожидавших у аэровокзала пассажиров, санитарные "кондоры" приземлялись на запасных дорожках.
      Густава догнал унтер-офицер в маскировочной куртке.
      - Ну, приятель, вот мы и дома, - он засмеялся. - А тому ефрейтору не повезло. Если снова отправят на фронт, уж он задаст перца русским... Ты что налегке?
      Было же много трофеев.
      - Не до этого, - сказал Густав.
      - Я кое-что прихватил, - он вскинул на плечо туго набитый ранец - У меня дочка, шестой год ей.
      Мимо них прошли летчики, небрежно козыряя в ответ.
      - Видал? Гордецы какие. А одеты? И кормят их не то что нас. Почему? он плюнул на палец и, как бы считая деньги, потер его другим. - Все из-за этого.
      Чтобы летчика обучить, надо тысяч пятьдесят марок.
      Да "мессершмитт", наверное, тысяч полтораста стоит, а "юнкере" полмиллиона. У нас цена другая: обмундирование марок пятьдесят, автомат двадцать пять. Вот и цена...
      - Ты как министр финансов! - сказал Густав.
      - Будь я министром, то пехоте давал бы все лучшее.
      - Я еще соглашусь, - кивнул Густав, - но летчики вряд ли..
      Тот взглянул на него и захохотал:
      - Давай лапу. Рихард Хубе из полковой разведки.
      А был контролером на железной дороге.
      "Еще один Рихард, - улыбнулся Густав - Сегодня же навещу Паулу. Как она встретит?"
      - Мой кит в старом городе, [Кит - деревня, в Берлине так называют свой квартал.] - объяснял Хубе - На Луизенштрассе. Если забредешь, то разопьем бутылочку.
      У выхода с поля их остановили. Толстый шипе [Шипе - прозвище фельдфебеля нестроевой службы.], рассматривая отпускные удостоверения, недовольно проговорил:
      - Что вы еще возитесь там, в России? Давно пора взять Москву.
      - Как захватим, обещаю переслать шкуру медведя, господин фельдфебель, сказал Хубе. - Адреса только нет.
      - Что-то очень ты добрый, - шипе подозрительно уставился на Хубе. - Где я видел тебя?
      - Позвольте доложить, господин фельдфебель.
      Работал контролером на электричке. И все безбилетники знали меня в лицо. Особенно те, которых штрафовал.
      - Но, но! - багровея всем квадратным лицом, закричал шипе. - Как стоишь, телячий хвост!.. Почему заговорил о шкуре медведя?
      - Я же чувствую настоящий германский дух. Лишь долг службы не позволяет вам быть на фронте, - вытягиваясь, отрапортовал Хубе.
      - Ну ладно, - смягчился шипе. - Адрес простой:
      комендатура Темпельхоф, Вернеру Гассе. Не забудь.
      Он проводил их до автобуса и распорядился не ждать других пассажиров, а сразу везти фронтовиков.
      - Храни нас бог и добрый фельдфебель, - смеялся Хубе. - Главное, сказать человеку то, что сам он хочет услыхать. И будет он считать тебя мудрейшим из мудрых. Я заметил сразу, как этот пивной бочонок глядит на мой ранец. Заставил бы вытряхнуть и к чемунибудь придрался. Конфискация в пользу рейха. Эта жаба не упустит случая погреть руки...
      Улицы Берлина выглядели нарядными от блеска офицерских мундиров, радостных улыбок женщин в коротких, будто туники, платьях. За витринами магазинов над колбасами, окороками, рулонами тканей висели портреты Гитлера, как бы символизируя, что изобилие дал он. В Тиргартен-парке мальчишки и девчонки, вытянув правые руки, маршировали под барабанный бой с развернутыми знаменами. Старушки умиленно глазели на воинственную юность нации. Затем Густав увидел поврежденные бомбами дома и группы военнопленных, под охраной эсэсовцев разбиравших камни.
      - Смотри, смотри, - бормотал Хубе. - Авиация работала. Где же наши хваленые истребители? Тебе это нравится?
      Густав лишь покачал головой. Он полтора года не был тут и сейчас испытывал чувство неожиданного возвращения к детству. Вот улицы, где ходил, еще держась за руку матери, вот чугунная ограда кирхи, где, убегая от сторожа, разодрал штаны и где затем встречался с Паулой. Война как бы отодвинулась, а воспоминания юности приобрели новую значимость.
      - Тут я сойду. Мой дом за углом, - сказал он и, попросив шофера остановиться, выскочил из автобуса.
      - Жду в гости! - крикнул Хубе.
      Прохожие с любопытством оглядывали торопливо шагавшего унтер-офицера, его боевые медали, черную повязку, на которой у груди висела левая рука. Он подошел к дому, взбежал по крутой, истертой подошвами лестнице и, уже надавив кнопку звонка, подумал: "Отца, конечно, нет. Следовало бы зайти к привратнице".
      Он хотел спускаться, но тут услыхал знакомое шарканье ног, и дверь открылась.
      - Унтер-офицер Зиг прибыл в краткосрочный отпуск, - весело доложил Густав.
      - Мой мальчик!..
      Вид у отца был растерянный, точно ждал он совсем другого человека и подготовился к встрече, а теперь не знал, как быть. Старый Зиг не отличался нежностью, но сейчас под коричневыми сморщенными веками блеснули слезы. Его низенькая, до плеча Густаву, фигурка в широком домашнем халате качнулась навстречу и отпрянула.
      - Ты ранен? - испуганно проговорил он.
      - Царапина, - успокоил Густав. - Такие пустяки раной не считаются Доброе утро!
      - Ах, Густав, мой мальчик! - легонько, так, чтобы не коснуться повязки, отец обнял его. - Я хорошо знаю эти пустяки. Ты и маленьким не жаловался, если больно... Сыворотку ввели?
      - Все как надо. Через три дня засохнет, - сказал Густав проходя в комнату - А ты как?
      - Как все, - ответил старый Зиг, перебирая вздрагивавшими пальцами борта халата. - Нет, Густав, я покажу тебя профессору-хирургу.
      - Лишнее, отец Чашку кофе я бы выпил.
      - Да, да.. У меня есть аргентинский. Берег на всякий случай Ты возмужал, Густав. И не обращай внимания на мои слезы. Одиночество делает людей неврастениками.
      "Ничего не изменилось. И привычкам своим отец не изменяет, - думал Густав, увидев на письменном столе, заваленном книгами, медицинскими справочниками, рукописями, вынутую из футляра скрипку. - Как обычно, вместо утренней зарядки он играет хоралы Баха. Наверное, по-прежнему говорит всем, что душевный ритм определяет физическое состояние".
      Ему вспомнилось, как еще ребенком он просыпался от спокойно-торжественных звуков, как ворчала мать из-за этого. И вдруг он понял: отец уже не суровый, бесчувственный монумент, каким представлялся в детстве; это сломленный годами человек, осколок поколения, снесенного на кладбище. От такой мысли у него щемяше запершило в горле.
      - Ты прекрасно выглядишь, отец, - сказал он.
      В квартире все было, как прежде: и маленький продавленный диван, и пузатый старинный шкаф, и лепные тарелки на стенах. Но и еще что-то новое, незнакомое, чего не должно быть здесь, ощутил Густав.
      - Исследованиями занимаешься? - проговорил он, взяв со стола книгу. Ого!.. "Жизнь великих людей".
      Читаешь это на досуге?
      - Нет Густав, - отец помолчал, и в глазах его мелькнуло какое-то смятение. - Меня интересуют эпидемии безумств .. Ты устал, мой мальчик. Не стоит об этом говорить.
      - Любопытно, - засмеялся Густав. - Я просто не слыхал о таких эмидемиях. Веселая картинка, если массы людей сходят с ума.
      - Да... Но сами они этого не понимают, - отозвался старый Зиг, насыпая в кофейную мельницу зерна - Они уверены, что лишь им доступна истина. В этом различие. Хотя и в клинике за многолетнюю практику я не встречал больного психозом, осознающего болезнь. Ах, Густав, как я рад тебя видеть! Все-таки скажи: очень болит плечо?
      - - И не чувствую. Давай-ка сюда мельницу. Молоть зерна всегда было моей обязанностью.
      Пока варился кофе, отец спрашивал его о боях, о том, как заслужил медали. Он показал и свою медаль, отыскав ее в ящике. На серебряном литье была дата:
      "1916 год".
      - А никогда не рассказывал мне, что воевал, - удивился Густав Попробуй знать своих родителей .
      - Как видишь, я и в этом кое-что смыслю Тогда мы хотели кончить с войнами. Дети учатся видеть мир У тех, кто породил их, затем относятся к делам родителей с усмешкой. Хотят по-своему переделать все.
      Расставляя маленькие фарфоровые чашки, отец внимательно поглядел на него.
      - Мы не виделись полтора года, - сказал он так, будто вдруг усомнился, что некогда сморщенный розоватый комочек превратился в этого унтер-офицера с горделиво-красивым лицом. - Сахару тебе, конечно, две ложки?
      - Можно три.
      - Я очень боялся за тебя, - снова начал отец.
      - Война, - проговорил сын, отхлебывая ароматный крепкий напиток. - Но мы скоро разделаемся, будь уверен. Ошибка не повторится: великая Германия - уже факт.
      - Национал-социалистский идеал, - уточнил отец.
      - Всякий идеал не просто деятельность сознания, - заметил Густав. - Он вытекает из реальных фактов, которые накапливаются и требуют изменений существующего порядка.
      Старый Зиг тяжело поднялся.
      - Но кем определяется реальность? Богов делают ведь служители. Я повидал концлагерь...
      - Ты?
      - Да, мой мальчик. Как эксперт. Даже трудно все это объяснить.
      - Понятно, - усмехнулся Густав. - Там ананасами не кормят. Это враги нации, отец. Еще в законах Ману на заре цивилизации самое жестокое наказание было за критику властелина. Язык протыкали раскаленным гвоздем и бросали в яму со змеями.
      - А теперь это называется "разумной утилизацией материала". Да, да! И заключенные все могут делать сами, пока их тоже не переработают. Один коллега пытался рассчитать цикличность...
      - Да он просто шутил, - усмехнулся Густав.
      - На основе психологической формулы: если другим хуже, значит, мне еще хорошо, - как бы не слыша его, говорил отец. - Но, Густав, это же моя формула.
      Я открыл ее как переходный синдром от здорового к больному мышлению...
      - Ты сгущаешь краски, - проговорил Густав.
      - Ведь наше сознание - только реакция мозга на полученную информацию. И мы не осознаем самой реакции, поэтому трудно угадать, к чему она приведет.
      За тысячелетия были созданы основы культуры. Но если разрушить это... Знания, даже глубокие специальные знания - еще не культура!
      - Чем же тогда определяется культура? - спросил Густав.
      - Мерой добра, которое творит человек.
      - Но то, что для одних добро, для других может быть злом.
      Старый Зиг вскинул голову, будто увидев непреодолимую преграду.
      - Я лишь врач. Моя область - психогенные реакции. Фанатизм - это не убежденность, а болезнь, еще мало изученная. Ее порождает стремление уйти от нерешенных проблем. Люди забывают, что не только мозг управляет поведением, но и поведение дает отпечатки на сознание, которые необратимы.
      Густав удивленно смотрел на отца - эти мысли противоречили реальности войны. Дряблые щеки отца тряслись, локти раздвинулись, точно подрезанные крылья у птицы, не способной взлететь.
      - Да... Извини, мой мальчик. Как нелепо тебя встретил после разлуки... Мне трудно сдерживаться.
      - Нервы? - спросил Густав.
      - Все вместе... И нервы, - кивнул отец. - Уже пора идти в госпиталь. Я быстро вернусь.
      - А я посмотрю Берлин, - сказал Густав.
      XVIII
      - Густав?.. Мой бог!
      - Добрый вечер, Паула.
      - Ты один? - голос у нее был тихий, но вместе с тем напряженно-растерянный.
      - Да. - Густав разглядывал ее тонкое, нервно-подвижное смуглое лицо, как бы окутанное дымкой светлых волос. Никогда и не думал он, что Паула может стать такой элегантной. Голубовато-серый костюм с фиолетовыми жилками плотно облегал худощавую, высокую фигуру Паулы, точно продолжая линии длинной шеи и подчеркивая высокий бюст.
      Веранда дома Крюгеров была обращена к озеру.
      И за плечами Паулы темнела гладь воды, окруженная соснами.
      - Как неожиданно... А я хотела уйти. На Глинике [Озеро под Берлином.] будет интересно, - проговорила она. - Что с твоей рукой?
      - Это пустяк.
      - Конечно, Рихард передал записку. Он шлет письма через день и советует, как вести хозяйство.
      - Рихард убит.
      Брови Паулы дрогнули, а улыбка, точно она ее медленно проглатывала, сходила с губ. В призрачном вечернем свете шея и лицо ее, казалось, начали леденеть, источать холодок. И зеленоватые глаза тоже стали прозрачно-холодными.
      - Так не шутят, Густав.
      Густав молчал... Паула опустилась в шезлонг, медленно достала сигарету из расшитой бисером сумочки Теперь он видел ее длинные ноги, где чуть выше левой коленки была хорошо знакомая родинка. Густав отчетливо вспомнил, как познакомился с ней...
      Он уплыл далеко от берега на этом озере и заметит голову. Девушка захлебывалась. Когда он подплыл, она схватилась за его шею. Густав растер ей сведенную судорогой ногу.
      "Ого! - проговорил он тогда. - И с такими ножками вы решили утонуть?"
      Мокрой ладонью незнакомка вдруг больно хлестнула его по щеке. Густав разозлился, поплыл от нее к берегу Она плыла рядом. Так же рядом легла на пустынном пляже. Густав долго молчал, и она сама заговорила:
      "Меня зовут Паула... А вы не из породы каменных людей?"
      "Знаете ли, - ответил Густав, - у меня свойство хамелеона. Если рядом что-то холодное, то и я делаюсь камнем". И опять заработал пощечину. "Черт возьми! - крикнул он. - Это вам не пройдет". Обхватив девушку, он старался поцеловать ее. Она вырывалась, колотила его по спине и сама нашла его губы...
      Теперь Паула отчужденно, холодно смотрела на него.
      - Как это было с Рихардом, тебя интересует? - спросил Густав.
      - Он что-нибудь узнал? Узнал, что я и ты...
      - Нет, - сказал Густав и одновременно подумал:
      "Вон что ее беспокоит - мещанская добродетель".
      - Бедный Рихард!
      - Что же делать? - проговорил Густав. - Будущего не угадаешь... Ты выбрала Рихарда...
      - Выбрала?! Но разве ты удерживал меня? - Она щелкнула зажигалкой-пистолетиком, и глаза ее стали розовато-злыми, а в уголках под веками блеснули слезы.
      - Рихард любил тебя, - сказал Густав. - А он был моим другом...
      "Я вру, и она знает, что вру, - неожиданно подумал он. - Свою расчетливость люди непременно хотят прикрыть великодушием или какими-то неизбежными обстоятельствами ".
      Злясь уже на себя, он с неприкрытой жестокостью начал говорить о том, как танк раздавил ступни ног Рихарда, а потом русский солдат еще воткнул ему штык в горло. Густаву хотелось, чтобы она завыла от ужаса, чтобы поняла, как ему чудом довелось уцелеть.
      - Не надо, Густав... Хватит, - шептала она, заслоняя глаза ладонью. - О чем Рихард говорил перед этим?
      - О коровах... Говорил, надо часть коров осенью продать, и это зимой даст выгоду на кормах, - усмехнулся Густав. - И еще говорил, что хорошо тебя знает.
      Ему даже не приходило в голову беспокоиться о верности жены...
      - Если тебе хочется показать, каким умеешь быть грубым, то я это знаю, - сказала Паула тихо и так, что Густав осекся. - Рихард был со мной счастлив. Если человеку дают счастье, неважно ведь, что за этим: искренность или обман. Это значит много только для женщины, когда она любит. Нам всегда приходится думать и о будущем...
      - Хм, - пробормотал Густав.
      Лицо этой новой для него Паулы как бы заранее воспрещало дерзить. Да и знал ли вообще он Паулу?
      Знал когда-то лишь тело и находился в присущем для многих заблуждении, что постиг все. Их роли явно переменились: тогда он смеялся над ее грубыми манерами, а сейчас она с холодной вежливостью отчитала его.
      Он испытал вдруг горечь невозвратимого. А опыт всегда толкает человека к размышлению.
      - На фронте смерть - обычное дело, - сказал Густав. - Вместо Рихарда мог быть я. Правда, каждый уверен, что именно его не зацепит - без этой уверенности трудно воевать. И мы там грубеем. Не так-то легко говорить мне о Рихарде. Но это случилось. Прошедшего нельзя изменить. Оно лишь накладывает отпечаток на нас, делает нас умнее или глупее, а жизнь продолжается.
      Паула ответила кивком, деловито морща лоб и раздувая тонкие ноздри. Затем она встала.
      - Я не из слабонервных, Густав... Но все как-то сразу. И я уже вдова...
      - Какие сигареты у тебя? - спросил он.
      - Что?
      - Сигареты?
      - А-а... Это "Райх"... Пожалуйста, кури.
      - Нет, спасибо. Я ведь не курю.
      Запах дыма напомнил Густаву то, что казалось непонятно-чужим дома, пока разговаривал с отцом. Там был этот запах. Кто-то курил перед самым его приходом, и отец долго не открывал дверь, наверное, выпроводил гостя черным ходом. Женщина?.. И очевидно, молодая, если курит. Старик здорово растерялся, а потом эта философская беседа...
      Повернув голову, Паула смотрела на озеро. У берега началось факельное шествие. В темной воде отражались сотни зыбких огней. Легковые машины и автобусы съезжались к пляжу.
      Над Берлином вдруг полыхнули цветным ковром сотни ракет, гулом прокатился артиллерийский залп.
      - Что такое? - вздрогнул Густав.
      - Салют, - не двигаясь, ответила Паула. - Заняли большой русский город...
      О чем думала Паула, какие мысли вызвало сообщение о гибели Рихарда? По ее невыразительным сейчас, как бы остановившимся глазам нельзя было угадать.
      - Я не стану вдовой из плохой мелодрамы, - тихо, дрогнувшим голосом сказала Паула. - Нет... В такое время нельзя и женщинам проявлять слабость... Надо быть твердой!.. Идем к озеру.
      У приземистого коровника Густав заметил женщин.
      - Иностранная рабочая сила?
      - Ленивые полячки, грязные француженки, - уронила Паула брезгливым и тихим голосом. - Рихард не хотел, чтобы здесь работали мужчины. Я все делала так, как он хотел.
      - А чем еще занимаешься?
      - Я работаю в госпитале. Это бесплатные дежурства. Помощь армии.
      Представление на Глинике уже началось, когда они подошли к берегу. Толпа заполнила весь пляж. Гремели литавры, факельщики кольцом стояли у большого деревянного шара. На этот шар взбирался мускулистый юноша. Кожаный широкий ремень с бляхой, прикрывавший нижнюю часть его живота, и солдатский шлем усиливали впечатление от мощи атлетической фигуры.
      В дымном отсвете пламени факелов шар начал поворачиваться, выявляя земные материки, расписанные красками. А этот юноша - древнегерманский бог отваги Тор, неумолимый, стремительный, - шагал по лику Земли босыми ногами, то падал на колено, изображая раненого воина, то душил невидимых врагов. Рокот литавр, барабанов как бы сопровождал каждое движение его на фоне озера и укрытых темнотой холмов, где тоже, казалось, двигаются тени. Позади был город, затемненный, душный. Небо там озарялось и гасло, в каких-то цехах плавили металл, чтобы делать танки, автоматы или снаряды. А от густой синевы озера веяло легкой свежестью, упругим шорохом волн, как и сотни лет назад...
      Толпа сдвинулась плотнее, застыла. Густав видел лица с отраженным в зрачках светом факелов. Многие женщины были в трауре по сыновьям или отцам, которых унесла война. Около легковых машин стояли дипломаты. Молодая японка в цветастом кимоно, будто куколка, покрытая красивой накидкой, зачарованно глядела на могучего тевтонца.
      Густав слышал частое дыхание Паулы, щеки ее побледнели.
      И вот к Тору, изнемогавшему от битвы, двинулись валькирии. Они точно рождались из пламени факелов одна за другой - нагие, с распущенными волосами, - символизируя чистоту, долг и верность. Качались острые, тугие груди, по спинам и ногам скользили багровые пятна. Факельщики тоже ритмично двигались.
      Валькирии надели на Тора упавший шлем, как бы придали его мускулам новые силы... Истерически вскрикнула какая-то женщина. Ревели литавры, что-то поднималось из глубин души, жестоко-торжествующее, и зрители словно превращались в участников массовой пантомимы.
      - Это показать бы фронтовикам, - сказал Густав - Этих валькирий... Откуда они?
      Паула не ответила, только скользнула затуманенным беспомощным взглядом по его лицу, будто пытаясь найти решение какого-то мучительного вопроса.
      - Ты не понимаешь, Густав, - сказала она немного позднее. - Не понимаешь, что значит муж... Ему всегда отдают больше, чем только любимому человеку... даже если и не любят... Любовь - это одно, а жизнь - совсем другое... Рихард будет отомщен.
      В ее глазах опять появился розовато-злой блеск, может быть, оттого, что там отражались огни факелов...
      - На войне убивают без мести, - проговорил Густав. - Откуда эти валькирии?
      - Из организации "Сила через радость" [Женская спортивная организация.], - ответила Паула, беря его под локоть.
      XIX
      В тылах наступающей группы армий "Юг" действовали какие-то отряды русских. Поначалу все эти отряды штаб группы армий принимал за уцелевшие после разгрома части советских дивизий. Но затем на картах стали вырисовываться пути рейдов. Иные отряды двигались не на восток, а в противоположную сторону, громя обозы, пехотные резервы, отбивая военнопленных и пополняясь ими. К тому же начали поступать сведения, что каждую ночь выбрасываются на парашютах десантники.
      Эта совершенно неожиданная тактика обеспокоила фельдмаршала фон Рундштедта не меньше, чем контратаки, предпринятые 5-й русской армией на северном фланге, и одновременные удары с юга двух почти окруженных группировок.
      Всю жизнь фельдмаршал либо воевал, либо готовил солдат и разрабатывал в генштабе будущие операции войск. Его мозг привык судить обо всем с точки зрения военной целесообразности. О солдатах - бывших рабочих, студентах, ученых, а теперь одетых в форму, сведенных в роты; он думал примерно так же, как думает банкир о монетах, ссыпанных в тугие мешки. Каждая монета имеет небольшую ценность, а вместе они составляют капитал, который нужно расходовать умело и осторожно. И теперь эти солдаты гибли далеко от фронта.
      Сознавая, что ослабит кулак прорыва, и рискуя вызвать недовольство Гитлера, требовавшего скорее захватить Киев, фельдмаршал еще ночью приказал Клейсту выделить танки, а командующему воздушным флотом эскадрильи самолетов для уничтожения действовавших в тылу немецких армий русских отрядов.
      Рундштедт принимал утреннюю ванну, когда Гитлер вызвал его к телефону. Адъютант передал фельдмаршалу трубку. Из далекой ставки в Растенбургском лесу голос фюрера доносился не очень явственно, но чувствовалось все-таки его скрытое раздражение. По своему обыкновению, Гитлер вначале разъяснил то, что фельдмаршал знал гораздо лучше, а именно положение группы армий "Юг".
      - Группа армий "Центр" продвинулась далеко вперед к Москве. Флангу теперь угрожают русские дивизии, еще не смятые под Киевом...
      Сидя в походной ванне и глядя через прозрачно-зеленоватую, окрашенную хвойным экстрактом воду на свои длинные, худые ноги, оплетенные узловатыми толстыми венами, Рундштедт усмехнулся:
      "А командующему армиями "Центр" фюрер ставил в пример обход русских под Уманью, выполненный мною. Он умеет породить зависть генералов друг к другу. Старый, но безошибочный ход - один из рычагов удержания власти. Зависть всегда сильнее благоразумия".
      - И вместе с тем, - доносился баритон Гитлера, - наметилась возможность, которую судьба дарит в редчайших случаях: одним ударом ликвидировать целый русский фронт, на триста километров охваченный с фланга. Эту возможность русское командование любезно предоставляет нам. Как и предполагал я, решающее значение для исхода войны обрело южное направление... Вы поняли меня?
      "Ага, - подумал фельдмаршал, - именно это я говорил недавно".
      Ему стало ясно, что раздражение фюрера относится к тем генералам, которые стремятся быстрее захватить Москву и не видят опасности удара по группе армий "Центр" с юга.
      - Вы поняли? - повторил Гитлер.
      Фельдмаршал торопливо поднялся, расплескивая воду. Его сухое, костлявое тело с пучками белых волос на узкой груди, шрамом на дряблом животе вытянулось.
      - Да, да! - крикнул он.
      Взгляд Рундштедта скользнул по этажерке, где остались еще затрепанные русские школьные учебники, по висевшему на стуле у печи мундиру с тремя рядами орденов, на которых сверкали алмазы, по широкой деревянной лавке, где стояли его вычищенные до зеркального блеска сапоги. Раньше в этом домике жил учитель, но всех людей из села куда-то выселили. Фельдмаршал занял этот дом, а в школе напротив обосновался штаб группы армий "Юг". За окном глыбой высился бронетранспортер личной охраны фельдмаршала. Где-то поблизости ревели моторы танков.
      - Одновременно атакой на севере, - продолжал Гитлер, - захватим Ленинград, этот символ их революции. А потом будет Москва. И русские совершенно потеряют надежду. Тогда именно выявится фактор славянского характера: "рад до небес, огорчен до смерти..."
      Кончив разговор, фельдмаршал отдал трубку адъютанту и еще минуту стоял неподвижно. Он сам предлагал глубокий прорыв танковых армий за Днепр. Но в генеральном штабе мнения разделились, возникало множество проблем: и растянутость фронта, и быстрый износ моторов на пыльных дорогах этой страны, и усталость пехоты от беспрерывных, ожесточенных контратак русских. По сводке генштаба за два месяца боев немецкие армии потеряли здесь столько же людей, сколько за два предыдущих года войны, когда захватывали Польшу, Францию, Бельгию, Голландию, Норвегию, Данию, Югославию, Грецию, включая и сражения с англичанами в Африке.
      Ему почему-то вспомнился русский пулеметчик, целый час отбивавший атаки двух рот и убитый только с подъехавшего вплотную бронетранспортера. Этого пулеметчика, скосившего не то пятьдесят, не то семьдесят солдат, он приказал захоронить с воинскими почестями.
      Рундштедт и до войны считал наивной мысль о легкой победе в России. Однако теперь все оборачивалось иначе: ликвидация главных сил противника здесь откроет ему путь к Волге.
      Он знал, что понять и охватить разумом все явления, из которых складывается ход войны, один человек не может. Хотя все слагается из действий людей, но каждый имеет свои цели, поэтому люди видят и события по-разному. А в результате бывает то, что отсутствовало в намерениях, но было заложено в действиях.
      - Да, да, - вслух пробормотал фельдмаршал, как бы уверяя себя в этой мысли.
      За спиной осторожно кашлянул адъютант, и Рундштедт, вспомнив, что стоит голый, быстро лег в резиновую ванну. Теплая вода булькнула меж лопаток худой спины. Он подумал еще, что командующий группой армий "Центр" фон Бок, стараясь заслужить благосклонность Гитлера, необдуманно бросает свои корпуса вперед и, как результат, у него самые большие потери...
      - Неприятность, господин фельдмаршал, - вкрадчиво сказал адъютант. Только что передали...
      - Говорите!
      Адъютант, в новеньком, отлично сшитом и облегающем фигуру мундире, начал докладывать о нападении русских танков.
      - Колонна шла к фронту. От батальона пехоты и двух артиллерийских батарей ничего не осталось.
      - Где сейчас русские танки? - нахмурился фельдмаршал.
      - Укрылись в трех километрах от наблюдательного пункта генерал-полковника Клейста. Там возникла паника, командный пункт начал сворачиваться, но русские остановились.
      Фельдмаршал молчал, потирая ладонью занывшее вдруг от ревматизма колено.
      "А если бы не остановились? - усмехнулся про себя он. - Тогда бы Клейсту пришлось убегать?"
      - Этот генерал Кирпонос, что в детстве пас быков, - сказал он, - хочет заставить меня распылить войска!
      Фельдмаршал сердито поджал губы, думая о том, что он, потомственный рыцарь и воин, за пять дней поставивший на колени Бельгию, а затем стремительным обходным маневром нанесший смертельный удар Франции, вынужден ломать голову, оценивая замыслы бывшего пастуха. И дело, конечно, не в способностях русских генералов, а в качествах русских солдат, которые дают возможность избрать эту неожиданную тактику, придают войне новый характер.
      - Командира полка, допустившего разгром своего батальона, предать военно-полевому суду, - сказал он.
      - Генералы штаба, - добавил адъютант, - собрались и ждут вас к завтраку.
      Опять шумно, выплескивая воду на пол, фельдмаршал встал. Адъютант поспешил набросить ему на плечи мохнатую, заранее подогретую простыню.
      Рундштедт поморщился. Не любил он офицеров, готовых из подобострастия выполнять обязанности лакеев. К тому же адъютанта прислали из Берлина, скорее всего, с тайным поручением наблюдать за фельдмаршалом, и Железный крест получен им не в боях, а за какие-то заслуги еще до войны.
      - Сообщите генерал-полковнику Клейсту, что завтракать я буду у него, сквозь зубы проговорил фельдмаршал.
      - Но ехать туда опасно, - в круглых, немигающих глазах адъютанта мелькнуло беспокойство.
      Рундштедту захотелось сказать что-нибудь язвительное, резкое, но адъютант ведь мог объяснить, что беспокоится за судьбу фельдмаршала. И, надевая мундир с жестким стоячим воротничком, он лишь коротко бросил:
      - Война для всех - опасное дело, а мы солдаты.
      XX
      Командный пункт танковых дивизий Клейста находился в церквушке. За кустами стояли два тяжелых танка. Из узких, высоких окон церкви, как из амбразур, торчали дула пулеметов. Клейст в черном комбинезоне появился на паперти, когда легковая машина фельдмаршала и за ней два бронетранспортера, набитые солдатами, подъехали к церквушке и остановились под старыми липами Адъютант, сидевший рядом с шофером, выскочил из машины, распахнул заднюю дверцу и посторонился, уступая дорогу фельдмаршалу.
      Отдав честь, генерал-полковник жестом радушного хозяина пригласил фон Рундштедта в церковь.
      - Я счастлив, дорогой фельдмаршал, что смогу показать вам танковый бой, - говорил он чуть картавя. - Здесь шесть русских Т-34. Как вы знаете, это их новинка.
      Фельдмаршал, хорошо знавший умение генералполковника облекать в ничего не значащие фразы то, что он думает, понял гораздо больше: Клейст решил пожертвовать несколькими своими танками, чтобы иметь возможность наблюдать новую технику противника в боевой обстановке, и поэтому не вызвал авиацию, не отдал приказа накрыть русские танки артиллерийским огнем.
      Свет из окон падал яркими полосами на стены, где рядами вытянулись облупившиеся лики мучеников.
      У стен поблескивали опорожненные бутылки, лежали шинели, оружие, пахло табаком.
      По каменным ступеням узкой лестницы Рундштедт и Клейст поднялись на колокольню. Отсюда были хорошо видны кладбище с покосившимися крестами, дальние луга, перелески, дорога, уходящая к фронту, и дымная прерывистая полоска пожаров у горизонта.
      Офицер-наблюдатель, стоящий под медным, озеленевшим колоколом, доложил, что русские, укрывшись в лощине, ведут себя спокойно, а немецкие танки заняли рубеж.
      - Отлично! - потирая руки, сказал Клейст и, передав фельдмаршалу бинокль, указал на заросшую кустарником лощину километрах в трех, где ничего, кроме кустов, нельзя было различить.
      - Мы атакуем русских, прижмем к лесу. Думаю, новые русские танки горят не хуже старых.
      Генерал-полковник взглянул на часы.
      Над колокольней взвились три белые ракеты. И тут же будто зашевелилась далекая рощица. От нее двинулись, покачиваясь и сбрасывая на ходу ветки, тяжелые коробки танков. В сильный цейсовский бинокль фельдмаршал видел намалеванные на бортах танков оскаленные морды зверей пять или десять на каждом - столько же, сколько было сожжено французских, английских бронированных машин. Полукольцом танки окружали лощину Теперь их должны были видеть и русские. Но в лощине не замечалось движения.
      - Выгнать огнем! - приказал Клейст.
      Где-то ударили пушки Среди кустов лощины мелькнули разрывы, забегали человеческие фигурки. Точно голова потревоженного медведя, выдвинулась из кустов башня русского танка Хлопнула его пушка, и от борта одного немецкого танка разлетелся клубок искр.
      - Растерялись, канальи, - засмеялся генерал-полковник. - Осколочными бьют.
      Но в лощине бухнул другой выстрел, и немецкий танк, круто повернувшись, задымил.
      - Канальи! - уже без смеха повторил генерал-полковник, бросив взгляд на фельдмаршала.
      И тут же шесть русских машин, ломая кусты, петляя между разрывами, которые тоже были похожи на кусты, внезапно выраставшие перед ними, двинулись навстречу немецким танкам. И русские и немецкие танки скрылись в клубах пыли и дыма, расстреливая друг друга почти в упор...
      Фельдмаршал, привыкший издали наблюдать, как одни люди убивают других, тренированным глазом замечал малейшие просчеты или удачи своих и русских танкистов, сравнивая возможности и маневренность машин. Рундштедт не думал о том, что в машинах сгорают, кричат от дикой боли, зовут на помощь такие же, как и он, люди, с мозгом и нервами. Чувства и мысли этих людей были столь же несущественными, как бывают несущественны эмоции зайца для повара, греющего сковородку под рагу. Фельдмаршала интересовало, предпримут ли какой-нибудь еще маневр в этом безвыходном положении русские.
      Клейст покусывал тонкие губы и хмурился.
      Немецких танков было раза в три больше, а русские и не думали отходить. Две машины налетели одна на другую, видимо, за секунду до этого стрелки успели нажать на гашетки, и обе, столкнувшись, пылали, как один большой костер...
      Неожиданно Клейст, выкрикивая ругательства, обещая кого-то предать суду, бросился к телефону. Засуетились на колокольне и другие офицеры, только фельдмаршал не пошевелился.
      Суматоха была вызвана тем, что русский танк прорвался за строй немецких машин, остановился и расстреливал их уже с тыла. Над башней этого танка фельдмаршал ясно видел голову человека и про себя отдал должное смелости русского командира. Загорелись еще две немецкие машины. Но вот от кладбища по танку ударили пушки. Танк начал отползать, скрылся за бугром.
      - Горят одиннадцать наших и пять русских танков, - доложил наблюдатель.
      - Кажется, мы слишком привыкли к победам, - сказал Рундштедт и, будто воротник мундира жал шею, оттянул его пальцем.
      Клейст счел лучшим не заметить язвительности в голосе фельдмаршала.
      - Русские не усилили защиту Киева? - спросил фельдмаршал.
      - Здесь лишь тридцать седьмая армия, - ответил Клейст. - У них мало артиллерии. Через три дня возьму город.
      - Остановите наступление, - приказал Рундштедт.
      Глаза и лицо Клейста выразили смятение, его маленький жесткий рот чуть приоткрылся.
      - Но, господин фельдмаршал... Мои танки уже в двадцати километрах от города!
      Рундштедт отвернулся. Взгляд его будто искал чтото между горевшими, искалеченными танками.
      - Делайте все так, чтобы русские ничего не поняли, - сказал он. - Пусть отбивают фронтальные атаки. Доставьте им это удовольствие. А танковые корпуса готовьте к быстрому маршу.
      Генерал-полковник теперь догадливо сощурился: не зря же фельдмаршал имел репутацию мастера охватывающих ударов.
      - На юг? - тихо спросил он.
      - Да... Может быть, из русских танкистов кто-то уцелел. Я бы хотел задать несколько вопросов.
      Клейст наклонил голову и пригласил фельдмаршала завтракать.
      XXI
      За завтраком в домике при церкви Рундштедт и Клейст уже говорили не о войне, а о музыке, ибо фельдмаршал любил музыку, и особенно старинную.
      У Клейста нашлась пластинка с хоралом Баха в органном исполнении. Фельдмаршал немного расчувствовался, слушая тягучие, возвышенные звуки. Ему припомнилось детство, когда такая же музыка звучала под сводами родового замка фон Рундштедтов, где в темных углах виднелись железные доспехи рыцарей.
      Офицер штаба сообщил, что на поле боя отыскали двух раненых Иванов, но один из них подорвал гранатой себя и автоматчиков, пытавшихся нести его, а другого привезли сюда. Он положил на край стола документы этих танкистов. Рундштедт взял удостоверение, пробитое осколком, залитое кровью. Еще в молодости фельдмаршал немного учил русский язык. Удостоверение принадлежало младшему лейтенанту Сиволобову Якову Макаровичу. Фотография запечатлела совсем юного лейтенанта с детски тонкой шеей, упрямо сдвинутыми бровями.
      "Упрямство, - думал фельдмаршал, - вот что главное в характере славян. Кажется, Бонапарт говорил:
      "persistance" [Упорство (франц.).], но где разграничение этих понятий?"
      Себя фельдмаршал считал неплохим физиономистом и, разглядывая чьи-либо фотографии, всегда пытался составить мнение о человеке. Сейчас он был уверен: именно этот юный офицер взорвал себя гранатой.
      - Сколько автоматчиков убито при взрыве?
      - Трое, господин фельдмаршал.
      Рундштедт отбросил удостоверение, вытер пальцы салфеткой.
      Солдаты под руки втащили танкиста. Он едва переставлял ноги, но, увидев фельдмаршала и генерал-полковника, сам оттолкнул конвоиров.
      Рундштедт, взглянув на его лицо, сразу же узнал офицера с фотографии. И то, что этот лейтенант цел, вызвало у фельдмаршала досаду, ибо втайне он гордился умением распознавать характеры по лицам.
      Сбросив на пол какие-то бумажки, он взял другое удостоверение. Здесь была фотография улыбающегося, добродушного кавказца, уже немолодого, скорее похожего на торговца, чем на воина, способного взорвать себя гранатой.
      Но фельдмаршала сейчас мало интересовали документы. И он думал о характерах солдат противника не из любопытства. Он давно понял, что всякий полководец, разрабатывая какой-либо план операции, наряду с количеством людей, вооружения, невольно, даже не подозревая сам этого, учитывает и характер солдат. Ганнибал усилил фланги своих войск и оставил слабым центр, так как знал: его воины погибнут, а не сделают шага назад. Если бы это учли противники, то, имея более сильную армию, легко могли выиграть битву. Но выиграл Ганнибал... Сам Рундштедт, готовя армию для броска во Францию, тоже изучал характеры галлов.
      Он приказал своим танковым дивизиям прорываться в глубь их боевых порядков, не обращая внимания на фланги, вызвав у многих недоумение, и выиграл. Теперь были славяне. Он и здесь применил свою тактику, но русские дивизии, попадая в окружение, дрались и сковывали его подвижные части.
      Молчание затянулось. А пленный танкист оглядел комнату, стол, накрытый бархатной скатертью и умело сервированный китайским фарфором с желтыми драконами на тарелках и чашках. Танкист был ранен в грудь, его наспех перевязали уже здесь, в штабе. Обгорелые лохмотья комбинезона и бинты пропитались кровью.
      Он, видно, из последних сил держался на ногах, облизывая запекшиеся губы.
      - Дайте ему пить, - проворчал фельдмаршал.
      Офицер налил в хрустальный бокал шипучей минеральной воды, однако танкист как-то брезгливо усмехнулся и отвернул голову.
      - Спросите, кем он был раньше? - опять сердитым голосом произнес фельдмаршал.
      - Тракторист в колхозе, - перевел офицер.
      - Хм, - пробормотал Рундштедт и встал. - Окажите ему медицинскую помощь.
      - Но, господин фельдмаршал, - растерянно сказал офицер. - Есть приказ...
      Рундштедт поджал губы, молча шагнул к двери.
      И потом, садясь в машину, он велел адъютанту пригласить лейтенанта Ноймана. Этот лейтенант, богослов и философ, а теперь призванный на военную службу, состоял в его охране. Фельдмаршал иногда выкраивал среди многочисленных забот командующего группой армий время для умных бесед. Чаще такая возможность и настроение появлялись в поездках, оттого Нойман всегда находился под рукой и не был направлен в действующие войска.
      Пятидесятилетний лейтенант, гордый оказанной честью, перебрался из бронетранспортера в "хорьх". Толстые щеки Ноймана лоснились от пота. Рундштедт указал ему сиденье напротив. Просторный, на шесть человек, салон машины, обитый тисненой серебристой кожей, с вмонтированными холодильником, рацией, баром, проветривался жужжащим над головой вентилятором. Плавно, без рывка, "хорьх" тронулся с места.
      Нойман извлек из полевой офицерской сумки деревянную фигурку, расписанную яркими красками.
      - Позвольте, господин фельдмаршал, вручить сувенир?
      Утолщенная книзу фигурка изображала мужичка в шапке набекрень и длинной рубахе. С левого бока фигурка подгорела, обуглилась.
      - О-о! - сказал фельдмаршал. - Превосходная игрушка.
      - Нашли в подбитом танке, - объяснил Нойман. - Это есть древний символ России.
      Фельдмаршал полюбовался мастерством резчика, сумевшего дать грубоватой игрушке выражение упрямого лукавства. Затем он положил фигурку на сиденье, и она, точно живая, подскочила. Рундштедт не знал, что это обыкновенный ванька-встанька.
      - Забавный символ, - усмехнулся он. - Что же вы, Нойман, думаете о России?
      - Громадная страна, экселенс, - как ученик, подготовивший задание, ответил ему лейтенант. - Много хорошей земли...
      - И много церквей, - сказал фельдмаршал. - Они будут хорошими наблюдательными пунктами.
      - Фридрих Ницше еще в прошлом веке объявил миру: "Бог умер", лейтенант взглянул на фельдмаршала, прикрывшего глаза, и, как бы убедившись, что тот его слушает, продолжал деловито развивать свою мысль: - А бог, если откинуть церковные наслоения, - это символ индивидуальности человека. Поклоняясь богу, человек поклонялся качествам, отделившим его от животных. Но бог умер. Теперь будет умирать индивидуальность человека, если не сменить ход истории.
      Люди сами все чаще мыслят понятиями "общество", "масса", то есть громадным количеством безликих существ. И от этого нелепым делается понятие "гуманизм"...
      Фельдмаршал приподнял тяжелые веки. Он хорошо знал историю религиозных войн, когда уничтожались целые народы. Но также он знал: чем лучше кто-нибудь усвоил определенную теорию, тем сложнее бывает принять иной способ видения мира.
      - Значит, и моя индивидуальность сотрется? - проговорил он.
      - О нет, господин фельдмаршал! - испуганно воскликнул Нойман. - Я говорю о массе. При нынешнем ходе истории скоро наука ликвидирует болезни, все то, что естественным путем убирало слабое, неполноценное. А, развивая технику, чтобы уцелеть, люди все больше станут зависеть от машин и терять собственные духовные ценности. В крупных массах окончательно сотрется личность человека... И другое. Всякие живые организмы в процессе жизнедеятельности отравляют среду отходами. Например, бактерии, чем легче размножаются, тем быстрее гибнут в отравленной ими среде. Люди засоряют реки, воздух, истощают поля.
      А учеными давно открыт закон единства и равновесия биологических масс на планете: чем больше животных, следовательно и людей, тем меньше растений...
      В блекло-желтом, старческом зрачке Рундштедта теплилось ехидство. "Не отправить ли самого Ноймана ближе к фронту? - подумал он. - Для сохранения этого равновесия... Как бы он тогда заговорил? Впрочем, солдат из него плохой".
      - Да-да, - сказал Рундштедт. - Бактерии. Но бактерии, очевидно, не имеют флангов?
      - Апокалипсис, господин фельдмаршал! - воскликнул Нойман. - Я говорю, что апокалипсис - это самоуничтожение...
      И, слушая вкрадчивый тенорок философа, Рундштедт уже мысленно прикидывал охватывающий удар танковых корпусов: стальные клинья проникнут глубоко за Днепр и, сомкнувшись, точно клещи, раздавят массу русских войск. Еще не было ясно, как обойтись с 5-й русской армией, контратакующей левый фланг.
      Но это уже детали, которые разрабатывает штаб. И эта его операция, несомненно, может войти в историю, так же, как знаменитая битва при Каннах, где карфагеняне окружили и уничтожили войска римлян...
      Находившиеся у дороги солдаты и офицеры при виде "хорьха" фельдмаршала вытягивались, застывали, и лица их делались, как у манекенов. На такие лица фельдмаршал привык глядеть, обходя шеренги дивизий. Из поколения в поколение немцев учили думать, что выше приказа командира ничего нет.
      "Вот что и приносит нам теперь победы, - думал фельдмаршал. Германская армия, как таран. Его только надо умело направлять в цель... И разгром войск противника здесь, под Киевом, позволит быстро захватить Москву..."
      А ванька-встанька упрямо раскачивался на мягком сиденье, не желая падать.
      XXII
      Короткий дождь намочил асфальт берлинских улиц.
      По Александерплац катились роскошные лимузины.
      Люди толпились у входа в метро, у витрин фотохроники. Никогда раньше Густав не видел столько женских улыбок, обращенных к военным.
      Он посмотрел на часы. До того, как окончится дежурство Паулы в госпитале, было еще много времени.
      Он вспомнил, что неподалеку есть пивнаь, где любили встречаться студенты, и пошел туда. В подвальчике было тесно и шумно. Компания юнцов за столиком, положив руки друг другу на плечи, громко распевала:
      ..Мы вдребезги мир разобьем!
      Сегодня мы взяли Германию,
      А завтра всю землю возьмем!
      Дрожат одряхлевшие кости ..
      Кто-то хлопнул Густава по плечу. Оскар Тимме, его одноклассник, невысокий, щуплый, с залысинами на узкой голове, в превосходно сшитом костюме из дорогой шерсти, стоял перед ним.
      - Черт возьми, старина!
      - Оскар?
      - Ну да!.. Пуф... пуф... пуф! - надувая щеки, пришлепывая губами большого рта, выдохнул Оскар. - Ты достаточно нагреб медалей. Откуда вернулся?
      - Из России.
      - А я из Америки.
      - Как тебя занесло?
      - Редко читаешь газеты.
      - Про тебя написано?
      - Да нет же, - засмеялся Тимме. - Я сам пишу.
      - О-го... - недоверчиво протянул Густав. Тимме и в гимназии отличался хвастовством Его коньком бычо вранье о своих амурных похождениях И хотя все знали, что это вранье, что ни одна девица не соблазнится таким щуплым большеротым парнем, его слушали, - уж очень красочно, с немыслимыми подробностями, возбуждаясь сам до икоты и дрожи в голосе, фантазировал он.
      - Сколько мы не виделись? Если признать, что жизнь исчисляется не годами, а впечатлениями, то прошла целая эпоха. Не так ли?
      - Да, - согласился Густав.
      - Слушай, а не придумать ли нам что-либо веселее кружки пива? У меня здесь машина. Идем, а?
      Он потащил Густава к двери, рассказывая, что купил машину сегодня и еще не успел обкатать. Новенький ярко-желтый "фиат" стоял метрах в тридцати от пивной.
      - Машина превосходная, - сказал Густав.
      - Ты знаток, - просиял Оскар. - И знаешь, чего стоила мне? Всего-навсего два удачных репортажа. Газетчик, как золотоискатель: надо лишь попасть в жилу.
      Садись, Гастав, и рассказывай, что на фронте.
      - А как думают американцы? - спросил Густав, усевшись на тугое сиденье.
      - Они спорят, когда будет взята Москва.
      - Но помогают России оружием, - заметил Густав.
      - Ерунда, - усмехнулся Оскар. - Торопятся выкачать оттуда золото, чтобы не досталось нам, как во Франции и Чехословакии. Они практики, а не мечтатели. Хотя иногда газеты публикуют материалы и о жестокостях наших концлагерей.
      - Достоверные? - спросил Густав.
      - У нас ведь не какая-нибудь паршивая демократия, - хитро прищурил один глаз Тимме. - Государство с твердой властью, как машина. Большое колесо делает пол-оборота или четверть, а маленькие, сцепленные с ним, уже крутятся вовсю. Любому чиновнику хочется показать свое усердие. И попробуй скажи ему, что переусердствовал. За усердие полагается только награда.
      Иначе рухнет система... Куда едем?
      - Все равно, - сказал Густав. - У меня полтора часа, затем я должен быть на Роланд-Уфер.
      - Свидание?
      - Ты стал проницательным, Оскар.
      - Пуф, пуф! - маленькие глазки Оскара засветились удовольствием. Девчонки будто взбесились. Раньше говорили, что невинность - такое состояние, от которого женщина спешит избавиться, а потом долго вздыхает. А теперь, если и вздыхает, то с облегчением. Невинность считается дурной манерой, Густав, как было у поздних римлянок...
      - Да, они какие-то иные, - сказал Густав. - Я начал заглядываться...
      - Не скажу, что это признак старости, - расхохотался Оскар, - как ворчливость у женщины или тяга смаковать чужие недостатки у экземпляров мужского пола. Так есть куда отправиться с девочкой?
      - Здесь другое, - сказал Густав.
      - Надеюсь, ты все же не будешь растяпой, - поучающе заметил Оскар. Скажу тебе, что в недалеком будущем женщины целиком возьмут над нами верх.
      - Новый матриархат?
      - Что-то в этом роде, - серьезно кивнул Оскар. - Все идет к тому. Женщины больше наблюдают других, чем себя, и поэтому не видят собственных недостатков... А не замечать своих недостатков - главное условие для тех, кто намерен властвовать. - Раздувая щеки, Тимме покосился на Густава. Что? Хороший каламбур!
      Они ехали по Александерштрассе к набережной, где, закованная в бетон и серый камень, глухо плескалась Шпрее Их обгоняли сверкающие никелем "хорьхи", синие "мерседесы", пурпурные "фольксвагены".
      - Я был на юге, - сказал Густав. - Помнишь Рихарда?
      - Еще бы Рихарда не помнить!
      - Он убит.
      - Черт возьми, - пробормотал Оскар. - Как же так?.. Еще вчера мы говорили о тебе и о Рихарде.
      - С кем?
      - Иоахим Винер, мой давний приятель...
      - Обер-лейтенант Винер? - перебил Густав. - Он был командиром нашей роты.
      - Когда-то мы оба писали стихи.
      - Что же он делает?
      - Выписался из госпиталя, но ходит с костылем, - ответил Оскар.
      Перед Густавом на миг снова возник заросший травой луг и яростная рукопашная схватка, и русский лейтенант, которого потом нашел Рихард...
      - Черт возьми! - Тимме щелкнул языком. - Почему бы не заехать к нему. А?.. Встреча боевых коллег.
      Иоахим будет рад Он живет у Янновицкого моста. - Да, есть что рассказать ему, - ответил Густав.
      Винер занимал квартирку на третьем этаже. Он встретил их одетым в мундир. На одной ноге сапог, на другой шлепанец. В руке толстая, суковатая, отделанная серебром палка.
      - Это же Зиг! - удивился он, разглядывая Густава. - В отпуске?
      - Да, господин обер-лейтенант.
      - Ты сделал мне подарок, Оскар.
      - Признаться, мы хотели выпить, - надувая щеки, сказал Тимме. - Но Зиг решил доложиться начальству.
      - Очень рад, Зиг! Я ничего не знаю о своей роте.
      Как вы там?
      Густав щелкнул каблуками, поклонился седоволосой, должно быть красивой в молодости, женщине, выглянувшей из комнаты.
      - Это унтер-офицер Зиг, мама, - сказал Винер.
      Ее узкое, как и у сына, лицо было напряжено, а в глазах застыл испуг.
      - Фрау Винер, - сказал Тимме, - мы не украдем Иоахима.
      - Благодарю вас, Оскар, - вздохнула она с облегчением. - Я понимаю, что ему скучно быть дома. Но ведь Иоахим у меня один и через три недели уедет...
      - Ах, мама, - укоризненно перебил ее обер-лейтенант. - Я ведь не ребенок...
      - Но так думаешь лишь ты, мой мальчик, - грустно улыбнулась она.
      Густаву было странно подумать, что мать еще видит обер-лейтенанта ребенком. Замкнутый, хладнокровный, он казался старше своих лет, и даже генерал относился к нему с подчеркнутым уважением.
      Винер как-то смущенно поцеловал мать и увел гостей в кабинет. На столе и подоконнике лежали книги Гегеля, Канта и огромные тома "Истории человека"
      - Как там, Зиг? - нетерпеливо повторил свой вопрос обер-лейтенант.
      - Батальон сейчас на формировке, - ответил Густав.
      Тимме уселся в кресло и вытянул худые ноги в дорогих лакированных ботинках.
      - Сперва, Иоахим, по рюмке кюммеля, - заметил он. - Ты, кстати, начал писать? Я кое с кем беседовал.
      Успех очерков не вызывает сомнений. Название лаконичное, как язык боевой сводки: "Восточный поход, записки офицера".
      - Я не обдумал еще идею, - уклончиво сказал Винер.
      - Ерунда, - заявил Оскар. - Идея приходит, когда поставлена цель.
      Винер достал из шкафчика бутылку и рюмки.
      - Пей, Оскар, и дай мне расспросить Зига. Если батальон формируется, то крупные потери...
      - Собственно, того батальона нет, - ответил Густав.
      - То есть как?
      - Засада русских танков.
      - Да вы что? Лучший батальон дивизии!
      Густав коротко рассказал, что произошло.
      - Та-ак, - едва слышно протянул обер-лейтенант.
      - Это вроде нибелунгов, когда они бились насмерть и факелами горели в огне, - возбужденно сверкая глазами, произнес Тимме. - Эпос наших дней! Как бы я описал, черт возьми...
      - Но ты же не был там, - сказал Густав.
      - В том-то и дело, - усмехнулся Оскар. - Героев никогда еще не создавали очевидцы.
      Обер-лейтенант молчал. Он поднял рюмку и медленно, как пьют холодную, ломящую зубы воду, выпил кюммель.
      "В нем что-то сломалось, - подумал Густав.- - Раньше он всегда был абсолютно уверен в себе, даже когда шел на пули".
      - Я думал здесь о войне... Человеку хочется быстрее осуществить свои желания, - тихо сказал Винер. - А может ли он целиком увидеть процесс?
      - Это книжная мудрость, - сказал Тимме. - Опасно закапываться в книги настоящему мужчине. Все просто: борьба приводит к жертвам, а жертвы разогревают борьбу. И царствует закон: Vae victis! [Горе побежденным! (лат.)] Поэтому сперва думают о том, чтобы не оказаться побежденными, а вовсе не о том, что будет когда-то... От мудрых книг люди глупеют. Каждому свое, черт возьми! Вот Густав сейчас думает, куда бы ему улепетнуть с красоткой. Это и есть жизнь!..
      Тимме залпом выпил кюммель и снова налил рюмку.
      - Да, - глядя в окно и будто не слушая его, отозвался Винер. - Мне пора возвращаться на фронт.
      XXIII
      Паула была чем-то взволнована.
      - Мы погуляем немного, - сказала она. - Я устала Опять привезли раненых.
      - И часто дежуришь ты? - спросил Густав.
      - Три раза в неделю. А сегодня еще госпиталь посетил фюрер У одного солдата вырвана челюсть, и, когда фюрер наклонился, он заплакал от чувств. Фюрер сказал ему: "Нет ничего почетнее любой раны или смерти в бою". Паула говорила шепотом, как о таинстве, брови ее вздрагивали.
      "Наверное, - усмехнулся про себя Густав, - и много раз слышанные банальные фразы приобретают в воображении людей особое значение, если это скажет человек, наделенный властью, потому что в его словах люди сами ищут необыкновенное".
      - Дело в том, - проговорил он, - что я встретил Оскара Тимме. Учились вместе. И Тимме пригласил нас - Но, Густав, я не могу идти.
      - Это не ресторан, а лишь открытая веранда. Тимме будет ждать.
      - Тимме? - повторила она.
      - Оскар приехал из Америки. Он журналист.
      - Да, я читала его статьи.
      - Это обыкновенный ужин, Паула.
      - Не забывай, что у меня траур, - беря его под локоть, сказала она. Впрочем, если ты обещал...
      Мимо двигался поток людей к станциям надземки.
      Вечер как бы убрал яркость зелени аккуратных газонов, и Берлин приобрел серую однотонность, а черные шторы на окнах выглядели, как повязки слепцов. То и дело Густаву приходилось козырять встречным офицерам.
      - У Оскара есть один пунктик, - рассказывал он. - Считает нашего брата чем-то вроде отмирающих ихтиозавров. Пока довез меня сюда, уверил, что женщины быстрее находят конкретную истину в любом случае, так как меньше заражены абстрактными теориями.
      Тимме стоял рядом с плотной, широкобедрой женщиной. Он глядел в другую сторону.
      - Это и есть Оскар Тимме? - спросила Паула.
      - Ну, конечно.
      - Странно... По газетным статьям он выглядит иначе: рослым и мужественным. Кто эта дама?
      - Понятия не имею. Оскар решил меня удивить.
      Тимме оглянулся, заметил Густава и помахал рукой
      - Пуф... пуф! - воскликнул он, разглядывая Паулу. - А это Нонна, или фрау Тимме. Моя жена и так далее.
      Паула и Нонна сразу окинули друг друга быстрыми взглядами, так же сразу отвели глаза, явно не понравившись друг другу, хотя изобразили приветливые улыбки.
      - Да, Густав, я женился, - вздохнул Оскар.
      - Очень рад, фрау Тимме...
      - Для школьного товарища моя жена просто Нонна!
      Ведь ты не какой-нибудь министр иностранных дел, - засмеялся Оскар.
      - Если разрешите? - улыбнулся Густав.
      - Конечно. Это легче переносить, - весело ответила она.
      У Нонны были темно-рыжие волосы, грубовато-красивое, волевое лицо с пробивавшимися усиками на губе Короткую шею обвивала нитка с черными жемчужинами. Ноги ее были очень толстые, и легкие, изящные туфельки казались нелепо приклеенными к ним.
      Оскар церемонно поцеловал руку Паулы, косясь на ее грудь. Это не укрылось от Нонны.
      - Какие у нас хорошие манеры, - бросила она. - Это еще можно терпеть. А когда Оскар целовал руку чернокожей принцессе, меня весь день тошнило.
      Тимме засмеялся и подмигнул, как бы говоря: "Для жены и великий человек бывает смешным".
      - Столик заказан, - объявил он. - Коньяк, лимон и так далее. В окопах этого нет, Густав?
      Они прошли на открытую веранду кафе, повисшую над берегом Шпрее. Кельнер показал столик, где уже стояла бутылка французского коньяка и холодная закуска. Нонна уселась первой. Короткая юбка натянулась, открывая тугое, словно выточенное из мрамора, бедро. Перехватив невольный взгляд Густава, она задорно улыбнулась, чуть щуря блеснувшие под ресницами глаза. И эта улыбка не то много обещала, не то спрашивала: "Ну, что?.. Твоей худосочной подружке далеко до меня?"
      - Пожалуйста, господин Тимме, - суетился кельнер. - я сам обслужу вас. Надеюсь, место удобное? Отсюда хорошо видна река. Правда, теперь, когда стемнеет, в ней отражаются лишь звезды.
      Тимме опять подмигнул Густаву, но уже с довольным видом.
      - Есть русская водка, - сказал кельнер. - Дамам я хочу предложить бутылочку старого иоганнисбергера Или крымское вино мускат? Не очень тонкий, но запоминающийся букет.
      - Несите две, - распорядился Оскар. - И русскую водку тоже.
      - Я открою дверь в зал, - сказал кельнер. - На эстраде выступает бельгийская певица ..
      Он ушел.
      - Давайте выпьем, - предложил Тимме. - Черт побери, Густав, мы старые товарищи. Заметь, товарищество бывает лишь у мужчин. А отчего? Оттого, что мы неисправимые идеалисты.
      Тощая бельгийка под аккомпанемент рояля пела о тоске солдата по любимой девушке. И низкий голос ее метался над Шпрее. Жена Оскара поглядывала то на Густава, то на Паулу, как бы стараясь угадать их отношения.
      - Превосходный коньяк, - заметил Оскар. - А тебе, Густав, надо жениться.
      - Интересно, каковы русские женщины? - спросила Нонна.
      - Я их, конечно, видел, но издалека, - ответил Густав.
      - Настоящие рыцари не болтливы, - лукаво сказала Нонна И затем начала спрашивать Густава о боях с грубоватой, чуть ли не солдатской прямотой. Слова, которые не печатают в книгах, звучали у нее легко и наивно, точно у ребенка, говорящего то, что услышал от взрослых. То ли ей нравилось бравировать грубостью, то ли она в этом находила оригинальность. А Густав терялся и вопросительно смотрел на Оскара.
      - Язык богов, - хохотал Тимме. - В доме Нонны все называется просто, как оно есть, без интеллигентской шелухи.
      Из разговора Густав узнал еще, что она дочь крупного партийного бонзы, в прошлом лавочника.
      "Должно быть, люди, вознесенные к управлению и не имеющие запаса культуры, прикрываются грубостью, точно щитом, - подумал он. - Грубость всегда напориста: и в языке и в действиях... А Тимме ловко устроился".
      Официант притащил зажаренных по-венгерски цыплят с розовой хрустящей корочкой, фаршированных черносливом.
      - За рыцарей, - поднимая рюмку, сказала Нонна.
      Цыплята были нашпигованы перцем, и от них горело во рту.
      - В окопах таких цыплят не подают? - спрашивал Оскар. - А?.. Но там свои преимущества... Чувствуешь себя настоящим мужчиной...
      Нонна пила рюмку за рюмкой, однако не пьянела, лишь глаза ее блестели ярче. И, когда бросала взгляды на широкие плечи Густава, ноздри у нее вздрагивали.
      - Какой странный запах у вина! - проговорила она. - Тонкий и немного горьковатый.
      - Да, - ответил Густав. - Так пахнут русские степи.
      - Степи, - покачал головой Оскар, - должны пахнуть могилами... Где-то же закопаны те, что были до нас. Если подумать, все материки - только большие кладбища... А Винер ищет смысл...
      Кто-то в зале стал аплодировать певице.
      - Эта бельгийка ни-ичего, - икнул Оскар.
      - Как высохший стручок зеленого перца, - фыркнула Нонна.
      - Перец? - бормотал Оскар. - Перец... это ничего... жжет, как огонь.
      - Тимме уже нализался, - засмеялась Нонна, теребя пальцами жемчуг. Опять мне вести машину, да?
      - Хватит пить, Оскар, - сказал Густав.
      - Хватит, - согласился Тимме. - Но ты не будешь говорить, что я дрянной товарищ?
      Он выплеснул из чашки кофе и налил вина Мускат был темный, как густая кровь.
      - Это освежает, - уставившись в чашку, сказал он - А ты расстреливал коммунистов?
      - Нет, Оскар. Пленных уводили, а в бою не разберешь.
      - Они, должно быть, умирают легко.
      - Все умирают одинаково, - сказал Густав.
      - Ерунда... Они умирают, как христиане при Нероне... Русские должны умирать легче, чем европейцы.
      А китайцы умирают легче русских. Чем люди меньше имеют комфорта в жизни, тем проще умирают. Жизнь им не кажется столь ценной, как тому, кто испытал комфорт. Эту мысль я берегу для новой статьи ..
      Подошел кельнер и доверительно сказал:
      - Вы можете сидеть, но если темно, я распоряжусь перенести столик в зал.
      - Мы уходим, - сказал Густав.
      - Тогда я подам счет?
      - Отправьте мне домой, - буркнул Тимме.
      - Слушаюсь, ваша честь!
      - Ну что ж, - проговорила Нонна. - Я развезу всех.
      - Спасибо, - улыбнулась Паула. - Нам лучше ехать на автобусе.
      - Зачем же? - быстро взглянув на Густава, проговорила Нонна. - Я отвезу. Будете целы. Не первый раз...
      - Нет, нет, - возразила Паула. - Это далеко.
      Кельнер проводил их до машины.
      - Ты звони мне, - говорил Оскар, ища дверцу. - Я напишу это...Все умерли в огне, как нибелунги. Только я могу это написать. А Винер ни черта не напишет.
      Он романтик. Да, крепко сегодня выпили.
      Они распрощались, и Паула взяла Густава под локоть. Когда немного отошли, Густав спросил:
      - Как тебе понравилась жена Тимме?
      - Я видела, что ей понравился ты.
      - Она же не в моем вкусе, - засмеялся Густав. - Кстати, я забыл спросить у Оскара номер телефона...
      "Фиат" еще стоит, подожди секунду...
      Он вернулся. В машине была какая-то возня. Через приоткрытую дверцу Густав увидел, что Нонна туфлей колотит Оскара и тот лишь руками старается закрыть голову.
      - Импотент несчастный, - быстро выговаривала она. - Я тебе покажу, как смотреть на всяких шлюх...
      Густав тихонько отошел.
      - У них идет семейный разговор, - сказал он Пауле. - И я не рискнул мешать. "Наверное, - усмехнулся он про себя, вспомнив разговоры Оскара, любые теории можно понять, если знаешь, из чего они рождаются..."
      - Проводи меня до автобуса, - сказала Паула.
      - Только?.. Завтра у меня последний день отпуска.
      - Уже поздно, Густав, - неопределенно сказала она. - Если захочется... напиши мне письмо.
      XXIV
      Автобус уехал, и Густав остался на набережной Роланд-Уфер. Здесь гуляло много людей, слышался в темноте игривый женский смех, приглушенный цокот каблуков, шелест юбок.
      "Третий день отпуска кончился, - думал он, - и завтра уезжать. Я просто шляпа... А Оскару, видно, приходится носить рога".
      Он подошел к парапету и облокотился, глядя на угольно-черную воду. С тихим плеском бились о гранит невидимые волны. Шпрее источала запахи сырого камня, мазута и фыркала, как старая рабочая лошадь.
      Та река, где прошло детство, имеет особый, неповторимый шум, будто меряющий время жизни человека.
      "Река и напоминает жизнь, - думал Густав. - Когда стремительно несется и подмывает берега, то в нее обрушивается много ила, мусора, но если запрудить, сделать течение слабым, то все обрастет гнилой болотной травой. Этого не хочет знать отец. К старости люди боятся перемен..."
      В трех шагах остановилась девушка лет семнадцати У нее была плоская фигурка, сужавшееся к подбородку лицо, вздернутый носик. Бахрома платья на бедрах делала их шире, а туфли на высоком каблуке удлиняли ноги.
      Она тоже глядела на реку. Затем взгляд скользнул по лицу унтер-офицера.
      - Хороший вечерок, - сказал Густав.
      - Д-а-а... - растягивая голосом звуки, согласилась она. - И уточнила: Если не прилетят самолеты.
      Что-то неуловимое в ее тоне заставило Густава внимательнее посмотреть на нее.
      - Ерунда... Самолеты не испортят вечер.
      - Вы очень храбрый, наверное, - проговорила она.
      - Постоянно храбрых людей, - усмехнулся ГуCTaBj - не бывает, как не бывает и законченных дураков. Решают все обстоятельства. У меня трехдневный отпуск. Два дня слушал нравоучения отца. Завтра ехать... Что же припомнить, когда буду снова на фронте? Лишь этот вечер, темную Шпрее и милые глаза незнакомой девушки.
      Он инстинктивно нащупал точный ход. Ее глаза вспыхнули живым, откровенным сочувствием.
      - И меня отец постоянно учит, будто я маленькая.
      - Да, старики консервативны, - вздохнул Густав. - На старых чердаках всегда много хлама.
      Она тихо рассмеялась. Напряженность первой встречи сразу исчезла. Густав придвинулся к ней.
      - Мое имя Элона, - сказала она.
      Через минуту они болтали, точно давние знакомые.
      Элона объяснила, что возвращается из спортзала и учится в театральной школе, а отец у нее чиновник министерства пропаганды. Густав рассказывал фронтовые анекдоты, которые смешили ее до слез.
      - Мне давно хотелось познакомиться с настоящим фронтовиком, - заметила она. - Жаль, уедете.
      - Опять в Россию, - подтвердил Густав. - И у нас еще целый вечер.
      - Это и много и мало, - проговорила Элона. - Отец никак не хочет понять, что теперь другой век.
      - М-да, - неопределенно сказал Густав, разглядывая ее шею. - На фронте иногда час равен целой жизни.
      Ничего нельзя терять. Жизнь ведь измеряется не годами, а теми ощущениями, которые испытываешь. Само по себе время ничего не стоит.
      Видимо, Элона совсем не ждала такого глубокомыслия от унтер-офицера и заинтригованно вскинула брови.
      - Немного погуляем? - сказала она. - Если вы хотите... Около моего дома сквер. Я люблю там гулять.
      Ночной Берлин шумел музыкой летних ресторанов, гудками автомобилей, звяканьем трамваев. Будто дырявым покрывалом, темнота укутала город, и в прорехах обрисовывались то ажурный силуэт кирхи, то неуклюже-мрачный прямоугольник здания нового стиля.
      Им попадались фланирующие юнцы с девчонками, на затемненных бульварах шумели толпы людей. А сквер у дома Элоны был тихим, с густыми, разросшимися кустами акаций. Таинственные шорохи доносились из кустов.
      - Утром я здесь видела скамеечку, - шепотом объяснила Элона. Перетащили, наверное...
      Густав молча притянул ее к себе. Тело Элоны оказалось упругим, как зеленое яблоко. Он чувствовал трепет ее худеньких бедер... Неожиданно донесся сигнал тревоги Элона испуганно вскрикнула.
      - Ну дьявольщина, - пробормотал Густав. - Черт их как раз несет, этих англичан...
      Он теснее прижал к себе девушку. В кустах замелькали тени, послышались голоса:
      - Марта, скорее... В бомбоубежище...
      - Туфля моя...
      - А, черт! Куда она делась? Вот!.. Скорее!
      - Бомбоубежище под нашим домом, - шептала Элона.
      - Только идиоты лезут в подвал, - сказал Густав. - Дом обрушится - и конец.
      - Я боюсь...
      - Это глупый страх. Надо лишь побороть его. Во всем так... Ну, как первый поцелуй. Я же не первым тебя целую?
      - А если кинут бомбу?
      - Самое надежное место здесь, - уверял Густав. - Бомбы не кидают в парки. Имеются определенные цели.
      - О, Густав... Нет... И здесь нет скамьи...
      - Ерунда. Мы устроимся лучше, - он снял куртку, расстелил ее на траве. - Да так и безопаснее.
      Элона увидела пластырь, которым залепили рану.
      - Что это, Густав?
      - Русский осколок... Ерунда!
      - Ты ранен и молчал? - Элона податливо, как бы вдруг обессилев, припала к нему. - О Густав... какой ты сильный!..
      Закрыв ей губы долгим поцелуем, он увлек ее вниз...
      - Ой, - резко дернулась Элона, - мне больно!
      - Где?
      Оказалось, что колодка медали углом впилась ей в бок.
      - Это почти боевое ранение, - утешал Густав, думая про себя: "Черт бы забрал эту медаль!"
      Когда Элона снова обхватила руками его шею, поблизости шаркнули в траве чьи-то ноги. Густав задрожал от ярости. Он приподнялся, увидел невысокого человека с тростью.
      - Убирайся, идиот! - проговорил он.
      - Что?
      - Исчезни, кретин с мозгами осла! - прорычал Густав.
      - Хулиган! - взвизгнул тот, стараясь разглядеть, кто лежит на земле. Элона съежилась, подобрав ноги.
      И Густав, заслоняя ее, вскочил.
      Незнакомец испуганно поднял трость. Фронтовой опыт вызвал мгновенную реакцию у Густава. Хорошо изученным приемом отбив трость, он другим кулаком угодил в челюсть. Громко лязгнули зубы незнакомца, и тело его рухнуло на соседний куст. Затем, как-то жалобно скуля, тот уполз, а из темноты раздался вопль:
      - Полицейский!..
      - Я же говорил, убирайся... Вот скотина!
      - Это мой отец...
      - Что? - оторопел Густав.
      - Да... Наверное, ходил искать меня.
      - Ну дьявольщина, - Густав стиснул зубы, чтобы не расхохотаться. Ловко мы познакомились. А полицию он вызовет. Надо поскорее удирать...
      Домой Густав шел в мрачном настроении. Хотя дали отбой тревоги, улицы были пустынны. Насвистывая мелодию песенки о бравом солдате, он думал, что Элона при всей ее пылкости лишь заурядная, глупая самочка.
      Он испытывал теперь какое-то раздражение, вспоминая ее худые ноги, точно был обманут в своих лучших чувствах. Успокаивал себя Густав мыслью, что действительность редко соответствует ожиданиям. И почему-то влился на Паулу. С Паулой все было иначе, она умела каждый раз делать так, будто для нее это впервые и она тоже мучается своей недоступностью, а, в конце концов, творит великое благодеяние для него. Паула, наверное, хорошо знает, что вся прелесть в достижении результата. И еще он думал о волнующе-мраморных бедрах Нонны.
      "А папа Элоны, должно быть, все ругается и делает примочки, усмехнулся он. - Что ж, министерство пропаганды хорошо трудится над воспитанием решительности у солдат".
      Эти мысли развеселили его. Посмеиваясь, Густав быстро взбежал по крутой лестнице. Едва он тронул звонок, как дверь распахнулась. Перед ним стоял незнакомый широкоплечий верзила. Из темноты лестничной клетки выступила еще одна фигура.
      - Не шуметь! Служба государственной безопасности.
      Еще непонятный, удушливый страх овладел Густавом.
      - Входи... Быстро! - приказал этот человек.
      Отец сидел у двери, понурившийся и бледный. Двое копались в рукописях. И еще один стоял лицом к шкафу.
      - В чем дело?
      - Видишь ли, мой мальчик... - начал отец.
      - Молчать! - крикнул высокий блондин, швыряя рукопись на пол.
      - Обыскать его, унтерштурмфюрер? - кивая на Густава, сказал тот, который открыл дверь.
      - Оружие есть? - спросил у Густава блондин.
      - Нет.
      - Вам знаком этот тип? - указал он на человека, стоящего у шкафа. Покажи личико. Быстро!
      Человек неторопливо и сутулясь обернулся. Густав рассмотрел худое, желтое лицо, заплывшее синяком у переносицы.
      - Нет, первый раз вижу...
      Человек шевельнул разбитыми губами, намереваясь что-то сказать.
      - Молчать! - рявкнул унтерштурмфюрер. - Ну-ка, скажи теперь, кто ты?
      - Я человек прежде всего, - медленно выговорил тот.
      - Ты дерьмо! - заорал унтерштурмфюрер. - Жалкий трус, если скрываешься от армии. Государство предоставило возможность отличиться...
      - Человек и его совесть выше доктрин государства, - прошевелил тот губами.
      - Ну, я покажу тебе... Будешь лизать мои сапоги!
      Марш вниз!.. Едем!
      В машине Густаву не дали поговорить с отцом.
      А когда заехали в узкий двор серого здания, напоминающий мрачный колодец, его вывели первым. Окна нижних этажей были забраны решетками.
      - Иди за мной, - приказал Густаву унтерштурмфюрер.
      Через длинный, ярко освещенный коридор, где шаги звучали, как по могильным плитам, они вышли к лестнице и свернули в боковую часть здания. Тут им повстречались два эсэсовца.
      - ...Зимой мертвые не воняют, а сейчас никак не управлюсь, - говорил один из них так, будто речь шла о скоропортящихся фруктах. - Еще хоть пять тонн известки добавь...
      - Сюда! - унтерштурмфюрер показал Густаву на дверь кабинета. В приемной стучала на машинке пожилая женщина. И все здесь напоминало канцелярию солидной торговой или промышленной фирмы: бухгалтерские журналы, кофейник и чашки, диаграммы на стене. Густаву пришлось долго ждать.
      "Что же случилось? - размышлял он. - Вот откуда был запах дыма сигарет... Этот человек, наверное, прятался в темной кладовке. А с какой целью? Зачем отец впутался?.."
      Наконец глухо прогремел звонок. Молчаливая секретарша кивнула Густаву. В кабинете с вылинявшими обоями низкорослый тонкогубый штурмбанфюрер указал Густаву на стул. Затем он бросил в рот какую-то таблетку, отошел к столику, на котором стоял графин, и налил в стакан воды. Волосы штурмбанфюрера были тщательно уложены на косой пробор, а на затылке светилась лысина.
      - Ну, Зиг, - спросил он, - вы, разумеется, ничего не знаете?
      - Да, штурмбанфюрер. Я недавно приехал...
      - Ваш отец просто наивный либерал. Из него еще не выветрился этот дух. А Мейер пользовался его добротой.
      - Мейер?.. Простите, штурмбанфюрер. Я вспомнил, что Мейер когда-то был ассистентом отца. Да, теперь я вспомнил...
      - Отлично, Зиг, - штурмбанфюрер посмотрел на унтерштурмфюрера и кивнул ему. - В честности фронтовика я не сомневался. Мы хорошо знали, где прячется этот Мейер. Только ваш наивный отец думал иное. Каждый человек и мысли его у нас под увеличительным стеклом... Ну хорошо. Не беспокойтесь за отца. Мы караем, но и воспитываем. Подержим его до утра, чтобы мозги встали на то место, где им следует быть. Он замечательный специалист, а специалисты нужны рейху. Вы свободны, унтер-офицер. Хочется ведь немного развлечься, а?
      На улицу вышел Густав с таким чувством, будто вылез из какой-то холодной, вязкой ямы.
      "Ну и денек! Выпустят ли еще утром отца? - размышлял он. - И что я могу сделать? Что такое право вообще? Каждый человек и мысли его под увеличительным стеклом, говорит штурмбанфюрер. А есть отец, противящийся жестокости, и Мейер с наивной верой в человека, и обер-лейтенант Винер, думающий о смысле борьбы, и Тимме, ни в чем не сомневающийся. Какой-то сумбур... И завтра мне ехать на фронт".
      Он стоял перед цветным плакатом, который изображал довольную семью. "Фюрер заботится о нас", - гласила броская надпись.
      XXV
      Где-то далеко едва слышно погромыхивал фронт.
      Измученные маршем по лесному бездорожью курсанты тащили на себе раненых.
      "Все устали, - думал Андрей. - Придется остановиться..."
      Солодяжников шагал рядом. Лицо его было угрюмоспокойным, как у человека, осознавшего неумолимость хода событий, где он сам ничего не может изменить.
      Младший лейтенант Крошка нес тяжелый немецкий пулемет, а свободной рукой держал угол плащ-палатки, на которой тащили раненного в грудь курсанта.
      - Ты не стони, Ламочкин, - хрипловатым ровным голосом внушал он. - Это еще ничего. Хуже, когда в голову или в живот.
      Лютиков негромко рассказывал курсантам о том, как недавно ходили по вражеским тылам. В его пересказе это было очень героично и весело, а обстановка вырисовывалась гораздо хуже, чем сейчас.
      - ..."Мессеры" чуть зад не брили, танки кругом, а у нас деликатес в мешке: коньяк, что Наполеон лакал ср своими графами, цыпленки под соусом... И гауптмана живьем волокем. Во что было!..
      - А потом вышли? - спросил Осинский.
      - Что мы, дураки пешком ходить?.. С нами и радисточка была. Одолжили у Гитлера броневик...
      - Так он и дал? - усомнился кто-то.
      - Еще бы не дал! - сказал Лютиков. - Под ажур еще десяток машин запалили.
      Андрей подумал, что, наверное, все рассказанное про войну очевидцами также мало будет похожим на действительность, хотя нельзя и упрекнуть во лжи.
      - Возможно, и наши танки пробились, - сказал Осинский.
      - Кабы! - вздохнул минометчик из Тамбова. - Ихних-то штук пятьдесят было. Где тут пробиться?
      - Загнули, дядя. Я только двадцать насчитал.
      - А и двадцать супротив шести... Где ж пробиться?
      Открасовались, знать, хлопцы! Э-эх, гармонист был удалой!
      - Даже если они погибли, - запальчиво повысил голос Осинский, - такая смерть прекрасна!
      - Чего смерть хвалить? - рассудительно возразил минометчик. - Пробовал ты ее? Нужда им вышла. Каждый свое дело сполняет.
      Неожиданно где-то в лесу замычала корова, и звук этот, мирный, тихий, заставил Андрея вздрогнуть.
      - Деревня! - обрадовался Звягин. Гимнастерка его вылезла из-под ремня, и волосы торчали, как у мальчишки, побывавшего в драке. - Если деревня, зайдем туда?
      - Вначале узнаем, что там... Лютиков, давай! - тихо сказал Андрей.
      Солодяжников присел на замшелый гнилой пенек.
      Он развернул карту, подергал свой нос и, точно учитель, на минутку выходивший из класса, сказал:
      - Итак, до станции отсюда еще восемь километров.
      Атаковать лучше ночью...
      Даже невозмутимый Крошка был озадачен. Звягин же просто открыл рот, словно этот маленький, с редкими, топорщившимися на острой макушке волосиками, человек показал вдруг удивительный фокус.
      - И без танков?
      - Эшелонами займутся саперы, - ни на кого нэ глядя, проговорил Солодяжников. - Но вначале установим, какой гарнизон. Действовать без фантазии!..
      - А раненые? - спросил Звягин. - Куда их?
      Солодяжников не ответил, только хмуро взглянул на него. Из кустов появился Лютиков.
      - Две бабы там, - сообщил он, - и ребятишки на повозке.
      - Гм... надо познакомиться, - решил Солодяжников. - Идемте, лейтенант.
      Бричка, завешанная рваными одеялами, стояла на поляне. Несколько босоногих мальчуганов сражались деревянными мечами. А чуть поодаль женщина доила корову. Мальчишки заметили подходивших командиров, и битва сразу окончилась.
      Воспользовавшись этим, из-под брички выбралась крохотная девочка в одной рубашонке и, семеня короткими ножками, помчалась к матери.
      - Не хоцу с малыпишками, - зашепелявила она, растирая ладошкой слезы. Хоцу иглать в куклы.
      - А, чтоб вас! - женщина оглянулась, увидела военных и замолчала.
      - Добрый день, - козырнул ей Солодяжников.
      - Здравствуйте! - проговорила женщина.
      - Вы не здешние?
      - Да почти, - женщина вопросительно глядела на них, стараясь понять, кто они такие. - Почти здешние. Недалеко жили.
      Она была еще молодая, плотная. Холщовая юбка и простенькая старая кофта как бы подчеркивали грубоватую, дерзкую красоту ее лица.
      - В селе? - поинтересовался Солодяжников.
      - На станции. Было ушли, а теперь возвращаемся Дома хоть картошка есть... Откуда ж вы?
      - А тоже ходим, бродим, - усмехнулся Солодяжников. - К станции лесом можно пройти?
      - Лесом не пройдете... Да зачем вам на станцию? Вам идти в другую сторону. Все-то к Днепру шли...
      Горе...
      - Отчего горе? Мы солдаты, - бодро произнес Солодяжников.
      - И-и! - Молодуха уперла кулак в резко обозначавшуюся талию, отчего колыхнулись высокие груди под кофтой, будто она хотела накрыть ими щуплого ротного вместе с оружием, шпорами и полевой сумкой. - Что солдаты? Из другого теста разве слеплены? - И с какой-то немного стыдливой гордостью добавила: - Я уж семерых родила. Шесть парней, только седьмая девочка... Иль вас под лопухом нашли?
      В ее больших синих глазах засветилось дерзкое лукавство, и косо выгнулась черная широкая бровь. Андрей подумал, что ротный смутится, но он глядел на нее с явным удовольствием, подобрав живот, и в лице и в фигуре появилось что-то задиристое, петушиное.
      - Бойка! - заговорил он, явно подлаживаясь к строю ее речи. - Аж семерых успела родить? Это когда ж?
      - А что? - она усмехнулась, открывая белые ровные зубы, кончиком языка провела по толстой, сочной губе. - Обмужилась рано, в шестнадцать лет.
      - Мужик-то где?
      - Эх- вздохнула она, - кабы знать... Паровозный мастер он. В Киев уехал... И мы туда собрались. А все иначе обернулось.
      Девочка, уцепившись за юбку матери, глядела на Андрея. Он поманил ее. И, спрятав лицо в складки юбки, она тут же выглянула лукавым ярко-синим глазом, ее слезы моментально высохли.
      - Как же тебя звать? - спросил Андрей.
      - Катенька, - доверительно сообщила она и, выпустив юбку матери, убежала к бричке.
      Женщина увидела курсантов, тащивших раненых.
      - Что ж это? - всплеснула она руками. - И побитые у вас?..
      - Раненые, - объяснил Солодяжников.
      - Какое горе-то. Молоденькие все?..
      - Значит, лесом к станции не пройти? - опять спросил ротный.
      - Тропками еще можно, но заблудитесь... Анюта!
      С брички спустилась и подошла к ним вторая женщина. Глядела она из-под спущенного на лоб черного платка угрюмо и настороженно, как бы заранее этим взглядом предупреждая, что ни от кого добра не ждет и потому ей незачем быть приветливой.
      - Вот Анюта... Сестренка моя. А меня звать Дарьей... Молочка-то вашим раненым нести?
      - Если не жалко, - ответил Солодяжников.
      - Чего теперь жалко! - проговорила Анюта, сцепив худые, изможденные руки на плоском животе. - И жалости теперь в людях нет. Ни бога, ни жалости.
      Как звери.
      - Опять ты свое! - оборвала Дарья. - Сколько этому богу молилась! И что вымолила?..
      И по взглядам, которыми обменялись сестры, Андрей понял: спор у них давний и обе в этом непримиримы.
      - Так вам на станцию?.. Проведу я лесом! - вдруг сказала Дарья, упрямо тряхнув головой. - Проведу!
      - Куда это? А детей бросишь! - всплеснула руками ее сестра.
      - Ладно, Анюта. Дом посмотрю, цел ли еще.
      Забрав подойник с молоком, она пошла вместе с ротным и на ходу говорила:
      - А вас тропками доведу, через болото. Я ж поняла... Непохожи вы на тех, что из окружения. Те пугливые, в глаза не смотрят... За детьми пока Анюта присмотрит. Она хорошая. Судьба только ей не вышла. Мы без матери росли, Анютка всех нянчила и в девках осталась... Да к богу подалась... На станцию-то прямо из леса можно выйти.
      - Как считаешь, лейтенант, - морща лоб и обдумывая что-то, спросил Солодяжников, - если врача там поищем? Был на станции врач?
      - Был, как же... - ответила Дарья. - Был. Да сейчас неизвестно.
      XXVI
      За кустом, накрыв голову шинелью, спал человек.
      У его ног, обмотанных грязными портянками, валялись солдатские заскорузлые ботинки. Когда Лютиков сдернул шинель, он подскочил, намереваясь бежать.
      Его схватили, и он рвался, выворачиваясь, пока Лютиков не стукнул его по затылку прикладом. Обмякнув, тот упал на колени, мотая головой.
      - Кто вы такой? - спросил Солодяжников.
      Поношенная гимнастерка туго обтягивала его широкие плечи и выпуклую грудь, лицо было некрасивое, заросшее жесткой щетиной, а глаза еще мутные со сна.
      - Зто ж Гнат! - удивленно воскликнула Дарья. - Откуда взялся? Гнат!
      Растирая ладонью затылок, он тупо смотрел на Дарью, пытаясь что-то сообразить.
      - Фу ты, холера... Свои, что ли?
      - Да ты ослеп? И меня не признал... Где Иван?
      - Так он... - в глазах бойца мелькнула растерянность. - Вот как...
      - Что? - охрипшим вдруг голосом спросила Дарья.
      Помедлил немного и, глядя в сторону, боец ответил:
      - Вот я живой, а его... Когда ремонт делали, в паровозе его бомбой...
      - Нет... нет, - руки у Дарьи обвисли, вся она съежилась.
      - Чего ж... Лучше сразу было тебе узнать... С ним еще двоих наших... В Киеве схоронили...
      И, как будто лишь теперь поняв смысл того, что сказал Игнат, она попятилась, натыкаясь на молодые деревца, платок упал с плеч, лег ярким пятном в траву.
      - Зачем... так ляпнули? - Солодяжников неодобрительно покачал головой.
      - Охламон! - вздохнул Лютиков. - Треснуть бы еще раз прикладом.
      А боец торопливо, словно оправдываясь, начал говорить как с маршевой ротой попал в плен и как затем их отпустили. Показал и пропуск, где было написано, что военнопленному разрешается идти до места жительства.
      - Шел я лесами, - говорил он, - кормился чем попадя. Хотел забечь домой и потом опять...
      Дарья обхватила руками ствол дуба, прижалась к нему лицом. Она не плакала и, казалось, застыла, только ладонями поглаживала жесткую кору дерева.
      Андрей слышал, как минометчик вполголоса произнес:
      - Без мужика осталась. Эхма! Какая бабенка-то... что царь-лебедушка.
      - А детей сколько! - отозвался Лютиков. - Целый взвод.
      - Дети бабу и красят. На то, вишь, она создана. А мужик при ней лишь в этом деле. Куда ни кинь - так оборачивается.
      Солодяжников, разглядывая немецкий пропуск этого Игната, хмурился:
      - Надо ж было вам ляпнуть! Голова еловая... Значит, с этим пропуском и на станцию можно пойти?
      - Видимо, - проговорил Андрей, догадываясь, какая мысль возникла сейчас у ротного. - Только...
      И Солодяжников, поняв, что лейтенант имел в виду опасность посылать незнакомого человека, бывшего в плену, кивнул:
      - Да, задачка. А хорошо бы...
      - Кому-то с этим пропуском надо идти, - сказал Андрей. - Думаю, лучше мне.
      - А почему не мне? - отозвался Крошка.
      - Фантазия! - почему-то злым голосом крикнул Солодяжников и добавил тише: - Обдумать надо, обдумать...
      - Я пойду, коли надо, - вдруг тихо сказала Дарья.
      Через полчаса Андрей, сменив сапоги на ботинки и надев гимнастерку Игната, шагал с Дарьей к станции.
      Еще в лесу договорились, что он будет называть себя ее родственником. Хотя Солодяжников не велел брать оружие, Андрей все-таки привязал под коленом трофейный "вальтер", и шершавая рукоятка царапала кожу. До первых домов было метров триста, и чем ближе подходили к ним, тем сильнее его охватывало волнение. Минутами эта затея - появиться днем в поселке - уже казалась совершенным безрассудством.
      - Жили мы небогато, а хорошо, - говорила Дарья как-то очень спокойно и тихо. - Иван-то у меня второй муж. Первый, как и вы, лейтенантом был. Двое парнишек его. Уехал на японскую границу, а вернулась бумажка в казенном конверте . Иван тогда и сосватался.
      Хорошо жили... Вечером на крылечке заведем песню, и вся улица к нам. Игнат часто заходил. Плохого о нем не думайте...
      - Я не думаю, - сказал Андрей. - Вот... уже заметили нас... Так я вам брат.
      У крайней хатки стояли два солдата. Один лет сорока, другой моложе - у обоих рукава засучены до локтей, куртки не застегнуты, автоматы болтаются на животе.
      - Halt! - крикнул молодой, узкое лицо его с выпуклыми глазами было потное и сердитое.
      Андрей вытащил из кармана гимнастерки пропуск, чувствуя, как мелко, неприятно дрогнули колени. Солдат постарше взял пропуск, равнодушным взглядом окинул Андрея и пристально, с интересом уставился на Дарью.
      "Если начнет обыскивать, - подумал Андрей, - тогда ударю ногой в живот".
      - Домой идем, - улыбнулась Дарья, но улыбка получилась косая, вымученная. - Он из плена, брат мой...
      Солдат засмеялся, ощерив большие прокуренные зубы, и хлопнул ладонью по широкому заду Дарьи.
      - Prima russische Frau... Extraklasse! [Хороша русская женщина Товар высшего качества! (нем.)]
      Ткнув пальцем в грудь Андрея и возвращая пропуск, он добавил на ломаном русском языке:
      - Ты ходи комендатур!
      Отступив на шаг, солдат махнул рукой.
      - Кажется, проскочили, - отойдя немного, шепнул Андрей.
      Солдаты позади начлли громко разговаривать.
      - Очень толста, - говорил молодой. - Не грудь, а двенадцатидюймовые снаряды..
      - Что ты смыслишь, молокосос? У нее все, как из железа. А если под кофтой ничего нет, то лучше клади в постель винтовку. Это слабаки взяли моду на тощих баб, потому что с настоящей им не справиться.
      - Чего они? - спросила Дарья. - Про что лопочут?
      - Говорят, сегодня хорошая погода, - ответил Андрей.
      XXVII
      - Вот здесь мы жили, - сказала Дарья, тоскливо оглядывая комнаты рубленого домика. - Жили. .
      На полу была рассыпана картошка, валялись осколки тарелок, поломанные самодельные игрушки Мимо окна прошел солдат, неся курицу в руках. Донесся гудок паровоза.
      Дарья начала подбирать игрушки, то и дело смахивая рукавом набегающую слезу. Затем она сдвинула до бровей платок и с осунувшимся, посуровевшим лицом вдруг стала очень похожа на сестру.
      - Я выйду, будто соседей навестить...
      - Узнайте, живет ли еще тут врач? - попросил Андрей.
      Она ушла, прикрыв снаружи дверь. Андрей отвязал "вальтер", сунул его в карман и по маленькой лесенке из сеней влез на чердак В затянутое паутиной чердачное оконце было видно станционное депо. Там солдаты устанавливали зенитное орудие.
      Андрей в уме рисовал схему подходов к станции, запоминал ориентиры и начал уже беспокоиться, что нет Дарьи, когда мелькнула ее цветастая косынка. Спустя несколько минут она, волнуясь и часто поглядывая на окно, рассказывала Андрею:
      - К станции-то никого не пускают. А комендатура в школе, и полиция там...
      - Какая полиция?
      - Из местных набрали, главным у них Фома Несвит... За три дома отсюда живет. Раньше кассиром был.
      Встретила его, как назад шла. Он и говорит: наведаюсь, часом. И моргает одним глазом. Что же делать?
      Зайдет ведь он!
      - Ну что ж, - кивнул Андрей. - Про доктора узнали?
      - Есть... Остался, - сев на табуретку, она уже спокойнее заговорила о том, что видела. - Деньги теперь марками называют. Только не берут их, все за соль покупают. Объявления висят: кто на работу в Германию едет, тому харч бесплатный...
      Кто-то постучал в дверь.
      - Фома это, - испуганно вскинула голову Дарья. - Больше некому.
      - Открывайте, - сказал Андрей.
      Сгибаясь под притолокой, вошел человек в шароварах и украинской рубахе, на поясе его болтался немецкий тесак.
      - От и я, - заговорил он низким веселым голосом, передавая Дарье бутылку, но тут же заметил Андрея, и толстые пальцы стиснули рукоятку штыка, а мясистое, буроватого оттенка лицо насупилось. - А це хто?
      - Да брат мой, - ответила Дарья. - Из плена... Документ у него есть.
      - Так шо? - возразил Несвит. - Треба зараз до полиции явиться.
      Он был раздосадован, что встретил здесь постороннего.
      - да вы садитесь, Фома Григорьевич, - приглашала Дарья. - Чего туда идти, коль власть сама наведалась. Я так уж рассудила...
      - Хитра, - пробормотал он и уселся на табурет, который заскрипел под тяжестью его тела. - Як в плен хлопчик сдався, то у него разум е.
      Дарья поставила три чашки, и он сам разлил в них желтоватый самогон.
      - Ну шо ж... Иван, як ты кажешь, в Киеве?
      - С паровозом же уехал, - наклонив голову, ответила Дарья.
      - Звернется, - усмехнулся Несвит. - Будемо!
      Он выпил самогон, и то, что ни Андрей, ни Дарья не притронулись к чашкам, насторожило его.
      - Тэ-эк... Братка найшла... А шо ж я нэ бачив раньше хлопця? Дэ ж вин був?.. Який у тэбе документ е?
      Андрей вынул из кармана пистолет.
      - ПТп такэ? - челюсть начальника полиции отвисла.
      - Только шевельнитесь, застрелю, - пояснил Андрей, удивляясь сам тому спокойствию, которое было в нем. - Ясно?
      - Кобель ты, Фома Григорьевич, - сказала Дарья. - Нешто и впрямь решил, что на гулянку ждала?
      У тебя дочка почти моих годов...
      Андрей отобрал у Несвита штык, проверил его карманы.
      - Усих вас нимци за то повисять, - угрюмо бормотал Фома Григорьевич. Усих!..
      - Немцев сегодня мы вышибем отсюда. Много их тут? Говорите правду.
      - Эх, пропала горилка, - вздохнул Несвит. - Хай тоби, Дарья, черт очи высмалить...
      То и дело вытирая ладонью с шеи пот, Несвит рассказывал, что гарнизон здесь человек двадцать, а эшелоны стоят у депо. Паровозы ремонтируют, и он слышал, что здешний комендант грозил расстрелять начальника депо, если утром не отправит эшелоны к разъезду.
      Андрей посмотрел на окно. Уже стемнело, и в хате терялись очертания углов.
      - Теперь можете пить! - Андрей пододвинул к нему чашку И, взяв ее дрожащими пальцами, Несвит вылил самогон в рот как лекарство. Какое-то мальчишеское озорство захватило Андрея, потому что все очень ловко получалось. Он снова налил чашку.
      - Пейте!
      Так же, не глотая, а будто сливая в глотку жидкость, Фома Григорьевич опорожнил чашку и шумно выдохнул сивушный перегар.
      - Шо мэни, нимцив жалко? Быйтэ их, як можетэ...
      Всих побыйтэ! Я ж нэ нимцам служу... Я служу У крайни! У нимцив мы зброю добудем, а як сформуем вийско, та тож будемо гнать. Всих гнать!
      Андрей был озадачен и слушал, пытаясь разобраться, кто же этот Несвит, враг или союзник? Он посмотрел на Дарью, стоявшую у печи. В этот момент Несвит быстро, не поднимаясь, выдернул из-под себя табуретку. Андрей не успел отклониться. Табуретка обрушилась на голову; синие, желтые круги заплясали перед глазами; Андрей выстрелил и еще раз нажал спусковой крючок...
      Не упал он и не потерял сознание лишь от жгучей мысли, что все потеряно Выстрелы должны услыхать патрули, они скоро будут здесь.
      - Уходить... немедленно! - проговорил он.
      Окончательно пришел в себя Андрей на задах подворья, куда его чуть не волоком тащила Дарья. Черные тени лежали под копной сена. В поселке было тихо, лишь на станции звякало железо, шумно выпускал пары паровоз.
      - Что же? Никто и не слышал, оказывается, - удивился Андрей.
      - Фому-то убили? - спросила Дарья и вдруг уткнулась ему в плечо, затряслась от сдерживаемых глухих рыданий.
      - Ну вот... Зачем? Все же хорошо, - гладя ладонью ее мокрую щеку и чувствуя, как у него самого дергается рот, шептал Андрей.
      - Сено-то Иван косил .. Прикипело во мне, когда узнала. А теперь заново все... О-ой! И на кого ж, Ива
      нушка, покинул меня? И не увижу больше, - перебирая сене, всхлипывая, запричитала Дарья.
      - Не время сейчас, - говорил Андрей. - Потом...
      Надо же идти.
      Андрей помог ей встать. Часто останавливаясь и прислушиваясь к шорохам, они вышли по огородам на затянутый редким туманом луг. Темные движущиеся фигуры мелькнули впереди и сникли. Потом голос Лютикова из тумана произнес:
      - Мы это, лейтенант...
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      I
      Каждую ночь окрест Москвы били зенитки. То у Химок, то у Рублева загорались в небе "юнкерсы" и большими, рваными клубками огня падали вниз. Иные бомбардировщики прорывались к центру города. Над Арбатом или Чистыми прудами тогда распускались яркие осветительные фонари, визжали бомбы. Небэ полыхало разрывами зенитных снарядов. Дождем сыпались осколки на крыши, асфальт улиц. А утром наступала тишина. Дворники метлами, будто листву осенью, заметали в кучи раскиданное железо.
      То ли этот железный шорох на асфальте, то ли солнечный зайчик, ласковым теплом через простыню касающийся груди, разбудил Марго. Еще с закрытыми глазами она испытывала какое-то беспокойное томление. И вдруг поняв, что томится, ждет какой-то необычной ласки ее собственное тело, даже испугалась такого странного, впервые узнанного чувства.
      Вскочив, она босиком побежала к зеркалу. Стекло отразило ее стройную фигуру, косо торчавшие груди, выделявшиеся тугими выпуклостями на загорелом теле. Она рассматривала себя, точно давно знакомую и чем-то вдруг обновленную картину.
      - Нагишом-то чего? - выглянув из кухни, спросила нянька.
      - Я красивая? - обернулась Марго. - Красивая, да?
      - Красивая, красивая, - буркнула старушка. - Молодая, чать, вот и красивая...
      - А писем нет?
      - Нету,- сердито проговорила нянька. - Мясо на базаре вот уже по семьсот рублей. За шубу пятьсот дают, а за кило мяса семьсот просят. Я б этих спекулянтов отвадила. Вот где враги-то...
      - Ты бо-олыной политик, - рассмеялась Марго.
      - На базар ходи, сделают политиком, - ворчала нянька. - Умывайся-ка! Оладьев картофельных испекла. Потом окопы рыть иду.
      - Окопы? - удивилась Марго.
      - Все старухи нашего дома идут. Где немец-то?
      У Брянска.
      Одевшись, уже в кухне Марго сказала:
      - А мы зайдем опять в госпиталь. Вчера девять писем написала. Один лейтенант, весь перебинтованный, без ног. Я почему-то вспомнила Сережку и Андрея, как дура разревелась. А он говорит: "Какая ж вы красивая. И плачете, как моя Ганночка, дюже красиво.
      Слезы, что росинки на подсолнухе..."
      - Живым-то останется? - спросила Гавриловна.
      - Не знаю... Ты когда-нибудь любила?
      - Всегда, что ли, мне было шестьдесят годов? - ответила нянька. - И за мной парни табуном ходили.
      - А очень, очень любила?.. Как это бывает?
      - да на что тебе? Ешь, - нянька подвинула ей оладьи. - Сама это узнаешь. Одна дается жизнь, одна и любовь настоящая будет.
      - Но живут и без любви, - сказала Марго.
      - Живут, - согласилась нянька, - по-всякому живут. Бывает, на золоте едят, в шелку ходят, а коль в сердце радости нет, уж нигде не возьмешь.
      Луч осеннего солнца падал через окно и будто шевелил седые, мягкие волосы Гавриловны. Лицо ее оставалось затененным, а волосы, ярко освещенные, напоминали созревший полевой одуванчик, у которого ветер еще не разметал нежную красоту. Бывает и у одуванчика, и у других цветов зеленая молодость, но люди ценят их зрелую красоту, возникающую перед увяданием, Такой сейчас казалась ей нянька. Марго почемуто вспомнила рассказ отца, как в одном африканском племени считают красивыми только женщин, умудренных большим опытом, а не юных девушек. И тогда юна восприняла это как нелепость, оттого что старость представлялась безобразной. Но теперь думала, что любой возраст имеет свою меру красоты. Нянька вдруг стала рассказывать о молодости, о том, как любила. И, слушая, Марго видела ее не увядшей с отечным лицом старухой, а девушкой с льняными косами, бойким взглядом. И она видела, как эту девушку засватал сын богатого лавочника и увез в город и как она встретила студента, потом сбежала от мужа к нему в одном платье.
      - И ничего не было у него, - говорила нянька, - кроме револьвера да банта красного. И жили мы так:
      газетку постелим на полу, и все. Стихи он читал мне, когда хлеба не было. Потом гражданская война началась. Вот и ждала его. Теперь знаю, что давно нет, а все опять жду...
      Эти вдруг ожившие перед глазами образы взволновали Марго. И в суховатом тоне Гавриловны слышалась ей уверенность человека нашедшего истинную радость в той короткой любви, осветившей и все последующие годы. Давно нет студента, уж истлели где-то кости, многое переменилось на земле, и люди стали другими, а образ любимого хранит сердце женщины. И еще одна мысль возникла у Марго: "Что же такое красота и что любовь? Где связь этих понятий? Или, как в хорошей музыке, есть общая гармония? Здесь и таится обновляющая сила жизни... Но в этом и жестокий трагизм одиночества. Будто давно отзвучал аккорд и нет рядом инструмента, а человек явственно слышит его щемящее эхо".
      - Заговорилась я с тобой, - вздохнула Гавриловна. - Чего-то память разворошило... Ты ешь, ешь!
      - Я ем... Вкусные оладьи, - сказала Марго.
      А думалось ей уже об ином. Еще маленькой она бессознательно хотела всем нравиться. И мальчишки наперебой пытались как-то доказать свое расположение.
      Только Сережка Волков относился к ней с подчеркнутой неприязнью. Это смешило ее, потом заставило чаще думать о нем, вести лукавую игру. Если бы он сдался, то, наверное, она больше и не думала о нем. Но Волков упрямо не сдавался. Ей хотелось чаще видеть его, чтобы продолжить необъявленный поединок. И она сама не понимала, что за этой борьбой скрывается и растет в ней какое-то радостно-тревожное чувство...
      "Где теперь Сережка?" - думала она.
      Нянька глядела на нее, и в блеклых глазах теплилась грусть любящей матери.
      Выбежав из дома, Марго увидела ждавших ее у скверика подружек.
      - Ой, знаешь! - заговорила Наташа, делая испуганные глаза и широко открывая свой большой рот. - Знаешь?.. Ленка влюбилась...
      Леночка укоризненно поджала губы. Ее серые глаза выражали какое-то немое страдание.
      - Знаешь, - продолжала Наташа, - мы еще спали, а она уже в госпиталь ходила. К тому лейтенанту без ног. Ты письмо его Ганночке писала, а Ленка...
      - Да ты, - перебила ее Леночка, судорожно дернув головой, - как ты можешь? Он вчера сказал... какое-то предчувствие у него, что не увидит Ганночку... И просил писать письма ей веселые... будто от него.
      - Ну и что? - спросила Марго.
      - Умер на рассвете.
      Сердце Марго вдруг застыло холодным комком. Она вспомнила, что испытывала, проснувшись, когда, наверное, и умирал молодой лейтенант.
      - Пошли, - строго добавила Леночка. - Опоздаем...
      Улица возле консерватории была перекрыта. Студенты разных курсов собрались тут, как бы ожидая чего-то.
      - Отойдите, ребятки, - уговаривал их милиционер. - Подале отойдите. Кино, что ли?
      Из ворот соседнего дома глазели любопытные мальчишки. У грузовика несколько рабочих в брезентовых, испачканных кирпичной пылью спецовках жадно дымили цигарками. Угол старинного здания консерватории обвалился. А внизу, на груде кирпича, стояли трое военных.
      - Э-э, - протянула Наташа. - Это бомбой, да?
      - Одна бомба не взорвалась, - пояснил кто-то. - И вообще нас хотят эвакуировать.
      - Куда?
      - В Сибирь, - буркнул хмурый студент, державший футляр габоя на плече, как винтовку. - Отгрузят малой скоростью.
      - Кто хочет, пусть удирает, - сказала Марго.
      - Интересная формулировочка, - произнес другой, черноволосый студент. Заметьте, не эвакуируются, а удирают. Все, оказывается, удирают?
      - Ты не придирайся, - взмахнула руками Наташа. - Как не стыдно! Ничего такого она и не говорила!
      Марго знала это скрыто живущее в подруге чувство справедливости. И хотя Наташа более всего не любила ссор, но если где-то видела несправедливость, то, забывая о своей прирожденной рассудительности, бросалась на защиту обиженного.
      - Почему же? - упрямо возразила Марго. - Это как раз я говорила!
      - Вот, - сказал студент. - Галицына хочет остаться. С немцами еще романы крутить...
      - Брось эту демагогию! - зарокотал басом студентвокалист. - Я тоже не еду, я иду в райком.
      - Ходили, - произнес кто-то. - Не берут на фронт.
      - Как это не берут, если пойдем добровольцами?
      - Медиков берут и техников, а нам говорят: учитесь еще, потом сейте доброе, вечное...
      - Тихо! - крикнул милиционер. - Вот народ...
      Двое военных бежали по улице к грузовику, а третий куда-то исчез. Медленно затих шум голосов, и было слышно, как переговариваются рабочие.
      - Прямо на бомбу лег... Он ее, голубушку, теперь как боязливую куму щупает...
      А Москва шумела привычной, будничной жизнью.
      Где-то на Арбате позванивали трамваи. Спешившие куДа-то люди подходили, узнавали, отчего перекрыта улица, и торопливо заворачивали в переулок. Из окна соседнего дома высунулась женщина.
      - Нюрка! - позвала она.
      Рыжеволосая девчонка лет одиннадцати юркнула было в подворотню.
      - Видела, видела! - крикнула женщина. - Погоди,
      явится отец!..
      - Тут бомба, - отозвалась Нюрка.
      - А что?.. Невидаль какая! А в ларьке, говорят, муку по карточкам дают. Беги скорей!
      - Ладно, - вздохнула девчонка, - иду.
      - Эх язви! - пробормотал милиционер. - Вот народ...
      Не было видно, что делает сапер, оставшийся у бомбы. Оттуда лишь доносился скрип и позвякивание металла. И все глядели туда, понимая, что каждую секунду эти легкие позвякивания могут обернуться разрушающим взрывом. Наконец сапер поднялся, махнул фуражкой. Двое военных и рабочие побежали к нему.
      - Разрядил, - будничным тоном сообщил милиционер.
      А сапер, взяв лежащий рядом с воронкой большой желтый портфель, начал складывать в него инструмент.
      - Господи, - удивленно проронила Марго. - Ну, да... И портфель его. Это же Магарыч.
      - Кто? - спросила Леночка.
      - Антон Иванович... Учитель физики. Его Магарычом прозвали.
      Она нырнула под веревку, растянутую через улицу.
      - Куда? - закричал милиционер, оглянувшийся на стук ее каблуков. - Эх, народ!
      Рабочие выволокли бомбу из груды кирпичей. Массивная, с измятым стабилизатором, она казалась неуклюжей, безобразно толстой.
      - Антон Иваныч! - окликнула Марго. Тот повернулся, удивленно щуря близорукие глаза. Лицо его было потным, кончик длинного, с фиолетовыми жилками носа побелел.
      - Это я, Галицына. Не узнали?
      - Галицына? Да, да...
      - Антон Иваныч, - тихо проговорила она, - это страшно?
      - Как на экзамене без шпаргалки, - улыбнулся он. - Другие-то из вашего класса где?
      - Сережка и Андрей на фронте. Помните их? Они еще в портфель кота засунули.
      - А-а... Волков, - кивнул учитель, и глаза его, поначалу будто скованные холодком, наполнились веселой мягкостью. - Самый бескомпромиссный к чужим недостаткам юноша.
      - И писем нет, - вздохнула Марго. - А Шубин в студенческом батальоне.
      Улыбка сошла с его губ и, хмуря высокий, изрезанный длинными морщинами лоб, он тоже вздохнул:
      - Мальчики, еще совсем мальчики... Ну, рассказывай, как живешь?
      - В консерватории учусь.
      - Это хорошо. И я тоже учусь. Сапером-то был еще в прошлую войну, а за двадцать лет многое изменилось.
      Молодой лейтенант подошел к ним, держа на ладони развинченный "грибок" взрывателя.
      - Хитрая штука, - сказал он, поглядывая на Марго. - Через полчаса бы сработал. И когда вывинчивали, мог рвануть.
      Антон Иванович укоризненно качнул головой, но тут же, видно догадавшись, что лейтенанта больше интересует красивая девушка, нежели хитроумный запал, мягко сказал:
      - Бывает хуже. . Что ж, Галицына, прощай. Ехать надо, у Третьяковки еще одна лежит.
      И мелкой быстрой походкой, как обычно расхаживал по классу, он зашагал к грузовику, на который рабочие уже погрузили бомбу.
      Внезапно снова объявили тревогу.
      Бомбоубежище находилось в подвале соседнего театра. Из дверей выбегали актеры, прервавшие репетицию. Грим на лицах, английские камзолы, открахмаленные жабо и бутафорские шпаги - все, что на сцене театра переносило зрителей в другую эпоху и заставляло сопереживать вымысел как реальность, выглядело здесь нелепо. И Марго вдруг поняла, что великое таинство искусства заключено в каждом человеке: глядя спектакль, люди размышляют о чем-то своем и борьбу страстей, изображаемую актерами, преломляют воображением на события близкой им жизни...
      - Девчонки, это он, - каким-то вдруг ослабевшим голосом произнесла Наташа.
      Рослый актер с красивым надменным лицом протискивался к входу бомбоубежища.
      - Черт знает! - говорил он - Я не могу так репетировать. Вчера на этом же монологе прервали...
      - Иди, несчастный, в подземелье, - трагическим голосом и размахивая шахматной доской, отвечал ему второй актер. - Иди, сразимся!
      И, заметив, что на него смотрят, перешептываются, рослый актер величественно откинул голову.
      Марго подумала о том, что робкий, незаметный школьный учитель, наверное, сейчас идет к бомбе или уже вывинчивает взрыватель. И позерская горделивость этого актера, кумира московских девчонок, теперь казалась ей столь же нелепой, как и его белоснежное, крахмальное жабо.
      - Ой, девочки, - тихо восторгалась Наташа. - Какие у него глаза!
      - Пустые, - сказала Марго.
      - Ты ненормальная! Тебе всегда хочется других злить.
      Еще не всем удалось спуститься в бомбоубежище, когда прозвучал отбой воздушной тревоги.
      Появился декан и объявил, что эвакуировать консерваторию будут через несколько дней, а сейчас ему позвонили - на автозаводе для разгрузки прибывшего с фронта эшелона не хватает людей и автобус уже послан.
      Этот автобус подъехал, остановился, визгнув тормозами. Шофер, еще совсем юный, в нахлобученной до ушей кепке, высунулся, приоткрыв дверцу:
      - Вы, что ли, на завод? Тогда быстрей шевелись!
      Декан уселся рядом с шофером и, подозрительным взглядом окинув его мальчишеское круглое лицо, спросил:
      - Давно работаете?
      - Ага, - ломающимся баском ответил тот. - Шоферю вторую неделю. Закурить хотите?
      - Не курю, - покачал головой декан.
      - Я тоже недавно обучился, - кивнул шофер. - В ночную смену без курева нельзя.
      - В ночную смену? - удивился декан. - Ночью же бомбят.
      - Они бомбят, а мы работаем, - солидно шмыгнув носом, проговорил тот и двумя пальцами вытащил из-за оттопыренного уха мятую, тоненькую, как гвоздик, папиросу. - Мы-то не из пугливых...
      II
      Автобус въехал на заводской двор.
      - Готово! - крикнул шофер. - Выгружайся, а мне за другими ехать. - И, опять выразительно шмыгнув носом, добавил: - Тут филонить некогда.
      На платформе стояли полуобгорелые грузовики, танки, зиявшие пробоинами. Возле них суетились такие же, как шофер, мальчишки в замасленных комбинезонах.
      Несколько раз, пока разгружался эшелон, объявляли воздушную тревогу, но завод продолжал работать.
      Лишь над крышами цехов поднимались стволы зенитных орудий, и рабочие надевали солдатские каски.
      В одну из таких минут работница, помогавшая студентам оттаскивать грузовик, уселась на землю.
      - Притомилась что-то, - извиняющимся тоном сказала она. - Третий день ведь не уходим. А дома ребятишки. Догадаются ли картошку сварить? На минутку бы хоть сбегать, глянуть, как они там?..
      Марго поняла, что и во время ночных бомбежек люди оставались в цехах. Как на фронте, здесь были раненые, убитые.
      "А я? - думала она. - На что я способна? Что умею?
      Наташка права: умею только злить других. И еще бренчать на рояле".
      Эшелон разгрузили засветло, и на эти же платформы стали въезжать отремонтированные танки. Студентов отпустили домой. Марго уговорила Наташу и Леночку зайти пообедать к ней.
      ...Они спустились к набережной. В скверике навстречу им шла худая высокая девушка лет семнадцати, и, точно выводок цыплят за клушкой, семенили дети, грязные, одетые в какие-то лохмотья. На девушке была черная юбка и запачканная мазутом телогрейка. Лямки солдатского вещмешка оттягивали ее узкие плечи. Поравнявшись, она спросила:
      - Не знаете, где тут детский дом?
      - Да откуда вы? - заговорила Наташа.
      - Из Ельни, - ответила девушка. - Эвакуированные. Теперь детский дом ищу. А они засыпают на ходу.
      - Так идемте ко мне, - сказала Марго. - Я рядом живу.
      Большие глаза девушки просветлели.
      - Что вы? - неуверенно сказала она. - Все мы такие грязные.
      - Вот и хорошо. Умоетесь, отдохнете. - И, приподняв самую маленькую девочку, на которой вместо платьица была пропотевшая солдатская гимнастерка, разорванная у плеча, Марго спросила: - Хочешь идти ко мне?
      - Хочу, - залепетала девочка, крепко обхватывая тоненькими ручками ее шею.
      - Вот и договорились. Как тебя зовут?
      - Машенька.
      - Тезка, значит. А где твоя мама?
      - Самолет убил.
      Казалось, девочка и не осознает еще смысла того, что говорит, а лишь повторяет услышанное от взрослых.
      - Я тебе куклу подарю, - заторопилась отвлечь ее Марго.
      - Большую?
      - Большую-пребольшую.
      - А как ее зовут?
      - Ее зовут Машка-замарашка, потому что никогда не умывается.
      - И я с ней буду иглать?
      - Конечно.
      От удовольствия девочка запрыгала на ее руках.
      Странное чувство испытывала Марго - точно это легкое горячее тельце уже стало частью ее тела, и радость девочки передалась ей какой-то теплой болью.
      Девушку, которая была с детьми, звали Лизой. Пока шли к дому, она рассказывала, как бомбили эшелон и как она собрала этих семерых уцелевших детей, а потом с ними добиралась в Москву - где пешком, где на попутных машинах.
      Открыв ключом дверь, Марго сказала:
      - Заходите! Что вы еще раздумываете?
      В прихожей Лиза сняла вещмешок, телогрейку, тяжелые ботинки. Под телогрейкой у нее оказалась лишь нижняя рубашка, и она смущенно пояснила, что кофту разорвала, когда перевязывала раненых. Встречные бойцы дали ей телогрейку и гимнастерку. Но гимнастерку пришлось надеть на девочку, так как платьице было залито кровью матери. Без телогрейки, без ботинок, с выступающими ключицами, длинными ногами, она сама теперь казалась девочкой-подростком. Малыши обступили чучело тигра, и более смелые уже пытались забраться верхом на него.
      Марго ушла на кухню, а затем позвала Наташу и Леночку.
      - Еды мало, - шепотом сказала она.
      - Да, - кивнула Леночка. - Этим и троих не накормишь.
      - Они же голодные!
      - А ты не господь бог, чтоб пятью лепешками столько человек накормить, - рассудительно заметила Наташа.
      - Я кое-что придумала ..
      Она потащила их в спальню и, открыв шкаф, стала выбрасывать на пол свои платья и туфли.
      - Зачем? - спросила Наташа.
      - Они же голодные, - повторила Марго. - На базаре выменяем еду.
      - И тебе не жалко? - оторопело заморгала Наташа.
      - Заворачивай, заворачивай! - ответила Марго.
      Леночка взглянула на Марго так, будто сейчас увидела ее совсем иной, затем, ничего не говоря, сняла с руки часы и бросила в кучу платьев...
      Спустя два часа вернулась нянька и застыла на пороге. Из кухни валил густой чад. Два мальчугана, до ушей перепачканные вареньем, около чучела тигра деловито тузили друг друга кулаками, стараясь завладеть плюшевым медвежонком. А из ванной слышался отчаянный детский визг.
      - Господи Иисусе! - пролепетала старушка.
      Отворилась дверей ванной, и появилась Наташа, тащившая завернутого в простыню брыкающегося ребенка.
      Не сообразив еще, что происходит, Гавриловна бросилась в кухню. Марго и незнакомая девушка, измазанные тестом, лепили пирог. Леночка возилась у плиты, где что-то шипело на сковородках.
      - Нянька! - обрадованно крикнула Марго.
      - Это что делается! - сердито заговорила старушка, отодвигая сковородки. - Это кто яичницу на большом огне жарит?..
      - Хотели быстрее, - стала оправдываться Леночка.
      - Хотели!.. А дети откуда взялись?
      - Мы эвакуированные, - сказала Лиза, напуганная ее грозным видом.
      - Нянька, у нас и тесто не клеится, - вытирая слезившиеся от дыма глаза, проговорила Марго.
      - Вот я задам тесто!.. Его ж надо месить... Э-эх!
      Чему вас учат? Поди, в тесто не меньше десятка яиц разбили, а сюда и три много. Хозяек таких добрый мужик и на порог не пустит!
      Нянька быстро навела порядок в кухне, потом убежала в гостиную и, кому-то дав шлепок, кому-то погрозив, утихомирила драчунов.
      - В доме чего устроили, - сердито бормотала она.
      - Не беспокойтесь, - отвечала ей Лиза. - Мы уйдем. Я по телефону созвонилась.
      - Да кто ты такая? - накинулась на нее Гавриловна. - Куда это уйдем? Так и отдам я детишек на ночь глядя. Накормлю вас да спать по-людски уложу, а потом видно будет.
      Марго ушла в комнату, где спала Машенька. Прижимая тряпичную куклу, она вздрагивала и что-то бормотала. Но, словно почувствовав кого-то рядом, открыла глаза.
      - Мамочка, - позвала она.
      - Спи, спи... Хочешь, я буду твоей мамой?
      Девочка помолчала и как-то очень серьезно, по-старушечьи мудро взглянула на нее.
      - А ты не умлешь? - тихо спросила она.
      - Еще не скоро, - улыбнулась Марго.
      - А не сколо... умлешь?
      - Когда-нибудь... Спи!
      - И я умлу?
      - Ты долго будешь жить. Станешь большой, красивой.
      - А потом умлу?
      - Когда-нибудь все умирают.
      Девочка вздохнула, прикрыла глаза и, прижимая к себе куклу, засыпая, тихо прошептала:
      - А зачем тогда живут?
      Марго сидела, размышляя над этим вопросом уснувшей девочки. Все дети живут в своем, доступном лишь их пониманию мире, где реальность и фантазия составляют удивительное единство. Может быть, раньше человечество имело такой же строй мышления и оставило легенды, поражающие теперь наивностью и глубокой мудростью. Взрослея, человек утрачивает детскую непосредственность и о многом просто не задумывается, считая это само собой разумеющимся Немного позже, вернувшись на кухню, Марго сказала подругам:
      - Я, девчонки, уйду на фронт. Машеньку оставлю пока здесь, няньке.
      - Этим не шутят, - заметила Леночка.
      - Да вы рехнулись, - обеспокоилась Наташа. - А я?
      Ничего себе подруги! Вы же пропадете без меня. И никто вас на фронт не возьмет.
      - Посмотрим, - сказала Марго. - Я знаю, куда идти.
      III
      В Москве это утро было ясным и тихим. На скамейках бульвара у Петровских ворот расположились ополченцы. Еще в куртках, пиджаках, свитерах они напоминали любителей-шахматистов, собиравшихся тут по воскресеньям до войны. Но теперь в руках были не шахматные доски, а гранаты и винтовки, устройство которых объяснял, переходя от группы к группе, молодой прихрамывающий лейтенант с плотной фигурой и облупившимся носом. У входа на бульвар поставили канцелярский стол. Рядом ходил часовой - пожилой рабочий, опоясанный солдатским ремнем. За столом, точно в кабинете, не обращая внимания на суетившихся у ног и под стулом голубей, что-то деловито писал худощавый, узкоплечий парень в гимнастерке без знаков различия. Марго, Леночка и Наташа остановились у чугунной ограды бульвара.
      - Попробуем еще? - спросила Марго.
      Они подошли к столу.
      - Здравствуйте, мы опять, - сказала Леночка.
      - Что? - вскинув голову и прикрывая ладонями бумаги, спросил тот. А-а...
      - Опять пришли, - сказала Марго.
      - Зачем? - на лице его появилось выражение страшной занятости - Я же говорил вчера. Нет у меня вакансий. А вы ходите... Санитарками штат укомплектован. Куда вас дену?
      - В ополчение, - сказала Леночка, глядя не в лицо ему, а на макушку, где уже просвечивалась ранняя лысина.
      - Погляди, Самохин, - засмеялся тот, обращаясь к часовому. - Бойцы... Вот еще старичок один ходит. Академик Семьдесят годов. Какой из него боец? Говорю, рассыплетесь на марше. А он спорит. Жаловаться грозил. Нету вакансий. Общий привет!
      - Бюрократы, - вздохнула Марго.
      - Что? Самохин, ты часовой или нет? Зачем пускаешь?
      - Из-за чего шум? - спросил подошедший коренастый человек, тоже в гимнастерке без знаков различия. - Списки готовы?
      - Да вот, мешают же, товарищ Чибисов, - поднимаясь и одергивая гимнастерку, сказал писарь. - Я им который раз объясняю, что вакансий нет, а они ходят.
      Будто здесь кружок модных танцев.
      Чибисов повернулся, оглядел девушек. На его верхней губе торчали желтые, пересыпанные сединой усы, а в морщинах широкого лица как будто скопились темные опилки железа.
      - Студентки?
      - Студентки, - ответила Леночка.
      - А почему не уехали?
      - А вы? - сказала Марго. - Почему?
      - Деловой разговор, - улыбнулся Чибисов. - Хотите на фронт идти?
      - Хотим, - дерзким тоном проговорила Марго. - И уйдем! Не везде же сидят бюрократы.
      - Оскорбляют еще! - возмутился узкоплечий писарь- д я ПрИ исполнении обязанностей. В милицию отправить их надо.
      - Зачисли-ка их в роту Еськина, - сказал Чибисов.
      - Как?- от удивления лицо писаря вытянулось. - Да лейтенант мне шею свернет.
      - Зачисли, зачисли, - кивнул Чибисов. - Там видно будет.
      - А вы кто? - недоверчиво спросила Марго.
      - Работал мастером цеха, - сказал Чибисов. - Теперь назначен комиссаром батальона.
      Писарь, недовольно хмыкая, спросил у них фамилии, адреса.
      - И все? - несколько растерянная тем, что без долгих объяснений и анкет они записаны в ополчение, спросила Леночка.
      - И все, - опять улыбнулся Чибисов. - Завтра явитесь к семи часам. Тогда познакомимся ближе.
      Чибисов крепко пожал им всем руки. Ладонь у него была жесткая, шершавая и какая-то по-отцовски добрая.
      Они вышли с бульвара на длинную, протянувшуюся к центру города улицу.
      - Как же с Машенькой будет? - спросила Леночка.
      - Так... Я ее никому не отдам.
      - Это ведь не кукла, - сказала Леночка. - Ты серьезно все обдумала?
      - Не понимаете вы, девчонки. Я сегодня проснулась, а Машенька ручонкой обнимает. И такое странное чувство! Откуда это взялось у меня?
      Уже несколько дней, после того как эвакуировали консерваторию и студенческое общежитие занял какойто штаб, Леночка и Наташа жили у Марго. А еще раньше Марго уговорила воспитательницу оставить ей девочку.
      - Только вы няньке сразу не говорите про ополчение, - добавила она. Будет охать.
      Они шли вдоль стены бывшего женского монастыря с узкими зарешеченными окнами. Наташа хмуро глядела под ноги.
      - Ты что, Наташка? Если раздумала...
      - Я думаю, как маме об этом писать. И отец на фронте, а у мамы плохое сердце.
      На другой стороне улицы, возле госпиталя, санитарки переносили раненых из автобуса. Немного дальше Марго заметила быстро шагавшего по тротуару Невзорова.
      - Девчонки, Костя идет, - проговорила она. И в этот момент Невзоров свернул под арку дома. - Ждите меня. Я только узнаю...
      Она перебежала улицу и зашла в ту же низкую арку старого двухэтажного дома. Невзоров ключом отпирал входную дверь.
      - Костя! Ага, попались? Теперь знаю, где живете.
      - Это сюрприз! - воскликнул Невзоров. - Я рад...
      - Вы не звоните мне... Только хотела спросить..
      - Нет уж, - беря ее под локоть, сказал он. - Мы зайдем... Хотя у меня кавардак. Дома бываю редко.
      - Костя, что-нибудь узнали про ребят?
      - Да, да, - точно занятый совсем другими мыслями, рассеянно проговорил он.
      Невзоров осунулся, его всегда чисто выбритые щеки утратили румянец, на лбу появились тяжелые складки, а взгляд был устало-сосредоточенный.
      - Вы какой-то новый, Костя, - проговорила она. - Расскажите, что узнали?
      - Какой? - вместо ответа спросил Невзоров.
      - Не знаю еще... Я много раз замечала: как будто хорошо знаешь человека и потом встретишь его, а он совсем другой.
      - Меняет кожу? - улыбнулся он.
      - Только изнутри.
      - Наверное, потому, что утром стукнуло мне двадцать шесть лет.
      - Ну вот, - обиженно сказала она. - И я не знала.
      Подарить ничего не могу.
      - Самый большой подарок то, что вы есть. И это совсем не комплимент. Это серьезно. Больше, чем серьезно, - говорил Невзоров, пропуская ее в темный коридор. - В моем распоряжении двадцать минут. Но это неважно. Мы всегда чего-то ждем, откладываем на завтра, на послезавтра. А жизнь процесс необратимый.
      Минуты уже никогда не вернутся. Сумбурно говорю?
      - Нет, нет, - быстро сказала Марго, - я тоже думала об этом, когда исполнилось восемнадцать.
      Она сказала это вполне серьезно, а Невзоров принял за насмешку и качнул головой.
      - Право, у меня беспорядок, - сказал он, останавливаясь у двери комнаты.
      Замок почему-то не отпирался.
      - Что такое? - пробормотал Невзоров, толкнув дверь.
      В комнате на узком диване сидела молодая женщина.
      - Я ждала, Костя, - заговорила она и умолкла, глядя на Марго. На ее лице отразилось какое-то смятение. - У меня ведь были ключи...
      - Да, - растерянно проговорил Невзоров. - А я лишь на минутку зашел... Вот, Эльвира... Познакомьтесь... Я выну почту из ящика.
      И, пятясь, он вышел из комнаты. Эльвира уже глядела на Марго с брезгливой неприязнью. Они еще ни слова не сказали друг другу, а чувствовали себя врагами.
      "Вот интересно, - подумала Марго. - Что я ей сделала?"
      - Зачем вам это? - спросила вдруг Эльвира. - Зачем? Вы так молоды.
      Она была выше Марго Ее тонкую фигуру обтягивало вязаное светлое платье. А Марго в стоптанных нянькиных туфлях, в лыжных брюках и куртке была скорее похожа на мальчишку, которому зачем-то привязали длинные косы.
      "Ей, наверное, лет двадцать пять или двадцать шесть, - отметила Марго. - И она красивая".
      - Я его жена, - дрогнувшим голосом сказала Эльвира. - Понимаете? Хотя мы расставались. Но теперь это не имеет значения.
      - Имеет, - больше из-за упрямства, не думая о смысле и отвечая на ее полный неприязни взгляд таким же взглядом, сказала Марго. - Хотя мне все равно.
      - Так вы?..
      Эльвира снова прикусила губу. Ровные, очень белые зубы и светлые гладкие волосы как бы подчеркивали смуглость ее лица.
      - Ну, конечно. Если все равно... Иного трудно было ожидать.
      Лишь теперь Марго поняла, что думает о ней эта женщина. От обиды у нее сжались кулаки.
      - Вы посмели... вы смеете это говорить!
      Открыв дверь, вошел Невзоров.
      - Поздравляю, - сказала ему Эльвира и выбежала из комнаты.
      - Эльвира! - окликнул было ее Невзоров, но она уже захлопнула дверь.
      - Что случилось?
      - Ничего, - испытывая какую-то усталость, ответила Марго. - Просто женский разговор. Догоните ее, Костя.
      - Я хочу все объяснить, - проговорил Невзоров.
      - Не надо... Зачем вы ушли? Вы струсили? Да?
      - Это не трусость. Думал, опять будут слезы. А я не выношу слез. Когда вижу слезы, то чувствую, будто я деспот. Хотя и не виноват.
      - Почему так холодно? - сказала Марго. - В старых домах и летом холодно. Ничего не надо объяснять
      - Ну хорошо, - согласился он.
      - И нечестно было удирать, - сердито проговорила Марго.
      - Мы разошлись год назад, и казалось, окончательно. А теперь...
      - Она всегда будет несчастной, - задумчиво сказала Марго.
      - Почему?
      - Потому что вы, как дети, - опять сердито заговорила Марго. - Дети всегда тянутся к той конфетке, у которой ярче обертка. И если конфетка окажется несладкой, а кислой, то морщатся, капризничают, не понимают, что вкусы бывают разными... Зачем вы женились на ней? Теперь вам плохо, а ей хуже в десять раз.
      Невзоров удивленно вскинул брови:
      - Право, сегодня не узнаю вас.
      - Костя, вы должны отыскать ее. Понимаете?
      - Не понимаю. Зачем?
      - Должны! Ну, сказать ей что-то. Не знаю что...
      Только хорошие слова. Вы не представляете, как много значат для женщины обыкновенные, хорошие слова.
      Вы же сильнее, чем она. Понимаете? Обещайте мне это.
      Обещайте!
      - Ну хорошо. Я постараюсь.
      - И вы еще не рассказали мне. А девчонки ждут.
      Как-то все у меня не так получается.. Что вы узнали?
      - Да, да, - хмурясь, ответил Невзоров. - Я узнал...
      - Они живы?
      - Дело в том... Лейтенант Волков и лейтенант Жарковой... Они числятся пропавшими без вести.
      - Без вести?
      - Так сообщили... Может быть, затерялись где-то, и возникла ошибка. А может быть...
      - Что?
      - Некоторые попадают в плен, - сухо проговорил Невзоров.
      - Это ошибка. Я знаю, что ошибка!
      - Возможно, - кивнул он, хотя по лицу было видно, что думает обратное.
      Она тоже кивнула:
      - Спасибо, Костя. Девчонки ждут. Я пойду.
      IV
      Бабье лето стояло теплое, сухое, не по-осеннему жгло солнце. И от разогретой крыши пакгауз был наполнен застоялой духотой. Тесной кучкой сбились под окном уголовники. Меж них выделялся один бритоголовый, лет тридцати, с толстой жилистой шеей, сидевший, поджав ноги, неподвижно, как японский божок.
      Волков не раз ловил на себе его быстрый, цепкий взгляд из-под опущенных век. С тупым безразличием он слушал разные голоса, не понимая, что еще может волновать людей, ибо сама жизнь, казалось ему, не имеет уже значения.
      - ...Люди какие бывают? Один чует хоть малую свою вину, и ему совестно, а другой больше виноват и еще злится на того, перед кем виноват: мол, ты меня перед собой виноватым сделал, я тебя и упеку.
      - ...Театры я очень уважаю. Знаешь, что понарошке он ее резать хочет. И ножик-то у него деревянный.
      А переживание, как в самом деле.
      - Гитлер сейчас берет нахальством. Договор-то заключили с ним. А он, вишь, момент удобный искал.
      Это все одно, что я с кумом литровку разопью, да потом к его жене залезу.
      - А кум у тебя слепой будто?
      Глухой взрыв тряхнул стены пакгауза. И все на миг замолчали.
      - Бои-то уже позади нас идут...
      - Откуда знаешь?
      - Утром еще слыхал.
      - Да, - сказал около Волкова человек в модном, но грязном, измятом костюме. Его щеки и нос обтягивала будто не кожа, а жеваная бумага. Войска занимают новый рубеж, или, пардон, отступают...
      - А ты, сука, радуешься? - бросил кто-то из темноты.
      - Я коммерсант. И лишь трезво расцениваю ситуацию. Кто их остановит? Европу на глазах у всех, пардон, использовали.
      Он повернулся к соседу, взопревшему от жары, на котором было две или три рубашки под латаным пиджаком, изношенные сапоги, промазанные дегтем. Точно раздутое, шарообразное лицо его выражало безвыходную покорность, и корявые толстые пальцы с обломанными черными ногтями тискали узелок из цветастого женского платка.
      - Позвольте узнать, за что сидите?
      - Самогон я гнал...
      - Э-э, - протянул коммерсант. - Шесть лет.
      - А ты судья, что ли?
      - Похлебайте с мое тюремной баланды...
      Волков сидел неподвижно, обхватив колени руками.
      Часа два назад их вывели из камер тюрьмы и прогнали бегом до станции. Здесь торопливо грузили вагоны, жгли что-то. Арестантов сразу отвели в этот пакгауз.
      На последнем допросе Гымза сказал ему: "Кончаем, Волков". И он еще в тот момент надеялся, что ему должны хоть капельку верить, но следователь как-то странно ухмыльнулся, позвал конвоира. Для Волкова было страшным потерять надежду на справедливость, которой жил. А ночью в его камеру зашел молодой черноволосый полковник.
      - Моя фамилия Сорокин, - сказал он. - Давайте поговорим...
      - Подлость... подлость, - бормотал Волков, не глядя на него.
      - Что ж, и это бывает, - Сорокин уселся рядом - Бывает и другое... Натыкается человек на подлость и сам затем в ответ поступает так же, думая, что с любой подлостью иначе бороться нельзя. Чтобы оставаться самим собой, мало быть храбрым, мало даже не ценито свою жизнь, надо иметь большее.
      - А я не нуждаюсь в исповеднике! - зло крикнул Волков.
      - Да и у меня, Волков, другая цель, - отозвался полковник. - Допустим, вы говорили правду. Но как сами можете все объяснить?
      Волков не ответил, только скрипнул зубами.
      - Не можете? Вот какие дела, - задумчиво сказал Сорокин. - Чаще всего из множества выборов люди останавливаются на том, который проще. Но проще - это не значит вернее...
      Ни тогда, ни теперь, перебирая в памяти разговор, Волков не мог понять его смысл. И было даже странно, что это врезалось ему в память.
      Опять громыхнул взрыв.
      - Что такое? - воскликнул рядом коммерсант. - Или забыли про нас!
      - Небось не забудут, - проронил самогонщик.
      - Мне бояться нечего, - одной рукой прижимая к груди саквояж, коммерсант другой тронул лежащего на полу старика. - Вы здешний, папаша? Что там взорвали?
      Старик привстал, над запавшими глазами хмуро шевельнулись кустики бровей.
      - К сожалению, не имею ни малейшего представления. И вообще ни о чем не имею представления...
      - А кто вы такой? - уставился на него коммерсант.
      - Извольте, - ответил старик. - В настоящее время личность без документов. Я их, видите ли, по рассеянности утерял. А вообще Голубев Николай Иваныч.
      - Этого старика на вокзале при мне забрали, - пояснил кто-то. Говорят, чего ходишь, тут война. А он:
      у меня важней дела, чем война. Ну и забрали... Кто его разберет? В мешке-то у него кости человечьи были.
      - Святые мощи, что ли?
      - Ну да, святые... Бандюга это, по роже видать.
      - Так в мешке-то кости зачем?
      - А для устрашения. Покажет бабе энту человечью кость, она и в штаны напустит. Все зараз отдаст!
      - Ух, стерва! - донеслось из темноты.
      "А этот старик ехал из Москвы с нами, - припомнил неожиданно Волков. И тогда, в саду, он был... И еще про неандертальцев что-то рассказывал. Да, это он".
      Зашевелились воры, ожидая скандала. Только бритоголовый сидел неподвижно, а под опущенными веками холодком чуть светились глаза.
      - Я, видите ли, профессор...
      - Мы тут все профессора, - хохотнул коммерсант, - и даже бывшие графы. Вчера еще я сидел в общей камере с наследным принцем. Этот аристократ имел привычку спрашивать: "Чаво хошь?.." Каких же вы наук? По облегчению чемоданов?
      Еще один сильный взрыв тряхнул стены пакгауза, отвлек внимание от профессора. Кто-то вскочил и начал бить кулаками в толстые, закованные железом двери. Но с той стороны к дверям никто не подходил.
      - У каждого свое, - говорил коммерсант. - Мне бояться нечего. Коммерция - это принцип. Живи и давай жить другим, как они желают. Без насилия. Кто сумел, тот больше съел. Игра ума, ловкости.
      - То есть никаких принципов, - заметил профессор. - И все преподносится как достижения ума.
      V
      Шум в пакгаузе медленно стихал. Заключенные успокаивались, как всегда успокаиваются люди, если крики не дают ответного результата.
      - А позвольте узнать, - спросил торговец, - чьи же косточки были в мешке?
      - Возможно, нашего с вами пращура, убитого тысяч двадцать лет назад, ответил профессор. - Тоже, видите ли, было сражение. Разумеется, не столь грандиозное, как теперь, и дрались каменными топорами. Но для науки это не имеет значения.
      - А для него-то значение имело, - ехидно сказал торговец.
      - Каждый видит события через призму доступных ему понятий. Ни больше ни меньше...
      - И как, пардон, вы их видите? Мы тоже интересуемся, так сказать, главным образом, за что ученым денежки платят.
      - Теоретически вы разумный человек, - вздохнул профессор, - но много ли знаете о самом себе? Да, самое глубокое заблуждение в том, что люди не признают ограниченности своего ума.
      Коммерсант лишь усмехнулся и, раскрыв саквояж, начал доставать помидоры, а мятой салфеткой аккуратно прикрыл грудь.
      - Все эти теории не для меня. Я уважаю иные косточки! Из шашлыка. А к ним белое вино и антураж:
      хрупкие дамочки с миленькими ямочками. Бывало, захожу в ресторан, официант уже с подносом встречает:
      рюмочка вспотевшая... закуска а ля фуршет... Понимает, стервец, что тридцатку выдам... "Какой столик накрыть, Аполлон Витальевич?.. Осетринка для вас будет и шашлычок по-карски..." Вот жизнь! А эти теории. Ха! Мне плевать, что будет через двадцать тысяч лет. Даже не возражаю, если некий тип сложит мои косточки в мешок и сочинит про них байку - ему тоже надо кормиться... Мой папа имел оптовую торговлю.
      Он говорил: кто платит, тот заказывает музыку. Но у него все реквизировали, а чтобы не возмущался, поставили к стенке. Тогда я усвоил второе: кто сильнее, тот прав, и своя рубашка ближе к телу.
      - Понятие "мое" весьма относительно, - возразил профессор.
      - Опять умная теория, - вздохнул коммерсант. - Придет дурак, стукнет вас по голове, и ни от каких теорий следа не останется. Жизнь весела тем, что мы берем из нее опыт по собственному вкусу. Вот был, так сказать, один пророк, свою теорию выдумал. А затем верные последователи его снова начали колотить друг друга, чтобы доказать, кто больше истинный, а кто отступник. Натура в теорию никак не укладывается.
      Долговязый уголовник в рваном пиджаке, надетом на исцарапанное тело, жадно оглядывал хлеб и помидоры, которые с аппетитом уничтожал, говоря это, сын оптовика.
      Вытащив колоду мятых карт, уголовник хлопнул ею по ладони:
      - Сыграем?
      - Э-э! - отмахнулся торговец. - Знаю... Карты, наверное, меченые. И на что с вами, принц, играть?
      - Можно без карт, а то скука.
      - Это как же без карт? - заинтересовался тот.
      - В дурака, - сказал уголовник, лениво расчесывая грудь. - Один, значит, ложит на кон хлеб... Честная игра.
      Коммерсант отломил горбушку хлеба.
      - Ну и дальше как?
      - Дальше.. У тебя в узелке сало есть? - спросил уголовник у толстолицего.
      - Малость есть, - осторожно сказал тот, зажимая узелок в широких ладонях.
      - Сало дороже хлеба. Крой!
      - Гляди-ка, верно, - засмеялся тот и, достав из узелка тонкий ломтик сала, накрыл хлеб. - Теперь что?
      - Теперь моя очередь. У меня крыть нечем... Значит, принимаю, долговязый схватил бутерброд грязными пальцами и тут же надкусил его.
      - За это, милостивый государь, бьют! - возмутился коммерсант.
      - Честная игра! - под хохот уголовников отвечал долговязый. - Я дурак, выходит. Закон!
      - Ну-ка, покажи карты, - сказал коммерсант. Он взял колоду, ловко перетасовал ее и что-то шепнул уголовнику.
      - Закон! - ответил тот, взглянув на профессора. - Играю.
      Выложив на саквояж три яйца, коммерстант щелчком скинул одну карту.
      - Даю!
      - Еще.
      Профессор тоже с любопытством наблюдал за игрой.
      - Восьмерка.. Перебор! - сказал долговязый, бросив карты, и повернулся к профессору: - Сымай, пахан, клифт.
      - Не понимаю вас, молодой человек, - удивился тот.
      - Тюжурку, говорят, сымай. Проиграна!
      - Я ведь не играл!
      - Проиграна. Закон!
      - Нет, позвольте.
      И, как бы надеясь, что вступятся другие, профессор обвел арестантов глазами.
      Торговец перетасовывал карты, лишь щеки раздулись от внутреннего смеха, и мелко подрагивали губы.
      - Сымай, сымай! - повторил долговязый. - Нежно уговариваю. А то и по кумполу.
      Профессор начал медленно расстегивать пуговицы.
      И вид этих дрожащих восковых стариковских пальцев будто изнутри толкнул Волкова. Он вскочил, сжимая кулаки, и хрипло проговорил в лицо долговязому:
      - Отойди!
      - Ты что? - глаза парня стали как узкие щелочки. - Ты что, малый! Блямбу хочешь?
      - Отойди! - громче повторил Волков. Он чувствовал, что должен растратить захлестнувшее его бешенство, и не думал больше ни о чем. Вскочили с места и другие уголовники, загородив коммерсанта. В руку долговязому сунули тяжелый шкворень.
      - Дай ему, Лапоть!
      - Умой фраера.
      - Отойди! - неожиданно сквозь зубы тихо процедил бритоголовый, даже не повернув головы.
      - Ты что, Рыба?.. Я же проиграл! - удивился долговязый.
      - Сказано, - лишь веки бритоголового чуть-чуть приподнялись, и шпану точно сдуло. - У него вышка.
      Не твой закон...
      - А-а, - протянул, отступая, Лапоть.
      - Саквояж, - вдруг испуганно закричал коммерсант. - Украли! Жулики, мазепы!
      Профессор, еще больше растерянный, качал головой, двигал бровями и машинально застегивал свою тужурку.
      - Что это означает... м-м... вышка? - спросил он.
      - То самое, - ответил коммерсант, - что сделали моему папочке, когда вывели к стенке.
      Несколько снарядов разорвались совсем близко от пакгауза.
      "Ну! - думал Волков, еще полный того неизрасходованного бешенства, отчего ноги и руки у него тряслись. - Ну, бей сюда. Бей!"
      И вместе с надеждой, что какой-нибудь снаряд разнесет пакгауз, что можно будет вырваться на свободу, драться там и погибнуть в бою, шевелилась иная, насмешливая мысль, что в любом положении человек еще надеется на какое-то чудо, а чудес все-таки не бывает, и люди поэтому обманывают себя чаще, чем других.
      В отдалении протрещал пулемет, щелкали винтовочные выстрелы. Не понимая, что происходит, все затихли, слушая глухой угрожающий рев, доносившийся теперь снаружи.
      VI
      Коммерсант передвинул ящик, встал на него и дотянулся к зарешеченному окну.
      - Мадам! - крикнул он. - Позвольте спросить.
      - Чего тебе? - ответил женский голос.
      - Мадам, где стреляют?
      - Так немец подходит.
      - Далеко еще?
      - С неба ты свалился? Отрезанные мы... Чего там сидишь?
      - Проходи! - донесся грубый окрик часового.
      - Так спрашивают.
      - Проходи, а то стрельну. Бандюги это, арестованные.
      - Господи Иисусе! - воскликнула женщина.
      Коммерсант прыгнул с ящика.
      - Да-а, - выдохнул он.
      - Что же теперь? - удивленно проговорил самогонщик.
      - Теперь гражданину прокурору не до нас. А у меня еще чемодан стибрили. Вот паскуды!
      Затихли все разговоры. Волков не пытался размышлять над случившимся, испытывая тот предел, когда мозг отказывается что-либо переварить и требует успокоенности. А вместе с тем какая-то напряженность внимания позволяла улавливать то, на что никогда бы раньше просто не обратил внимания. Он заметил, что и коммерсант нервничает, заметил, как, быстро ощупав ногу под коленом, тот прикрыл веки и, делая равнодушным лицо, внимательно прислушивается ко всему происходившему за стенками пакгауза. Самогонщик торопливо и без аппетита заглатывал сало, видимо, решив съесть все, так как неизвестно, что будет в следующую минуту.
      Сердито хмыкал профессор:
      - Ну-да... Гх-м!.. Homo sapiens...[Человек разумный (лат ).] Кхе-м!
      - да не гуди, дед, - попросили его. - И без тебя муторно.
      - Извольте, - согласился профессор, но через минуту, забывшись, опять начал хмыкать, бормотать.
      И все тут вызывали у Волкова глубокую, злую антипатию.
      - Что ж это бросили нас? - заговорил опять самогонщик, вытирая ладонью жирные губы и непонимающе моргая. - Ну хоть и винные мы, а люди. Живые ишо. Хоть землю могли б копать, хоть што...
      - Пардон, - сказал коммерсант. - У зайца не спрашивают, под каким соусом нести его к столу. А французы еще говорят: "Quand on na' pas ce qu'on aime on aime ее qu'on а"["Когда не имеешь того, что любишь, - любишь то, что имеешь" (франц.).]. На одесский язык переводится таким способом, чтоб вы знали: попал в дерьмо - не чирикай Волков лишь скрипнул зубами, когда тот незаметно мигнул ему рыбьим бесцветным глазом, словно показывая, что для них-то обоих все идет к лучшему.
      - Да . Человечество еще молодо, - вдруг сказал профессор - От животного состояния нас отделяют всего лишь какие-то триста поколений Всего триста человек, стоящих друг за другом. И каждому приходилось бороться за существование. Опираясь на имевшийся опыт, каждый нес в себе груз прошлого. Нет, зло не есть сущность человека, оно вытекает из стремлений к тому, чего без жестокости и насилия, по прежнему опыту, добиться нельзя...
      - Вы хотите объяснить нам... э-э... суть добра и зла? - усмехнулся коммерсант. - И как мы дошли до жизни такой? Криминал тысячелетий.
      - Если угодно, - сказал профессор.
      - Ну, ну, - снова подмигивая Волкову, хохотнул коммерсант. - Имею интерес.
      - да- Когда-то необходимость заставила наших диких предков побороть страх к огню Допустим, что этому способствовало и похолодание на земле. Научившись хранить взятый от пожаров огонь, эти мирные обезьяны добились преимущества в животном мире.
      Дежурства у костра вырабатывали новые качества - осознанность поступков. Хм! Я сказал: новые качества?
      Вернее, зачатки этих качеств, ибо люди еще и теперь не способны полностью осознавать последствия многих поступков. Но, видимо, тогда логическая связь, возникшая на базе животного инстинкта, породила следующую: если огонь на палке делал ее оружием, пугавшим хищников, то почему не насадить на палку камень и не убить зверя?.. Так homo erectus сами обратились в грозных хищников. Да, да, хищников, их пищей стало мясо!
      Владея огнем и каменными топорами, предки человека стали размножаться быстрее всех иных животных.
      Биологическое равновесие природы нарушилось. И обратите внимание: резко изменился уклад жизни. Хищники, они теперь защищали свои угодья. Звери уже не представляли большой опасности. Опасность исходила от соседей, тоже владевших каменными топорами.
      Лишь они могли захватить угодья и теплую пещеру.
      Драки были жестокими: если обычные хищники дерутся вдвоем, то наши предки, храня чувство стадности, дрались группами. Победители, я думаю, конечно, съедали убитых: зачем же оставлять муравьям вкусное мясо? А женщин брали себе.
      - Ишь ты! - проговорил самогонщик.
      - Они были не дураки, - хмыкнул коммерсант.
      - В животном мире никогда самец не посмеет обидеть самку. Работал вековой инстинкт. К сожалению, за тысячелетия цивилизации несколько утрачено это благородство. Хм, да!.. Наши прапрабабушки, таким образом, часто меняли супругов. Но, видимо, отказывались кушать прежних. Неловко все же лакомиться теми, кто еще совсем недавно выказывал пылкие чувства...
      Он говорил теперь, взмахивая руками, будто ища какую-то опору и забыв, что стоит не у кафедры и вокруг не студенты, а разношерстная публика, далекая от науки.
      - Ну, дела, - проговорил самогонщик. - Вот какие они, бабы. А?..
      - Шерше ля фам, - веселился коммерсант.
      - Это стало обычаем. И я подчеркиваю: обычаем!
      А теперь историки ломают головы, отчего у многих племен женщин не зовут на трапезы. Кстати, понятие "люди" относилось только к единородцам или, если угодно, единоверцам, поклоняющимся своему идолу, охранителю единства рода, и, следовательно, поедание чужих не могло, с их точки зрения, считаться неэтичным жестом. Тут есть повод к размышлениям о философии. Хм!..
      Итак, что же оставалось делать бежавшим из побежденного рода? Они искали новые угодья, нападали на более мелкие семьи, воровали или захватывали женщин для себя. Так, непрерывно воюя, оттесняя друг друга, первобытные люди расселялись по земле. Эти групповые драки требовали нового оружия, трудовых усилий. Здесь и скрыт первый стимул дальнейшего человеческого прогресса. Требовались и новые звуковые сигналы - появилась речь. Если бы голосовые связки были устроены иначе, то наш язык имел бы формы свиста или кряканья. Но как же складывались отношения внутри рода? Думаю, и здесь главенствовала необходимость. Чтобы внутри поменьше дрались из-за женщин и не ослаблялась боевая мощь рода, постепенно утверждалось единобрачие. Можно представить, какое бурное негодование вызывало это. Но жестокие обстоятельства заставляли смириться. Кроме того, слабые группы объединялись, чтобы противостоять другим И объединялись очень естественным путем: то есть взаимными браками. Все, таким образом, становились родственниками. Как просто и мудро! Кстати, браки между княжескими или царскими фамилиями в целях укрепления военного союза, которыми так изобилует писаная история, всего-навсего частичные отголоски древней традиции объединения родов. Хм! Итак, усилившийся род подчинял сеседей или объединялся с ними, вырабатывая единый язык и обычаи. Складывались все более крупные группы или племена, а впоследствии уже из разных племен - и народности. Большие группы не могли кормиться охотой, тогда возникло скотоводство, земледелие.
      - Эг-ге-ге, - сказал коммерсант. - Позвольте... Опять необходимость?
      - Именно! - воскликнул профессор. - При этом нельзя исключать разум. Став людьми, наши предки добились многого, что помогало вести уже оседлую жизнь. А главное, изобрели колесо и научились добывать железо. Среди больших групп людей началось и расслоение: мастера ковали оружие и лепили горшки, пахари снабжали хлебом, а воины защищали от набегов или завоевывали новые территории. Каждое ремесло вырабатывало у людей и свою мораль, свое отношение к другим. Заметьте, это не менее важно. Терялось единство обычаев, люди учились хитрить, лицемерить, добиваясь привилегий себе. Воины оказались наиболее сплоченной группой и захватывали все большую власть, а их вожаки делались князьями. Чтобы кормить и снабжать оружием боевые дружины, они установили налоги, а потом закабалили соотечественников. Из воинов складывалась аристократия, то есть господствующий класс. Жизнь человека или одного поколения коротка.
      Люди не замечали другой стороны этого всеобщего процесса. И мы являемся участниками его... да... процесса, начавшегося тысячелетия назад, результатом которого будет объединение человечества.
      - Э-э, - усмехнулся коммерсант. - Замечаем или не замечаем: от этого веселей не будет.
      - Этот процесс, - как бы не слыша реплики коммерсанта, говорил профессор, - долгий, сложный, противоречивый, с рецидивами, ибо в нем участвуют массы народов с разными интересами, культурой, языком.
      И нельзя что-либо решить здесь силой. Все такие попытки кончаются неудачей. Где империи Чингисхана, Македонского, Наполеона? Да, развитие человечества идет своим путем: от младенчества к зрелости. И, подобно тому как в юности никто не может до конца осознать, что он смертен, так разум человечества еще не пришел к осознанию конечной цели своего бытия. И тут еще честолюбие, жадность, стремление обманом или силой добиться собственных целей... Хм! История же просто как бы суммирует дела людей...
      Совсем близко хлопнуло несколько выстрелов, затрещали автоматные очереди. Профессор оглянулся и, как бы вспомнив, где он находится, смущенно шевельнул бровями.
      - Хм, да. Вот о чем рассказывают старые человеческие кости...
      Лязгая гусеницами, прошел танк, и Волков отчетливо услыхал команды на немецком языке. Заскрипел тяжелый засов двери, она широко распахнулась. В просвете стояли немецкие автоматчики.
      - Pfui, Teufel! - сказал один из них. - Hier stint es... Dieses Vieh! [Фу, дьявол! Это зловоние... Скоты! (нем.)]
      VII
      Ночной бой короток. Разрывы мин всплескивались у депо, освещая тендеры паровозов. На платформах стояли укрытые брезентом танки, грузовики, орудия.
      Пули с визгом рикошетили от круглых, будто пропитанных жиром цистерн. Андрей споткнулся о шпалу.
      В тот же момент яркая ракета высветила и платформы, и саперов, закладывавших взрывчатку, и убитого часового, лежащего под колесом. У водокачки длинными очередями неожиданно застрочил пулемет. Кто-то из бойцов, громко вскрикнув, упал.
      Андрей нырнул в какую-то раскрытую дверь. Маленькую комнату дежурного станции освещала синяя лампа. Круглолицый веснушчатый курсант бинтовал ногу Звягину, сидевшему на грязном полу. Осинский торопливо набивал патронами магазин винтовки. Рядом, у стола, лежал толстый офицер в мундире песочного цвета, с простреленной головой. Телефонная трубка покачивалась на шнуре. В ней хрипел чей-то голос.
      Андрей взял трубку.
      - Blinder Alarm [Ложная тревога (нем.).], - сказал он и нажал рычаг.
      - Вот ранило меня, - кривясь от боли, но весело, точно желая показать, что рана ему нипочем, сказал Звягин. - Это я фрица кокнул. Он из пистолета в меня, а я очередь... Ух как мы ворвались! Сейчас взрывать будем? Да? А где Солодяжников?
      - Там еще, - проговорил Осинский. - За вагонами... Я следом бежал.
      - Пулемет мешает, - сказал Андрей. - Надо уничтожить его.
      Он знал, что в ночной схватке все решают минуты - Ты, Звягин, посиди. Скоро вернемся. - И, не дожидаясь, пока младший лейтенант ответит, приказал курсантам: - За мной! Быстро!
      Вдоль стены они добежали к углу здания. Что-то горело в депо. И был виден постамент, на котором осталось два гипсовых сапога. Левее у самой земли вспыхивал клубочек желтого огня.
      - Вон он где, - сказал Андрей.
      Осинский дрожал как в ознобе и старался отодвинуться чуть назад. И самому Андрею хотелось попятиться, укрыться за стеной, где пули не достанут его.
      - Вперед! - злым шепотом сказал Андрей. - Ползком...
      Жесткая, утоптанная земля царапала локти, и потому, что она была такая жесткая, казалось, ползут они на виду. А пулеметчик не замечал их. Выдернув чеку гранаты, Андрей шепотом, хотя пулеметчик в треске очередей расслышать его голос не мог, сказал:
      - Теперь дальше! Впереди какая-то яма...
      И вдруг Осинский поднялся, громко крича неестественно тонким голосом, выставив перед собой винтовку, бросился к пулемету. На секунду пулемет замолк:
      должно быть, солдат растерялся, затем светящаяся трасса пуль уперлась в Осинского и погасла в его теле.
      Андрей и второй курсант прыгнули в яму и тут же одновременно швырнули гранаты. Красноватый всполох разрывов, как почудилось Андрею, вскинул и круглую башню водокачки.
      - Накрылись фрицы, - сказал курсант. - Можно идти...
      - Погоди, - Андрей бросил еще одну гранату и выскочил из ямы.
      Пулемет отбросило взрывом, два убитых солдата лежали рядом. Осинский был шагах в пяти. Разорванная пулями гимнастерка тлела на нем.
      - Зря ведь... - сказал курсант, поднимая его винтовку. - Чего торопился?.. Нерв, должно, сдал.
      Андрей промолчал, так как минуту назад и у него было желание подняться, закричать и кинуться на пулемет: до крайности взвинченные опасностью нервы требовали любой скорейшей развязки.
      - Как тебя звать? - спросил он курсанта.
      - Иванов.
      - Давай, Иванов, унесем его. Похоронить же надо...
      На перроне Андрей увидел Солодяжникова. Он разговаривал с командиром саперов:
      - Пять минут еще даю вам. Через пять минут уходим.
      - Есть! - сержант козырнул и, пригнувшись, хотя никто уже не стрелял, бросился к эшелонам. Затихла стрельба и в поселке, какой-то дом горел там, отблески пожара скользили по крышам.
      - Лейтенант, - окликнул Андрея Солодяжников. - Живы? Кто-то говорил, что убит...
      - Курсант Осинский погиб, - сказал Андрей.
      - Да, потери есть, - угрюмо ответил Солодяжников. - Интересно, что там, в поселке, у младшего лейтенанта? Приведет ли он доктора?
      Мимо тащили раненых. Лютиков помогал идти минометчику. Сжимая ладонями залитую кровью голову, тот бормотал что-то нечленораздельное.
      - Да взяли твой миномет! - говорил ему Лютиков. - Взяли... А ты другой миномет налаживай. Домой теперь поедешь.
      - Чтобы никто здесь не остался! - крикнул Солодяжников.
      Вынырнул из темноты сапер.
      - Готово! - доложил он. - Ух, рванет... На полкилометра все разлетится к едреной бабушке. Разрешите запаливать?
      - Так! - Солодяжников повернулся к Андрею: - Уходим, лейтенант?
      - Я прикрою, - сказал Андрей. - Вот с Ивановым прикроем.
      - Не задерживайтесь! Через пять минут все... м-м...
      к едреной бабушке! Пять минут шнур будет гореть.
      Отходите следом за нами.
      Ротный тут же повернулся и ушел.
      - Быстрее, быстрее! - донесся из темноты его голос. - Не задерживаться!
      - А младший лейтенант... Звягин? - вспомнил Иванов.
      - Быстрее! - крикнул ему Андрей.
      Неожиданно появился запыхавшийся Лютиков.
      - Регресс... Хреновые тут гансы. Европа вроде, а жратву обыщись... Флягу нашел. Приванивает, как из аптеки.
      - Все ушли? - спросил Андрей.
      - Все будто. Ротный там пересчитывал.
      - Где Осинский?
      - Унесли, - ответил Иванов. - И Звягина тоже...
      Никого нет.
      - Тогда уходим, - сказал Андрей. - Бегом!
      Грохот настиг, когда они были уже в овраге за станцией. Этот грохот точно повис в воздухе и упругой тяжестью давил на головы, пригибая к земле, и, вторя ему, громыхали последующие взрывы. Ослепительные вспышки метались по небу, гася ночные звезды.
      VIII
      Далекий грохот вкатился через окна пакгауза.
      Волков прислушался. За стенкой пакгауза клацали буфера вагонов, тоскливо мычали коровы. Там грузили скот. А далекий гул усиливался и затихал, подобно раскатам июльской грозы. Желтый серп месяца вздрагивал над решеткой окна.
      Целый день заключенные ремонтировали взорванные пути. Немецкий инженер, постоянно улыбавшийся и мурлыкавший арии, объявил, что все будут отпущены, как только восстановят дорогу. А к ночи снова их загнали в пакгауз. Исчез лишь бритоголовый уголовник. Об этом теперь и шел разговор:
      - Да, ловко смылся этот Рыба.
      - Хват парень, - отозвался шепотом самогонщик - Даже не видели, как убег. Теперь на свободе.
      - Что такое свобода? - возразил коммерсант. - Э-э... осознанная необходимость, как учит литература А я вот конфиденциально беседовал нынче с господином инженером. Фамилия Цанген, и папа его имел заводик в Москве. Цанген мне объяснил: еще вчера мы были спекулянты, жулики, а теперь инициативные люди, не понятые большинством. Господин Цанген - мыслитель. Когда зажимают инициативу, остаются уголовные лазейки. Это я понимаю. Диалектика! А побег... э-э, так сказать, безумный крик души. У меня иные планы. Открою ресторанчик. Все будет а ля натурель. Прямо на глазах жарятся тушки овечек. Вам окорочек? Сию минуту. Угодно ребрышко? Будьте любезны, И свет костров, точно в пещере, и стук бубнов.
      А главное, пляски юных дикарочек с узенькими шнурками на бедрах. Идете консультантом, профессор?
      - Кха... Гм, - сердито произнес тот.
      Голодные арестанты ворочались на цементном полу.
      - Нет, вы подумайте, - сказал коммерсант. - Я давно заметил, как всем надоела цивилизация и тянет к дикости. Поэтому никаких вилок, лишь каменные ножи. Люди не терпят мелкого жульничества, но всегда готовы простить большой обман. И вот берешь горячего цыпленка...
      - Да заткнись, ты, жаба, - донесся хриплый бас. - И без тебя муторно. Чтоб тя разорвало!
      - Пижоны, - фыркнул коммерсант, однако умолк.
      На рассвете их опять вывели из пакгауза. Инженер Цанген в своей форме лимонного цвета, так же улыбаясь и насвистывая мелодию арии герцога из оперы "Риголетто", помахал рукой коммерсанту.
      - Этому фраеру скажи, - крикнул долговязый парень из уголовников, этому инженеру... Мы не верблюды. Жратву требуем.
      - Передам ваше ценное заявление, граф. Не берусь сохранить всю изысканность речи, а мысль уловил, - хмыкнув, сказал коммерсант и направился к Цангену.
      Тот выслушал, затем, погасив улыбку на длинном лице, многозначительно поднял одну бровь:
      - Кто есть недоволен? Фамилия?
      Повернувшись, коммерсант искал глазами долговязого, но тот сам ответил:
      - Кормить обязаны. Закон!
      - Он есть недоволен? - вежливо спросил Цанген. - Gut! Мы будем немного учить всех.
      Инженер что-то приказал солдатам. Они вытолкнули долговязого из рядов арестантов, повалили на землю.
      Долговязый брыкался, но солдат уселся ему на ноги, а второй коленом придавил голову. Пожилой щекастый ефрейтор ловко сдернул его штаны, оголив худые ягодицы, и неторопливо, деловито расстегнул пряжку своего ремня с выдавленными на желтом металле словами "Gott mit uns" ["С нами бог" (нем.).].
      - To есть лентяй, - указав пальцем на долговязого, сказал инженер. Хочет много кушать, мало работать. Мы должны не позволять... Вы читаль библия?
      Там написано: "Не работал, нет кушать".
      - Заповедь апостола, - подтвердил коммерсант.
      - Это справедливо, - инженер вскинул правую руку. - А фашизм есть по-русски справедливость. .
      Крепкий солдатский ремень просек воздух. Долговязый истошно заорал, вихляя бедрами. Но солдаты крепко держали его. Ефрейтор, видно, имел опыт и хлестал с оттяжкой. Крики Лаптя срывались до тонкого визга, затем при новом ударе обретали басовитость.
      - Acht, neun, zehn, - как бы напевая, считал инженер.
      Арестанты молчали. Волков увидел, как профессор шагнул было, расталкивая стоящих перед ним арестантов, но его удержали.
      - Ты куда, дед? - шепотом произнес самогонщик. - Хочешь сам испробовать? Старый, а ума нет.
      Иль у тебя зад луженый?
      - Gut, - махнул рукой инженер.
      Ефрейтор вытер ладонью потную шею. Солдаты отпустили долговязого. По щекам его катились слезы, подбородок и губы были в грязи. Всхлипывая, он дрожащими пальцами-застегивал штаны.
      - За что... меня? Эх, суки...
      - Ничего, - вежливо улыбаясь, проговорил инженер. - Надо хорошо работать. Завтра это будет иметь другой, кто плохо работаль сегодня... Повторение - мама учения! - Цанген указал рукой на коммерсанта: - То есть ваш... староста. Будет смотреть за работой.
      Однако работать им уже не пришлось. Подъехал мотоциклист-эсэсовец, что-то сказал инженеру. Лицо того удивленно вытянулось.
      Арестантов бегом погнали к эшелону.
      - Schnellstens!. Schneller! [Очень быстро!.. Быстрее! (нем.)] - кричал инженер.
      Охранники начали загонять их в товарные, провонявшие навозом вагоны. Едва лишь закрыли двери, как эшелон тронулся.
      Коммерсант беспокойно вертел головой. Слезливо и однотонно завывал долговязый:
      - Су-у-ки... О-о... Кишки бы выпустить...
      Спустя два часа эшелон остановился Вся станция была оцеплена эсэсовцами. Лежали исковерканные тэнки, обломки вагонов, закопченные, сморщенные цистерны Чудовищной силы взрыв превратил депо в груды битого кирпича, над которыми торчали изогнутые металлические фермы.
      Солдаты искали что-то под обломками вагонов.
      У разрушенной водокачки толпились офицеры. Длинный ряд мертвецов уже накрыли брезентом, и виднелись только подошвы сапог. Низкорослый худощавый генерал без фуражки, с бледным лицом кричал на молодого оберста, грудь которого была увешана орденами, а правый глаз закрывала черная повязка. Два офицера подошли к обёрсту, сорвали его погоны.
      "Это не бомбежка, - думал Волков. - Нигде нет бомбовых следов. Значит, диверсия".
      IX
      На поляне около дуба лежали трофейные автоматы и винтовки. Под кустами отдыхали бойцы. Андрей увидел Игната с обмотанной бинтами головой и кровавым пятном на месте левого уха. Тут же, на маленьком чемоданчике, сидел худощавый горбоносый человек в нижней рубашке, парусиновых измятых брюках и домашних шлепанцах.
      - Я не хирург! - выкрикивал он, поправляя очки и глядя снизу на младшего лейтенанта Крошку. - И не могу оперировать. Не могу!
      Откозыряв Солодяжникову, Крошка доложил, что гарнизон в поселке уничтожен, потерь нет, ранен только Игнат.
      - А это доктор, - говорил Крошка. - Мы его сонного из постели вытащили... Но теперь буза. Вроде и раны лечить не может.
      - Как это не может? - Солодяжников, до смерти уставший, заросший щетиной, грозно взглянул на доктора.
      - Да поймите же! Не могу я вынуть пулю из легких! - вскочил тот. - Я врач-терапевт. Хирургию знаю лишь теоретически.
      - Терапевт? - приподнимаясь на носках и щуря глаза, удивился Солодяжников. - Вы, извольте знать...
      сопля на палочках!
      Доктор от возмущения ничего не мог сказать, щеки его покрылись бурыми пятнами.
      - Я, мой милый, - ласково теперь проговорил Солодяжников, - когда-то назывался доцентом. И что такое война, знал лишь теоретически... У нас раненые!
      Хоть на что-то вы способны?
      - Ну хорошо! - угрожающе вымолвил доктор. - Ответственность ляжет на вас. А доценту нужно пользоваться иными словами.
      Как бы давая понять, что с таким грубияном не желает более разговаривать, он, подхватив чемоданчик, зашагал к деревьям, где лежали раненые, а возле них были Дарья и ее сестра.
      - Я его полчаса уговаривал. За наган даже хватался, - сказал Крошка. И никак.
      - Гм! - усмехнулся Солодяжников. - Русскому интеллигенту требуется еще психологический стимул.
      - И вам так же? - спросил Андрей.
      - Организуйте, лейтенант, все необходимое доктору, - мрачно глянув на него, приказал Солодяжников. - Могли бы сами догадаться!
      На кустах развесили плащ-палатки. И в этой импровизированной операционной доктор стал чистить раны, менять присохшие бинты. Дарья и ее сестра помогали ему. Глухие стоны, вскрики, а то и крепкая ругань слышались оттуда. Проснулись дети и бегали между курсантами, радуясь возможности потрогать настоящее, с запахом пороха оружие. И девочка, тоже обрадованная, что мальчишки не заставляют ее играть в войну, устроилаСьна коленях Игната.
      Курсанты грызли сухари, рассказывая друг другу о событиях ночи.
      - Часовой-то здоровенный дядя. Когда повалили, ухо вон ему откусил.
      - Может, выпил до этого и закуски не было?
      - Да не откусил, болталось еще, - сказал Игнат, подкидывая на колене девочку. - А младший лейтенант, чтоб не болталось, ножом срезал.
      - Они прыгают нагишом, - говорил в то же время другой курсант, - а мы их гранатами. И дом горит...
      - А у нас, - перебивал третий, - минометчику пуля в одну щеку вошла, через другую вылетела. Он только зубы выплевывал...
      Солодяжников, усевшись на пень, что-то записывал в блокноте.
      - Ну-с, - проговорил он, когда Андрей опустился рядом на траву. Лютует доктор?
      - Звягину сейчас делает перевязку.
      - Тэ-эк-с, - кивнул Солодяжников. - Я вот рассчитываю... Если эшелоны были загружены полностью, а нет основания думать иначе, то выходит семь тысяч пятьсот тонн боеприпасов. По статистике первой мировой войны, чтобы убить одного солдата, расходовалось пять тонн. Значит, полторы тысячи бойцов где-то уцелеют и решат, что им повезло, просто такова судьба. И я еще не учитываю взорванных танков. Что вы молчите, лейтенант?
      - Это же условно.
      - Все на свете условно и относительно, - он глядел теперь на бегавших ребят. - Дети воспринимают мир, как свою игрушку, а взрослые готовы соглашаться с тем, что обстоятельства играют ими. Кстати, один ноль в вашу пользу. Интеллигент - нечто самостоятельно мыслящее, и значение его в том, чтобы поступки соответствовали мыслям.
      Опираясь на костыль из толстого сука дуба, припрыгал Звягин.
      - Ну как? - спросил Андрей.
      - Ух... коновал... говорю ему, что больно, а он долдонит: "По этому вопросу к старшему лейтенацту обращайтесь. Жаль, вашего старшего лейтенанта не ранило, узнал бы как чистят рану без анестезии". Теперь Ламочкина связывают. Пуля в легком...
      Неторопливо подошел и сел рядом младший лейтенант Крошка.
      - Давайте-ка обсудим, что предпринять, - заговорил Солодяжников. - Мы выполнили задачу. Раненых за собой через фронт не увезешь.
      - Да, - согласился Андрей, - надежды мало.
      - И логичнее оставить госпиталь здесь.
      - То есть как? - изумился Звягин. - Хотите бросить?
      - Что значит - бросить! - перебил Солодяжников. - Разве мы на Луне?
      - Это я понимаю. А другие?
      - Так вот, младший лейтенант, если понимаете, - резко проговорил Солодяжников, - назначаю вас командиром госпитального отряда. Это приказ!
      - Меня? Я... - растерянно начал Звягин.
      Из операционной вырвался дикий, нечеловеческий стон. Мальчишки застыли, а перепуганная девочка сползла с колен Игната.
      - Что делает, а? - Звягин схватил костыль. - Что делает!
      Солодяжников привстал. Но доктор, откинув край плащ-палатки, вышел сам. Лицо и рубашка у него были забрызганы кровью. Как-то торжествующе глянув на Солодяжникова из-под хмуро сдвинутых рыжих бровей, он вытер кулаком подбородок.
      - Надеюсь, будет жить, - сухо проговорил он. - А это вручите, когда очнется.
      Доктор раскрыл ладонь, в которой сжимал винтовочную пулю.
      Следом за ним вышла и сестра Дарьи. Худое лицо ее, вдруг похорошевшее, светилось тихой радостью, будто в спасении жизни другим она нашла свое затерянное счастье.
      "Разве можете вы это понять? - как бы спрашивали ее глаза, окидывая доктора, Солодяжникова и толпившихся вокруг курсантов. - Никогда вы этого не сможете понять!"
      - Ну-с, доктор, - проговорил Солодяжников. - Теперь война. Считайте себя мобилизованным. И назначаетесь главным-хирургом.
      Доктор оторопело, словно проглотив неожиданно что-то малосъедобное, вытаращил глаза.
      - Это приказ! - добавил Солодяжников и, не ожидая его возражений, повернулся, нарочито медленно зашагал к группе бойцов.
      - Вот и расстаемся, - тихо сказал Андрею Звягин. - У меня к вам просьба... Если будете по ту сторону фронта, напишите письмо.
      - Кому?
      - Вот адрес... Она почему-то решила, что я ее вовсе не люблю. А я поэтому решил, что она меня не любит, - краснея и волнуясь, объяснил Звягин. - А если вы напишете... Конечно, вам это смешно.
      - Нет, - покачал головой Андрей. - Только что писать?
      - Напишите, что я... Ну, отношусь хорошо и о том, как воюем... Кстати, меня зовут Николаем.
      - Напишу, - пообещал Андрей.
      "Все думаем только о будущем и о жизни, - промелькнула у него мысль. Хотя знаем, что вероятность уцелеть совсем небольшая... Жизнь - время надежд".
      X
      ...Еще древние мудрецы говорили: человек меняется с обстоятельствами жизни. Но вся ли тут истина? Отчего при одних и тех же обстоятельствах люди меняются по-разному. Может быть, правильнее сказать - обстоятельства лишь выявляют скрытое до этого в человеке, неизвестное всем. Оттого и самому кажется, что остался прежним, но тебя видят уже иным, относятся по-другому.
      За несколько дней лица курсантов исхудали, как-то внезапно утратив мальчишескую округлость, поросли редкой щетинкой. Иные, сначала робкие, в деле оказались надежней, и взгляд у них стал жестким, уверенным, словно чувства, данные от рождения, заменялись подходящими времени. И были такие, раньше державшиеся на виду, а сейчас потускневшие, как-то утратившие и свою былую значительность среди остальных.
      От пленных знали, что фронт сдвинулся к Днепру, бои уже идут под Киевом...
      Утром на лесной тропинке встретился босой парень в домотканой рубахе и кепке. Он шел, высвистывая мелодию немецкой песенки. А когда из-за деревьев выбежали курсанты, парень, как бы ожидая их, сдернул кепочку и закивал головой:
      - Наше вам с кисточкой... Гутен морген!
      - Откуда идешь, артист? - спросил Крошка.
      - Здешний, - широкое лицо парня расплылось в улыбке, а глаза хитровато косили по сторонам. - Митька я... конюх... Шатун - прозвище.
      - А зыркаешь чего? Не убежишь, - предупредил его Лютиков.
      - Не-е Чего мне убегать? - согласился парень. - Вы кто ж будете?
      - Ходим и свистунов постреливаем заместо фазанов, - Лютиков шутливо ткнул ему в живот дулом автомата.
      - У-у!- протянул конюх, но видно было, что не испугался. - Давно, мабуть, ходите, и оголодали... А до нас полверсты.
      - Фрицы там есть?
      - Были в той недели. Кур настреляли и поехали А нам пана директора оставили.
      - Своего, что ли? Из Германии? - спросил его Крошка.
      - Да не, тутошний. Он и ране в начальстве ходил, и сей момент не потерялся.
      - А ты кому служишь?
      - Я ж конюх, - глядя мимо и как бы прикидывая, сколько здесь людей, ответил парень. - Лошадям, значит, и служу.
      - А хорошие у вас кони? - спросил Солодяжников.
      - Выбраковки. На них далеко не уедешь. Были б хорошие, немец рази оставит? А я тоже слаб здоровьем.
      В грудях ноет и колени трясутся... если девки рядом.
      - Ну-ка, дружок, веди нас, - заговорил Солодяжников. - Это хозяйство покажешь.
      - При полном нашем удовольствии. Село тихое, на отшибе. Хлеба пан директор зараз выдаст. А село прозывается Дубравки. Будто еще гетман здесь дубы садил, - разъяснил Митька.
      Солодяжников послал вперед Лютикова и двух курсантов, а за ними двинулся весь отряд.
      - Так вы чьи... с окружения? - интересовался Митька. - Цельный полк, что ли, вас?
      - Шагай, шагай, - сказал Крошка. - Показывай, где этот ваш директор.
      Село примыкало к лесу.
      - Гля, бабоньки, войско идет! - крикнула, навалившись на плетень, рябая простоволосая молодка с черными глазами.
      - Жарь цыплаков, Ульяна, - отозвался Митька. - Жениха найдешь. Тут все хлопцы герои жуткие.
      Курсанты подтянулись, шли ровным строем.
      - Вон под железной крышей... Там и есть управа, - говорил Митька. - Пан директор токо бы не убег. Напугается еще. А ключики от амбара у него.
      Должно быть, услыхав шум, на крыльцо выбежал невысокий человек без сапог, в помятом чесучовом костюме, с расплывшимся, болезненным лицом. Он сразу попятился, как-то затравленно вытянув голову.
      - Стой! - приказал Крошка.
      - Чего? Чего надо?..
      - До вас, пан директор, - Митька опять сдернул свою кепочку. - Насчет сала и хлеба люди интересуются.
      - Нэма сала и хлеба! Откуда возьму? - кадык его дергался, словно "пан директор" никак не мог что-то проглотить.
      - А в каморке, пан директор? - Митька вытянул губы, даже засветился весь от радости, что может оказать услугу и напомнить, где хранятся продукты. - Сала там две бочки, муки шестнадцать кулей.
      - Не мое это! - директор злобно глянул на Митьку. - Все сдать приказано. Уходите подобру. Немцы вот заедут.
      - Ну и фармазон! - возмутился Лютиков.
      - Вы уйдете, а они здесь. Поставки с каждого дома!
      Солодяжников молчал, покусывая губу.
      - Шлепнуть бы его, - сказал Крошка.
      - Стойте, стойте, хлопцы! - закричал Митька. - Рази можно так? У нас до пана директора вопросики есть. Мы насчет его кумекали...
      - Кто "мы"? - обернулся Солодяжников.
      - А люди, - Митька хитро прищурился. - Вас-то еще ночью заметили, да сперва хотели узнать. И харчи дадим в обмен за немецкие винтовки. У вас лишние имеются.
      - Что же ты дурачком прикидывался?
      - Ас дураков меньше спрос. Так поладим? - уже деловито осведомился Митька. - Зачем вам лишний груз? К немецким винтовкам и патроны достать сподручней...
      - Поладим, - усмехнулся Солодяжников. - Командир у вас тоже есть?
      - Народу в лесу много, - неопределенно ответил Митька и тут же пообещал, что один интересный дядька скоро будет здесь.
      Солодяжников приказал выставить на окраине села часовых, а директора арестовать.
      - Познакомимся с этим дядькой, - сказал он Андрею. - и бойцы часок отдохнут.
      "Интересный дядька" подошел через несколько минут. С черной бородой, укрывшей половину лица, весь какой-то волосатый, он напоминал замшелое, крепкое, низкорослое дерево, вросшее в землю двумя толстыми, короткими стволами. И топор за поясом торчал, словно обрубленный сук.
      - Это Егорыч, - сказал Митька.
      - Здравствуйте, Егорыч! - кивнул Солодяжников.
      - И вы будьте здравы, - чуть колыхнув бородой, пробасил он. Маленькие глаза из-под нависших бровей внимательно ощупывали ротного, Андрея и курсантов, то ли с радушием, то ли с усмешкой.
      - На войне без здоровья далеко не убегешь. А вам ишо сколь бегать, кто знает? Всю Россию сдавать немцу хотите, что ли?
      - Надо понимать, - возразил Солодяжников. - Отступление часто предусматривается стратегическим замыслом...
      Митька слушал, приоткрыв рот, а Егорыч тем же непонятным взглядом смотрел то на директора, сидевшего под охраной Лютикова, то на Солодяжникова.
      - Может, оно и стратегией зовется, - проговорил он, - а я по себе знаю... чего бабе ни скажешь, когда на рассвете лишь домой заявишься...
      - Да поймите! - ответил Солодяжников, уже горячась и пощипывая свой нос. - Дело идет против силы, захватившей Европу.
      - Ну ладно, - согласился Егорыч. - Коль винтовочки обещаете, и на том спасибо. Еще бы хлопца знающего отрядили, покомандовать маленько... Листки вот бросали, чтоб которые из окружения не шли на восток.
      Своя земля-то. - Он снова поглядел на директора: - Что, кум? Эко тебя колотит от страха. А громчей всех на собраниях выступал. Самый что ни есть правильный был и для начальства удобный. Теперь еще выше, значит, должность имеешь. Директорствуешь?
      - А что я? - проговорил тот. - Я же для людей...
      И назначили меня!
      - Легкое, оно завсегда наверх плывет, - кивнул Егорыч. - Такова в ем порода... Вот и порешили люди, что висеть тебе на дубу.
      - Какие люди? - злобно выкрикнул директор. - Нет у вас такого права!
      - Народ порешил, обчим судом... Коровенок ты не дал в лес увести - раз, - Егорыч стал загибать огрубелые пальцы. - На прошлой неделе зашел боец раненый, а ты его сдал - два. Обираешь людей, чтоб выслужиться, - три. Не можно тебе доле ходить по земле, кум.
      Суд и порешил.
      - Какой суд?.. За что?.. Я для всех...
      Подошли еще два мужика. У одного из них в руках была грязная веревка. И, увидев эту веревку, директор повалился на крыльцо, тонко завыл, мотая головой.
      - Звиняйте, - повернулся Егорыч к Солодяжникову. - Это дело мы аккурат на сегодня назначили, а тут вы идете. Враз дело кончим и говорить будем. Народ уж собрался.
      Партизан с веревкой молча завязал петлю, накинул ее на шею директору.
      - Вставай! Не томи людей, - сказал Егорыч.
      Тот не хотел вставать, цепляясь руками за крыльцо.
      - Не имеете права! - выкрикивал он. - Товарищи...
      - Раз надо, значит, надо, - подтолкнул его Лютиков. - Чего ты? Вежливо уговаривают. И эскорта для тебя готова...
      - Это незаконно... Это... За что?
      Двое подхватили упиравшегося директора и уволокли на улицу.
      - Дрянь, конечно, - вздохнул Андрей. - Но...
      - Да, - перебил Солодяжников. - Удивительный тип людей. Служат не делу, а пристраиваются в любой фарватер. Законно или незаконно, спрашиваете? Юриспруденцию, как и всякую науку, создают люди. Общим судом решили, будто новгородское вече. Экая глыбина тронулась... Подумайте, лейтенант. У противника вообще не окажется тыла.
      К Днепру вышли ночью. Вода была черная, неподвижная, и по ней серебристым мостиком тянулась лунная дорога. На песке, у самой воды, лежали трупы, раздутые, почернелые; в темноте они казались бревнами, вынесенными рекой. Ниже по течению вспыхнула, описала дугу, скатилась к горизонту ракета.
      Курсанты торопливо раздевались, увязывали одежду и перешептывались. Без гимнастерок, сапог, оружия теперь многие не узнавали друг друга. Младший лейтенант Крошка, оставленный здесь командовать партизанами, и трое проводников стояли тесной группкой поодаль. Крошка держал в руках немецкий пулемет. Андрею стало жаль младшего лейтенанта, остававшегося здесь, и, чтобы немного облегчить для Крошки минуту расставания, подойдя к нему, сказал:
      - Наверное, скоро опять нас пошлют. Увидимся еще.
      - Отчего ж не увидеться? - ответил Крошка.
      - Будете в наших краях, заходите! - шепотом, но весело проговорил Митька.
      - Насчет связи там обговорите, - добавил Крошка. - Здесь можно целый батальон собрать. Взрывчатку бы еще дали. Это совсем хорошо.
      Тихонько чертыхаясь, Солодяжников прыгал на одной ноге, стягивая узкую штанину. Наконец раздевшись, облегченно вздохнул и, стыдливо закрывая брюками низ живота, позвал:
      - Крошка! Если удастся, перебазируйте Звягина.
      Мальчик ведь он еще.
      - Ясно! - ответил Крошка. - Постараемся.
      То, что Солодяжников говорил ему строго, повелительно, а сам на тоненьких, кривых ножках, узкобедрый, дрожавший от холода, напоминая ощипанного петушка, выглядел действительно крошкой по сравнению с младшим лейтенантом, развеселило Андрея. Он тихо засмеялся. И поняв, чем вызвано это веселье, Солодяжников резко оборвал:
      - Что за смех? Прекратить! Бегом в воду! И вы тут, младший лейтенант, не задерживайтесь.
      - Мы немного задержимся, - скрывая улыбку, возразил Крошка. - Если патруль набредет, огоньком прикроем.
      Лютиков зашел в воду, подняв одной рукой автомат и одежду.
      - Привяжи к голове, - сказал ему Андрей, - легче будет.
      - Я ж Енисей переплывал, - хвастливо отозвался Лютиков. - А это что за река? Воробей не утонет... Двинулись?
      Стоило окунуться, как вода уже не казалась холодной. Чернота ее раздалась, матово просвечивали белые тела. Лунная дорожка блестела, как усыпанная раздавленным стеклом мостовая. И по ней круглыми поплавками двигались головы.
      Уже на середине реки, где ходили легкие волны, отфыркиваясь, Лютиков проговорил:
      - Гран мерси. Житуха!
      Солодяжников плыл рядом.
      - Должны бы заметить наши, - сказал он.
      - Блаженствуют черти... - отозвался Лютиков. - Спят. Ну и мы отоспимся...
      Берег позади казался черным, изломанным массивом среди воды и неба. И эта чернота хлопком выдавила яркую ракету. Смутно обозначились головы плывущих, а затем высветились два силуэта в немецких касках у берега, и сразу там застучали автоматы.
      - Э-эх! - пробормотал Лютиков и, выпустив из руки одежду, бурля ногами воду, чтобы удержаться на поверхности, вскинул автомат и длинной очередью как бы повалил эти силуэты. Ракета, шипя, угасла. В загустевшей тьме на берегу, отдаваясь эхом по реке, шла перестрелка. Гулко бил пулемет Крошки, рассыпалась дробь немецких автоматов. Несколько пуль шлепнулись, точно лягушки, в воду близко от Андрея. Плывший впереди курсант нырнул, остальные быстрее замахали руками.
      - Стой! Кто идет? - донеслось с кручи берега.
      - Свои, свои! - откликались курсанты.
      - Стрелять буду, ложись!
      - А в морду не хошь? Я те дам стрелять! Я те... - кто-то из курсантов длинно и смачно выругался.
      - Ей-богу, свои! - обрадовались там, и прежний голос добавил: Подходи!..
      В неглубоком окопчике, под кустом сидели два бойца. Один пожилой, с усами, второй - белобрысый, юный. Его каска, полная густого пшенника, лежала на бруствере.
      - Э-э, да вас много! - удивился он. - Вон сколько...
      Из окружения, что ль?
      - Ходили туда, - пояснил Андрей.
      - Ишь чего... Мы-то думали, опять его разведка.
      А потом, как стрелять зачали, успокоились.
      Курсанты прыгали, толкая друг друга, чтобы согреться, выкручивали мокрые гимнастерки и брюки, надевали их на себя. Только Лютиков, совершенно голый, поджав одну ногу, с автоматом на груди, растерянно поглядывал вокруг.
      - Вот гад, - бормотал он. - Из-за него все утопил...
      - Возьми хоть мою гимнастерку, - предложил Андрей.
      - Что толку? Она ж мне лишь до пупа.
      - Не шумите, ребятки, - просил усатый боец. - Дома, что ли? Так горланите. Вот зачнет сюда пулять минами.
      На другой стороне Днепра еще потрескивали автоматы, но уже где-то в отдалении.
      "Лес прочесывают, - догадался по удалявшимся звукам выстрелов Андрей. Крошка, значит, ушел".
      Усатый боец вытащил из окопа и бросил Лютикову плащ-палатку.
      - Обернись, малый... Хозяина убило вчера, значит, лишняя стала. А нагишом-то как идти?
      Солодяжников, уже одетый, подошел, застегивая пряжки ремней:
      - Вас что же, тут лишь двое?
      - Зачем? - привстал усатый. - Редко сидим
      - Скучно.
      - Разве тут заскучаешь? - сказал молодой боец. - Котелки и то осколками побило. Днем-то из минометов шпарят. А ночью либо наши, либо он переправу устроят.
      - В гости, значит, ходят?
      - Еще как! - подтвердил боец, стараясь, видимо, убедить незнакомого командира, что им вовсе тут не скучно. - Дня три назад было, подале от нас. Разведка его приползла. И наши-то не углядели Двое тоже было... Одного забрали. А другого прикладом стукнули.
      Тащить, видно, не схотели Портки скинули... сигару вставили и ушли. А тот очухался, хвать - сигара торчит... из неположенного места.
      - И что? - поинтересовался Солодяжников.
      - А ничего, - засмеялся боец. - Скурили. Чего добру пропадать! Табачок ядреный.
      Усатый боец, воспринимавший эту историю, судя по всему, иначе, без юмора, даже не улыбнулся и озабоченно поглядывал на другой берег Днепра.
      - Могут и вас утащить, - сказал Андрей.
      - Не... Мы теперь приспособились. Капитан у нас головастый. Додумался в песок натыкать гранат, а веревочки - сюда. Потянешь - и от разведки мокрота будет.
      - Вот начнет мины кидать, - сказал усатый боец. - Шли бы к селу. На селе и капитана застанете. Он, как есть, все обскажет.
      - Пошли, - приказал Андрею Солодяжников.
      XII
      Сразу за кустами, росшими по крутому берегу Днепра, начиналось поле, изрытое мелкими, но широкими воронками. Хлеба здесь убрали. Лютиков, кутаясь в плащ-палатку, осторожно ступал босыми ногами по колкому жнивью. Курсанты добродушно подшучивали над ним:
      - Школу танцев пройдешь... И воздушные ванны медицина одобряет... Лютиков, мы скажем, что ты балерина...
      - Не балерина, темнота, - отозвался Лютиков. - Грация!.. Такие красотки нагишом бегали... Мне только ботинки жалко. Сорок пятый размер, где найдешь?
      Но чем ближе подходили к селу, тем больше лицо его выражало беспокойство.
      Курсанты смеялись:
      - Лютиков, мотню застегни, чтоб в обморок бабы не попадали .. Каску навесь...
      - Гы, гы! - огрызался Лютиков. - А когда ракета повисла, не гоготали.
      Начинало светать. В крайней мазанке окна были выбиты, глиняные стены исковыряны осколками.
      - Незачем всей ротой идти, - обернулся к Андрею Солодяжников. - Вид у нас аховый. Добегите, лейтенант. Спросите хоть, где штаб этой дивизии?
      За третьей мазанкой Андрей увидел кухню. Повар в белом грязном фартуке, сидя на опрокинутом ведре, чистил картошку.
      Около этого дома ходил часовой.
      - Почему не окликаете? - спросил Андрей.
      И тот вдруг, щелкнув затвором, крикнул:
      - Стой!
      - Ну вот, - засмеялся Андрей. - Где комбат?
      - Спят! - ответил боец. - Приказали не тревожить.
      - А другие командиры?
      - Спят... Целую ночь по окопам лазили. У нас так...
      У нас командиров-то на батальон трое осталось...
      Из хатки, нагибаясь под притолокой, вышел человек без гимнастерки, обеими руками тиская заспанное лицо. Андрей даже растерялся, узнав капитана Самсонова.
      - В чем дело? - спросил тот и, взглянув на Андрея, чуть присел - Ба, лейтенант!.. Где тебя носило?
      Не ты на берегу шумел?
      - Мы, - кивнул Андрей.
      - Вот это встреча! А?.. Я же сказал - увидимся!
      Жив-здоров? Ну входи, гостем будешь!
      - Нас много, целая рота, - сказал Андрей - Бродили в тылах противника.
      - Целой ротой по тылам? Лихо! Постой, а тот маленький старший лейтенант... И он здесь?
      - Здесь, - улыбнулся Андрей, вспомнив, как отчитывал Солодяжников капитана.
      - Вот не знал, - удрученно всплеснул руками Самсонов. - Я бы его заставил попрыгать на берегу. Мне с КП звонили, докладывали: окруженцы выходят.
      - А мы лишь двух бойцов там видели.
      - Эх, - мрачнея, вздохнул капитан, - дивизия на этом участке стояла, а теперь один батальон. Где-то севернее прорыв, и дивизию туда бросили. Вот какие дела! Ну, давай заходи, чего стоишь?
      - Я лишь на минутку, - проговорил Андрей, входя за ним в хатку. Глиняный пол был чисто выметен, на окнах висели занавески, а в углу спал кто-то, накрывшись шинелью.
      - Мой начштаба, - кивнул Самсонов. - Первый раз на этой неделе уснул. Рассказывай, как живешь?
      - На войне, как на войне, - ответил Андрей.
      - Да, - хлопнул его по плечу Самсонов. - И надо выпить за встречу! Тут, понимаешь, фрицы у меня бойца утащили. Я рассвирепел из в следующую ночь переправился, двух Гансов цапнул... Записку оставил, что был капитан Самсонов. Ну и трофей прихватил, - он взял со стола флягу, обшитую желтым сукном. - Коньяк... Ей-богу, рад тебя видеть, философ! А главное, что ты жив. И еще один человек будет рад тебя видеть!
      Он тихонько стукнул пальцем в дверь каморки и позвал:
      - Нина, ты спишь?
      Дверь тут же открылась. Нина Владимировна шагнула навстречу Андрею. Солдатская гимнастерка и зеленая юбка обтягивали ее похудевшую фигуру, волосы были коротко подстрижены, и она точно помолодела.
      - Наверное, забыли меня? - спросил Андрей.
      - Что вы?.. С Ольгой много говорили про вас.
      - Она здесь? - вырвалось у Андрея.
      - Нет, - понимающе улыбнулась Нина Владимировна - Еще тогда говорили... Хорошая девушка.
      - Наверное... Мне как-то все равно, - сказал Андрей, наклоняя голову и чувствуя, как румянец заливает щеки.
      - Как это все равно?! - теперь возмущенно проговорил Самсонов - Когда человеку все равно, и жить не стоит... Давай рассказывай, как там.
      - Обычно... Штаб вашей дивизии где?
      - Ты погоди про штаб... Нина, так мы?.. - Самсонов тряхнул флягой и замолчал, перехватив ее укоризненный взгляд.
      - Лейтенант, кажется, не пьет, - сказала она.
      - Человек Днепр переплывал. И за встречу надо, - просительно уже заговорил Самсонов.
      - Может быть, вы действительно замерзли? - спросила она, взяв из рук Самсонова флягу.
      - Нет, спасибо, - удивляясь ее власти над отчаянным капитаном, сказал Андрей. - Я только хотел узнать, где штаб дивизии. Меня ведь ждут.
      - Так хоть позавтракай. Роту заодно прикажу накормить. Пусть и этот сморчок, этот недомерок...
      - Алексей, - с легкой укоризной тихо проговорила Нина Владимировна. И Андрей опять удивился, как Самсонов покорно изменил тон:
      - Ну, этот старший лейтенант твой пусть завтракает.
      - Нельзя... Торопимся.
      - Ну вот... - огорченно вздохнул Самсонов.
      Андрей попросил у Самсонова какую-нибудь одежду для Лютикова.
      - Найдем. Каптерка у меня рядом, - пообещал тот.
      Когда они вышли, Самсонов проговорил:
      - Что, брат, не ожидал?
      - Не ожидал, - засмеялся Андрей.
      - То-то... Я и сам не ожидал. Это, брат, как весенняя гроза... Пришлось ее зачислить телефонисткой. Любовь на войне по штатному расписанию не предусмотрена. Вот какие дела!.. Эх, жаль, что мы с тобой не выпили... Знаешь, отчего бог сперва мастерил Адама и затем Еву? Чтоб работать советами не мешала! Ну, ладно, выпьем в другой раз. Вот обстановка у нас здесь, скажу тебе, непонятная. Паршивая обстановка! Дивизия тебе для чего?
      - Узнать, где штаб фронта.
      - Так бы и говорил. Штаб фронта в Киеве.
      XIII
      Возле арки, на которой большими буквами было написано: "Добро пожаловать в Киев", окапывали пушки. Маленький броневичок стоял на дороге. Широкоскулый, высокий, с нависшими черными бровями генерал-майор в помятом кителе, держась рукой за дверцу броневичка, говорил вытянувшемуся перед ним седому полковнику-артиллеристу:
      - За невыполнение прикажу вас расстрелять как изменника. Самовольничать не позволю! Чтобы сегодня же!..
      Длинное тонкое лицо полковника выражало растерянность, его пенсне немного съехало, и надо было поправить, но полковник не решался и только двигал мышцей левой щеки, чтобы оно не упало.
      Затем генерал, взглянув на остановившуюся роту курсантов, на подбежавшего Солодяжникова, хмуро выслушал его и переспросил:
      - Так что вам надо?
      - Штаб фронта, - ответил Солодяжников, держа руку все еще у козырька.
      Генерал подвигал бровями.
      - Документы!
      Проверив документы, он сказал:
      - Штаба фронта нет в Киеве.
      Он сел в броневичок, захлопнув дверцу, и машина покатилась к городу.
      Близкий пригород, тонувший меж садов, был залит солнцем, блестели позолоченные купола древних соборов, но какая-то необычная мертвая тишина висела там. А с юга и с севера доносилась непрерывная канонада.
      - Ну как это понять? - вздохнул полковник. - Дают распоряжение установить пушки. И, с моей точки зрения, правильное распоряжение. Я тороплю всех. .
      А потом делается наоборот. И меня отзывают.
      - Где же искать штаб фронта? - проговорил Солодяжников.
      - Идите на Прилуки, - сказал полковник, - там, я думаю, узнаете... Что-то непонятное творится.
      И, махнув рукой, как бы подчеркивая этим жестом, что творится действительно непонятное, он зашагал к пушкам.
      - Значит, в городе нам делать нечего, - сказал, поворачиваясь к Андрею, Солодяжников. - Только время потеряем. Как думаете, лейтенант?
      Андрея после встречи с капитаном Самсоновым не покидала мысль о том, что люди, взрослея, как будто прикрываются от других какой-то маской и настоящий характер скрывают под ней. И, думая о себе, человек представляет себя иным, чем другие, которые видят лишь ту маску и судят о человеке по ней. И сам Андрей вдруг обнаружил, что говорит и поступает зачастую, исходя из того, как подумают о его словах и оценят поступок другие, а не так, как сказал бы или поступил, будучи предоставлен сам себе... И глядя с этими мыслями на генерала, который только что уехал, Андрей заметил: при всем его грозном виде он был растерян и напуган. Полковник-артиллерист же, с виду растерянный, лишь не мог понять бессмысленного крика, испытывал неудобство за грубость другого, а это и воспринимается порой как слабоволие...
      - Двинемся на Прилуки, - ответил Андрей.
      - Вот еще один интеллигент на войне, - сказал Солодяжников, разворачивая карту, но локтем указав на пушки, где полковник отдавал команды. - Вместо того чтобы быстро выполнить новый приказ, он рассуждает, правильный ли, с его точки зрения, этот приказ... Русский интеллигент обо всем должен иметь собственное мнение.
      - Разве плохо иметь собственное мнение? - стараясь защитить полковника, возразил Андрей. - Вы тоже рассуждаете, даже теперь...
      - А кто говорит, что я из другого теста? - сердито буркнул Солодяжников. - О том и речь идет... И до Прилук больше ста километров. Ну что ж, в дороге какой-нибудь попутный транспорт найдем.
      - И уточним, где штаб фронта, - сказал Андрей.
      - Ро-ота, марш! - прокричал Солодяжников. - Идти вольно. А ну-ка песню!
      Кто-то в переднем ряду запел "Крепка броня...".
      - Не то. Не то, - проговорил Солодяжников и вдруг сам запел тонким голосом потешные солдатские напевки, которые распевали еще гренадеры времен Суворова на дорогах Европы, острыми словечками повергая в ужас и бывалых маркитанток.
      Лютиков, одетый в узкую гимнастерку, в ботинки, которым пришлось отрезать носы, чтобы втиснуть ноги, устроивший из плащ-палатки что-то вроде длинной юбки, приплясывал на ходу, изображая кокетливую девицу, робевшую от нескромных взглядов курсантов.
      - Эх, выспимся нынче, - говорил Иванов, с которым Андрей тогда полз к водокачке. - Эх и выспимся!
      Как, лейтенант, дадут нам хоть сутки?
      - Не меньше трех, - уверенно сказал Андрей.
      И никто не думал, что вместо отдыха придется уже сегодня опять вести тяжелые бои, и многие, кто в эту минуту наслаждается ласковым солнечным теплом, надеясь скоро отоспаться, еще до ночи будут убиты.
      Уже две недели, как танковая армия под командованием генерал-полковника Гудериана, ранее нацеленная на Москву, неожиданно повернув к югу, стремительно двигалась, охватывая полукольцом войска ЮгоЗападного фронта, заходя им на триста километров в тыл А танковые дивизии генерал-полковника Клейсга форсировали Днепр ниже Киева, прорвались к Полтаве и завернули навстречу Гудериану.
      Все резервы командующий Юго-Западным фронтом стянул, чтобы удержать проход для своих армий из намечавшегося котла. Но Ставка еще не давала приказа отходить.
      Полки, удерживающие этот проход, редели под ливневым шквалом снарядов, под ударами танков. Кирпонос распорядился штурмовать колонны танков дальней бомбардировочной авиацией Четырехмоторные неповоротливые самолеты, предназначенные для Иных целей, с оглушительным ревом проносились над землей, сыпали тяжелые бомбы, пулеметным стрекотом отбивались от наседавших "мессершмиттов" и, вспыхивая огромными клубками, падали среди разбитых танков.
      Ожесточение было предельным, казалось, земля и небо полыхают невиданным пожаром...
      И в это утро танковые клещи сомкнулись.
      XIV
      Дым заволакивал горизонт со всех сторон. И позади и левее шагавших по дороге курсантов теперь громыхали пушки. В воздухе появились желтобрюхие "юнкерсы". Они заходили над лесом, пикировали. Казалось, воздух, скрученный взрывами там в жгуты, долетал сюда и медленно раскручивался, наполняя окрестность грохотом. Пыль заслонила солнце.
      - В одно место долбают! - удивлялись курсанты. - Что ж там есть? Полсотни бомбардировщиков одну точку клюют.
      - Аэродром, - взглянув на карту, сказал Андрею Солодяжников. - Но почему севернее такая канонада?
      Роту нагнали и промчались мимо, обдав пылью, штабные машины, а затем грузовики с набитыми мебелью кузовами. Они ехали к аэродрому.
      В той стороне "юнкерсы" уже каруселью летали над самой землей, под облаками вились шесть или семь "мессершмиттов", гоняя маленький тупоносый истребитель. Он был едва виден, но вот от него потянулся дымный шлейф, и, быстро разрастаясь, этот шлейф с огненной точкой впереди скользнул к земле. А с запада подлетала большая группа самолетов, толстых, неуклюжих.
      - Гляди, братцы! - закричали курсанты. - Гляди, парашюты...
      - Это ведь десант! - остановился Солодяжников. - Какая наглость!
      Множество белых куполов, плавно снижавшихся, внесли что-то мирное, спокойное в картину задымленного неба. Андрей невольно как-то ощутил беспомощность, испытанную раньше, когда болтался на стропах, и это чувство было со злым торжеством - каково парашютистам выпрыгивать днем и сколько их мертвыми упадет на землю!
      - Какая наглость! - повторил Солодяжников. - Бегом!..
      Курсанты на бегу сдергивали с плеч винтовки, автоматы.
      Два грузовика, обогнавшие их, стояли на обочине.
      Шоферы вылезли из кабин, поглядывая в ту сторону, где приземлялись десантники и отчетливо слышались уже винтовочные залпы, треск автоматов.
      - Чьи машины? - крикнул Солодяжников. От быстрого бега ротный запыхался, на лбу блестели капли пота.
      Человек среднего роста, в военной форме, но без знаков различия, с круглым животом, перетянутым широким ремнем, как будто этим ремнем удерживался спрятанный под гимнастеркой большой арбуз, который при каждом движении мог выскользнуть, торопливо ответил:
      - Я управляющий Госбанком. Это мои машины...
      - Разгрузить! - приказал Солодяжников.
      - Не имеете права! - почему-то хватаясь за свой живот, закричал тот, багровея и проглатывая букву "р". - Вы ответите! У меня государственное имущество... Это произвол!
      Курсанты вмиг облепили кузова машин. На землю с глухим стуком начали падать обитые кожей диваны, тяжелые ковры, чемоданы.
      - Быстрей, быстрей! - торопил Солодяжников.
      Как бы пораженный тем, что дорогие вещи швыряют в пыль, управляющий застыл с раскрытым ртом и только вздрагивал, будто чемоданы, ударяясь о землю, причиняли ему боль. Но когда над бортом кузова подняли туго набитый брезентовый мешок, маленькие черные глаза его округлились.
      - Не трогайте! - взвизгнул он, подняв над головой сжатые кулаки. - Там банковские документы!
      - Ладно! - махнул рукой Солодяжников. - Не помешают. За остальным барахлом вернетесь.
      - Меня ждет самолет! Здесь, на аэродроме. Специально меня ждет. А вы ответите! - прокричал управляющий и, схватив какой-то чемодан, полез в кузов, где были эти мешки.
      - Давай! - крикнул Солодяжников шоферам. - Гони!
      Андрей вскочил на подножку грузовика. Шофер этой машины, дергая рычаг, ухмыльнулся.
      - Так и надо. Барахло ему дороже. На кой хрен теперь барахло! Пригнись, лейтенант, а то веткой глаза вышибет.
      Андрей наблюдал, как парашютисты опускались за деревья, а иные купола белого шелка вспыхивали или лопались, пробитые снизу пулями, и десантники камнями падали на землю.
      - Добавь газа, - просил он шофера. - Быстрее!
      Транспортники, высадившие десант, улетели. "Мессершмитты" крутились, то снижаясь, надрывно гудя моторами, треща скорострельными пушками, то опять взмывая к редким облачкам.
      Пулеметная стрельба шла за лесочком, окаймлявшим аэродром. На краю поля дымными кострами горели так и не взлетевшие истребители, среди травы белели парашюты. Андрей видел и убитых десантников, не отцепивших лямки. Управляющий банком сидел на мешках, лицо его было серым от страха. Навстречу грузовикам выбежал летчик в широком комбинезоне, с планшетом, болтающимся у колена.
      - Куда?.. Куда черт несет! Ослепли? - закричал он, размахивая пистолетом, и, вспрыгнув на подножку к Андрею, просительно добавил: Машины под деревья загоняй. Лупанут сейчас из пулеметов.
      Безусое мальчишеское лицо его было испачкано копотью, комбинезон местами прогорел, кисть левой руки обмотана парашютным шелком.
      - Большой десант? - спросил Андрей.
      - Черт их разберет! Высыпали, как горох. Сначалт отутюжили бомбами, а затем высыпали...
      Попа курсанты соскакивали на землю, он торопливо рассказал, что десантников удалось выбить с летного поля, но они засели в бетонных укрытиях для самолетов.
      - Помогайте, ребята. У нас только аэродромная охрана и зенитчики.
      - А самолеты? Мой самолет где? - спросил управляющий.
      - Какой еще твой! - отмахнулся летчик. - Помогайте, ребята, иначе труба.
      - Где они засели? - остановил его Солодяжников - Вон... Триста метров. Укрытия бетонные. Не подойдешь. Людей у нас мало. Крошат из пулеметов. Чегз взять? Помогайте!
      - Но меня должны отправить. Где ваш начальник? - словно еще не понимая того, что здесь произошло, возмущенно говорил управляющий, перегнувшись через борт грузовика.
      - Зенитки хотели тащить, - летчик даже не повернул к нему головы. - Да "мессеры" их разбомбили А укрытия, как доты... Два раза в атаку ходили - и никак. Хоть плачь! А, ребятки?
      Совсем близко десяток голосов нестройно закричали "ура", но тут же, дробя эти голоса, сметая их, рявкнули пулеметы.
      - Вот, опять... Давай, ребята! - летчик со всхлипом, сквозь зубы, втянул воздух и побежал туда.
      - За мной! - крикнул Солодяжников, округлив попетушиному левый глаз.
      XV
      Рано утром, когда было получено сообщение, что танки Гудериана и Клейста прорвались к станции Лубны и там замкнули кольцо вокруг армий Юго-Западного сЬронта, Невзоров дежурил в генштабе. Стоя у окна, он несколько раз перечитал это сообщение, хотя сразу уяснил его смысл.
      Последние недели и на других фронтах складывалась трагично-напряженная обстановка, но больше всего Ставка уделяла внимание именно событиям на юго-западе. Туда бросали резервы и во фланг повернувшей от Смоленска танковой группы Гудериана нанесли удар.
      Многие не понимали упорства Верховного главнокомандующего, требовавшего держать киевский выступ, а иные вслух говорили, что если разрешить армиям Юго-Западного фронта отойти, то можно сберечь их, затем двинуть в наступление. Невзоров никогда не возражал и не высказывал своего мнения, лишь многозначительно улыбался, как бы давая понять, что знает это так же хорошо, но знает и еще что-то другое. Он давно запретил себе открыто сомневаться в правильности суждений тех, кто стоял выше по должности. Если же приходилось сталкиваться с разными суждениями, он отмалчивался, делая вид сочувствующего и тем и другим.
      Сейчас, в кабинете маршала, он переставлял флажки на большой карте с расположением войск по фронту, тянувшемуся от Заполярья до Черного моря. У этой карты он часто мысленно управлял ходом боев, исправляя допущенные ошибки. Выходило просто: если иначе расположить армии, своевременно подтянуть резервы, нанести удар, то каждая неудача оборачивалась бы успехом.
      Киевский выступ резко изгибал всю линию флажков на запад И выступ этот перестал существовать. Невзоров, знавший войну больше по рассказам появлявшихся в Ставке генералов, еще вчера убежденный, что здесь, у Киева, и начнут громить немцев, теперь размышлял о том, как получилось, что не смогли предотвратить назревавшую катастрофу. А следующая мысль: "Где же мудрость Верховного, если допущен такой просчет?" - заставила взглянуть на раскрытое окно.
      В чистой небесной лазури блестели тросы воздушного заграждения и, как бы окутанные паутиной, висели серые неуклюжие аэростаты.
      Маршал Шапошников любил свежий воздух и работал с открытым окном, не поднимаясь даже во время налетов бомбардировщиков, хотя рядом, в подземной станции метро, был оборудован командный пункт Но сейчас маршала куда-то вызвали.
      Захлопнув окно, Невзоров подошел к карте, воткнул синий флажок в то место, где была обозначена станция Лубны.
      В этот кабинет начальника генштаба, к невысокому столу, покрытому бордовым сукном, заваленному стопами карт, разведдонесений, сходились нити управления войной. Обстановка менялась непрерывно: то там, то здесь появлялись глубокие "дыры", и надо было за всем уследить, перебросить резервы, понять замысел врага. Ежедневно фронты требовали пополнения бойцами, командирами, требовали полмиллиона снарядов, десятки миллионов патронов да еще миллионы килограммов хлеба, тысячи вагонов сала, крупы, махорки По железным дорогам шли сотни эшелонов с грузами, чтобы все уцелевшее при бомбежках на следующий же день было съедено, искурено, выстрелено А к зиме надо еще изготовить, подвезти миллионы пар валенок, теплых портянок, брюк, гимнастерок. Днем и ночью, связываясь по телефону с фронтами, Шапошников кого-то мягко упрекал за неудачную атаку, кому-то приказывал стоять насмерть, звонил в десятки разных городов торопил с подвозом боеприпасов, интересовался, сколько танков выпущено заводами, как идет формирование новых дивизий, - и все ровным, спокойным голосом, точно беседуя о воскресных прогулках, о заготовках огурцов, а уж когда совсем дело обстояло плохо, хмуря высокий лоб, спрашивал: "Что же вы, голубчики, так опростоволосились?.."
      Дверь кабинета раскрылась, и вошел быстрыми шагами Верховный главнокомандующий, одетый в китель стального цвета, такие же брюки, обутый в мягкие сапоги, а за ним Шапошников. Точно и не заметив вытянувшегося молодого подполковника, Сталин остановился у карты. В его гладко зачесанных, темных, с рыжим отливом волосах часто пробивалась седина, усы слегка отвисли книзу, осунувшееся, с крупными чертами лицо было сосредоточенно застывшим, на лбу пролегла глубокая поперечная морщинка - и всей невысокой фигурой, наклоненной вперед, с прижатым к талии локтем правой руки, в которой держал трубку, он словно хотел шагнуть вперед, но что-то удерживало его.
      Шапошников был в маршальском мундире, и его худое, удлиненное лицо выражало нервное беспокойство, а сомкнутые тонкие губы большого рта подергивались, и казалось, что он вот-вот закричит.
      - У Гудериана слишком большой перевес в танках, - негромко сказал Шапошников, видимо продолжая начатый еще по пути сюда разговор. - И конечно, стремительность маневра. Поэтому все случилось быстрее, чем ожидали...
      Узкая ладонь Шапошникова легла на карту около флажка, недавно воткнутого Невзоровым.
      - И здесь они проиграли, - резко бросил Сталин.
      Таким странным показалось Невзорову услышанное, что он не мог понять, кого Верховный главнокомандующий имел в виду; если немцев, то разве можно считать проигрышем их явный, самый большой успех в этой войне? Сталин обернулся, и в прищуре век сверкнули темные, словно примороженные изнутри глаза.
      - Надо, Борис Михайлович, задержать еще несколько дней этого Гудериана, - добавил он.
      - Сделано, что было возможно, - мягко ответил Шапошников.
      Невзоров и раньше заметил способность Шапошникова в разговорах с людьми делать так, будто его мысли исходили от них, сам же он лишь затем развивал это, уточнял. И возможно, потому Сталин как бы выделял его из всех, называл по имени-отчеству, а других только по фамилии.
      Достав из кармана брюк, заправленных в высокие голенища сапог, коробок спичек и продолжая глядеть на карту, Сталин молча раскурил трубку.
      - Осталось еще выиграть войну! - проговорил он.
      Трубка Сталина погасла, он опять начал ее раскуривать.
      - Можно разрешить Кирпоносу прорываться на восток? - проговорил Шапошников. - Заслон у противника еще слабый.
      Сталин молчал, казалось целиком увлеченный своей трубкой, лишь на виске его вздулась синеватая жилка, затем негромко произнес:
      - Еще бы несколько дней... Боями надо сковать здесь противника. Мы должны выиграть!
      Он взглянул на собственный портрет в тяжелой бронзовой раме, где художник удачно схватил черты его лица, и только лоб был выше, а голова массивнее.
      - В этом человеке с усами народы видят свои надежды. Народы верят, что этот человек никогда не ошибается...
      Легкой усмешкой в голосе он как бы расчленял себя на две половины: на вождя, который руководствуется жестокой логикой борьбы, и на человека, который по своей сущности иной раз и сожалеет о необходимости тяжких жертв и, может быть, не всегда бывает согласен с другой своей половиной, готов даже рассердиться на нее, а при случае и пошутить над ее величием, бескомпромиссностью и непререкаемостью авторитета Это как-то не увязывалось с тем, что знал и что думал Невзоров о Верховном, который сурово наказывал командующих армиями или фронтами, не выполнивших его приказов, даже когда при менявшейся ситуации все делалось невыполнимым.
      - Эта война- не только столкновение государственных систем, - задумчиво добавил Сталин, - это еще один этап борьбы интернационализма и национализма.
      Проиграть - значит на сотню или две сотни лет отодвинуть решение вопроса.
      И Невзорову показалось, что говорит он сейчас не только и не столько о нынешних событиях, а имея в виду те многие жертвы, которые уже принесены и еще будут.
      - Раскройте окно, голубчик, - сказал Невзорову маршал.
      И Невзоров, распахнув окно, вышел из кабинета.
      XVI
      - Тебя! - сказал Невзорову адъютант, дежуривший у телефонов, протягивая ему трубку.
      Невзоров услышал в трубке отдаленный женский голос, едва различая отдельные слова:
      - ...аю... Костя... ишно...
      - Кто? - переспросил он, уже сообразив, что говорила Марго, так как лишь ей на всякий случай он дал номер этого телефона.
      Генерал, ждавший, когда его примет начальник штаба, отложил газету и вздохнул:
      - Связь не только у нас на фронте барахлит, а здесь тоже. Ох, эта связь!
      Из кабинета появился Сталин и за ним Шапошников, более хмурый, с красными пятнами на лице. Генерал вскочил и замер не дыша, отчего у него как бы раздулась шея.
      - Что? - спросил маршал, увидев в руках Невзорова телефонную трубку. Какой фронт?
      Сталин тоже обернулся и вопросительно глядел на подполковника.
      Не зная, что ответить, теряясь под этим взглядом, Невзоров проговорил:
      - Это не фронт... Это девушка.
      Брови Сталина чуть приподнялись, и генерал, заметивший движение его бровей, угрожающе засопел. Шапошников недовольно качнул головой.
      - Девушка? - переспросил Сталин.
      Язык прилип к горлу Невзорова, ему на миг представилось крушение всего: разжалование и другие беды, которые сейчас, в эту секунду, обрушатся.
      Сталин взглянул на генерала, и, как бы наперекор возмущению, охватившему того, наперекор суровости в лице Шапошникова, глаза у него весело заблестели.
      - А некоторые думают, что нас бьют. Как же нас бьют, если из генштаба в служебное время разговаривают с девушками? Передайте этой девушке и мой привет!
      - Слушаюсь! - ответил Невзоров.
      Когда Сталин и Шапошников ушли, а генерал с растерянным, ничего не понимающим лицом уселся в кресло, Невзоров поднял трубку, намереваясь сказать, чтобы Марго перезвонила, и услыхал частые гудки.
      - Ну, брат, - веселым шепотом произнес адъютант, - я думал... Угораздило же ее звонить в эту минуту!
      Сдав дежурство, отпросившись на час, Невзоров торопливо вышел на улицу. Он зашагал к центру города.
      День был ясный. Воздушные заграждения убрали. На большой высоте патрулировали истребители. По улице девушки в солдатской форме тащили громоздкие резиновые аэростаты, неровным строем проходили ополченцы с винтовками, одетые кто в новый костюм, кто в рабочую замасленную телогрейку. И у всех одинаково суровые лица как будто прежние житейские радости, волнения оставлены позади, а сейчас наступило то главное, для чего они родились и жили.
      Зайдя в телефонную будку, Невзоров позвонил Марго. Трубку взяла Гавриловна.
      - Нету ее, - сказала она. - Уехала...
      - Куда? - удивился Невзоров.
      - На войну уехала.
      - Вы ЧТо-то путаете. Это Невзоров говорит.
      - Не путаю я. Записку вот оставила. Прочитать?
      - да? да! - быстро ответил Невзоров.
      "Чепуха какая-то, - думал он. - Как это "уехала на войну"? Будто на пикник..."
      Нянька, всхлипывая, часто умолкая, начала читать по складам:
      - "Милый Невзоров! Не злитесь. Помните художника который был в ресторане, и его слова о мере таланта? Потом он еще говорил, что жизнь самая умная книга, но люди не читают, а лишь перелистывают ее, рассматривая иллюстрации... Вы назовете меня Сумасбродной девчонкой, вероятно, так оно и есть".
      - Но куда она уехала? - спросил Невзоров.
      - В солдаты, говорила, берут. Да какой из нее солдат? И в туфельках, бывало, ножки собьет. Мужиков, что ли, для войны нету? Обещалась писать. Я скажу тогда.
      Повесив трубку, Невзоров стоял в будке. У него было смутное ощущение какой-то вины, но в чем заключается эта вина и перед кем он виноват, понять не мог.
      Из этой же будки Невзоров позвонил Эльвире. Он звонил, мало надеясь, что застанет ее дома. Но телефон ответил.
      - Это я, - сказал он, услыхав резковатый, будто постоянно взволнованный и нетерпеливый голос. - Здравствуй. Мы должны все решить окончательно. Ну что мы, как дети...
      Она молчала.
      - Послушай, Эля... Ни в чем я тебя не собираюсь упрекать. Что было, то было. И мне, право, надоела двойственность. В анкетах одно, а в жизни у меня иное...
      Зайти сейчас?
      - Я жду, - ответила наконец она, точно уловив лишь эти его последние слова.
      Выйдя из будки, Невзоров зашагал к Арбату. Около Манежа стояли тягачи с артиллерийскими прицепами.
      Вездесущие мальчишки шныряли среди артиллеристов, бегали с флягами к киоску за газированной водой для них. Все длинное здание Манежа, разрисованное по стенам деревьями, напоминало издали рощу, а вблизи ужасало грубыми желто-зелеными пятнами. Невзорову пришло на ум, что и отношения двух людей порой также сравнимы в подобной ретроспективе. Когда еще не женился, она представлялась воплощением нежности, кроткой любви. И все это было. А через две недели совместной жизни его стали раздражать упреки. Она постоянно мучила и себя и его злой ревностью. Подозрительность имеет свойство находить в обычном факте совершенно другое значение и часто противоположное истинному, как бы подогревая сомнения. Жизнь в браке оказалась вроде мутного пятна. Он испытал облегчение, когда ушел на свою прежнюю холостяцкую квартиру. И то светлое, радостное, чего, казалось, так незаслуженно лишился, он стал искать в случайных, мимолетных встречах с другими женщинами. Но эти встречи приносили только душевную усталость. В Марго Невзоров опять увидел непознанную им, как он считал, радость близости. И, как опытный, по собственному мнению, в этом человек, не сомневался, что умеет отличать мираж от оазиса.
      На фоне той гигантской битвы народов, идей, жизненность которых испытывалась теперь силой оружия, о чем также думал он, его внутренние терзания, какаяго прежняя нерешительность уже представлялись ему смешными, просто нелепыми.
      "И в любви, как на войне, - рассуждал он. - Всякая нерешительность подобна медленному самоубийству, точно боязнь отсечь захваченный капканом палец. Надо было решить все давно..."
      Идущие навстречу люди говорили между собой, он сталкивался с их взглядами, слышал обрывки фраз:
      - ...Похоронная им на сына нынче пришла. Вот и еду к ним...
      - ...В Сибирь эвакуируют. Я просился на фронт.
      Да говорят, у станка твой фронт...
      - ...Мальчик родился. Отчего-то сейчас только мальчишек и рожают. Война, что ли, на это действует?..
      У каждого были свои заботы. Какие бы события ни волновали, ни объединяли людей, человек постоянно думает еще и о своих бедах, радостях, желаниях. И если бы в одну и ту же минуту записать мысли разных людей, они сами удивились бы этому непонятному разнообразию. Как в мозаике, из совсем несхожих по форме и цвету частей складывается картина, так в общей совокупности людей бывает понятен и народный характер.
      Впереди Невзорова торопливо шагали четверо младших лейтенантов. Судя по новенькому командирскому обмундированию, они были только что выпущены из училища.
      - Мы им скажем, - говорил один. - Знаете, девочки, какая обстановка на фронте? Убываем в ноль-ноль часов. Поэтому терять время не стоит...
      - А они, - засмеялся другой, - они скажут: "Катись и не оглядывайся".
      - Что ж они, дуры, по-твоему?
      - По-моему, если скажут "катись", будет очень разумно... Мамы с папами растят нежное создание, идеал красоты. А является какой-то жлоб с бутылкой водки, хватает ее и думает, как бы обломать побыстрей До чего, братцы, верно кто-то заметил: "Женщина делает мужчину".
      - Мотал бы ты со своим трепом назад!
      - Вот уж это будет с моей стороны глупостью...
      Невзоров свернул в подъезд дома, где жила Эльвира.
      Дверь ее квартиры на первом этаже была открыта.
      Эльвира встретила его молча, опустив глаза. На столе лежали раскрытые тетради с детскими каракулями.
      - У тебя все, как было. Ничего не изменилось, - сказал он.
      - Хочешь чаю?
      - Я ведь на минутку.
      - Садись.
      Он уселся за стол и бросил взгляд на приоткрытую дверь кухни.
      - Мама ушла, - сказала Эльвира. - Думает, что нам будет проще говорить наедине.
      - Почему ты убежала тогда?
      - Мне надо было увидеть тебя, - она замолчала, как бы проглатывая что-то. - Извини...
      - Вот ерунда!
      - Я только хотела еще раз увидеть тебя. Есть человек, который любит меня. Он любит по-настоящему...
      - А ты его? - спросил Невзоров.
      - Разве для тебя важно? Это неважно... Моя беда в том, что я очень любила. И наверное, долго еще буду любить. Слишком я много страдала... И ты прав: надо все кончить.
      Он видел, что ей трудно сдерживаться и не кричать.
      Белая длинная шея ее покрылась розовыми пятнами, но голос оставался тихим.
      - Что ж, - проговорил он, - для того я и зашел.
      В жизни нет ничего вечного. И сам человек не вечен, и любовь его. Жизнь состоит не из одной любви.
      - Да, тут весь ты! И ты никогда не любил.
      - Не будем вытряхивать старое. Я могу напомнить о цветах, которые тебе присылали.
      - Эти букеты я заказывала сама в магазине... чтобы ты хоть немного ревновал.
      - Не очень верный ход, - качнул головой Невзоров.
      Рядом сидела женщина, которая была ему дорога, которой он когда-то говорил много нежных слов. А сейчас он равнодушно глядел, как вздрагивают ее колени.
      И вся чувственность ее казалась просто наигранной.
      И он думал теперь, что ее внутренняя холодность при наигранной чувственности и даже то, что она самого слова "любовь" не понимает, раньше воспринималось им как наивность и чистота. Все у нее от натуры, поэтому очень естественно. Но сейчас его уже не обманет правдивая ложь.
      - Я не обдумывала ходы, - все ее лицо, дрожащие губы, стиснутые руки как бы просили о чем-то. - Да...
      я хотела забыть и, когда встречалась с другим, лишь опять видела тебя!
      Невзоров боялся, что она расплачется и, как всегда при этом, он не найдет сил уйти, будет готов давать любые обещания, только бы не видеть слез.
      - У меня нет времени, - сказал он. - Пожалуйста, оформи развод. Так будет лучше и тебе и мне.
      - Это она хочет? - проговорила Эльвира. - Та дрянь с зелеными глазами!..
      - Во-первых, у нее фиолетовые глаза, - быстро сказал он, применяя испытанное много раз средство:
      чтобы уйти от скандала, надо женщину озадачить. - Во-вторых, я не знаю теперь, где она. И в-третьих, она уговаривала меня помириться с тобой. Вот какая дрянь!
      Эльвира вдруг как-то беззвучно заплакала.
      - Хорошо, я оформлю развод. Извинись за меня, когда ее увидишь. Не помню даже, что ей говорила.
      Значит, она еще ребенок и может причинять боль, сама того не понимая. Если она тебя любит, ей придется много страдать.
      - Я такой жестокий? - улыбнулся Невзоров.
      - Ты не жестокий, - качнула головой Эльвира. - Но ты любуешься своей добротой.
      - Вот как?
      - Да. И тебе не понять, отчего кому-то бывает горько рядом с этой добротой... Уходи!
      Невзоров облегченно вздохнул, беря фуражку.
      "Черт возьми, - подумал он затем, - я же опять и виноват..."
      XVII
      В штабе Рундштедта офицеры ломали головы над странной загадкой. Два дня назад был перехвачен и расшифрован приказ Кирпоноса всем армиям фронта отходить на Лохвицы - Лубны. Но 37-я армия еще дралась за Киев. Имевшиеся в городе агенты передавали, что и командующий этой армией улетел на самолёте.
      Почему же до сих пор не взят Киев? Ставка Гитлера запрашивала об этом каждый час.
      Фельдмаршал распорядился теснить армию с юга, запада и севера, оставив проход на восток, в большое кольцо окружения, давая надежду выйти из котла, а там, восточнее Киева, ее, как и другие армии, будут перемалывать механизированные корпуса Гудериана и Клейста. Однако русские, точно слепые, не хотели видеть открытого для них пути.
      В дивизии, которая прорывалась к городу с юга, находился Густав Зиг. Их сформированный заново батальон решительной атакой взял село на днепровских холмах. Отсюда хорошо виднелся город. Над желтой лентой реки в лазоревой дымке точно парили массивные купола старинных храмов, а ниже уступами белели кварталы зданий. Синеватые дали вокруг измочалил туман. Земля потела, как горячее тело, охваченное холодком. Левее Киева черным столбом поднимался дым от сбитого недавно самолета.
      Взвод нес боевое охранение за селом Тут кончались сады, обступавшие хатки Переспелые яблоки, груши осыпались на землю. И много сочных плодов было уже раздавлено сапогами. В двухстах метрах тянулись по холму окопы, где еще сидели русские И дальше опять сады, точно зеленые волны, катились на город.
      - Большой город, - произнес лейтенант Кениг, опуская бинокль. - Не думаю, что русские завяжут уличные бои. Пора им капитулировать.
      Солдаты в касках и с ранцами, лежа за деревьями, тихо переговаривались:
      - Какой это монастырь? Если бы женский...
      - Русские ликвидировали монастыри.
      - А неплохо бы с монашенкой исследовать подвал, где хранится вино.
      Около Густава шмыгал носом Лемке, точно принюхиваясь к далекому городу.
      - Если сегодня захватим Киев, - продолжал лейтенант, - угощаю всех коньяком. У меня день рождения.
      - Поздравляю, господин лейтенант, - сказал Густав.
      - Благодарю, унтер-офицер... Там какое-то движение. Ну-ка, Брюнинг, заставьте их успокоиться.
      С тугим звоном разорвала тишину длинная очередь крупнокалиберного пулемета. Там, где были окопы русских и мелькала фигурка бегущего человека, очевидно связного, посланного к этим окопам, взвихрились клубочки пыли. Фигурка недвижимо распласталась у бруствера.
      - Так-то лучше, - засмеялся Кениг. - Я бы сейчас атаковал их. Ведь наступает годовщина пакта Берлин - рим - Токио. И флаг над Киевом украсит не только день моего рождения.
      Лемке отстегнул карман ранца, извлек небольшую книжечку.
      - Если господин лейтенант позволит, - сказал он, - я взгляну гороскоп.
      - О-о! - протянул Кениг. - Что же там?
      - Сентябрь... Девятнадцатое число, - бормотал Лемке, перелистывая истрепанные страницы. - Вот...
      Родился господин лейтенант под тайным покровительством Меркурия. "Характер глубокий, ум практический..."
      А Густав, взглянув через плечо Лемке, увидел, что там написано: "Характер вздорный..."
      - "Рожденные под знаком Меркурия, - читал Лемке, - от всех требуют большой точности. Любовь к порядку и чистоте является главной чертой..."
      И опять Густав заметил, что фраза кончилась другими словами: "Переходит в манию".
      "Ну и подхалим этот Лемке", - усмехнулся про себя Густав.
      - Не верю предсказаниям, - отозвался Кениг. - А в этом что-то есть. Я с детства люблю чистоту и порядок.
      - И я не верю, - угодливо сказал Лемке. - Но вы точно подметили... Никто не знает, как складываются характеры. А что-то влияет на это. Может быть, влияет космический магнетизм? Люди на практике уяснили какую-то связь времени рождения и черт характера.
      - Между прочим, Лемке, - сказал Кениг, - вы родились под иным знаком?
      - Да, господин лейтенант.
      - И этот знак, видимо, не дает любви к порядку?
      Если не очистите мундир от грязи, я накажу вас... Кроме того, запомните, что высказывать мнения, пока я не просил об этом, совершенно незачем.
      - Слушаюсь, господин лейтенант, - вытаращив глаза, ответил Лемке.
      Кениг был круглощеким двадцатилетним шатеном.
      Тонкие губы всегда оставались у него приоткрытыми, словно он давал возможность любоваться своими крупными чистыми зубами. Он пробыл на фронте лишь неделю, и атака утром, когда русские отошли, явилась для него первым настоящим сражением.
      - Пора, пора атаковать, - заметил Кениг. - Сидим тут бессмысленно второй час.
      - Вероятно, подтягиваются танки, - сказал Густав, - чтобы не дать русским отойти к городу.
      - Танкисты всюду идут первыми, - буркнул Кениг. - И забирают награды.. Примите командование взводом, унтер-офицер. Я отправлюсь в роту.
      "Кениг еще и дурак, - подумал Густав. - Но имеет офицерские погоны, и, будь я умнее в сто раз, обязан выполнять любой его приказ. Да, важны не заслуги, не ум, а чин. Тогда любой умница будет стоять навытяжку. Кто же при этом оказывается в дураках?"
      Согнувшись и придерживая автомат на груди, Кениг побежал через сад. Густав молча взял из рук Лемке книжицу. Любопытство толкнуло узнать, что написано и о его судьбе.
      - Интересно бывает почитать о своих достоинствах, - тихо заговорил Лемке. - У каждого есть три характера: один знаешь сам, другой видят люди, а третий уже истинный. Как в трехактной драме. И сколь бы хорошо ни написаны по отдельности акты, они только вместе дают общий сюжет. Вот Брюнинг, - Лемке кивнул на пулеметчика, лицо которого, с маленькими глазками, черными усиками под широким носом, выражало тупое самодовольство. - Брюнинг третий день важничает. Он узнал, что родился под одним знаком с фельдмаршалом Гинденбургом. И когда захватили село, первым делом начал ловить кур. Фельдмаршал Гинденбург любил куриное мясо. Обратили вниманиэ, господин унтер-офицер, сколько там кур? Эти русские дикари жили совсем неплохо. Конечно, у них мазаные хаты и голый земляной пол, тогда как вокруг лес Должно быть, они закоренелые лентяи...
      - К чему ты клонишь, Лемке? - спросил Густав
      - Если господин унтер-офицер отпустит меня на десяток минут, то я притащу молока и яиц. Мы хорошо позавтракаем. Лейтенант ведь не забудет съесть цыпленка на ротной кухне.
      - Нет, Лемке, - усмехнулся Густав, - дождемся Кенига. И советую хорошо вычистить мундир.
      - Я не могу понять, отчего русская земля так липнет ко мне?
      - Да, Лемке, это удивительно, - кивнул Густав. - Могу только напомнить, что в атаку бегут, а не ползут На брюхе. Следующий раз я дам тебе пинка в жирный зад!
      Лемке вздохнул, подобрал грушу и, комично шевеля большим носом, стал обнюхивать ее. Листая страницы книги, Густав искал даты ноября. В этом месяце родилась Паула. Мысль о ней будто и на расстоянии заставляла испытывать какую-то силу ее притяжения А Элона, та хрупкая юная девица, вспоминалась лишь как часть забавного эпизода с ее отцом.
      За русскими окопами бухнула пушка. Вой снаряда повис над яблонями. Густав уткнулся лицом в землю.
      Разрыв опахнул его тугим жаром, что-то скребнуло по каске.
      "Засекли, - мелькнуло у него. - Эта дурацкая очередь пулемета..."
      Вскинув на мгновение голову, он увидел опрокинутый пулемет и Брюнинга, спину которого наискось до шеи рассек осколок. Другой солдат лежал возле него.
      Желтоватая муть дыма клубилась над убитыми. Страх, жесткий, мутный, как дым, проник в Густава с шуршанием нового снаряда. Гибнуть, когда война почти окончена и русские со дня на день капитулируют, - вот что ему казалось ужасным. Однако снаряд разорвался дальше. И сразу послышался треск пулеметов, знакомый посвист пуль. Русские начали контратаку.
      Два маленьких броневика, тарахтя пулеметами, катились в цепи атакующих. А на левом крыле цепи среди зеленых гимнастерок выделялись полосатые тельняшки моряков. Моряки бежали кучно, опередив других и заходя во фланг.
      Лемке, весь обсыпанный землей и листьями, пуча глаза, смотрел туда.
      - Матросы, унтер-офицер!
      - Быстро! - крикнул ему Густав. - Доложи командиру роты, что пулемет вышел из строя. Они хотят отрезать нас.
      Лемке стал отползать, волоча свой ранец.
      - Бегом! - крикнул Густав. Лемке вскочил и помчался на коротких ногах с такой быстротой, словно хотел опередить летящие пули. Беспорядочная стрельба из винтовок не могла задержать русских. Густав уже видел их яростные потные лица, поблескивающие штыки.
      "Отходить, - решил Густав. - Через минуту будет поздно".
      Но солдаты и без его команды уже начали отползать.
      Пули, будто слепые осы, шлепались о деревья. Ктото пытался тащить раненого и сам упал. Бегущий около Густава ефрейтор изогнулся, выронил автомат...
      Лишь несколько человек добежало к селу. Здесь, на окраине, торопливо устанавливали пулеметы. Но русские остановились в саду.
      У крайней хатки Густав нашел Кенига и Лемке.
      Щеки лейтенанта были такими, словно минуту назад он проглотил рвотное.
      - Как это случилось, Зиг?..
      - Атаковали броневики, - доложил Густав, - и матросы.
      - Проклятье! Будто нарочно избрали момент, когда я ушел. Эти русские с отчаяния готовы на все. Но теперь мы их уничтожим!
      Кениг взглянул на стоящих позади Густава шестгрых, побросавших свои ранцы, тяжело дышавших солдат.
      Левее, где находился другой батальон, тоже вдруг началась стрельба.
      В небе нарастал гул самолетов. "Юнкерсы" заходили к линии обороны русских. И словно грозовая туча всплыла над холмами, заслонив Киев. В частых громах утонула трескотня пехотного оружия. А на улицу села въезжали запыленные, лязгающие гусеницами танки.
      Раскрашенные желтыми пятнами, они казались доисторическими мастодонтами среди уютных, беленьких хаток. За ними двигались грузовики с пехотой. Ломая плетни, танки расползались по огородам. День стал как бы жарче от накаленного металла, вони горючего.
      - Приготовиться к атаке, - сказал Кениг. - Я думаю, русские там уже напустили в штаны.
      Зеленая ракета повисла над селом. Взревели моторы танков.
      - Вперед! - скомандовал Кениг.
      "Рейнметалл" [Тяжелый немецкий танк], чудовищно широкий, с ребристыми бортами, за которым бежал Густав, ускорил ход, и солдаты начали отставать.
      Русские не стреляли. Но, когда танки были уже около яблонь, послышались взрывы гранат. "Рейнметалл" крутнулся, окутываясь дымом, а из люка полезли танкисты. И тогда застучали выстрелы...
      Бой длился несколько минут. В саду, как просеки, зияли следы танков, лежали расщепленные, сломанные деревья. Русских оказалось мало: трое убитых и два раненых моряка.
      "Где же остальные? - думал Густав. - Значит, атаковали с фланга соседний батальон и ушли в лес. Русские нас одурачили".
      Раненых подвели к Кенигу. Один был черноволосый, коренастый, а другой высокий, худенький, совсем юный. Лемке оглядывал их запачканные копотью лица, пятна крови на рваных тельняшках с любопытством и, как показалось Густаву, даже участливо. Он пытался заговорить, но черноволосый лишь, сложив грязные пальцы, сунул под нос ему кукиш.
      - Это фанатики... - В глазах Кенига засветилось хищное удовольствие. Переведите, Лемке... Я могу расстрелять обоих. Но дарю одному из них жизнь. Тот из них, кто прикончит своего товарища, уцелеет.
      Лемке удивленно приподнял брови, как-то страдальчески морщась.
      - Господин лейтенант, я бы не делал этого, - тихо, чтобы не слышали остальные, произнес Густав.
      - Вы что, унтер-офицер, стали бабой? - огрызнулся Кениг. - Переводите, Лемке!
      Когда Лемке, с трудом подбирая и коверкая русские слова, объяснил морякам это, низенький криво усмехнулся, а высокий как бы заколебался и что-то спросил.
      - Он думает, что мы обманем, - перевел Лемке.
      - Это мое слово, - раздувая ноздри, ответил Кениг.
      Высокий помолчал и кивнул.
      - Дайте ему русскую винтовку, - сказал Кениг. - Пусть заколет штыком. Вы увидите, какие это скоты.
      Солдаты принесли винтовку. Моряк едва держался на ногах, и винтовка качалась в его руках. Он быстро заговорил.
      - Прощаются, - объяснил Лемке.
      И вдруг моряк, что-то крикнув, прыгнул к лейтенанту. Трехгранный штык с размаху вошел до упора в живот Кенига. И тут же автоматные очереди свалили обоих моряков.
      Кениг закричал глухо, по-звериному, царапая пальцами ствол винтовки. Кто-то из солдат выдернул штык.
      - Мой бог! - пролепетал тихо Лемке, глядя на дрыгающиеся в агонии ноги лейтенанта.
      А по дороге, обтекая холм, с грохотом и лязгом гусениц катились танки, ехали грузовики. И начало этой колонны уже скрылось в дыму, заслонившем Киев.
      XVIII
      Заняв Киев, немцы стали подтягивать и тыловые части. Эшелон, где были вагоны с арестантами, прибыл к вечеру. Ночью их не тревожили, а утром открыли двери.
      - Вольков! - крикнул охранник. - Los!
      Волков протиснулся меж арестантов и спрыгнул на землю.
      Охранник молча снова задвинул дверь. Вокзал был разрушен, но уцелела его центральная часть. Там развевался красный флаг с белым пятном и черной свастикой. На перроне грудами лежало брошенное имущество, ветер гонял мусор и листочки железнодорожных документов. Охранник повел Волкова к зданию вокзала. У двери с лопнувшей табличкой "Начальник перевозок" ходил часовой.
      В кабинете за столом по-хозяйски расположился эсэсовец, у него были ясные, какие-то детские глаза, опущенные книзу губы, а на петлицах черного мундира блестели серебряные зигзаги. Тут же находились майор Ганзен и другой офицер, еще совсем юный, в чине лейтенанта, Ганзен оглядел Волкова и бросил на стол папку. Сияя довольной улыбкой, он проговорил:
      - Не ожидали еще раз увидеть меня, Волков? Когда мне сообщили, что в деле русского заключенного упоминают мое имя, то я поспешил сюда. Не мог отказать себе в удовольствии...
      Эсэсовец внимательно приглядывался к Волкову, точно искал ответную улыбку на его лице. А у Волкова была такая горечь на душе, что их веселость казалась дикой, неестественной.
      - Судьба благоволит вам. А лейтенант Мюллер позаботится о дальнейшем, говорил майор, передавая папку лейтенанту.
      Лейтенант вытянулся, щелкнул каблуками. Лицо его с брезгливо изломанными губами стало неподвижно-почтительным. Но и в этой почтительности сквозила самодовольная гордость юнца. Волкову неожиданно припомнился увиденный как-то через окно тюрьмы цыпленок: он ходил вразвалку, топорщил перышки, явно представляя себя большим и значительным, но потом проехал грузовик, и от цыпленка осталось на дороге лишь желтое пятнышко, а затем дождь смыл и его.
      "Наверное, все мы в большей или меньшей мере бываем такими, когда сопутствует удача, - пронеслось в голове. - Любопытна, однако, жизнь, если глядеть на нее со стороны. Но почему со стороны? Что-то я еще должен сделать... Да, попытаться бежать".
      - Хорошо, - сказал Ганзен, как бы подводя итог разговора, и лейтенант Мюллер открыл дверь.
      За вокзалом стояли две легковые машины. Волков увидел, что на заднем сиденье одной из них пригнулся какой-то человек, пряча лицо.
      - Нет, Волков, сюда, - быстро сказал лейтенант, указывая на другую машину. - Вы поедете со мной.
      Город точно вымер. Редкие прохожие жались к стенам домов, на перекрестках стояли бронетранспортеры или танки с закрытыми люками. Где-то далеко слышалась перестрелка. Но чем ближе подъезжали к центру города, тем чаще встречались люди. Машина обогнала колонну пленных. Запыленные, усталые лица, грязные бинты. И в неторопливости, с которой шли пленные, была горькая обреченность. Их охраняли автоматчики с черно-рыжими собаками на длинных поводках.
      Лейтенант, сидя около Волкова, молчал, изредка поглядывая на него.
      "Для чего я им еще нужен? - думал Волков. - Не ради же любопытства этот Ганзен приехал..."
      Машина заехала во двор особнячка. Ветки каштанов прикрывали окна, стянутые фигурной железной решеткой.
      Натягивая пиджак, из особнячка вышел плотный мужчина с рыхлым, круглым лицом.
      - Этот человек будет жить здесь, - не вылезая из машины, сказал ему Мюллер.
      - А-а? - удивленно выдавил тот.
      - Я приеду еще, Волков, - сказал Мюллер и захлопнул дверцу.
      Волков молча разглядывал хозяина особнячка.
      - Да-а... Вот как: ни здравствуйте, ни до свидания, - покачал головой тот, когда машина уехала. - Что ж? Моя фамилия Садовский. Заходите в дом, если угодно.
      Он извинился за беспорядок, пояснив, что сам тут живет лишь второй день.
      "А немцы заняли город вчера", - отметил Волков и спросил:
      - Вы киевлянин?
      - С двадцатых годов. Працував адвокатом, - вставляя украинское словечко и как бы намекая этим на свое происхождение, ответил Садовский.
      В комнатах была резная, старинная мебель, темнели пятна от сорванных картин, валялись на полу стопками книги.
      - Поначалу немцы устроились, - говорил адвокат, - но вдруг съехали. Я-то рядом жил. Осмелюсь интересоваться, давно знакомы с этим... лейтенантом?
      - Недавно, - усмехнулся Волков.
      - Резкий молодой человек. Изволил объявить в моем присутствии, что славянам нельзя доверять, когда я угощал их яблоками. Вот благодарность... Как заметил один умный англичанин, "благодарность человеческая исчезает раньше, чем сумеешь вкусить ее плоды".
      Очень резкий... Правда, говорил это по-немецки, думая, что не пойму.
      Взгляд глубоко посаженных глаз адвоката был какой-то цепкий и хищный, а речь лилась вкрадчиво, мягко. Должно быть, он еще не знал, как вести себя с этим навязанным ему квартирантом.
      - Ну что ж, располагайтесь. Я один, и старый холостяк. Как-то все не удавалось обзавестись. Говорят, женщины бывают легкомысленные и с весомым умом:
      легкомысленные принимают любовь за чистую монету, а с весомым умом чистую монету за любовь. Но и те и другие уверены, что всегда правы. Хе-хе...
      Он сам засмеялся, потирая веснушчатые, какие-то очень мягкие, точно без костей, руки.
      - Любопытная история этого особнячка. До революции в нем жила балерина, пассия губернатора. Потом гетман Скоропадский, так сказать, устраивался, затем...
      - Меня это не интересует, - буркнул Волков.
      - Да, да.. Но, заметьте, какой черед. Если добивается власти, то себя уж не обидит Вся суть борьбы тут... Жизнь - хитрая штука, и простакам не сладко в ней.
      Волков подумал, что адвокат много копался в грязи человеческого бытия и с этой точки смотрит на всю жизнь.
      - У каждого свое, - проговорил он.
      - И каждому свое, - опять засмеялся Садовский. - Костюмчик у вас не по времени. Берите, что годится.
      Он указал на шкаф с раскрытыми дверцами, где висела одежда, брошенная прежним хозяином.
      - А здесь был Рубенс, - адвокат ладонью коснулся выцветших обоев, где темнело квадратное пятно. - Настоящий Рубенс. Подлинник. Целое состояние! И много лет висел. Хоть бы кто догадался! Немцы-то заметили сразу. Деловые люди.
      Он подождал, не заговорит ли Волков, и добавил:
      - Ну, отдыхайте, отдыхайте. Долго будете здесь?
      - Не знаю, - ответил Волков.
      Адвокат ушел, тихонько прикрыв за собой дверь. На узком диване лежала книга. Волков поднял ее. Это было "Житие протопопа Аввакума" в толстом кожаном переплете.
      Он лег на узкий диван, сунув под голову книгу.
      "Кто же я теперь? - думал он. - Пленный или выпущен на свободу? Если надеть костюм и бежать... Но куда? Где мне поверят?"
      И снова злое чувство какой-то происшедшей помимо его воли новой несправедливости овладело им.
      Оно было похоже на то, что способен испытывать человек, преодолевший много трудных препятствий и увидевший впереди еще скалу, которую обойти никак нельзя.
      XIX
      В тот же день Ганзен встретил прилетевшего из Берлина Канариса. Несмотря на теплую погоду, адмирал надел шинель.
      - Ну, Эрих, - заговорил он, как бы сразу исключая официальный тон. Помнишь Киль и маленькую таверну?
      Они были знакомы давно, еще с того времени, когда окончилась первая мировая война и Европу сотрясали революции. Восстал и гарнизон Киля молодой командир подводной лодки Канарис и молодой офицер Ганзен тогда оказались безработными, целыми днями сидели в портовой таверне, набитой проститутками, шулерами, анархистами. Ганзена тогда еще удивляла способность Канариса находить общий язык с разными людьми.
      Канарис потом вдруг исчез, но Ганзена не забыл и отыскал через несколько лет...
      - Да, Эрих, - говорил адмирал. - Жизнь - процесс необратимый. И в конце концов нам остаются только воспоминания. Рад, что догадался встретить меня без лишней свиты.
      Идя к автомобилю, Ганзен поинтересовался дочерьми адмирала.
      - Ты знаешь, - улыбнулся Канарис, - взрослые дети причиняют больше хлопот, чем маленькие. Обещал им русские сувениры... А шофер будет лишним, Эрих, я хотел бы уяснить обстановку.
      Приказав шоферу ехать в машине с охраной, Ганзен уселся за руль. Канарис через лобовое стекло разглядывал поле аэродрома с неубранными обломками самолетов, голубоватой далью и точно уснувшим лесом.
      - Какая все же огромная эта Россия, - проговорил он. - Чувствуешь себя затерянным... Гитлер отверг идею создания буферного государства здесь. Его пугает любая самостоятельность другой нации. Что ты думаешь, Эрих?
      - Мы нашли потерянных офицеров, - сказал Ганзен. - Автомобиль оказался в болоте, у лесной пасеки.
      И тело майора. Капитан, видимо, утонул глубже. А пасечник объяснил, что напали какие-то люди Это очень дряхлый старик...
      Ганзен стал рассказывать об участившихся нападениях и о том, что в этой непонятной стране карательные меры плохо действуют.
      - Эти русские точно не боятся смерти, - добавил он.
      - Да, все сложнее, - уронил адмирал. - Пути, которые мы выбираем, диктуются нашими стремлениями, а результат определяет нечто иное. Жизнь это трагедия.
      Они проехали мимо груды брошенных кем-то у дороги чемоданов, ящиков, разбитого фарфора. Очевидно, хорошие вещи солдаты давно забрали, а на кусте развесили шелковые женские трусики и чуть выше - бюстгальтер. Канарис улыбнулся, подумав о том, сколько грубоватых солдатских шуток возникло здесь и как мало надо для искреннего веселья тем, кто глядит в будущее с оптимизмом.
      - Иногда, Эрих, я завидую солдатам. Большей трагедии, чем смерть на фронте, нет. А это мгновенно...
      По напряженно вытянутым уголкам губ майора Канарис догадался, что разведчик мысленно ищет в его словах завуалированный смысл или тонкую ловушку, как всякий человек, привыкший считать язык удобным средством прикрытия истинных намерений. Он усмехнулся: "Эрих тугодумен и слишком осторожен для:
      большой игры, его место в войсках. А когда-то издевался над речами Гитлера, пока не заполучил сам хороший кусок пирога. Да, все знаем, кто мы есть, но не знаем, кем будем..."
      Он подыскивал сравнение такому уделу человеческих натур: это как играющая лазурью, грозная эмоциями волна расшибается о серенькие камни и оставляет лишь замусоренную пену... Но сравнение тут же показалось ему вычурным, негодным для жизни, где преобладает рационализм.
      - Мы все думаем о спасении Германии, не так ли? - проговорил адмирал. Оттого, что в этом и наше спасение.
      Навстречу проносились грузовики, набитые веселыми, запыленными, что-то кричавшими солдатами.
      Мощные тягачи волокли зенитные орудия, а жерла их украшали венки цветов. Шагали автоматчики с засунутыми в голенища сапог обоймами, увешанные гранатами. Ползли тяжелые самоходки.
      У обочины дороги лежал труп русского бойца, вздувшийся, зачернелый, обезображенный.. В машину пахнуло трупным смрадом.
      - Если я верно понял, - сказал Ганзен, - то имеются основания к беспокойству.
      - Напротив, - оживился адмирал. - Фюрер уверен, что с Россией кончено. В Швеции заказали гранит для обелиска победы в Москве. И производство тяжелого оружия частично свертываем. Эти ресурсы бросят на изготовление новых видов оружия.
      - Ракеты?
      - Не только! Будет чудовищное оружие, Эрих, для устрашения Америки. Конечно, промышленники ворчат: хорошо налаженное дело значительно прибыльнее.
      Да ученые напомнили фюреру, как Бонапарт в разгар войны с Англией прогнал Фултона, изобретавшего пароход. Я считаю, эти расходы окупятся вдвойне.
      Адмирал знал, что Ганзен был связан с оружейной фирмой и получает деньги не только от абвера. К нему вернулось чувство юмора, утраченное, когда летел над русскими бескрайними полями, видел много исковерканных немецких танков.
      - А тебе, Эрих, придется заняться формированием отрядов сопротивления. Да, отрядов настоящих партизан. Лучше давать им русские винтовки, а во главе ставить опытных агентов - это единственный метод контролировать народную стихию. Победы достаются тем, кто наступает. Женщины всегда лишь обороняются и терпят поражение. Разумеется, это считаем только мы, у них бывает обратное мнение.
      Ганзен коротко, незвучно посмеялся и начал говорить о ходе операций тайного фронта. Его блеклые, холодные глаза оживились.
      В тылы русских было заслано немало диверсантов.
      Их вербовали среди пленных - бывших уголовников и местных националистов, семьи которых оставались заложниками. Ганзен не терял времени на подготовку этих людей - пусть их там вылавливают, расстреливают, пусть даже некоторые сами явятся с повинной - все это лишь усилит неразбериху. Если уцелеют из сотни единицы - это будут испытанные агенты.
      Адмирал слушал доклад с возрастающим интересом, бросая короткие фразы. Ганзен рассказал историю лейтенанта Волкова, оказавшегося среди арестантов.
      - Вот, Эрих, "Шутка" дает неожиданные плоды! - воскликнул адмирал. Это надо хорошо использовать.
      Но учти, больше делают не там, куда силой подталкивают, а там, куда идут сами. Несправедливость мира хуже переносят именно цельные натуры. Я никогда не доверял тем, кто работает из корысти, хотя с ними все бывает проще.
      Около моста Ганзену пришлось затормозить. Эсэсовцы вели толпу людей.
      Адмирал нахмурился, строго поджал губы.
      Объезжая выбоину, Ганзен как-то неуверенно сказал:
      - Я распорядился заказать обед.
      - Нет, Эрих, - ответил Канарис. - Мы сначала займемся делом... Почему они ведут их днем? Когда не хватает ума, то действуют грубой жестокостью. И тут есть опасность совершенно потерять рассудок.
      Начинались окраины Киева. Мертво блестели окна домов, синеватые купола церквей. Адмирал видел уже немало только что захваченных армией городов: и расковырянную бомбами Варшаву, и сдавшийся Париж, и горящий Белград, и оцепенелые под мраморно-тихим небом Афины, видел заложников, проклинающих, истерически кричащих, - там царил ужас поражения.
      И нигде не чувствовал он такой суровой отчужденности, как в молчании прошедших недавно людей, в этом бесстрастном покое древнего русского города.
      - Все теперь решится под Москвой, - сказал он. - И все, что можно, бросим отсюда в "Центр". Я говорю о твоих агентах, Эрих. Все делают люди, хотя они же, чтобы лучше уживаться с собственной глупостью, выдумывают богов...
      XX
      Окруженные под Киевом армии были рассечены танковыми ударами. А дивизчи, потерявшие связь между собой и штабами армий, ломая заслоны, отходили к востоку. На дорогах стояли подбитые немецкие танки, раздавленные двуколки с армейским имуществом, бились в постромках раненые лошади, то и дело рвались шальные, неизвестно откуда выпущенные снаряды.
      Эскадрильи "юнкерсов" бомбили мосты и леса. Повсюду громыхала артиллерия. Фронт, хотя и разрубленный на части, продолжал наносить удары. За эти дни Андрей видел и яростные атаки целых полков, и артиллеристов, кативших орудия в цепи пехоты, и захваченных уже тут, в окружении, пленных немцев. Курсантам тоже приходилось оставлять грузовики, ходить в атаки, чтобы расчистить путь.
      На третий день вечером их остановили бойцы у села Городищи. Здесь недавно шел бой. Чадила немецкая самоходка, виднелись свежие пропалины от мин.
      Из разбитой снарядом хатки, возле которой стоял штабной броневичок, вышел тонкогубый капитан в накинутой на плечи шинели.
      - Курсанты? - недоверчиво переспросил он, разглядывая Солодяжникова, давно небритого, с забинтованной рукой, опухшим лицом, раненного еще в бою на аэродроме, и бойцов, сидевших в кузовах грузовиков.
      - Управляющий банком из Киева и один летчик с нами, - проговорил Солодяжников.
      - Езжайте направо, - сказал капитан. - В овраг.
      Там разберемся, кто вы такие.
      И он пошел впереди грузовиков, кутаясь в шинель, будто его трясла лихорадка.
      Овраг был забит войсками. Командиры выкрикивали номера частей, строили бойцов повзводно. Тут стояли еще два броневика, упряжки артиллерийских лошадей, кухня.
      Андрей увидел члена Военного совета фронта Рыкова, который говорил что-то молодому полковнику.
      На плече у Рыкова висел автомат.
      - Кто такие? Откуда? - спросил Рыков и, должно быть узнав Солодяжникова, а затем и Андрея, жестом остановил начавшего докладывать капитана.
      - Старший лейтенант... Ну, здравствуй! - он протянул Солодяжникову короткопалую руку. - Молодцы, что вернулись. Рассказывать будете потом. Вернулись - и хорошо. Да, зажали нас в колечко. Зажали!
      Хотя Рыков говорил бодро, мышцы лица оставались неподвижными, словно этот бодрый тон предназначался лишь для Солодяжникова и курсантов, а сам он не мог отбросить другие мысли, сковавшие его обычную живость.
      - Где машины взяли?
      - Это мои грузовики, Евгений Павлович, - опередив Солодяжникова, сказал управляющий.
      - А-а! И ты здесь... Почему здесь?
      - Аэродром, Евгений Павлович, был захвачен.
      - Десант, - кивнул Рыков. - Знаю. - Он повернулся к стоявшему за его спиной полковнику: - Но как узнали, что мы к аэродрому двигались? Откуда узнали?
      Проглядел ты, Сорокин, проглядел.
      - Хотели отбить аэродром, - проговорил Солодяжников. - И не вышло.
      - Да, да! - сказал Рыков. - Все знаю... Ну-ка, выгружайтесь. Машины для раненых нужны.
      Солодяжников приказал Андрею выстроить курсантов. Это было сделано, и Рыков, оглядев строй, проговорил:
      - Молодцы, молодцы!
      - Там еще банковские документы. Куда их? - напомнил Андрей, потому что управляющий молчал.
      - Все сжечь! Что? Какие еще документы? - Рыков недоуменно взглянул на управляющего. - Ну-ка, ну-ка! Давай сюда.
      Шофер забрался в кузов и сбросил один мешок.
      Щеки управляющего стали землисто-серыми, испуганно забегали выпуклые глаза, как будто он хотел спрятаться и не знал куда.
      - Посмотри, Гымза, - сказал Рыков, - какие документы.
      Капитан торопливо присел, оторвал пломбу и, запустив руку в мешок, достал тугую пачку сторублевок.
      - Хороши документы! - не удивившись, а точно этого и ожидая, сказал капитан. - Новенькие! А?
      - Это, - заговорил управляющий осевшим голосом, - это, Евгений Павлович, остатки.
      - Та-ак! - протянул Рыков, но теперь выражение глаз его было иным, он как бы заново разглядывал управляющего. - Ты докладывал, будто все отправил в Москву. Ну, что тут поделаешь!.. Сколько украл?
      Ярость уже клокотала в нем, видимо, она накапливалась давно, вместе с горечью за неудачи, за бессилие изменить что-либо, когда на глазах разваливался фронт, и всю эту ярость он вложил в быстрый, как Удар, взмах ладони, просекшей воздух:
      - Арестовать!
      - Евгений Павлович!.. Это...
      - Арестовать! И под суд...
      - Гымза, - сказал капитану полковник Сорокин.
      Займитесь им...
      - Есть! - быстро ответил капитан и крепко взял онемевшего управляющего за локоть.
      - Деньги сжечь! - приказал Рыков. - Курсантов назначим командирами взводов. Полк тут формируем.
      Идем, старший лейтенант, и ты, лейтенант. Доложите командующему.
      В низкой хатке собрались генералы штаба фронта.
      Худощавый, с гладко зачесанными каштановыми волосами и чуть одутловатым лицом начальник штаба Тупиков говорил:
      - Мы оказались у слияния рек Многа и Удай.
      Мосты контролирует противник. На восточном берегу моторизованные части Гудериана.
      Кирпонос в белом кителе, испачканном глиной, заложив руки за спину, стоял у окна.
      - Радиостанция у нас вышла из строя, - продолжал Тупиков. - Связи нет.
      - У нас три тысячи штыков, - быстро сказал Рыков. - Надо прорываться! Иначе Гудериан уплотнит фронт.
      - Я не пойму, отчего Ставка задержала разрешение на отход войск, проговорил Тупиков. - Было ясно...
      - У Ставки не один фронт, - хмуро бросил Кирпонос. - Мы сковали две танковые армии противника, И еще: Верховный главнокомандующий сказал посланнику Рузвельта месяц назад, что фронт осенью будет западнее Киева.
      - Есть объективные причины, - возразил Тупиков.
      У Кирпоноса вдруг стало такое лицо, что Андрей за него испугался. Однако генерал-полковник лишь криво усмехнулся.
      - Это и есть объективная причина, - тихо сказал он. - Мы не удержались. Головы надо снять! Если бы организовали войска, ударные группы, круговую оборону... А мы управление потеряли. Не готовились целым фронтом в окружении драться. Не было такого еще...
      Когда Солодяжников и Андрей вернулись к оврагу, там горел костер. Но тугие пачки денег лишь обугливались.
      - Бензинчиком надо кропить их, - советовал шофер в кожаной фуражке. Зараз и мильены погорят, как цигарка.
      - Давай, - согласился Лютиков. - Вот хапнул...
      То-то и сидел на мешках. Ну, фармазон! А теперь жги.
      Слезы аж капают.
      И у него действительно слезились глаза. Едкий дым курился от пачек.
      - Значит, окружили целый фронт, - переговаривались курсанты, толкая штыками в огонь связки денег. - Вот как...
      - Да пробьемся, - сказал Иванов. - Не такое было...
      А если взводными назначат, должны и звание присвоить. Долго ли командующему написать приказ?
      - Будет он тебе писать в окружении!
      - Как же взводному без этого? Пошлют меня бойцы к едреной фене. А кубики давно приготовлены. Только нацепить...
      И никто, кроме Лютикова, не жалел сгоравшие миллионы, никто просто сейчас не думал о них.
      Солодяжников построил курсантов и увел их к хатке, где был штаб фронта.
      XXI
      К востоку по гребням холмов окапывались немцы.
      Было видно, как суетились они там. А в овраге скопище людей уже расползалось. Курсанты, назначенные командирами взводов, строили бойцов. Доносились сорванные, хриплые голоса:
      - Ра-авняйсь!.. По порядку номеров...
      - Живот убери. Как стоишь?..
      - Смирно!..
      У догоравшей кучи денег сидели теперь лишь Андрей с Лютиковым и раненый пилот в прожженном комбинезоне.
      - Наверное, скоро двинемся, - заметил пилот.
      - Еще не сгорели, - кивнул на деньги Лютиков. - Узнать бы, сколько тут мильенов...
      Опираясь на карабин, подковылял боец, волоча разутую ногу. И гимнастерка и брюки у него где-то вымокли.
      - Можно, сынки, табачок подсушить?.. Эге! - добавил он. разглядев откатившиеся пачки денег, и, подняв одну, взвесил на широкой, костлявой ладони. - Тяжелая. Много в ей работы-то. Гнуть да гнуть хребет.
      - Сунь в карман, - посоветовал ему Лютиков
      И вся работа.
      - А не жалко? - солдат заколебался, потом качнул головой, растягивая губы и открыв вспухшие кровоточащие десны. - Хай горит. Дармовые гроши что божья благодать: ни вкуса, ни запаха. И куцы они тут?
      Он швырнул деньги в костер, рассыпал горсть махорки по прикладу и начал сушить ее. От сырой гимнастерки его тоже шел пар.
      - Дождя не было, а взмок, - сказал Лютиков.
      И штаны у тебя мокрые...
      - В камышах, за хутором, что утки, сидели, - пояснил боец. - Траву жевали. Ну а затем услыхали стрельбу и поднялись. От взвода мало кто остался.
      Ногу-то до крови стер.. Теперь, сказывают, дале пробиваться начнем. Сказывают, на выручку цельная армия идет.
      На склоне оврага, у ветвистого дерева, где был и Солодяжников, о чем-то спорили генералы. На патронном ящике сидел Кирпонос и, держа обеими руками солдатский котелок, отхлебывал чай. Волосы генералполковника слиплись на лбу, а большое тело с обвисшими плечами чем-то напоминало связанного орла.
      В сотне метров, около мелкой воронки, капитан Гымза допрашивал управляющего банком. Там же стояли полковник Сорокин и еще двое командиров.
      Гымза что-то записывал в блокноте, часто поправляя спадавшую шинель.
      - Энта, вроде бы шпиона судят, - продолжал боец. - Чего судить? Пускай в расход сразу. Что день - тыщи людей гибнут без всякого. А на того еще бумагу изводят.
      - Фемида есть, дядя, - сказал важно Лютиков. - Не знаешь про нее?
      - Баба, что ли?
      - Ага... Слепая она, ни черта не видит. Оттого путает, кому раньше мандат на тот свет нужен.
      - Сказки, - отмахнулся боец.
      "Если здесь штаб фронта, - подумал вдруг Андрей, - то и Ольга... Интересно бы увидеть ее. Что говорили они с Ниной Владимировной обо мне?"
      По небу медленно растекалась фиолетовая тень. Все притихло, как бы ожидая ночи. И на гребне холма мелькающие фигурки немцев делались размытыми, сливаясь с землей и сумрачными лохмотьями облака. У воронки стояли только полковник Сорокин и Гымза, управляющего банком куда-то увели два автоматчика охраны штаба. Неожиданно с дерева, громко каркая, вспорхнули усевшиеся на ночлег вороны.
      Несколько генералов у землянки обернулись, и Кирпонос тоже поднял голову. Рыков что-то сказал, взмахнув ладонью. И, прихлебывая чай, командующий опять начал слушать то, что говорили ему.
      - Делов-то. Вишь, - произнес боец, вороша махорку, чтобы она не загорелась. - А цельный час рядились... Откель плодятся эти шпионы? Из-за них все...
      Третьего дня мы остановились и глядь - ракета. Бегем в кусты, а к нам старший лейтенант идет. Отыскивайте, приказывает, лучше. Посля смекнули, что он и давал знак. Только его уж следа нет. И ведь рассейская баба титькой кормила...
      - Да нет, - щурясь, ответил ему Лютиков. - Этих гансы по науке выводят. Стеклянная посуда есть, мензуркой называется. Болтнут - и готово.
      - Э-э, - рассердился обманутый его доверительным тоном и внимательно слушавший боец. - Языком твоим в ней болтают. Балаболка ты, парень.
      - Вы, дядя, откуда родом? - невозмутимо поинтересовался Лютиков.
      - Да не земляк. У нас в Тамбовщине балаболок не рожают.
      Лютиков почесал щеку:
      - Был у нас один тамбовский. Сейчас вот нету.
      - А нету, что поминать! Може, часом всех не будет.
      Он свернул толстую цигарку, мусоля ее языком, прикурил от пачки денег и улегся, вытянув больную ногу, глядя на темневшее небо. В жадных затяжках его и в позе отразилось довольство тем, что он еще живет, выбрался оттуда, где лежат убитыми товарищи, которым никогда не придется курить табак, и что поживет еще какое-то время, а потому это время особенно дорого, и разумному, степенному человеку нельзя терять его на пустую болтовню.
      - Прибился я к вам, - обращаясь к летчику, добавил он. - Так уж и пойду с вами. Если что, Митрохиным зовусь.
      - Только бы выйти, - ответил ему летчик. - Получу новый истребитель... У нас бой так бой, а на земле и черт не разберет.
      "Что медлят? - думал Андрей, поглядывая на маленькие фигурки суетившихся по гребням высоток немцев. - Установят они там артиллерию и расстреляют всех здесь. Надо скорее отбить холмы..."
      Наконец в овраге все зашевелилось, часть бойцов развертывалась цепью у восточного склона.
      - Сейчас пойдем, - заволновался Митрохин и начал торопливо обматывать портянкой больную ногу. Возвратился Солодяжников, поворошил носком сапога кучу затухавшего костра.
      - Догорает?
      - Почти все, - ответил Андрей. - Наконец-то... Сейчас двинемся.
      - Ну-ка отойдем, лейтенант, - хмуро проговорил Солодяжников. - Нам велено быть здесь.
      - Здесь? - не понял его Андрей.
      - Приказано дожечь все и оставаться со штабом.
      Атакует один батальон. Рыков требовал идти сразу. Но командующий запретил: не хочет оставлять раненых, госпитали еще подтягиваются. И связи нет. Машины с радиостанциями ведь авиация уничтожила.
      - А радисты где? - спросил Андрей. - Живы?
      - Кто их знает... И что радисты? Без рации какой в них толк! Да-а... Не одна же армия, не две...
      - Армии еще дерутся, - неуверенно сказал Андрей.
      - Тут простая арифметика, - Солодяжников зубами поправил бинт на руке. - Если бы могли собрать в кулак и ударить. А сейчас... Выходить надо группами. С обозами, как черепаха, поползем.
      Андрей молчал, зная, что Солодяжников и не ждет его ответа.
      К холмам, занятым противником, уже двинулась цепь бойцов. Немцы еще не стреляли, ожидая, видимо, когда русские подойдут ближе, чтобы уложить их, экономя патроны.
      Около землянки Кирпонос и другие генералы теперь наблюдали через бинокли за ходом атаки. Было странно Андрею видеть, как в тишине движутся цепи пехоты. Его подмывало броситься туда, казалось, без него что-то идет не так. Из каких-то ям, овражков выскакивали бойцы, присоединялись к атакующим.
      Но вот с холмов ударили пулеметы, а через секунду все там опоясалось бледными вспышками. Солодяжников мучительно кривил губы, словно ожидая, что эти наспех слепленные роты, где бойцы не знали еще имен командиров и командиры не знали бойцов, которые час назад представляли разрозненную толпу, сейчас залягут под огнем или откатятся. А цепи в каком-то страшном, упрямом и молчаливом натиске, заметно редея, без крика "ура" двигались вперед. Потом таким же молчаливым броском докатились к вершине холма... Они смешались там в дыму разрывов гранат с фигурками немцев, затем перевалили гребень... Назад, к оврагу, санитары уже тащили раненых, иные шли сами, поддерживая друг друга. Вокруг опять все зашевелились, точно сбрасывая предыдущее нервное оцепенение. Слышались веселые голоса:
      - Дали жару...
      - А наших легло немного. И половины не легло.
      - Куда половина... Не более трех десятков. Немец что? Он храбр, когда его не бьют.
      - Когда не бьют, все храбрые.
      - Чего сидите, там варево дают с мясом. Артиллеристы лошадь зарезали.
      - Эх, мать честная. Котелок-то, ребята, где?
      Солодяжников пальцами здоровой руки дергал свой нос, точно хотел оторвать его. Митрохин штыком ворошил кучу жаркого пепла.
      - Ну, чего ж? - говорил он. - Чего ж команды нет?
      Пробились ведь. Опять время теряем.
      - А ты про теорию относительную знаешь? - спросил у него Лютиков.
      - Для чё это? - подозрительно отозвался Митрохин.
      - Вот когда ты с девками на гумно ходил...
      Помнишь?
      - Так что? - все еще сомневаясь, нет ли подвоха, спросил Митрохин.
      - Забыл, наверно?
      - Кто это забудет?..
      - А если не забыл, так вот... Когда сидел ты рядышком с ней и щупал разные места...
      - Ну? - Митрохин даже прикрыл веки. - Ну, было... Чего было, то было...
      Лютиков от удовольствия икнул.
      - И ночь казалась тебе одной минутой. Так?
      - Та-ак, - мечтательно вздохнул солдат,
      - А если посадить тебя голым задом в костер, и одна минутка длинней ночи будет. Так?
      Митрохин вытаращил глаза, сообразив, что опять попал впросак, на скулах его заходили желваки.
      - Слышь, - процедил он, хватая винтовку. - Ты меня не замай. Добром говорю, не замай! Ушибу.
      Летчик корчился от смеха, тряс раненой рукой.
      Засмеялся и Солодяжников.
      - Нет, в этом что-то есть, - произнес он. - Определенно есть!.. Да... Вот необъятный простор вселенной, с ее непостижимым временем, с огненными бурями, где рождаются и гибнут целые миры, а среди всего этого наша крохотная планетка, на которой ожесточенно дерутся те, кто называет себя разумными существами.
      Что такое наша жизнь? Иные говорят, что это лишь плесень на остывшей корке земли. Но это наша жизнь!
      Я думаю, все зависит от того, как смотрит на себя человек: как на плесень или как на великана.
      - Бона, - удовлетворенно проговорил Митрохин. - А ты? Балаболка!..
      - Затяни-ка мне потуже руку, лейтенант, - добавил Солодяжников, обращаясь вдруг к Андрею на "ты". - Жжет, черт бы ее побрал...
      От землянки во все стороны бежали связные. Из глубины оврага, урча моторами, выезжали грузовики, полные раненых, санитарные фуры. Звякая оружием, мелькая огоньками цигарок, начали строиться походными колоннами роты.
      XXII
      Всю ночь, сбивая мелкие заслоны противника, колонна штаба Юго-Западного фронта и госпитальные обозы двигались на восток. Едва рассвело, как в небе появился самолет. Кирпонос приказал остановиться в глубоком урочище, заросшем старыми липами и дубняком, недалеко от хутора Дрюковщина.
      - По этим местам я в гражданскую с отрядом ходил, - негромко рассказывал Кирпонос, глядя, как бойцы маскируют ветками штабной автобус. - В восемнадцатом здесь немецкий полк окружили... У нас ктэ в лаптях, кто босиком. На троих одна винтовка. Забрали, конечно, все оружие и толкуем, чтоб домой маршировали. Сенька Гуркин у нас был, так на пальцах и командира этого полка, барона, за мировую революцию пытался агитировать. Барон только морщился. А Сенька все же как-то убедил его сапоги на лапти обменять.
      Связной из выдвинутого за лощину батальона, подъехав на мотоцикле, отдал Кирпоносу донесение.
      - На месте стоят? - быстро прочитав записку и вскинув брови, спросил командующий.
      - Так точно! - прокричал связной, должно быть считая, что генералу отвечать надо как можно громче. - в поле. И бронетранспортеров штук десять.
      - Ты, милый, не ошибся? - нахмурился Рыков.
      - Никак нет! Думали, что солома, а ближе подошли и разглядели.
      Рыков переглянулся с Кирпоносом, и в этот момент на другом конце урочища, где начиналось кукурузное поле и окапывалась группа, собранная из штабных писарей, защелкали выстрелы. Мина прошуршала в воздухе, разорвалась меж деревьев. Связной не успел отъехать и тридцати шагов, как следующий взрыв подбросил мотоцикл. Какую-то долю секунды тело бойца висело над клубом дыма, затем утонуло в нем, точно в мягкой перине. Еще пять или шесть мин упало рядом.
      Визжали осколки, сыпались подрубленные ветки, а Кирпонос стоял неподвижно с окаменевшим лицом, и все другие тоже стояли навытяжку. Все понимали, что эта никому не нужная храбрость может вызвать лишь бессмысленную гибель, но, пока стоял командующий никто не решался лечь. Худощавый генерал вдруг схватился за плечо, а когда отнял руку, Андрей увидел, что пальцы его в крови. С побледневшим сразу лицом, вымученно кривя губы, он смотрел на пальцы, но и теперь не сделал попытки укрыться Только Лютиков, отбежав за дерево, присел.
      Минный налет внезапно кончился. На кукурузном поле, смыкавшемся с лощиной, затрещали немецкие автоматы, и где-то дальше нарастал глухой, характерный рев танковых моторов.
      - Та-ак, - процедил Солодяжников. - Так и думал!..
      Из кукурузы выскочило десяток бойцов; часто оборачиваясь, они стреляли куда-то не целясь.
      - Назад! - закричал Рыков, сдергивая с плеча автомат. - Стой!
      Однако страх перед визгом пуль и смертью действовал сильнее властного окрика, и те продолжали бежать.
      Рыков дернул затвор. Андрей воспринял это как должное: страх, захвативший писарей, теперь лишь мог устранить еще больший встречный страх. Но Солодяжников вдруг шагнул к Рыкову, остановился перед дулом автомата, как бы загораживая собой тех бежавших в лощину бойцов.
      - Что? - гневный взгляд Рыкова скользнул по маленькому старшему лейтенанту.
      - Позвольте остановить, - задыхаясь, выговорил Солодяжников. - Взять командование.
      - А черт! Ну, останови их! Стоять насмерть!
      И, не глядя на Солодяжникова, который бросился туда, Рыков сказал Андрею:
      - Лейтенант, а ты передай батальону за рощей:
      держаться, ни шагу назад!
      - Есть! Ни шагу назад, - повторил Андрей и, махнув рукой Лютикову, побежал через рощу, тронутую минным налетом, с расщепленными, поломанными деревьями. В густом орешнике встретился связной, посланный узнать, из-за чего не вернулся мотоциклист.
      - Где комбат? - спросил Андрей.
      - Ось туточки. Шагов триста будет, - пояснил связной, широко раскрывая щербатый сухой рот и дыша так, будто в нем раздували кузнечные мехи. Комбат еще цел...
      - А ты, малый, случайно, не того... - двигая носом, засмеялся Лютиков. - Не выпил?
      Ответить связной не успел. Начался обстрел, и к лопающимся разрывам мин прибавились тяжелые громы снарядов. Роща точно заходила в бешеной пляске.
      Крупные осколки ломали стволы, как ножом, срезали зеленые кроны.
      Где ползком, где вперебежку, скатываясь в горячие еще воронки, глотая пыль, хрипя уже все трое наполненными дымом легкими, каким-то чудом не задетые осколками, шлепавшимися вокруг, они достигли ската лощины Здесь было тише: снаряды и мины пролетали над головой, шурша, воя разными тонами, как испорченный орган. Пехота окопалась, и виднелись только каски стволы винтовок, щитки пулеметов. Некоторые бойцы приспособили для окопов воронки, углубив их.
      В таком же окопе сидел и комбат, седоусый, краснолицый майор, которого Андрей приметил еще в овраге Без фуражки, с расстегнутой гимнастеркой и торчащими на груди длинными пучками седых волос, он жгутами тряпок от нижней рубахи связывал по три бутылочные гранаты. Ему помогали старшина и еще два бойца Готовые связки укладывали рядком на бруствер.
      Андрей сполз в окоп и передал комбату распоряжение.
      - Кто это распорядился? - обидчиво спросил тот и, узнав что это приказ члена Военного совета фронта, добавил: - Без надобности это. Сам вижу. Атаковать их буду.
      Комбат со стариковской медлительностью привстал, и Андрей тоже выглянул за бруствер. Метрах в пятистах двигались немецкие самоходки, выплевывая клубки желтого огня. Андрей увидел и несколько бронетранспортеров, около которых во весь рост ходили солдаты.
      - Видал? Передай, что буду атаковать, - сказал комбат.
      Назад шли краем рощи. Артиллерийский налет разметал госпитальные машины. Среди обломанных веток лежали тела убитых. Бегали врачи, отыскивая живых.
      Андрей старался не глядеть на все это, чувствуя, как тошнота подкатывает к горлу. Снаряды и мины рвались теперь дальше, видимо, немцы хотели прочесать огнем всю рощу с методической аккуратностью, разделив ее по своим картам на участки.
      Склон лощины, где находился Кирпонос, был теперь изрыт воронками. Около разбитой пушки хрипела и дергалась в постромках лошадь. У дерева навзничь лежал убитый штабной генерал, а в двух шагах от него Андрей заметил мертвого летчика.
      Автоматчиков, просочившихся к склону, отогнали.
      Кирпонос руководил здесь боем сам и теперь, потный, возбужденный, нетерпеливо подгонял фельдшера, который забинтовывал ему ногу:
      - Быстрее!.. Быстрее!.. Чертовщина... Не везет мне на эту ногу. В мальчишестве еще конь отдавил... В гражданскую пулей царапнуло, потом авария машины...
      И все левой ноге достается, - говорил он.
      Недавняя внутренняя скованность, отражавшаяся на его лице, исчезла, будто не раздумье над штабными картами, не управление боем издалека, а вот такая схватка, где видишь противника и все зависит от собственной отваги, больше подходила его характеру. Другие штабные генералы и командиры с винтовками в руках, еще не остывшие от боя, переговаривались, жадно пили воду из фляг. Капитан Гымза, теперь без шинели, сжигал у автобуса какие-то бумаги.
      - Возьми-ка десять бойцов, - сказал Рыков, выслушав Андрея. - У дороги старший лейтенант оборону занял, а ты прикроешь фланг. Скорее всего, немцы тут и ударят. Вон как суетятся на бугре. Через этот бугор у нас только выход...
      Рыков говорил так, будто не приказывал, а лишь просил, как-то нервно распрямляя и опять сжимая пальцы рук.
      XXIII
      Бой нарастал. У дороги часто рвались мины, черным облаком нависла пыль. От залпов самоходок дрожал воздух, на склоне лощины, как бурые пузыри, вспухали разрывы снарядов, падали вывернутые, искореженные деревья.
      Кирпонос приказал любой ценой удержать рощу.
      И все, кто мог хотя бы ползти, отошли к ней.
      Испытывая лишь холодную злость, Андрей стрелял в бегущих немцев. Один из них, длинноногий, в расстегнутой куртке с подвернутыми рукавами, уже третий раз ловко увертывался. Едва Андрей успевал выстрелить, он падал. Заметив наконец, кто стреляет, автоматчик пустил длинную очередь. Пули взрыли землю у головы Андрея. Рядом уронил винтовку и захрипел боец.
      "Ну, погоди! - думал Андрей. - Погоди, я тебя..."
      Андрей дал солдату перебежать за куст боярышника. И тот, успокоенный, что в него больше не стреляют, привстал. Андрей надавил спусковой крючок.
      Солдат будто вырос на мушке, застыл и опрокинулся навзничь.
      "Вот, - мелькнуло в сознании у Андрея. - Солодяжников бы назвал это психологической задачей".
      Оглянувшись, Андрей заметил, что левее бегут автоматчики, навстречу им с поднятыми руками у штабного автобуса встает капитан Гымза. В поле зрения попал и Кирпонос, стоявший на одном колене, и Рыков, яростно кулаком выбивавший диск автомата, и кто-то еще в дыму, пытавшийся убежать.
      "Капитан сдается! - подумал Андрей, целясь в этих, бегущих немцев. Сдается, дрянь".
      Но Гымза вдруг присел. Ослепительно желтое пламя, точно две ударившие в землю шаровые молнии, скрыло его Андрею запорошило пылью глаза. А когда протер их автобус оседал на пробитых скатах, кругом лежали раскиданные взрывом гранат немцы. Лишь один из них, с черно-кровавым сгустком вместо лица, силился еще привстать.
      - О, mein Gott... meine Mutter... - хрипел он.
      На том месте, где был капитан, валялось что-то совсем не похожее на человека. Из-за дерева Митрохин, в сбившейся гимнастерке, с багровым лицом, катил пу- Ленту давай! - закричал он полковнику Сорокину, тащившему следом коробки, - Эх, растяпа! Ленту!
      Сорокин начал запихивать ленту в приемник.
      - Не суетись. Во...
      Митрохин, стоя на коленях, уже разворачивал то вправо, то влево грохочущий пулемет.
      - Подавай... подавай! - весело уже кричал он Сорокину. - Работай!.. Эх, мать твою!. Хорошо!.. Ага...
      Растудыть бога вашего!..
      Немцы залегли. Разрывные пули стегали по земле и деревьям Митрохин, вскрикнув, свалился на бок. Не отодвигая его а навалившись сверху, полковник лег за пулемет. Казалось, что у него стало четыре ноги: две в хромовых щегольских сапогах, а одна в заскорузлом ботинке и еще одна с голой распухшей ступней.
      Возле Андрея стонал боец.
      - Отбились, - сказал, подползая, Лютиков. - Как черти, лезут эти гансы... Сейчас минометами начнут причесывать.
      Андрею все еще мерещился капитан Гымза: его поднятые руки, как теперь догадался, с гранатами, его необычная смерть. Он понимал: замешкайся капитан хоть секунду, и автоматчики легко перебили бы тут всех.
      Лютиков перевернул раненого бойца. Пулевая дырка в горле того при каждом стоне брызгала кровью, и на губах пузырилась кровь.
      - Санитар! - крикнул, оборачиваясь, Лютиков. - Давай сюда. Бинта нет... Живей! Задницу выпятил, как баба.
      Санитар, ползавший меж деревьев, вскочил на ноги.
      Протрещала очередь разрывных пуль, и он тяжело, с бега, упал возле Андрея.
      - Эх, курица! - возмутился Лютиков, но тут же умолк. Лицо его вдруг сделалось таким, будто ударили по затылку, и нижняя челюсть отвисла.
      Под каской санитара Андрей увидел бледное лицо Ольги. К ее щеке прилипла травинка, а в глазах мелькнул тот же диковатый блеск, который он хорошо помнил еще с их первой встречи.
      - Елки-моталки, - бормотал озадаченный Лютиков. - Я ж думал... Ну, вот...
      Раненый боец уже не стонал, а только вздрагивал.
      Ольга прижала ухо к его груди и молча отодвинулась.
      - Готовый, - произнес Лютиков.
      - Да, - кивнула Ольга, поворачивая лицо к Андрею. - И вы ранены? Щека...
      - Нет, - сказал Андрей, отирая ладонью щеку, и в каком-то отупении чувств, не ощущая радости, глядел на Ольгу. - Просто брызнула кровь.
      Рыков уже выкрикивал команды, заставляя бойцов окапываться. Кирпонос, все еще стоя на одном колене, заряжал пистолет.
      Шорох мины заставил Андрея нагнуть голову. Их обсыпало землей. Мина разорвалась позади, там, где был Кирпонос. Генерал-полковник, точно сметенный волной разрыва, откинулся навзничь. Кто-то из штабных командиров бросился к нему, и следующий разрыв накрыл обоих...
      Грохот взрывов накатывался бешеным шквалом.
      Казалось, в этом шквале огня и металла все живое должно исчезнуть, погибнуть. Холодная, липкая испарина выступила на спине Андрея. Страх родился из мысли, что будет сейчас разорвано в клочья, смято, исковеркано тело Ольги. И, обхватив рукой плечи девушки, Андрей придавил ее к мягкой, пахнущей грибами земле.
      Потом Андрей не ощущал ничего, кроме сжавшегося в комочек, прикрытого им, как бы стиснутого шквалом разрывов в одно целое с ним, худенького, податливого тела Ольги. Среди грохота, визга металла в его закостеневшем сердце объявилось что-то доброе и робкое, как все доброе в этом беспощадном мире.
      Обстрел кончился внезапно. У Андрея было такое чувство, словно нервы и жилы его, скрученные в канат, сразу лопнули. Напрягая слух, он пытался уловить шорох мин, а различал только стоны раненого немца.
      - О... Mutter... Mutter!..
      Изрытая воронками, с неровными кочковатыми отвалами, примявшими траву, земля дымилась. В горле першило от едкого дыма, смешанного с пылью. Ольга не двигалась, и широко раскрытые глаза ее потемнели, стали бездонными, точно степные колодцы.
      - Живы будто, - Лютиков приподнялся, отряхивая свою рыжую шевелюру. - А ганс маму зовет, как ребеночек. Сейчас эти ребенки опять полезут.
      XXIV
      Снаряды рвались далеко за лощиной, и непонятно было, кого там обстреливают. А здесь, меж воронок, где и трава вся была иссечена осколками, уже мелькали плечи, головы людей. Иные только едва поднимались, отряхивая пыль, другие вставали, прислушиваясь. Около пулемета курилась воронка. Полковник Сорокин, упираясь обеими руками в тело Митрохина, хотел сесть на край этой воронки, опустив ноги, а ног уже не было, - в опаленных черных лохмотьях галифе торчали бело-розовые мослы. Он все же сел и, видя, что произошло, как-то виновато, смущенно улыбнулся.
      Неторопливо вытащив из кобуры маузер, он стиснул зубами дуло. Выстрел щелкнул глухо и слабо...
      Худощавый генерал с перебинтованной шеей, который встал чуть раньше и отупело молча смотрел на то, что делает полковник, вдруг торопливо начал расстегивать кобуру.
      - Связать его! - хрипло крикнул Рыков, поднимаясь на локти. - Связать!
      Лютиков и еще кто-то бросились к генералу, повалили его на землю. Андрей сильнее прижал Ольгу рукой, не давая видеть этого, все еще испытывая непонятный страх за нее.
      - Это ничего... Это так, - проговорил он, слушая трескотню боя за лощиной.
      Рыков вставал медленно, как-то напряженно и, точно кланяясь, прижимал ладони к животу. Лицо у него было серым, без кровинки. Он качнулся и упал бы, но его поддержали.
      - К черту! - сказал Рыков. - Где командующий? А я сам!..
      - Врача! - закричали около него.
      - К черту! Сам, - повторил Рыков и, не в силах устоять, завалился на бок. Полный еще ярости, не желая смириться с тем, что его собственное тело отказывалось повиноваться, как все здоровые, энергичные люди, не признающие слабостей у других, он теперь страшился этой слабости больше, чем смерти. Этот страх, растерянность вместе с каким-то детским удивлением отразились на его лице. Подобное выражение детской удивленности Андрей замечал на лицах многих смертельно раненных, как будто чувство приближения конца отметало все накопленные знания и возвращало человека к той мысли, что жизнь и смерть - необъяснимые загадки. Рыков беспомощно двигал рукой, словно искал опору и не находил ее в пустоте.
      На склоне лощины показались бойцы.
      - Наши! - обрадованно произнес кто-то. - Гля, идут.
      - Что командующий? - спрашивал Рыков, скользя взглядом по лицам командиров и Ольги, подбежавшей с бинтом. - Не убит? Что?.. Да погоди с этой тряпкой.
      Успеется... Командующий?.. Иди-ка отсюда, девочка.
      Рана моя не для тебя.
      Осколок пробил ему бок и вышел через низ живота.
      Стесняясь, он пытался закрыть оголенный живот рукой.
      - К черту!
      - Не мешайте, - потребовала Ольга. - Ну? Вы будто маленький.
      Двое штабных командиров уже подняли Кирпоноса, голова его валилась назад. Белый китель залила кровь, неровная дырка темнела чуть ниже поблескивающих орденов.
      - Аккурат в сердце,-8-заметил пожилой санитар, отирая рукавом с его лица глину. - Во как.
      А на склоне лощины еще шел бой. Немцы, оказавшиеся между холмом и оврагом, заметались. Андрей видел, как бегущий впереди цепи матрос кинул гранату, и по взрыву угадал, что там была яма или окоп...
      Эти неожиданно появившиеся бойцы спустились в овраг.
      Расстегнутые, запотелые гимнастерки, копоть и пыль на лицах объясняли, что они шли давно, с изнурительными боями. Впереди, размахивая немецким автоматом, бежал матрос в тельняшке.
      - Полундра! - кричал он. - Швартуйся к флоту!
      Выручим... Чего тут окопались? Давай заводи корму.
      И полный вперед!
      - Не шуми, - отвечали ему. - Вон генералов побило.
      - Да ну? - проговорил боец с немецким гранатометом в руках. - Ну, дела...
      Многие из этих бойцов где-то уже были ранены, кое-как перевязаны бинтами, и все отощавшие, до черноты прокаленные солнцем, только посверкивали зубы.
      Среди бойцов шел полковник-артиллерист. Андрей узнал того самого полковника, который несколько дней назад близ Киева объяснил Солодяжникову, как лучше искать штаб фронта. Полковник ничуть не изменился, будто и не ходил в атаки. Затянутый ремнями, с чисто выбритым узким лицом, он подошел к Рыкову. Андрей заметил, что одно стеклышко его пенсне теперь аккуратно было перевязано ниткой, поэтому глаз казался раздвоенным.
      Ольга еще бинтовала Рыкова, а полковник, козырнув и точно не заметив, что дивизионный комиссар лежит раненый, стал докладывать, как с пушками и сотней бойцов шел от Киева: лошади пали, не выдержав этого марша, и бойцы сами тащили пушки и снаряды.
      Рыков открыл тусклые от боли глаза.
      - Это вы, полковник Хованский? Помню... Да... Потомок удельного князя Хованского?
      - Так точно! - коснувшись пальцами фуражки, ответил Хованский.
      - Был приказ. Отзывали в Москву... Не дошел, что ли, приказ?
      - Виноват! Приказ дошел... Но мой заместитель погиб. Я не счел удобным бросить полк в окружении. За шесть дней боев уничтожено сорок четыре танка. Наши потери: девять орудий. Батарея сейчас заняла позиции на холме.
      Рыков прикрыл глаза:
      - Спасибо, Хованский. До ночи бы удержаться.
      А ночью идите в прорыв...
      XXV
      Андрей осматривал пулемет, возле которого лежали тела Митрохина и Сорокина. Это был старый, много поработавший на своем веку "максим".
      Хованский приказал Андрею с пулеметом выйти к дороге и прикрывать фланг, а сам что-то еще обсуждал со штабными командирами около Рыкова.
      Ольга, присев у автобуса, бинтовала раненому немцу черное, безглазое лицо.
      - Чует женскую руку и не гундит, - усмехнулся матрос.
      - Дострелить его, - сказал, щелкая затвором, Лютиков.
      - Погоди... Сестренки - жалостливый пол, не то что мы. Вот уйдем, а его подберут, отправят к муттер.
      Будет любоваться красавцем да соображать, на кой хрен родила.
      Хлопнув крышкой патронника, Андрей сказал:
      - Ну, пошли. Лютиков, бери коробки.
      На склоне лощины бугрились трупы немцев: одни лежали скорчившись, другие, прижавшись лицом к земле, - как кого застигла смерть. У миномета, в пологой яме, на обожженной разрывом гранаты траве, застыли четыре солдата.
      - Разом концы отдали, - кивнул матрос. - Ловко я сработал.
      Лютиков молчал, все время оглядываясь.
      Еще больше трупов было у дороги. Синие мухи, перелетевшие из кукурузы, жужжали над ними. Дорога была испятнана минами, поцарапана осколками. Метрах в тридцати стоял разбитый снарядом бронетранспортер. А в канаве лежали присыпанные бурой землей те бойцы, которых останавливал Солодяжников. Он тоже был здесь. Крупнокалиберная пуля размозжила ему челюсть, и желтыми ладонями он стиснул щеки.
      Он, видимо, был жив, когда в упор еще раз прострочили его автоматной очередью.
      Лишь теперь Андрею открылась вся картина боя.
      Немцы прошли в лощину, но за их спиной оказался Солодяжников, и поэтому так упорно они его атаковали, пока сюда не выполз бронетранспортер. Андрей подумал еще, что, наверное, Солодяжников точно рассчитывал плотность огня, количество атакующих и на сколько метров подпускать их для лучшего поражения, - оттого убитые солдаты и лежали как бы сплошной полосой.
      - Твой дружок, лейтенант? - спросил матрос.
      - Ротный командир, - ответил ему Лютиков.
      - Полсотни муттер не дождутся сыночков. А наших всего семь человек было. Хоть и не флотские ребята, но драться умели.
      - Ставьте пулемет, - сказал Андрей. - Я документы возьму.
      Когда он вытаскивал из кармана Солодяжникова документы, на землю упали испачканные кровью листки бумаги. Это было разорванное пулей письмо, где меж строк торопливо набросаны математические формулы и уравнения. Андрей стал читать его:
      "...И много понял за это время. Раньше, в сущности, не задумывался, отчего одни люди хороши, а другие плохи. Теперь я обнаружил, что каждый это удивительный мир, как интереснейшее уравнение со многими неизвестными. Хотя бы младший лейтенант Вовочка Звягин - так я про себя его называю, это совсем юный человек, но уже с представлением о своей значимости. И в нем еще какая-то буря восторга. Даже мой геморрой вызывает у него радость. Очень трудно быть к нему строгим. Но надо. Или вот еще лейтенант, всегда задумчивый, с немного печальными глазами; этот прилагает много усилий, чтобы не высказать, как возмущает его моя рациональная сухость..."
      "Видимо, тут обо мне", - подумал Андрей, и любопытство заставило его читать дальше. Неподалеку, в снарядной воронке, Лютиков и матрос устанавливали пулемет.
      "...Да, все мы по-своему наивны, - читал Андрей. - И все зависим от обстоятельств. Человек рисует в своем воображении мир, как совокупность усвоенных знаний. И этот воображаемый мир никогда не бывает копией действительного уже потому, что в центре его человек располагает самого себя, а остальное как бы двигающимся вокруг. Наверное, это послужило когдато тому, что землю считали центром вселенной. Но точные науки заставили изменить ошибочное представление. А точных наук о человеческом разуме пока нет..."
      Пуля разлохматила здесь бумагу. Андрей пропустил это место.
      "...Я думаю над тем, как односторонне все же развивается наша цивилизация - сколько усилий отдано, чтобы познать внешний мир, а о самих себе мы знаем еще очень мало. И, как всегда, невежество это стараемся прикрыть фиговым листком самоуверенности.
      Может быть, учение йогов - древний отголосок второго пути развития цивилизации, то есть познания самих себя, но превращенное служителями в догму и, как всякая законсервированная идея, ставшее мертвым..."
      Целую страничку нельзя было прочитать.
      "...Ты опять скажешь, что математика сделала меня неисправимым аналитиком. Кстати, работу по теоретической модели вселенной я так и не успел закончить.
      Она в синей папке. И здесь об этом тоже думаю... Взаимосвязи гигантских объектов вселенной еще более сложны и многообразны, чем взаимосвязи людей, этих саморегулирующих во времени, крохотных сгустков материи на остывшей корке планеты. И способен ли наш мозг уяснить все? Необходимы общие законы. Ведь абстрактное мышление развивалось на фундаменте земных понятий, а бесконечность - совершенно иное.
      Раньше, чем люди догадались о шарообразности земли, надо было понять, что такое шар. И все ли мы знаем о свойствах шара? Расчеты допускают, что ядро нашей планеты и других тел вселенной, имея более уплотненную массу, вращается не с той скоростью, как верхние слои. И здесь-то при огромном давлении на ядро возникает, по-видимому, энергия, рождающая поле тяготения, гравитацию..."
      Тут было какое-то сложное уравнение. И дальше:
      "...И лучистая энергия, то есть сила отталкивания, которая выполняет и роль смазки для вращения ядра.
      Рбждаются два потока будто бы взаимоисключающих энергий. Две силы "работают". Отсюда постоянный обмен веществ. И на планете Земля, пока эти силы уравновешены, все живое наделено формой, чувством симметрии, а также свойствами возбуждения и торможения... Свойствами возбуждения и торможения обладают и частицы микромира, и гигантские объекты. Даже их состояние зависит от действия сил и "управляется" процессами, идущими в ядре... Вселенная, мне думается, не что иное, как сферы материи, ее сгустков различного состояния вокруг ядра - они движутся, взаимодействуя силовыми полями. А соотношение тяготения и отталкивания дает те явления, которые мы называем пространством и временем. И космический вакуум тогда - одно из состояний материи. Здесь, возможно, энергии отталкивания и тяготения замыкаются, рождая нейтральные частички, и отсутствуют причинность и конечность - то, что мы ищем в любых явлениях..."
      Андрей перевернул несколько страничек, залитых кровью.
      "...Уф, уф! Теперь бы сесть за вычисления. Разум вообще с точки зрения математики есть особое свойство процесса торможения и, следовательно, лучшего анализа. Мы же познание целого делим на части - физику, астрономию, биологию... Имей микроорганизмы разум, то горошина казалась бы им планетой, а время, пока ее донесут до кастрюли, - бесконечностью. Мы, конечно, не единственные во вселенной. Быть может, нам предстоит встретить существа других систем. Готовы ли мы к этому? Готовы ли найти с ними общий язык, если между собой земляне, по сути дела, общего языка не находят..."
      Андрей услыхал шаги позади себя и обернулся. Запыхавшаяся от бега Ольга подходила к нему.
      - Зачем вы сюда? - проговорил он. - Раненых тут нет... Или Хованский послал?
      - Нет, я сама.
      И то, что она пришла, и то, что глядела сейчас на него с беспокойством, немного испуганно, вызывало у Андрея прилив тихой радости, казалось бы нелепой, странной здесь.
      - Тут лишь убитые, - сказал он, вставая так, чтобы заслонить канаву. Идемте...
      "Когда же ротный писал? - думал Андрей. - Еще за Днепром, на той стороне? Вот и узнай человека. Я ведь был согласен со Звягиным, что он ходячая формула. А он совсем иной... Говорят еще: надо судить о человеке по его поступкам. Умеем ли мы судить? Как это всегда нелепо выходит. Его больше нет, и ничего ему не скажешь..."
      - Рады гостям! - воскликнул матрос. - И трюм надраен. Хоть свадьбу играй.
      Пулемет установили, скопав отвал широкой воронки. На дне, в грязной луже, плавал убитый немец.
      - Между прочим, окрещен я Лешкой Копыловым, - выпрямляясь и двигая под тельняшкой бицепсами, говорил матрос - А некоторые зовут Лешенькой.
      Имею медаль за спасение утопающих.
      - Брось трепаться, Копылов, - сказал Андрей. - Не время.
      Ольга присела на край воронки. Почему-то лишь теперь Андрей заметил, как переменилась она: морщинки вытянулись у рта, спала округлость щек, и глаза будто увеличились, постарели.
      - А я, - наклоняясь к пулемету, сказал Андрей, - недавно капитана Самсонова встретил. Помните его?
      Он ждал, что радистка спросит и про Нину Владимировну, но та лишь молча кивнула.
      Артиллеристы на бугре окапывали пушки, мелькали комья земли. Роща внизу дымилась. Где-то приглушенно урчали моторы.
      - А фокусы, извиняюсь, вам, сероглазка, нравятся? - спросил матрос.
      - Тоже мне фокусник, - хмыкнул Лютиков.
      - Я и в цирке работал. Кио знаете? Мой лучший дружок.
      Широко расставленные глаза на его обветренном, загорелом лице хитро сощурились.
      - Алле гоп! - он взмахнул руками над пулеметной коробкой и достал оттуда два невзрачных лесных цветка.
      - Ну, ты! - подскочил вдруг Лютиков, а матрос, изображая галантного кавалера, передал цветы Ольге.
      - Спасибо! - улыбнулась она.
      - Цапает не свое, - Лютиков с пунцовыми ушами зло глядел на матроса. За такие фокусы морду бьют!
      - Полундра! - смеялся матрос. - Глуши топку....
      - Ну, что вы, ребята? - упрекнула Ольга - Спасибо... Это мои любимые цветы.
      - Фокусник! - возмущался Лютиков. - Тоже мне, алле гоп...
      Казалось, немцы совсем ушли. Легкие облака неслись по небу к югу, в их стремительном полете Андрей находил тревогу, которую испытывал сам, думая, отчего наступило затишье. И присутствие Ольги, сидевшей рядом, и недописанное письмо Солодяжникова, о котором тоже он все время помнил, не давали ему сосредоточиться.
      - Флот не то, что пехота, - как бы подтрунивая над Лютиковым, разглагольствовал матрос. - Нас вот шестьдесят "хейнкелей" топили. И бомбочки полутонные. Это да!.. Швартуйся к флоту, сероглазка. Между прочим, я еще холостой.
      Андрей понимал, что матрос искренне, как умел, пытался отвлечь ее, но раздражало то, как он подмигивает и смотрит на ее колени, а больше то, что Ольга слушает его и даже улыбается.
      - Лучше бы выбросил убитого, - сказал Андрей.
      - Пусть купается, мы всяким гостям рады, - засмеялся матрос.
      Лютиков все больше мрачнел и, окончательно утратив насмешливость, зачем-то разматывал единственную пулеметную ленту. Ольга иногда поглядывала на Андрея, и глаза ее в этот момент делались серьезными, а брови как-то виновато вздрагивали.
      - О!.. Чуешь, лейтенант? - сказал Копылов. - Ползут где-то.
      И Андрей вдруг услышал гул, скорее, ощутил этот гул, как бы рождавшийся из-под земли.
      - Ольга, вы успеете к роще добежать, - сказал он. - Танки идут...
      - Нет, я с вами! - быстро проговорила она.
      - Отсидимся! - поддержал ее матрос. - Что дрей фишь, лейтенант?
      XXVI
      Тугими ударами громыхнули за кукурузным полем орудия, и бугор накрылся шапкой дыма. Лужу на дне воронки зарябило, как от сильного ветра.
      - Держись за флот, сероглазка! - весело крикнул матрос. - На...
      Близкий разрыв толкнул Андрея, он почувствовал, как уперлось ему в бок колено Ольги. Земля вздыбилась, рухнула сверху. Он хотел шевельнуться и не мог, земля лезла в рот, уши. Мысль, что они погребены заживо, что тут их могила, вызвала короткую болезненную судорогу тела. В долю секунды он представил, как начнется удушье и земля наверху лишь чуть шевельнется, вторя конвульсиям. Такого отчаяния, заглушившего все иные чувства и мысли, он никогда не переживал. Страшным усилием, едва не ломая суставы рук, Андрей приподнялся, сбросил давящую тяжесть.
      Матрос уже стоял на четвереньках, кашляя и выплевывая песок. Лютиков бешено мотал головой. Снаряд упал почти рядом, образовав новую воронку, и желтый дым еще клубился рваным туманом.
      - Ка-ак испугалась, - проговорила Ольга, жадно хватая ртом воздух. На ее нижней мокрой и припухлой губе красными пятнышками выделялись следы зубов.
      - Это что, - сказал матрос. - Полутонная бы всех схоронила. А это семечки.
      - Тебе мало? - выкрикнул хрипло Лютиков, дергая головой. - Так на...
      Матрос ловко увернулся от кулака Лютикова и тут же повалил его, насел сверху, заламывая руки.
      - Ты... ты.. - хрипел с натугой Лютиков.
      - Отставить! - крикнул Андрей. - Вы что?
      Матрос выпустил Лютикова, отскочил в сторону.
      - Ну, дурак! - бормотал он. - Контуженный, что ли? Мою красивую физиономию испортить хотел.
      Лютиков тяжело, со свистом дышал, и под гимнастеркой на спине вздрагивали костлявые лопатки.
      Опавшая земля присыпала лужу на дне воронки и убитого немца. Пулемет чуть накренился, матрос начал ровнее устанавливать его. К дороге от рощи бежал полковник Хованский. Заметив пулемет и голову Андрея, он свернул, подбежал к ним и присел.
      - Устроились? - осторожно снимая пенсне, проговорил Хованский. - Ваше дело, лейтенант, задержать автоматчиков. Танки артиллеристам предоставьте.
      Нацепив пенсне, Хованский заметил Ольгу.
      - Гм!.. Вы-то, барышня, как тут? Уходите! Тут жарко будет! Ясно, лейтенант?
      И, строго глянув на Андрея, он вскочил, побежал дальше.
      - Куда уходить? - сказал матрос. - Там еще жарче. Ясно ведь...
      С другой стороны урочища залпами били самоходки. Роща оплывала густым дымом. А бугор точно вымер. Лишь одинокая фигура полковника Хованского мелькала в завалах.
      Гул надвигался. Танки шли через кукурузное поле, и различимо уже покачивались стволы их пушек.
      - Два... Пять... Девять, - считал матрос. - И все размалеванные. Зришь, лейтенант?
      На каждой башне танка виднелся четкий силуэт древней изогнутой ладьи. Эти ладьи точно плыли сами по себе, распустив белые паруса в жестких волнах кукурузы. Ольга, закусив губу, тоже смотрела на них.
      Пушка катившегося впереди танка плеснула лоскутом огня. Снаряд разорвался на холме, и, будто по этому сигналу, в урочище застучали автоматы.
      Взглянув на Ольгу, Андрей улыбнулся, стараясь подбодрить ее.
      "А уходить теперь действительно некуда, - подумал он. - Куда здесь можно уйти? И письмо матери я не успел написать".
      После того что видел он за этот день, возможная собственная гибель представлялась чем-то заурядным, и мысль о ней вызывала лишь удивительную ясность сознания. Как будто перешагнул рубеж страха, того естественного страха, который присущ всякому здоровому человеку и требует внутренних усилий для борьбы с ним.
      - Дай-ка я, - сказал он матросу, берясь за теплые рукоятки пулемета.
      В узкой прорези щитка голубел клочок неба, зеленел массив кукурузы с плывущими над ней ладьями викингов и жерлами орудий танков. И все это казалось нереальным, не имеющим отношения к его судьбе и судьбе Ольги. Андрей неожиданно вспомнил, какой была Ольга необычайно красивой той ночью, у заросшей кустами речушки - память неведомым способом выявила, донесла то, чего он словно и не видел тогда: и дрожание ее ресниц, и стиснутые на мгновение пальцы, и тихий вздох... Эти отысканные в глубине памяти штрихи, как последний мазок кисти художника, поразили его догадкой: "Я же люблю ее... Да... И она... Да что это я?..
      Зачем это сейчас?. По логике войны надо убивать, пока не убьют нас, будто не он сам, иной человек размышлял тут. - А в чем логика жизни? Быть может, в красоте? Почему же разум людей, наделенный способностью понимать красоту, как мог понимать ее и художник, рисовавший на башнях около стволов пушек эти ладьи, устремленные в неведомое, обладает такой двойственностью?"
      И каким-то вторым планом до предела напряженного сознания Андрей точно заново постигал давно знакомую, простую истину, что всякий страх затемняет разум. Но эта истина сейчас обрела другое, непомерно емкое значение: страх можно внушить и целому народу, а уж тогда найдутся оправдания любой жестокости.
      "Толстые научные исследования, где анализируются экономика, политика, хотя и объясняют причины войн, но мало рассказывают о самих людях. Почему одни убивают других и гибнут сами, не находя иного выхода?
      А потому, что унаследованное человеком от своих далеких предков и затаившееся где-то среди миллиардов клеток мозга нельзя исследовать, проанализировать, как экономику и речи политиков. Да и сами ученые имеют такие же клетки мозга, с такими же унаследованным~и от диких предков инстинктами..."
      И война приобрела для него уже значение частички битвы, начавшейся очень давно, с появлением разума, и не прекращающейся ни на минуту. Сколько тысячелетий ушло, а обратный процесс совершается быстро.
      И тогда все достигнутое разумом обращается против.
      А теперь ему надо выполнить долг...
      Андрей повернулся к Ольге и кивнул ободряюще, как бы желая сказать: "Все будет хорошо". Она ему ответила улыбкой, но грустной, сразу пропавшей.
      Взревев моторами, танки выкатились из кукурузы, оставляя широкие, размятые просеки. За каждой машиной рысцой бежало несколько автоматчиков.
      - Вот они! - сдавленным голосом произнес матрос. - Вон бегут... Зришь, лейтенант?
      В прорези щитка уже качался борт танка, затем мелькнул немец с поднятой рукой, очевидно унтерофицер, торопивший солдат. Подождав, когда дорога запестрела фигурками этих солдат, Андрей надавил гашетку. Солдаты падали, бежали обратно, ища укрытия, и, сделав два-три шага, валились, как травинки, сбитые хлыстом.
      "Так... так... так... - билось под стук пулемета в голове Андрея. Так".
      Унтер-офицер, присев, рукой указал на пулемет и тут же повалился.
      - Левее, левее! - кричал матрос. - В кукурузу бегут. А-а... Легли, собаки!
      С бугра залпом ударили пушки, и разом окутались дымом выстрелов танки. Гибкие длинные трассы летели от них к вершине бугра...
      Чвик! Чвичк!
      Очередь пуль вспылила землю рядом с Андреем.
      Матрос юзом сполз ниже, рот его перекосился.
      - Окружают, лейтенант!
      Человек пятнадцать немцев бежали от лощины, стреляя на ходу. Затрясся автомат в руках Лютикова, веером сыпались гильзы. Выстрелила из пистолета Ольга. Юбка у нее сбилась, и выше чулка матово круглилась полоска нежной белой кожи. Андрея удивила тоска, стывшая в ее расширенных зрачках, как удивляла и суетливая нервозность матроса. Он воспринимал бой теперь с каким-то жестоким спокойствием.
      Немцы, бежавшие от лощины, залегли.
      - Vorwarts! - орал там кто-то. - Auf!.. [Вперед!.. Встать! (нем.)]
      И, будто включенные этой командой, солдаты поднялись. Андрей, осыпая глину, развернул пулемет. Матрос кинул гранату, за ней вторую...
      XXVII
      Пулемет смолк внезапно, хотя Андрей еще давил на гашетку, давил с ожесточением, потому что видел через прорезь в нескольких метрах от себя широкие раструбы голенищ и порванные у левого колена серозеленые брюки. Этот немец не бежал, а шел, как-то странно, высоко поднимая ноги.
      Лютиков оторопело вытянул шею. Застыл с поднятой гранатой матрос. У немца в руках не было автомата. Под каской выступало меловое, длинное лицо с тонким носом.
      - Плен! - бешено крикнул матрос, показывая немцу гранату. - Давай!.. Ну, скорей, медуза!
      Немец, сделав еще шаг, упал, заваливаясь головой через край воронки.
      - Плен!.. Хенде хох! - говорил матрос, дергая немца за кисти рук.
      А на холме беспорядочно рвались снаряды, яростно взревывали моторы. Дымную пелену, точно снежной метелью, пронизывали нити пулеметных трасс. Два -танка застыли, будто корчились в струях медлительного пламени, еще один стоял накренившись.
      Андрей рывком вытащил из пулемета свисающую ленту.
      - Все... Нет патронов.
      Копылов тряс немца, как-то всхлипывая, силясь подавить нервный бессмысленный смех.
      - Так он давно убитый! - мрачно сказал ему Лютиков. - Убитый и шел... Анафема.
      На руке немца тикали часы, красная секундная стрелка огибала черный циферблат.
      "Девятый час, - подумал Андрей. - Еще не скоро ночь. До чего же длинный этот день!"
      - Кажется, в него стреляла, - проговорила Ольга. - Кажется...
      - Сдраили пехоту, лейтенант, - матрос кивнул на часы убитого. Время-то... Время идет. Ловко ты его.
      Ольга покачала головой. Губы у нее дрогнули, и она вдруг отвернулась, прижав лицо к земле.
      - Ты что, сероглазка? - удивился матрос. - Если б он живым сюда дошел и нам хана. Ты что?
      - Это просто... Уж все. Сама не знаю что, - отозвалась Ольга, вытирая рукавом слезы на грязных щеках.
      - Чего не бывает, - закивал матрос, взглянув на Лютикова. - У каждого штормит на разный галс... Отбились, а? Эх, мама родная!
      Что-то переменилось и на холме: танки вдруг начали отползать из пыльной мглы к дороге. Автоматчики, залегшие по склону, вставали и шли в кукурузу, унося раненых. Было странным и неожиданным то, что немцы отходят. Андрей боялся поверить увиденному, он ждал, что какой-нибудь танк еще свернет в их сторону и тогда останется им лишь две или три минуты жизни.
      Но танки переезжали дорогу, втягивались в коридоры раздавленной кукурузы. Опять над желтый массивом закачались башни, поплыли белопарусные ладьи... Несколько танкистов, должно быть выскочивших из подбитой машины, сидели за башнями.
      Лютиков двигал плечами, и лицо его оживало, точно волна крови изнутри смывала тупое равнодушие.
      - И эти бегут! - вытаращив глаза, бормотал Копылов. - Бегут, лейтенант? Чего ж мы тут? Все равно патронов нет... Давай смываться!
      К роще им было не пробиться, там сплошь тарахтели немецкие автоматы. На холме же, по мысли Андрея, кто-то еще остался. В дыму, за горящими танками, щелкали выстрелы.
      - Давай! - сказал он. - К артиллеристам.
      Матрос прихлопнул бескозырку и хотел уже выскочить.
      - Стой! Куда в тельняшке?
      - Это верно. Тельняшку они за милю разглядят.
      Приподняв убитого немца, он сдернул с него мундир, и на землю посыпались из карманов мелкие деньги, фотографии, зеркальце и другое нехитрое имущество солдата, одинаковое примерно у всех солдат, чем они дорожат, и никому больше не нужное после их смерти.
      Кое-как накинув тесный мундир, Копылов облизнул сухие губы.
      - Ну, в случае чего, не забывайте Лешку-моряка!
      Не забывай, сероглазка.
      Прыгнув через завал, выбрасывая в стороны ноги, где на четвереньках, где бешеным скоком, он умчался к холму, пыля флотскими клешами, и сгинул между воронками. Никто не стрелял по нему: видимо, немцы в лощине были заняты другим.
      - Теперь мы, - проговорил Андрей.
      Скрываясь в широких, местами еще дымящихся воронках петляя в нагромождениях размятой танковыми гусеницами земли, они добежали к позициям батареи.
      Пушки были раздавлены. Среди комьев глины Андрей заметил бурые клочья, вмятый край шинели. Огонь сжирал краску на броне подбитых танков, вырывался из люков. Там, в огне, щелкали патроны, напоминая редкие выстрелы. Один танк с порванной гусеницей и распахнутыми люками не дымил. Перед ним лежал человек, присыпанный землей, без головы, видимо, и подорвавший его.
      Ольга наклонилась, что-то разглядывая. В пыли валялось старомодное пенсне с треснувшим и обвязанным ниткой стеклышком.
      - Значит, никого не осталось, - вздохнул Андрей
      - Кто остался, давно ушел. Вон, зри, сколько их, - матрос показал рукой на лощину.
      В километре за полем стояла длинная вереница немецких танков и машин. И танки, выезжавшие из кукурузы, пристраивались к ним. А несколько грузовиков съезжали в проделанные ими колеи.
      Андрей догадался, почему танки вернулись: у этой колонны было иное назначение, и, потеряв здесь уже много времени, они спешили, а грузовики отправили, чтобы собрать убитых, осмотреть разбитую технику.
      С другой стороны лощины медленно двигался бронетранспортер. Немецкие автоматчики вели группу пленных. Но в роще продолжался бой.
      - Хоть бы одна пушка уцелела, - сказал Андрей. - Накрыть бы снарядами колонну. Ты, Копылов, имел дело с пушками?
      - Что толку! Уходить пора, лейтенант. Они сюда едут. Зришь?
      Андрей думал как раз о том, что уходить, пока в роще идет бой, пока там дерутся, не имеет права.
      - Может, в танке есть снаряды? А?
      - В танке? - оживленно переспросил матрос. - Из ихнего же танка по ним? Черт, это фокус! Нет, не успеем... Давай сматываться!
      - А мы попробуем... Лютиков и вы, Ольга, уходите!
      Ольга испуганно схватила его за руку. "Не надо, - как бы просила она взглядом. - Я боюсь за тебя!"
      - Попробуем!
      Андрей побежал к танку, но внезапно черный блеск ослепил его, он не слышал грохота, видел лишь, как приподнялась над танком башня, что-то тяжело ударило в грудь и плечо, еще раз ослепило. Он чувствовал, как падает в глубокую, тоже полную жаркого блеска яму.. Затем, точно из другого мира, слабо донеслось:
      - Да не реви... Живой он... Ну-ка подымай...
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      I
      Когда закончилось длившееся больше месяца Киевское сражение, Гитлер, ободренный успехом и торопясь окончить войну с Россией, дал приказ о наступлении по всему фронту. Но еще шла перегруппировка войск, двигались из Германии составы с техникой и молодыми солдатами, которые должны были пополнить армии и утвердить славу немецкого оружия для будущих времен, а для себя отвоевать жизненный простор или навсегда лечь в русской земле. И на огромном, почти трехтысячекилометровом фронте установилось короткое затишье. Только на юге армии Рундштедта пытались захватить Крым и двигались к Азовскому морю.
      А в генштабе нарастало беспокойство. Невзоров забыл, когда спал. По донесениям разведчиков, засланных в тылы немецких войск, становилось ясно, что главный удар придется на Москву - тут сосредоточивалось больше половины всех танковых дивизий противника.
      Беспрерывно, днем и ночью, к маршалу Шапошникову поступали новые сообщения о движении эшелонев из Германии, карты с уточненными позициями армий, информация военных атташе с анализом обстановки с других странах. И Шапошников требовал, чтобы любые, даже самые незначительные изменения сразу отмечались на большой, во всю стену, карте мира. Эта карта пестрела теперь разноцветными флажками.
      Затихли бои в Северной Африке. Лучшие авиацисппые эскадрильи оттуда Гитлер перебросил на Восточный фронт. Из Греции, Франции, Норвегии перебрасывались танковые части. Скрытно подтягивались к границе турецкие войска. Закончила подготовку к вторжению на Дальний Восток миллионная японская армия.
      А в морях и океанах стали активнее действовать непецкие, итальянские, японские подводные лодки, топя корабли с грузом хлеба, медикаментов...
      Наконец 29 сентября, когда в Москве открылась конференция Англии, Советского Союза и Америки, моторизованные дивизии группы армий "Юг", собранные Рундштедтом в кулак, нанесли первый удар с целью выхода к Харькову и Ростову. А утром следующего дня танки Гудериана прорвали фронт на Орловском направлении, двигаясь к Москве. И везде, от Черного моря до Карелии, начались тяжелые бои.
      Глубокой ночью, когда Шапошников уехал в Ставку, Невзоров присел на жесткий диван и задремал. Он даже не слыхал, как вернулся маршал. Во сне он видел себя командующим армией, которая, выдержав атаки немецких танков, перешла в наступление, и под артиллерийским огнем пехота залегла. Тогда со знаменем в руках он повел бойцов. Его ранило, тупая боль давила ногу.
      Откуда-то появилась Маша Галицына, стала бинтовать рану. А он, продолжая командовать, намечал захват фельдмаршала Бока. И тут его разбудили...
      - Маршал вызывает, - сказал дежурный телефонист.
      - Фу ты, - удивился Невзоров. Подвернутая нога сильно занемела. Он растер щеки, лоб и направился к двери кабинета. Маршал сидел за письменным столом.
      Здесь же находился молодой генерал в танкистской форме с простым, грубоватым лицом, большим прямым носом и косо поднятыми черными бровями.
      - Как Верховный приказал, - говорил ему Шапошников, - надо сформировать корпус за три дня, голубчик. Немыслимое дело. А надо!.. Гудериан может завтра взять Орел. И войск там почти нет... Мы ничего вам сейчас, кроме артиллерийского училища и мотоциклетного полка, дать не можем. Вот, не дожидаясь остальных частей, постарайтесь измотать Гудериана.
      Задержите его у Мценска...
      "Как мотоциклетным полком и артучилищем задержать целую танковую армию? - удивился Невзоров. - Это же спичка под топором..."
      Но генерал, кивнув, сказал:
      - Есть!
      - Гибкая разведка и маневр. А Гудериан вряд ли поверит, что его атакуют меньше трех дивизий. Ну вот, как говорится, с бала на фрегат. Прямо с международной конференции - в бой. Чаю хоть успели выпить?
      Протрещал красный телефон, соединявший с Западным фронтом. Шапошников торопливо взял трубку:
      - Да, да... Как?
      Лицо маршала было спокойным, только уголки губ резко вдруг опустились.
      - Значит, еще прорыв... Я смотрю на карту... Фланги теперь у вас открыты. Что намерены делать?..
      А Верховный резервы не дает. Сами постарайтесь брешь ликвидировать. Контратакуйте! Войска отводить пока нельзя. Доложу Ставке. Мне звоните каждый час.
      Положив трубку, он молча разглядывал карту. Генерал встал, но Шапошников остановил его:
      - Задержитесь, Лелюшенко... Фон Бок умный стратег. Видите? Концентрированные атаки на севере к Ржеву и с юга у Орла вроде психологической увертюры.
      Такой же фланговый охват был под Киевом. И мы должны, по его замыслу, тут сосредоточить внимание, а удар в центре принять за отвлекающий. Но успех любой из трех группировок дает возможность широкого маневра остальным...
      Мягко звякнул телефон правительственной связи.
      - Слушаю, - глядя еще на карту, сказал в трубку Шапошников. - Когда же вы отдыхаете?.. Понимаю.
      Район Смоленск - Юхнов - Брянск. Туда, очевидно, передвинутся штабы...
      Невзоров догадался, что говорит он с кем-то из руководивших формированием отрядов для заброски в тыл противника.
      - Да... Фронт уже разорван. Опасный прорыв на Вязьму...
      Слушая, он закрыл трубку ладонью и кивнул Невзорову:
      - Всех операторов я разослал. Устали вы, голубчик, да послать некого больше к Можайску. Взгляните, готовы ли противотанковые рвы и как войска туда выходят?
      Спустя несколько минут Невзоров уже ехал по городу в штабной "эмке". Москва была пустынной. Редко моросил осенний холодный дождь. В темноте угадывались зенитки на бульварах и часовые возле них. Это придавало городу настороженный, фронтовой вид. По Садовому кольцу расставляли уже надолбы и бетонные щиты, здесь готовилась внутренняя линия обороны на случай уличных боев.
      У Дорогомиловской заставы боец-регулировщик остановил машину, пропуская длинную колонну войск.
      Топот сотен ног, приглушенный хруст орудийных колес, цокот лошадиных подков разносились по затихшему городу.
      - На фронт идут, - проговорил степенный, молчаливый шофер, которого и старшие командиры штаба называли дядей Васей.
      - Идут, - сказал Невзоров, разглядывая покачивающийся лес штыков, мокрые от дождя каски.
      - Видать, рабочие батальоны тронулись...
      Теперь и Невзоров обратил внимание, что бойцы идут вразвалку, неровными рядами, и вместе с юнцами степенно шагают седоусые мастера.
      - А по Рязанскому шоссе из Москвы некоторые бегут, - говорил шофер, рабочие там устроили проверку. Из одного грузовика шесть ящиков мыла взяли. Натоварился... Шашель эта расползется, а стоящие люди на фронт идут.
      - Да... Закономерность войны, - отозвался Невзоров. - И гибнут лучшие. Но без этого не достичь победы.
      Он думал о том, что из рабочих батальонов уже формируются под Москвой новые дивизии, а полк, где находится Марго, стоит в лесу, недалеко от Можайска.
      И о том, почему Ставка не дает фронту крупные резервы, хотя по ударам немцев рисовался замысел, как и в битве у Днепра: обойти Москву и с юга и с севера, зажать танковыми клещами наши войска.
      Колонна бойцов прошла, за ней катился обоз, и следом опять двигалась пехота. Но эти бойцы шли ровно, точно на параде. Невзоров заметил, что многие одеты в командирские шинели и фуражки, а каски болтались у пояса.
      Возле машины остановился невысокий командир, и Невзоров сразу как-то узнал в нем того майора, который выпросил билеты на "Лебединое озеро".
      Приоткрыв дверцу, Невзоров окликнул его.
      - Это вы? - тоже узнав Невзорова, обрадовался майор. - Ну, здравствуйте! Как тогда удружили! И понастоящему отблагодарить не смог...
      - Какие тут благодарности! - усмехнулся Невзоров. - Если в сторону Можайска, то подвезу.
      - Ну раз такая оказия случилась, довезите немного.
      Команду лишь передам...
      Он убежал и скоро вернулся. Как-то боком забираясь в машину, сказал:
      - Я уж в госпитале две недели отвалялся. Легко ранило. А что за прелесть был танец маленьких лебедей! Ну, прелесть!.. Тар-рам-там-там...
      - Полком командуете? - спросил Невзоров.
      - Батальоном, - растирая оттопыренные уши, проговорил тот.
      - В звании майора - и на батальон?
      - Это штурмовой...
      - Ах вот что, - сказал Невзоров. - Я смотрю и удивляюсь, отчего бойцы в фуражках идут. За какие же это грехи?
      - Разное... Кто приказ не мог выполнить, а кто лишнее усердие допустил, - в голосе у него клокотнул смех. - Чего не бывает... Одного интенданта бес попутал. Вдовица шепнула ему, что попозже окно раскроет.
      После баньки он влез, да нащупал вдруг пышные усы.
      Ревность, конечно, взыграла. И сапогом-то по усам.
      Оказалось, что хату в темноте перепутал. А там генерал их отдыхал...
      Невзоров знал, что такое штурмовые батальоны: их кидали на самые трудные участки. И, слушая веселый, екающий говорок майора, он почему-то уже испытал невольную симпатию к нему.
      "Право, чудак, - думал он. - Хотя и рисуется и бравирует".
      Ему было невдомек, что это далекое от рисовки и бравады свойство: кто видел смерть и привык уже к мысли о ней, как добрые, веселые люди привыкают к сварливым тещам, тот начинает улавливать комизм, сопутствующий любой трагедии.
      - Война, правда, не мать родна, - говорил майор. - И если не убьют, опять приеду, чтоб сходить в театр на "Лебединое озеро". Сильная штука...
      - Сила вечно женственного, - улыбнулся Невзоров.
      - И не поймешь что! До войны, бывало, заедешь:
      то да се жена приказывает купить. Некогда... А не единым хлебом жив человек.
      От улыбки его широкое, простое лицо как-то расплывалось и делалось наивно задорным, но едва сжимал губы, щеки каменели, а маленькие зрачки казались свинцово-тяжелыми.
      - Вы-то женаты, подполковник?
      - Был, - ответил Невзоров. - Да как-то не получилось. Теперь один живу.
      - Да, да, - торопливо сказал майор, очевидно испытывая неловкость за такой вопрос. - Чего не бывает?..
      Семья, как земля, чем больше в нее вкладывают, тем больше получают. А на сухом-то месте колючки растут.
      Ничего, другой раз все получается лучше.
      - Если получается... - усмехнулся Невзоров.
      - Супруги-то, - заговорил шофер, - из давнего слова "супряж" вышло. Дед мой, лошадник, толковал еще:
      "Не всяких двух запрягать в один возок ладно".
      Обогнув колонну пехоты, машина уже ехала по загородной дороге. Тут были дачные места. Вековые сосны кружевными лапами укрывали домики. Через луг, затянутый еще синеватой дымкой, тянулся глубокий противотанковый ров. И, как разбежавшиеся по лугу деревенские модницы в ярких платках, стояли березки, окутанные желтой листвой. Впереди замигал красный стоп-фонарь.
      - Проверка документов, - сказал шофер.
      - Вот здесь я и сойду, - отозвался майор.
      У самой дороги была выкопана землянка, торчал пулемет. Несколько бойцов и милиционер с автоматом грелись, толкая друг друга. Рядом стоял "виллис", и около него ходил круглоголовый полковник.
      - И начальство уже здесь, - сказал майор.
      - Командир ваш?
      - Полковник Желудев. Мы к его дивизии приданы.
      Я с ним и в госпитале был.
      Старший лейтенант проверил документы. Майор боком выбрался из "эмки", долго тряс руку Невзорову, словно прощаясь с хорошим, старым товарищем.
      Когда машина тронулась, Невзоров подумал:
      "А фамилию его я не узнал. Да и зачем? Случайная встреча... Где-то здесь базируется дивизия ополчения.
      Вот бы повидать Марго".
      Он припомнил ужин в ресторане и то, что говорил за их столиком художник. Не будь этого, Марго, конечно, не додумалась бы идти в ополчение. А не встреться ему тогда майор, они бы пошли не в ресторан, а в театр.
      Случайные встречи, случайно услышанные фразы как иногда меняют все. И образ хорошенькой, капризной Маши Галицыной никак не увязывался в его сознании с шинелью и солдатской каской. Это порождало невольную грустную улыбку.
      - Где-то здесь формируются ополченцы, - проговорил Невзоров.
      - Три дня назад был, - откликнулся шофер. - Ездил к ним.
      "На обратном пути можно заехать, - решил Невзоров. - Конечно, заеду..."
      Километрах в десяти от первого рва тянулся второй.
      Здесь, подобно муравьям, копошились тысячи людей.
      Женщины в телогрейках, платках, шляпках долбили лопатами глину с каким-то неистовым упрямством.
      И поднимавшийся туман будто разгоняло их слитное дыхание.
      II
      Еще одна линия противотанковых рвов строилась возле Можайска. Широкий ров тянулся через картофельное поле, огибая лес. Грязные, черные тучи, казалось, цепляются за верхушки деревьев. А ветер гнал их, с трудом очищая небо. Этот холодный ветер упрямо раскидывал полы невзоровской шинели. Он шагал вдоль рва, где женщины копали сырую глину, и почему-то думал о теплом золотистом песке на юге, у моря. Трудно было представить, что сейчас там рвутся снаряды, а танки ломают, давят виноградники.
      В это время он ездил к Черному морю с Эльвирой.
      И всегда удивлялся тому, как хорошела она, как радостно блестели ее глаза, словно то, чего не хватало в жизни, давал морской простор. Теперь, когда их ничто не связывало, у него почему-то возникало беспокойное ощущение утраты. Если к Маше Галицыной у него было радостное, нежное чувство, то это, казалось бы отгоревшее, затянутое пеплом, надсадно щемило сердце.
      У рва дымил костерчик. Возле него грелись две женщины. Невзоров подошел к ним.
      - Умаялись, бабоньки? - весело спросил он.
      Одна из них, в заляпанных глиной сапогах и теплом
      платке, узлом стянутом на спине, кивнула:
      - Да... с непривычки руки устают.
      Вначале Невзоров решил, что это старуха, но теперь увидел ее молодое узкое лицо, большие карие глаза и очень румяные щеки. Другая женщина глядела на него с игривой полувопросительной улыбкой. Она была рослой, лет двадцати пяти, круглощекой. Телогрейка едва сходилась на груди, и, казалось, вот-вот отлетят пуговицы. А взгляд ее черных, в узком разрезе глаз, должно быть унаследованных от прабабушки, жившей здесь, быть может, еще при нашествии хана Батыя, словно искал ответного взгляда Невзорова.
      - Вы из Москвы?
      - Из Москвы.
      - Как там, бомбят? - спросила женщина в платке.
      - Не заметил, - улыбнулся он.
      - Вот... Чего ж маяться, - сказала черноглазая. - У нее дите с бабкой в Москве. А муж на фронте. Ну и мается... Он у тебя полковник?
      - Зачем это, Стеша? - вздохнула та. - Кому интересно?
      - И-хэ! Может, знают да сообщат.
      - Призрачная надежда, Стеша. - Как бы извиняясь за нее, женщина слабо улыбнулась Невзорову: - Вы кого-нибудь ищете?
      - Да... Начальство какое-нибудь.
      Стеша фыркнула в кулак:
      - Нету никого. Прогнали.
      - Кто прогнал? - удивился Невзоров.
      - Да мы, бабы, - засмеялась она. - Этот ваш лейтенант дюже пронзительный глаз имеет. Стоишь будто нагишом, и кружение в голове получается. А мы ж народ слабый.
      - Ох, Стеша, Стеша, - качнула головой другая. - Вы, товарищ подполковник, не думайте. Лейтенант Быструхин... как это объяснить?.. Иные люди становятся очень робкими в присутствии женщин. И Стеша так иронизирует. А сегодня он ушел в Можайск. Лопат не хватает, по очереди работаем... Вас что интересует?
      Я бригадир здесь.
      - Вы строитель? - обрадовался Невзоров.
      - Писала диссертацию о строении молекулы кристаллов, - улыбнулась она, и румянец на щеках вспыхнул ярче, оттеняя темные впадины под глазами.
      - Да?.. - удивился Невзоров. - Меня интересует, когда окончите работы?
      - Думаем, завтра к утру, - сказала она и, заметив, что Невзоров глядит на бомбовую воронку, метрах в десяти обвалившую край рва, прибавила: Если бомбить не станут. Вчера три раза бомбили...
      Женщины, которые закидывали эту воронку, перестали работать.
      - Эй, Стеша! - крикнула одна. - Чего там?
      - Вот уговариваю, - ответила Стеша, - молодых лейтенантов заслать к нам побольше. А то мы бесхозные.
      - Ох, шальная девка! - рассмеялись там.
      - Вы б хоть нашего бригадира до села отвезли, - продолжала Стеша. Который день жаром исходит.
      Простыла она на ветру. Мы-то по очереди бегаем греться, а она день и ночь здесь.
      Лишь теперь Невзоров понял, отчего яркий румянец вспыхивает у этой бледной женщины.
      - Конечно, - сказал он. - Ради бога...
      - Глупости, - проговорила та. - Никуда я не уеду.
      - Это что? - торопливо заговорила Стеша, глядя на Невзорова. - Село, вот оно, под лесом. И дома у меня никого... На горячей печи хворь как рукой снимет. Машиной тут ехать пустяк. И вы б отобедали.
      - Благодарю, - улыбнулся Невзоров. - Муж-то где?
      - Да на что мне он? - вдруг слегка краснея, засмеялась она. - Еще успею намаяться. Пока без мужа, и отгуляешь всласть. А с мужем какая утеха? Едва мужем стал - и начинает себя любить больше. Только исподники ему стирай да мыкайся по хозяйству.
      - Просто еще не любила ты, - сказала бригадир. - А полюбишь, все иным кажется...
      - Ну что ж, - заторопился Невзоров. - До свидания Он пошел к асфальту, где оставил "эмку". Увидев его, шофер заранее раскрыл дверцу.
      - Едем в Можайск, - приказал Невзоров.
      Небо совсем очистилось. Шоссе было пустынным.
      Улыбаясь про себя, глядя через лобовое стекло на мокрый еще асфальт, Невзоров думал о том, как развивалось бы его знакомство с этой Стешей, имей он свободное время и намерение поехать в село. Не случайно же намекнула, что дома никого нет. Видно, смотрит на жизнь легко, без психологических исканий. Невзоров даже представил, как она готовит обед и как может обнять сильными, горячими руками.
      - Н-да, - пробормотал он.
      - Что? - спросил дядя Вася.
      - Медленно едем, - ответил Невзоров.
      - Куда ж быстрее? - обиделся шофер. - Вот он, Можайск.
      Город напоминал огромный табор. На улице стояли повозки беженцев, коровы. У водопроводных колонок женщины стирали белье.
      - Э-эх, - глядя по сторонам, бормотал дядя Вася. - Куда теперь ехать?
      - В горком, - сказал Невзоров.
      У горкома ополченцам раздавали винтовки. Невзоров увидел тут и несколько женщин.
      - А вы куда? - говорили им. - Вы-то, бабоньки, здесь лишние.
      - Это мы лишние? - возмущенно крикнула одна. - Татьяна! Когда с ним целовалась, он лишней тебя называл?
      Невзоров прошел в дом. У дверей кабинета секретаря горкома толпились люди. Но помощник секретаря кивнул ему точно знакомому и открыл дверь. В кабинете было так накурено, что дым висел, будто густое облако.
      - Лопаты дадим, - говорил высокий человек в солдатской гимнастерке с пистолетом на ремне, стоявший у окна. - А взрывчатки нет. Нет у меня взрывчатки, лейтенант! Все!
      Худой лейтенант, на котором форма висела, точно на палке, не двинулся с места.
      - Что ты глядишь на меня?
      - Женщины работают, знаете ли, - тихо произнес лейтенант.
      - Знаю! - взорвался тот. - И не дави на мою сознательность! Что я тебе, рожу взрывчатку? Нет, понимаешь?!
      Как бы лишь теперь он заметил вошедшего Невзорова и шагнул к нему:
      - Подполковник Невзоров?
      - Да.
      - Я секретарь горкома. Мне уже звонили. Разыскивают вас.
      - Позвольте, - сказал лейтенант, - ведь я...
      - Что еще? - обернулся секретарь горкома. - Вот морока с тобой.
      - У депо лежит немецкая бомба. Позвольте хоть ее взять.
      - Так бери!
      - Знаете ли, там часовой.
      - Какой часовой? А-а... тетка Матрена! Что ж ты, лейтенант, с теткой не мог справиться? Ладно, скажи, что я разрешил.
      Лейтенант неловко козырнул. У него было серое, усталое лицо, выступающие скулы и длинные, точно растянутые губы.
      - Лейтенант Быструхин? - спросил Невзоров.
      - Так точно, - удивленно и как-то испуганно взглянув на подполковника, ответил тот. - Быструхин.
      - Подождите меня.
      - Товарищи, сделаем перекур минут на десять, - предложил секретарь горкома и, виновато улыбнувшись, руками потер щеки.
      - Целые сутки заседали. Много беженцев. И всех надо покормить, отправить дальше в тыл. Да еще формируем рабочие отряды и тихонько готовимся к эвакуации. Береженого, как говорится, бог бережет. Час назад сообщили - у Вязьмы глубокий прорыв танков...
      Как думаете, пустят их сюда?
      - Трудно ответить, - проговорил Невзоров. - А как вы думаете использовать рабочие отряды? Хотите бросить необученных людей против танков?
      Вскинув брови, тот посмотрел на Невзорова, затем усмехнулся:
      - Это же русские люди, подполковник. Ну ладно, звоните в Москву.
      Невзоров по телефону вызвал Москву и доложил маршалу о том, что интересующие его "канавки" здесь не готовы.
      - А кто есть поблизости? - спросил Шапошников.
      Невзоров так же иносказательно пояснил, что хочет заехать в дивизию ополчения.
      - Да, да, - ответил маршал. - Потом расскажете.
      Невзоров положил трубку.
      - Я хоть и невоенный, - засмеялся секретарь горкома, - но понял, что рвами интересуетесь. Вот, значит, какое дело. И мы это дело упустили. Я ведь на партийной работе только месяц. До этого слесарем был. - Он подошел к двери, приоткрыл ее и позвал: - Лейтенант, зайди-ка.
      Быструхин вошел, тиская руками фуражку.
      - Жаль, Быструхин, что ты не здесь на учете. Вкатили бы тебе...
      - За что? - удивленно спросил лейтенант.
      - За то, что мямля! Понимаешь ведь, какое дело у тебя?
      - Я говорил...
      - Говорил: "позвольте", "извините". А тут кулаком бить надо. Если тебе доверено, ты и в ответе... Ладно! Сейчас на бюро вопрос обсудим. Людей пришлю.
      Что еще?
      - Взрывчатку. Женщинам трудно копать глину.
      - Да нет у меня взрывчатки! Хоть режь! Ну, килограммов тридцать дам, а больше нет.
      - Так вы хотите взрывать? - спросил Невзоров.
      - Если бы, - вздохнул Быструхин. - Да нечем.
      Между рвами проходы остаются, их бы заминировать хорошо.
      - Вы уж постарайтесь, - мягко сказал Невзоров.
      - Да, да, - обрадованно произнес лейтенант. - Спасибо.
      "Действительно, мямля, - думал Невзоров. - Ждал разноса, а я с ним вежливо говорю. За это, что ли, мне "спасибо"? Ну и командир".
      - Идите, лейтенант, - строго проговорил он.
      - Да-а, - тиская ладонями щеки, вздохнул секретарь горкома. - Значит, к Москве рвутся. А дивизия ополчения, которую вы упомянули, стоит неподалеку, в лесу. Мы их картошкой снабжаем...
      III
      На поляне, среди редколесья, ополченцы кидали деревянные гранаты в уродливый макет сложенного из бревен танка, яростно кололи штыками соломенные чучела.
      - Отбой... Коли! - выкрикивал худощавый сержант, у которого черной повязкой был закрыт один глаз. - Веселей коли. Штык веселых любит. Оп!.. Думай, что не болван это соломенный, а живой предмет.
      У него мечта есть - заколоть тебя.
      И недавние учителя, музыканты, инженеры в солдатских шинелях, с потными от напряжения лицами старались отбить его длинную палку, которую нацеливал он им в грудь.
      А лес будто замер, играя красками осени. Невзоров приостановился у березы. После душных кабинетов особенно остро ощущалась живительная, бодрящая красота леса. Ему вспомнилось, что когда-то месяц октябрь славяне называли "ревун" или "зарев". И называли оттого, видно, что в эту пору, будто охмелевшие, завороженные красками леса, громко трубили олени, ревели сохатые. Давно люди истребили хозяев тенистых боров, повырубили чащи леса... Человек редко думал о том, как оскудевает мир, где он живет. Всегда человек приравнивал ценность добытого к трудностям, с которыми это достанется, а то, что легко взять, не умеет ценить.
      Эти мысли как-то непроизвольно связывались у Невзорова с его личной жизнью.
      "Да; - усмехнулся он, - мы обо всем научились рассуждать и повторяем ошибки..."
      К чучелу теперь бежал подросток в сползающей на лоб каске и длинной шинели. Винтовка тоже казалась слишком большой в его тонких руках.
      - Ну-ка, Светлова... Раз! - выкрикнул сержант. - Коли!
      "Это девушка, - понял Невзоров. - Значит, и Галицына тут".
      Штык скользнул по бруску, едва не задев отскочившего сержанта.
      - Ну, ягодки-маслинки. Куда целишь? - возмутился он. - Я тебе чучело?
      - Не-ет, - проговорила она.
      - Эх, вояка! Мухи ж смеяться будут. Хотя медиципа и не полагается штыком орудовать, а уметь надо.
      Заметив идущего подполковника, он крикнул:
      - Смирно! - И бегом двинулся к Невзорову. - Взвод изучает приемы рукопашного боя, - отрапортовал он. - Командир взвода сержант Захаркин.
      Лицо у него было покрыто синими точками въевшегося под кожу пороха. Через бровь от закрытого повязкой глаза тянулся рваный шрам.
      - Я ищу Галицыну, - сказал Невзоров.
      - Есть. Доставить сюда?
      - Зачем же? Где она?
      - Отбывает наряд. Будете допрашивать? - единственный глаз сержанта понимающе округлился. - И верно. Чего церемониться!
      - Так, так... - скрыв удивление, пробормотал Невзоров. - Как ее найти?
      - Я доведу вас.
      - Пожалуйста, - разрешил Невзоров.
      - Так никакого порядка не будет, - говорил сержант, шагая рядом. - Этак всякий захочет командиров по щекам лупить. У нас в роте их пять штук, этих женского пола. Ну, две от медицины, еще ладно. А на кой остальные? Сперва были недовольны, что шинелек по размерам нет. А где взять? Потом ботинки с обмотками не годятся. Ну, ротный, конечно, выразился. Нормально выразился, без других заковырок. Что здесь мсды разводить? А она его - хлоп...
      - Галицына?
      - Кто ж... А он фронтовик с первого дня. Здесь кухня в овраге.
      - Хорошо, - сказал Невзоров. - Я тут сам найду.
      Продолжайте занятия.
      Он спустился в лесную падь. Кухня стояла у родничка. Возле кухни, присев на ящик, Маша Галицына чистила ножом свеклу. Шинель с засученными рукавами, громадные порыжелые сапоги делали ее неузнаваемой. Особенно поразило Невзорова то, что не было знакомой копны волос и под сдвинутой к виску пилоткой торчали короткие вихры.
      - Боец Галицына! - строго проговорил он.
      - Что?
      Вскинув голову, она растерянно заморгала ресницами, точно еще не узнавая его.
      - Надо говорить: "есть", - улыбнулся он.
      - Ой, Костя! А я теперь... Вы меня разыскали?
      - И даже не пришлось объехать мир. Что вы натворили?
      Бросив свеклу и воткнув нож в землю, она протянула ему обе руки, опустив книзу грязные ладони, чтобы он мог пожать запястья.
      - Ах, это? - сморщив нос, Марго привычным жестом тронула обрезанные косы. - Вырастут.
      - Не это, а с командиром роты? Меня уже за прокурора сочли.
      - Да? Ну и пусть, - в голосе ее теперь звучало детское упрямство. Пусть судят, а я не извинюсь. Ой, Костя, до чего я рада! Тогда я звонила, звонила. Я стала ужасная? Да? Очень подурнела?
      - Характер, во всяком случае, не изменился, - проговорил Невзоров, еще держа за кисть ее левую руку.
      Она горестно вздохнула, одновременно улыбаясь, как бы показывая, что ей-то свой характер нравится, а другим, разумеется, нелегко.
      - Все меня ругают. И Ленка и Наташка, - высвободив руку из его пальцев, сказала она.
      - Они тоже здесь?
      - Ну да. Мы вместе. И знаете, кто у нас повар?
      Тот официант из ресторана. Он за картошкой уехал.
      - А кто ваш ротный? - спросил Невзоров.
      - Лейтенант. У него всегда нос шелушится. Если бы только ругался, наверное, я бы стерпела, но еще говорил, что мы струсим и лучше поехать в Алма-Ату.
      Увидим, кто больше струсит!
      - Люди не ангелы, - улыбнулся Невзоров, давая понять, что и к ней также относится это. - Я договорюсь в штабе, чтобы откомандировали.
      - Меня? - она пристально, с удивлением взглянула на него. - Зачем?
      - Но к чему осложнять все? Здесь армия, и командир есть командир.
      - И выйдет, что я испугалась? Да?
      - Есть же здравый смысл.
      - А у нас есть Полина, - вдруг рассмеялась она - Военфельдшер. И строгая до жути. Ее все боятся, даже лейтенант. Она говорит, что друг не тот, кто хлеб медом намажет, а кто правду скажет.
      "Она совсем еще ребенок, - подумал Невзоров. - И все кажется ей легким, как забавная игра..."
      Эта детская наивная беззащитность ее перед сложными обстоятельствами вызвала у него какой-то прилив нежности, ему хотелось опять взять ее маленькие руки, запачканные красным соком, поцеловать нежноматовую шею с голубой жилкой, вздрагивающей у грубого воротника солдатской шинели.
      - Ой, что сейчас будет, - тихо сказала она, глядя поверх его плеча, лейтенант идет.
      Невзоров обернулся. Хватаясь руками за ветки, припадая на левую ногу, по тропиночке спускался молодой приземистый лейтенант в распахнутой телогрейке и фуражке. Лицо его с мальчишеским пушком на щеках, с облупленным круглым носом выражало негодование.
      - Да... свирепая личность, - усмехнулся Невзоров.
      Он встал и пошел навстречу. Шагов за пять лейтенант фасонным жестом, вскинув кулак, лишь у самой головы распрямил пальцы.
      - Лейтенант Еськин. Не понимаю, зачем буза эта?
      Сам обойдусь без прокурора.
      - Вы уверены, что я прокурор?
      - Ну следователь. А мне командовать ротой. Ни о каком чепе я не докладывал.
      Его белесые глаза смотрели на подполковника с неприязненной выжидательностью. И похож он был на смешного рассерженного щенка, которому отдавили лапу. Как бы невзначай, он шире распахнул телогрейку, показывая висевшую на груди медаль "За боевые заслуги".
      - Ошибаетесь, лейтенант, я не следователь.
      - А кто же?
      - У меня разрешение командира полка встретиться с бойцом Галицыной. Мы старые знакомые.
      - Ешь ты корень, - лейтенант указательным пальцем сдвинул фуражку на затылок. - А мне докладывают, что прокурор явился На кой черт? Да еще когда руки мягкие, у судейских...
      - Руки? - переспросил Невзоров.
      - Ну да. Отец учил: хочешь понять человека, не только в глаза смотри, а на руки еще. Когда руки мягкие, то душа бывает черствой.
      Теперь от его настороженности не осталось и следа.
      Он, видимо, хотел быстрее разъяснить, почему спервп так враждебно настроился, и в голосе звучала доверительность.
      - Понимаешь, лейтенант, - сказал Невзоров, обращаясь уже на "ты". - Для меня эта девушка много значит. Ну, что тебе объяснять? Будем считать: все уладилось.
      - Да что? - кивнул тот. - И мне, которые с характером, нравятся. Заменю ее сейчас.
      - Времени, лейтенант мало, - сказал Невзоров. - Вот беда.
      - Так час хоть погуляйте.
      Как все добрые по натуре люди, испытав неприязнь или озлобление и поняв, что это было напрасным, oн торопился сказать или сделать хорошее, приятное, чувствуя уже себя виноватым.
      - И десяти минут нет, - вздохнул Невзоров. - Гдэ медаль заработал?
      - Давно... Под Клеванью.
      Невзоров припомнил, как еще в начале войны у границы под станцией Клевань механизированный корпус генерала Рокоссовского стремительными атаками отбросил танковые дивизии Клейста, и затем генерала вызвали в Ставку, назначили командующим армией.
      - У Рокоссовского были?
      - Да нет. Я из пограничников, - Еськин опять фгсонно поднял кулак и, у виска распрямив ладонь, чуть скосил глаза на Марго, как бы выказывая мужскую солидарность и понимание того, сколь мало интересуют красивого подполковника его боевые заслуги.
      IV
      В черной безмолвной пустоте Андрей стал различать Щебет птиц, шорох листьев. Мир как бы опять входил в него своими неумолкаемыми звуками. И тут же он испытал боль. Эта боль, неожиданная, резкая, принесла мысль: "Я жив". Он раскрыл глаза. Над ним склонились колючие ветви терновника, а сбоку, как из туман?, выплывало лицо Ольги.
      - Очнулся! - радостно прошептала она.
      - Где мы? - спросил Андрей.
      - Здесь овраг... кусты...
      - Где Лютиков... матрос?
      - Здесь. Ушли воду искать.
      - Я был ранен?
      - Взорвался танк.
      - Танк? Да, я помню. Меня оглушило?
      - Контузило, и еще осколок плечо задел.
      - Сильно?
      - Много крови вышло, а так ничего.
      Она коснулась пальцами его щеки. Пальцы были горячие, дрожащие.
      - Очень больно?
      - Не очень, - сказал Андрей, - только холодно.
      А немцы где?
      - Мы далеко ушли. Скоро вечер.
      - Надо мне сесть.
      - Не надо!
      Она снова коснулась пальцами его щеки. И в этом прикосновении он чувствовал какую-то затаенную, робкую ласку.
      - Морщинка, - тихо добавила она. - А раньше не было.
      - Вот... хотел сказать вам... тебе... Хорошо, что мы...
      - Я знаю...
      - Что?
      - Еще тогда в лесу... не знала, что это. Отчего?
      Мне уже ничего не было страшно. А потом было страшно за тебя. Ну вот.
      Глаза ее приблизились, стали такими же огромными, как ненастное черное небо, а шепот, будто мягким теплом, обволакивал его, снимая боль в плече.
      - У тебя глаза хорошие, - сказал Андрей.
      - Ну, - проговорила Ольга, - это от бабки. Ее считали у нас в деревне колдуньей. Ты не смейся.
      - Я не буду смеяться, - ответил Андрей.
      - Теперь мы никогда не расстанемся. Правда?
      - Да, - прикрыл веки Андрей. - Ольга...
      - Я знаю! Ты молчи. А раньше кого-нибудь любил?
      - Мне казалось. В школе учились с ней. Но это совсем не так. Я еще ни одной девчонки не целовал.
      - И я... Не открывай глаза.
      Он почувствовал губами ее дыхание, затем и ее губы, обжигающие, сухие, горячие.
      - Я буду совсем твоя, - шептала она. - Совсем...
      Ну? А ты ничего не говори. Вот сама...
      Она чуть отодвинулась, взяла его руку и прижала к своей щеке.
      - У тебя правда ничего не болит?
      - Правда, - улыбнулся Андрей.
      - И голова?
      - Моей голове достается. Недавно табуреткой стукнули, а теперь еще. Я попробую встать, - косясь на замотанное бинтом плечо, сказал он.
      - Лежи. Идти сейчас нельзя, еще только вечер, - она посмотрела на него так, будто решая, сказать чтото или нет. - Помнишь, когда ждала у ручья? Тебя не было долго, и я стала купаться. А ты пришел и затем убежал.
      - А если бы не убежал?
      Она тихо засмеялась:
      - Ну?.. Я бы поколотила тебя. Вот, если, думаю, не уйдет, мокрой гимнастеркой колотить буду. - Смех ее оборвался, и глаза вдруг потухли. Столько умирают кругом, а мы о чем говорим?..
      Андрей молча притянул ее руку к своим губам.
      Ее узкая ладонь пахла йодом, землей, дымом. И он целовал осторожно, как святыню, трепетные, слабые пальцы, сначала один, потом второй, третий. Говорить сейчас он просто не мог, грубыми казались ему любые слова. И все чувства он вкладывал в эти движения губ.
      - Я всегда буду любить тебя, - шептала Ольга. - Всегда, всегда. И боюсь, что меня не хватит Понимаешь? Не хватит моих губ, рук... Моя любовь больше, чем я вся.
      Захрустели кусты.
      - Где они тут? - спросил голос матроса.
      - Дальше, - ответил ему Лютиков. - Не кричи ты!
      - Здесь... сюда идите, - позвала Ольга.
      - Вот и мы, - сказал матрос. - Как лейтенант?
      Увидев открытые глаза Андрея, он присел рядом.
      - Оклемался! Ну, лейтенант, живем. Воды хочешь?
      Лютиков радостно улыбнулся Андрею. Он держал каску с водой.
      - Мутноватая только. Из ямы набрали.
      - Я ж говорил, что лейтенант, как флагшток, будет, - вставил Копылов. А у тебя, сероглазка, отчего мокрые щеки?
      - Ну! Ты не подглядывай, - сказала Ольга.
      - Эге-е, - он весело мигнул Андрею. - И тяжел ты, лейтенант Я хребет изломал, пока нес.
      Андрей долго пил теплую, с болотным запахом воду, стукаясь зубами о металл каски.
      - И меня оглушило, - рассказывал ему Лютиков - Я глядь: башня летит. Около меня шмякнулась.
      - А я глядь: он брюхом землю драит, - прибавил матрос.
      - Что там наверху? - отдав ему каску, спросил Андрей.
      - По дороге машины катят Везде немцы.
      - Попробую встать.
      - Так я помогу.
      - Нет.. Сам!
      Правой рукой он взял автомат. При малейшем движении левой руки в плечо отдавало жгучей болью, но правой рукой он мог владеть. И, опираясь на автомат, медленно встал. Земля качалась, терновник уплывал вниз, словно его накрыло туманом.
      - Ничего... Еще могу. Будем прорываться.
      - Тебе, лейтенант, надо было на флот идти, - уважительно сказал Копылов, помогая ему сесть.
      - Лес далеко? - спросил Андрей.
      - Километров пять, - ответил матрос. - Недавно там стрельба шла. Застукали кого-то.
      Лютиков обнаружил в кармане два куска сахара и расколол их на части. Они грызли сахар, запивая по очереди водой из каски. Всем было понятно, что положение отчаянное; где теперь фронт, никто не знал, и думать об этом не хотелось.
      - Достал бы ты еще хлеба, - сказал матрос Лютикову, - и я всем отсемафорю, что в пехоте люди есть.
      - Может, бифштекс тебе, - хмыкнул Лютиков, - с луком и анчоусы? Ты ж фокусник Давай, сооруди.
      Матрос отпил несколько глотков и, держа еще каску, рассеянно взглянул на свои громадные ботинки, а затем на ноги Ольги:
      - Ножки у тебя, сероглазка, до чего маленькие.
      Я и не заметил раньше.
      Она подняла глаза на Андрея и улыбнулась ему.
      Лютиков деланно зевнул:
      - Вот я как-то видел ножки..
      - Где? - заинтересовался матрос.
      - У одной девчонки, с которой провел ночь...
      Матрос, отхлебывая из каски воду, поперхнулся.
      - И сама хороша?
      - Остального я не разглядел, - сказал Лютиков.
      - Силен, бродяга! - кося глаза на Ольгу, хохотнул матрос.
      - А ножки были, - продолжал Лютиков, - это да...
      И с розовыми ямочками под коленками. Она туфли сняла. Я даже глаза закрыл.
      - Эх, карась, - выдохнул матрос. - Что же ты?
      - И когда открыл глаза снова, - невозмутимо добавил Лютиков, - передо мной уже торчали здоровенные сапоги. Ехал я без билета под лавкой вагона.
      - А, черт, - досадливо уронил матрос.
      Ольга тихо засмеялась, прикрывая ладонью рот.
      - Ага, такой перманент, - вздохнул Лютиков.
      V
      Они двигались по ночам, от леса к лесу, вдоль узкой речушки Сула. Ночи стали холодные, туманные. Андрей шел медленно, быстро уставал. Иногда матрос и Лютиков, оставив его с Ольгой в лесу, пробирались на хутор. Но раздобыть хлеба или кринку молока удавалось не всегда, хутора бывали заняты немцами. И тогда целый день жевали горьковато-терпкие осенние лесные ягоды. Плечо Андрея распухло, даже шевельнуть рукой он не мог. Ольга собирала какие-то травы и прикладывала к ране. Хотя матрос и Лютиков подсмеивались над ней, она каждый раз шептала бабкины наговоры. И боль в плече Андрея, то ли от сока трав, то ли от прикосновения ее рук, стихала. Удивительными бывают руки женщины, если она любит. Ни глаза, ни ласковый шепот не выразят того, что способны выразить какой-то неслышной музыкой в обычных движениях ее руки.
      Этой ночью они шли без привалов Ольга поддерживала Андрея за ремень. Чернота леса, пронизанная коегде лунным блеском, дышала смолой, высыхающим мхом. На попадавшихся изредка березах распушенные ленты бересты висели будто длинные светло-желтые косы.
      - Не присядем, лейтенант? - спросил матрос.
      - Нет, - ответил Андрей - Скоро утро.
      - А я... это, - заговорил Лютиков. - Вы потихоньку идите, а я догоню.
      - Опять? - хмыкнул матрос.
      - Э-эх! - глянув на Ольгу, смущенно выдавил Лютиков и метнулся за кусты.
      - Вот баклан рыжий, - засмеялся матрос. - Облопался грибов. Давай поведу лейтенанта, сероглазка.
      - Я сама, - проговорила Ольга.
      - Измучилась ведь?
      Она лишь молча уложила здоровую руку Андрея на свое плечо.
      Лютиков догнал их через минуту. Откуда-то ветерок сносил запах разложения Этот запах все усиливался, будто им пропитались деревья. Они вышли на край леса. Впереди открылось поле, и дальше темнел бор Желтый лунный свет обволакивал какие-то бугорки.
      Неприятные, скрипуче-равномерные звуки плыли от клубившейся туманом низинки.
      - Что такое? - пробормотал матрос. - Взглянуть?
      - Давай, - кивнул Андрей.
      Он вернулся быстро.
      - Это наши... убитые, - губы его дергались. - А на повозке ведро качается.
      - Идем, - приказал Андрей.
      На покореженной гусеницами земле лежали трупы, в жнивье поблескивали стреляные гильзы, неразорвавшиеся гранаты, капли холодной росы. Щемящие звуки как бы витали над этим страшным полем, где люди растили хлеб, а тихими росными ночами слушали мелодичный шорох колосьев.
      - Двуколки санитарные там, - говорил Копылов. - И на мертвых бинты. Видно, раненые были. А не сдались, приняли бой.
      Ольга теснее прижалась боком к Андрею. Он видел ее профиль: глаза устремлены куда-то в темноту, рот стиснут, и уголки губ опущены.
      Когда перешли это поле, увидели деревню. Оттуда тянуло гарью. Пепел, как черная грязь, устилал землю вокруг обугленных стен хат Все тут казалось мертвым: не тявкнет собака, не шелохнется тень. Лишь в одном месте, у околицы, тлел крохотный, едва заметный огонек. То была мазанка, и за единственным оконцем горела лампада.
      - Все-таки есть живая душа, - проговорил Копылов. - Зайдем, лейтенант?
      - А как же, - торопливо зашептал Лютиков.
      - Хотя бы чистую тряпку на бинты попросим, - неуверенно сказала Ольга.
      Копылов тихонько постучал. Чья-то фигура встала у окна, заслонила лампадку.
      - Кто это? - спросил женский голос.
      - Свои, мамаша, русские, - вкрадчиво сказал Копылов. - Открой.
      - Да кого треба?
      - Открой, - послышался другой, старческий голос. - Чего там... Брать нечего. Все уж забрали.
      Скрипнула щеколда. Лютиков остался у двери, а Копылов, Андрей и Ольга зашли в мазанку. Старуха лежала на печи, виднелась только голова с растрепанными седыми волосами, отекшим лицом и впалым ртом.
      Вторая женщина, лет двадцати семи, крепкая, широкая в талии, с косинкой в глазах, уставилась на Ольгу.
      - Не бойтесь, - проговорил матрос.
      Старуха засипела, точно в ее утробе раздувались дырявые кузнечные мехи.
      - Чего бояться? Такого страха, как треть день было, и на том свете не видать Откуда ж идете?
      - Издалека, мамаша, - ответил Копылов.
      - Так что здесь было? - спросил Андрей, присев на лавку.
      - Вы-то убёгли, - затрясла головой старуха. - Тьфу!
      - Он раненый, - укоризненно сказала молодая женщина.
      - Пошто я знаю, какой он. Все убёгли. А ночами с леса идут. Хлеба им дай! Токо где взять? Марья, чего смолкча?
      Лишь теперь по неподвижным зрачкам старухи Анд - рей догадался, что она слепая.
      - Война тут была, - объяснила Марья. - Сперва немцы зашли, да их погнали Три дня назад сызнова биться начали Ох, гремело! Село попалили, а что убитых - это страсть. Немцы-то своих целый день на МРшинах кудась отвозили.
      - Где теперь фронт, не знаете? - спросил КОПЫЛОЕ - Да сказывают, за Ромнами.
      - Кто сказывал?
      - Из другого села полицаи заезжали, тех, что убитые, обирать.
      - На самогон все меняют, ироды, - просипела старуха.
      - А нет ли у вас чистой тряпицы на бинты? - спросила Ольга.
      - Где ж тут? - вздохнула женщина. - Что на нас, и все Рушника даже нет.
      Старуха повернула к Ольге незрячие глаза, клокотание в ее легких усилилось.
      - Марья, - сказала она. - Достань рубаху, что я на смерть приготовила.
      Та растерянно переступила босыми ногами.
      - Достань, говорю! - крикнула старуха - Чай бог меня и в этой рубахе возьмет, не обидится.
      - Спасибо вам, - тихо проговорила Ольга.
      - Гарбуз еще в чугуне остался, - добавила старуха. - Дай им. Слышу, голодные люди. Может, и Васеньку нашего где покормят...
      - Сын ваш?
      - Сын, - ответила старуха. - А ей муж. В солдатах он.
      Расспросив еще дорогу, они выбрались из мазанки.
      - Ну, старуха, - высказался Копылов. - По голосу определила, что мы давно не ели Вот свекровь! У такой сноха и без мужа не забалует.
      Рассвет застал их в молодом, низкорослом лесочке.
      Откуда-то наплывал туман. Было холодно, сыро. Но Андрей не чувствовал холода, испарина покрывала его тело, внутренний жар ломил кости. Он глотал ртом сырой туман, а земля, на которую сел, приятно освежала.
      Тоненькие деревца, освещенные зарей, перемежались черными, гнилыми пнями в седых наростах. Эта рощица поднялась на месте старого, вырубленного когдато леса и теперь звонко шумела желтой листвой.
      - Октябрь скоро... холодает, - говорил матрос, держа на коленях бескозырку с ломтями вареной тыквы. - Ну, давай расхватывай бабкин гарбуз. Еще бы сто граммов флотских к завтраку.
      Ольга торопливо разрывала на полосы белое полотно длинной старушечьей рубахи. Лютиков, начавший помогать ей, вдруг завертел головой, по-гусиному вытягивая шею.
      - Чего? - удивился Копылов.
      А Лютиков, жалобно промычав что-то нечленораздельное, только махнул рукой и кинулся в кусты.
      - Ты бы штаны в руках носил для скорости, - бросил ему вслед матрос. Во где перманент.
      Ольга прижала ладонь к щеке Андрея.
      - У тебя жар?
      Матрос, начавший есть кусок вареной тыквы, отложил его.
      - Погляжу, лейтенант, что кругом. Я за минуту Матрос ушел, и Ольга тихо засмеялась:
      - Он заметил, как я смотрю на тебя. А я загадала:
      если останемся вдвоем сейчас... значит, навсегда.
      VI
      Далекий гул нарушил тишину рассвета.
      - Фронт, лейтенант!
      - Да Где-то бой, - сказал Андрей.
      - Бьет артиллерия. С утра начали. Фронт, - хриплым от возбуждения голосом проговорил матрос. - Я же слышу. Километров десять отсюда. Доплыли, братишки!
      Пока Ольга делала перевязку, Андрей вслушивался в неровный гул, который то удалялся, то медленно нарастал. Артиллерийская канонада перекатывалась к югу. Теперь стало ясно, что идет бой на широком участке.
      - Наступают, ей-ей наступают, - говорил матрос - Еще вопрос, кто наступает, - отозвался Лютиков Его щеки под рыжей щетиной имели зеленовато-серый оттенок. Он то и дело вздыхал, поглядывая на куски тыквы в матросской бескозырке Где-то левее вдруг начали тарахтеть пулеметы, ударила пушка. Трескотня выстрелов стремительно приближалась, но не с востока, а с запада.
      - Ничего не понимаю, - сказал Андрей.
      - А что понимать, лейтенант? Сами себя колотить не будут.
      - Стратег еще нашелся, - произнес Лютиков - Открытие делает, Как же! На флоте умники такие...
      Резведать сперва бы, что это.
      Матрос подхватил свой автомат и вопросительно глянул на Андрея.
      - Растеряем друг друга, - сказал Андрей. - Идем все.
      С опушки рощи они увидели белые хатки дальнего села. По дороге, лязгая гусеницами, к этому селу катилась немецкая самоходная пушка, рассыпанным строем бежали автоматчики. Бой шел где-то за селом. Оттуда выскочил мотоциклист и, подъехав к самоходке, что-то крикнул, указывая на рощу. Затем он повернул опять к селу, торопя автоматчиков. Самоходка же медленно двинулась к роще.
      - Держись, братва, - тихо сказал Копылов, вытаскивая из кармана гранату.
      Ольга молча расправила на плече Андрея лохмотья гимнастерки, прикрывая ими бинт.
      Самоходка остановилась, надломив широкой гусеницей деревце. Высунулась голова офицера.
      - Null-sechs... Feuer! [Ноль-шесть.. Огонь! (нем.)] - услыхал Андрей его команду.
      От грохота выстрела над рощицей стайкой вспорхнули птицы. Снаряд разорвался у опушки леса. И там замельками фигуры людей.
      - Наши... Раз они туда бьют, - шепнул матрос. - А если гранатой самоходку? Ползу, лейтенант.
      И, не дожидаясь ответа Андрея, он пополз вперед.
      У села, захлебываясь, били немецкие пулеметы.
      Частые выстрелы самоходки наполняли рощу тугим звоном. А матрос уже находился возле деревца, подмятого гусеницей. Стоило теперь офицеру повернуть голову, и он сразу бы заметил его. Лютиков поднял автомат.
      - Если обернется, - выдохнул Андрей, - не жди...
      стреляй.
      Копылов привстал и швырнул гранату через борт.
      Самоходка дернулась, над ней взлетело облачко дыма, какое-то тряпье и офицерская фуражка.
      - Сдохла! - крикнул, вскакивая на ноги, Лютиков.
      А далекий лес будто шевельнулся, растекаясь по жнивью, оттуда неслись конники. Часть их завернула к селу, где трещали пулеметы, другие скакали прямо на рощу. Андрей понял, что это с боем прорывается какая-то часть. Взмыленные лошади быстро приближались, и сидевшие на них бойцы размахивали кто винтовкой, кто немецким автоматом, кто шашкой.
      Майор без фуражки, с головой, обмотанной грязным бинтом, держа в руке наган, подъехал к Андрею.
      - Вы эту стерву прикончили? - кивнув на самоходку, закричал он. - Ну, спасибо! А то у нас лишь два снаряда осталось. Хотели было израсходовать. Кто такие?
      - Выходим из окружения, - сказал Андрей.
      - Кричи громче. Я не слышу.
      - Из окружения, - громко повторила Ольга. - Лейтенант ранен.
      - А-а, - протянул майор, улыбаясь ей запекшимися губами. - А командовать, лейтенант, можешь? Роту дам тебе. У меня конников-то чуть осталось. А это пехота. В седле, как торбы с половой...
      Обогнав запряженную четверкой лошадей сорокапятимиллиметровую пушку, к ним подскакал седоусый казак.
      - Что? - спросил майор. - Громче!
      - Комдив приказал держаться здесь. Танки опять идут. Восемь штук.
      - Шакалы, - буркнул майор. - На хвосте второй день тащатся. - И закричал срывающимся голосом: - Коней увести в рощу!
      Неожиданно и оглушающе выстрелила пушка самоходки. Диким клекотом буравя воздух, унесся снаряд.
      Шарахнулись испуганные лошади. Столб разрыва поднялся около хаток, где уже двигалась пехота. Лютиков и матрос одновременно вспрыгнули на гусеницу самоходки.
      - Спекся, - глядя через борт, крикнул матрос.
      - Раньше бы глядеть надо, - сказал майор. - Эх, вояки!
      - Ведь гранатой порванный, - удивленно произнес Лютиков. - А стрелял...
      Седоусый казак, успокоив лошадь, проговорил:
      - Что, по-твоему, немец? И у них разные люди:
      который себя бережет, а который голову за ихнее дело кладет. Что бойцовая пчела: жало выпустил - и помер.
      - Здесь еще снарядов двадцать! - крикнул матрос. - Только пали.
      - Дельная мысль! - обрадовался майор. - Я тебе сейчас артиллеристов дам. А ты, лейтенант, командуй! - Он махнул рукой на восток, откуда явственно уже доносилась перестрелка. - Слышишь? Коридор нам пробивают.
      Через минуту спешенные бойцы заняли оборону вдоль рощи. Те, у кого имелись лопатки, окапывались.
      По дороге шла пехота, катились повозки, набитые ранеными. В небе тройка "юнкерсов" разворачивалась для бомбежки. Старшина-артиллерист подвел человека с бледным, испуганным лицом, в командирской форме.
      - Куда его теперь? - спросил он у майора.
      - Отдай коноводам, - приказал майор. - Если что...
      списать по-быстрому.
      Ольга расширенными, удивленными глазами смотрела на этого человека. Он вымученно скривил рот и отвернулся. Старшина подтолкнул его:
      - Шагай!
      - Экспонат, - добавил майор. - Немцам сдался.
      И его к нам послали, чтоб агитировал. Хочу довести живым.
      - Я его знаю, - тихо сказала Андрею Ольга. - В штабе был. Если бы не встретила раньше тебя... он мне даже нравился.
      - Обыкновенный предатель, - сказал Андрей.
      - Как понять это? Как?
      - Да... - ответил Андрей. - Жаль, на лбу ни у кого не написано...
      - Что? - спросил майор. - Давай командуй, лейтенант!
      Двое бойцов-артиллеристов и Копылов с Лютиковым уже выбрасывали трупы немцев из самоходки.
      Вой пикировщиков, разрывы бомб на дороге перемежались треском автоматной стрельбы. Когда самолеты отбомбились и пыль еще тучей застилала дорогу, с окраины села медленно выполз танк. Гулко ударила пушка самоходки, а за ней как бы тявкнула из-под куста сорокапятимиллиметровка. Земля вздыбилась далеко от катившегося танка, но и у самых гусениц сверкнул огонь. Тут же второй маленький снаряд рассыпал искры по его броне. И танк замер. А от села к нему двигался еще один.
      - В укрытия! - кричал майор. - Кончай беготню!
      Хлопцы, у кого гранаты? Пять человек сюда!
      Присев у дерева, он сказал Андрею:
      - Будешь тут, лейтенант. А я на фланге. Их тактика знакома. Обходить станут. Как тебя? Фамилия какая? Громче!
      - Жарковой, - ответил Андрей.
      - Ну а я Борисов, начштаба полка. Теперь и командир и начштаба.
      Махнув рукой, он побежал в рощу.
      - Болит? - спросила Ольга, глазами указывая на плечо Андрея.
      - Ничего, - ответил Андрей. - Теперь не до этого.
      Бухала пушка самоходки. Разрывы плескались около танков. И вдруг обе машины поползли назад.
      - Во, черти, - громко сказал какой-то боец - Под огнем на буксир взяли.
      Десяток снарядов, коротко взвизгнув, обрушились на рощу. Андрей понял, что немцы установили в селе артиллерию. И не видимые за хатами орудия били прямой наводкой. В дыму кружились сорванные листья.
      Андрей обхватил здоровой рукой плечи Ольги. Снаряд ударил в дерево, позади них. Ее тело дернулось, и он решил, что она хотела придвинуться ближе.
      - Ничего, - сказал он. - Ты не бойся.
      И вдруг левее тоже ударили пушки. В грохоте боя он различил и шум танковых моторов.
      "Обошли, - думал он. - Теперь раздавят".
      Возле него звякнули шпоры. Седоусый казак упал, тяжело переводя дыхание.
      - Танки прорвались, лейтенант! - крикнул он в ухо Андрею. - Четыре наших танка здесь. Отходить велено.
      - Наши? - переспросил Андрей. - Где майор?
      - Убит майор. Я до вас. Отходите!
      Над селом поднимались клубы дыма Огонь лизал там соломенные крыши. Дымилась и самоходка Потом он увидел, как из нее выскочил Лютиков, а следом и матрос.
      - Ольга! Это наши танки.
      Она даже не шевельнулась.
      - Что с тобой, Ольга? - крикнул он.
      - Переверни меня на спину.
      Лицо ее было спокойным, а в уголках губ чуть пузырилась кровь.
      - Ты ранена?
      - Вот, - сказала она. - Я вижу тебя и небо. Это хорошо... Андрей... наверное, меня убили.
      - Да нет... Нет! - И какой-то жесткий холод будто остановил его дыхание.
      Андрей поднял ее. Кто-то из бойцов хотел помочь.
      - Нет, - сказал он. - Я сам.
      Боль, от которой темнело в глазах, резала плечо.
      Он понес ее, обходя упавшие и расщепленные деревца, ничего не видя дальше перед собой, как будто на дорогу опустился густой, красноватый туман.
      VII
      Киев, точно больной после шока, оживал медленно и непривычно. Дымили еще развалины зданий, а из уцелевших кафе неслись бравурные марши. По Крещатику ходили немецкие офицеры, солдаты-регулировщики в касках стояли на перекрестках, суетились какие-то дельцы у магазинов.
      Казалось, немцы уже забыли о Волкове, пристроив к адвокату, работавшему в городской управе. Садовский достал ему аусвайс [Аусвайс - документ, заменявший паспорт (нем.).], намекнул, что пора заняться делом. И Волков с утра бродил по городу, разглядывая объявления, приказы.
      К Владимирской горке никого не пускали. Рядом с бронзовой фигурой князя, окрестившего десять веков назад в этом месте языческую Русь, торчали стволы немецких зениток. Старушки брели к лавре, где заунывно трезвонили колокола. Волков направился туда же.
      Около храма был черный рынок: из-под полы здесь торговали немецкими сигаретами, водкой, а открыто - просвирками, свечами, маленькими иконами. У ворот лавры толкались мужчины, которые совсем не походили на богомольцев.
      Возле дороги лежал когда-то могучий клен. Видно, повалила его не буря, а крохотные червячки, изъевшие сердцевину. Клен уже высох, и сами червячки, наверное, превратились в труху. А от корней буйно выбились молодые ростки. Волков невольно засмотрелся на упавшее дерево. Было что-то в зеленых ростках, окружающих погибшего исполина, символичное, как бы утверждающее непоколебимую, вечно обновляющую силу жизни.
      В толпе шла бойкая торговля.
      - Просвирочки освященные!
      - За Михаила-угодника тридцать рублей? Да креста на тебе нет! Вон божью матерь и то за двадцатку отдают.
      - Есть зажигалочки...
      Два монаха-чернорясника с церковными кружками в руках собирали подаяния на ремонт храма. Около развесистой липы здоровенный малый выкрикивал пропитым басом:
      - Убогому, пострадавшему невинно... истерзанному тюрьмами!
      Жалостлив русский человек. В шапку ему бросали двугривенные, иногда смятые рубли Какая-то старушка вытащила было из узелка просвирку, но он, скорчив рожу, хохотнул:
      - Это, мать, не едим.
      Заглядевшись, Волков едва не наткнулся на толстого полицая, должно быть следившего за ним.
      - Ты шо! Куда идешь?
      - А никуда, - проговорил Волков.
      - Як так? Шо за чоловик? - маленькие бычьи глазки полицая уткнулись в лицо Волкову. - Сдается, личность нездешняя. Куда идешь?
      Волков достал аусвайс, заверенный немецкой печатью.
      - Звиняйте, - сказал тот - Люди ж всякие ходят.
      Диверсанта утром тут спиймалы. Хай им черт! Бачили, шо робят? Комендатуру з усими нимцямы взирвалы..
      Полицай отошел и сел на упавший клен, внимательно разглядывая дорогу.
      "Что ему надо? - подумал Волков с откипевшей злостью. - Гад.. Еще день-два, и уйду в лес. Только бы достать оружие"
      Колокола лавры теперь звонили слитно и угрожающе. Старушки часто испуганно крестились.
      - Шнапса не угодно? Высший сорт, - проговорил кто-то на ухо Волкову. Он резко обернулся и узнал коммерсанта, находившегося с ним в пакгаузе.
      - О!.. Мы ведь знакомы, - вытаращил тот глаза - Рад... Очень рад. Честь имею!..
      За эти дни коммерсант будто помолодел: аккуратно уложенные редкие волосы его блестели, из кармашка нового пиджака торчала гвоздика. Он был чуть ниже Волкова, задирал голову, и выступающий кадык яблоком перекатывался в отскобленных до лощеной синевы морщинах.
      - Как говорится, с освобождением вас! И меня отпустили... учитывая обстоятельства. Хе-хе... Аполлон Витальевич Ковальский. Не забыли? Делом изволите заниматься?
      - Гуляю.
      - Хлеб-соль, однако, в трудах и поте лица нам достаются, - усмехнулся Ковальский, беря его за локоть. - Изволите служить?
      - Вам-то что?
      - Любопытствую. И разговор есть.
      - Я коммерцией не занимаюсь, - буркнул Волков - О чем говорить?
      - Коммерция - понятие широкое. Одни торгуют семечками, другие, можно выразиться, плодом ума своего, разными идеями. Людям все нужно. Если берут, отчего не торговать?.. Ах, звонарь-дьявол, то набатом гудит, то плясовую откаблучивает. Уметь же надо. Любой товар всучить надо уметь...
      Говоря это, Ковальский уводил Волкова дальше по аллейке, засаженной столетними липами. Кое-где стволы были исцарапаны осколками, в кронах проглядывала желтизна, напоминая о скорой осени.
      - И опять набат, - хохотнул коммерсант. - Испокон веков таким звоном Русь на бой подымали. Ох, намылит звонарю холку благочинный. Есть это в русской душе. Святая отверженность, что ли? Я так полагаю: всяк себе хозяин. Кому нравится поп, а кому его дочка. - Он понизил голос: Некоторые и теперь в леса идут.
      "Провокатор, - решил Волков, - но дурак".
      Ход мыслей человека, противоречивых и разнообразных, всегда бывает загадкой для другого, - известен лишь результат, выраженный словами и понятый соответственно тому, что ждешь от него.
      - Какого черта вам надо? - громко спросил Волков, отдергивая локоть.
      - Есть разговор... без дураков. Очень интересный разговор. А выдержки мало у вас, лейтенант.
      - Что?
      - Но в главном Сорокин, кажется, не ошибся, - пальцы торговца, будто железные клещи, стиснули его локоть. - И тихо... тихо...
      - Какой Сорокин? - растерянно и осевшим сразу голосом проговорил Волков.
      - Полковник. Ночью у вас был в камере разговор насчет суеты человеческой.
      - Кто же?.. Кто вы такой? - спросил Волков.
      - Надеюсь, поняли, что узнать это я мог лишь от Сорокина? - засмеялся Ковальский. - А кто мы такие и чего стоим - выяснят после нас. Да, лейтенант, задали вы мне хлопот, думал, потеряю из виду. Ну, теперь все хорошо. Вам, лейтенант, приказано находиться в моей группе.
      Волков лихорадочно соображал: "Если он провокатор, то как узнал о Сорокине... и о моем разговоре? Если нет - зачем его арестовали? Для чего сидел в пакгаузе?"
      - Кто вы такой? - сказал он. - И кто такой полковник Сорокин?
      - Отлично, - улыбнулся Ковальский. - Я думал, быстрее рискнете вспомнить. Полковник Сорокин формировал и мою группу. Вам он доверил самое трудное...
      Улыбайтесь, лейтенант. Мы же старые знакомые. Так вот, начнем работать. И никакой самодеятельности.
      Ясно?
      - Неясно... Почему?
      - Мало времени, лейтенант. И улыбайтесь! Еще не хотите поверить мне?
      - Но почему? - Волкова охватила непонятная злость. - Почему раньше не сказали?
      - Всякому овощу свой черед, - усмехнулся Ковальский, затем, глянув на него, серьезно добавил: - Не так все просто, лейтенант. И очень трудно вам было бы абсолютно естественно играть роль. Кстати, того бритоголового Рыбу встречали?
      - Нет.
      - С утра за вами бродил "хвост", а теперь, кажется, нет. Полагаю, начнут готовить к работе. Соглашайтесь, да не вдруг, не вдруг.
      - К работе?.. На немцев!
      - Именно, - взгляд Ковальского опять стал холодным. - Греки десять лет осаждали Трою и не могли взять. Но сдавшийся в плен греческий юноша Синоп рассказал троянцам о волшебном коне. Что было потом - знаете?.. Хороший разведчик может сделать немало... А у контрразведчика задача еще сложнее.
      - Но как вы нашли меня? - спросил Волков.
      - Помог случай... Хотели узнать, с кем встречается здесь адвокат Садовский. До войны еще к нему присматривались. Этот адвокат ловкая бестия. Жаден, беспринципен, а умен.
      - Даже умен? - переспросил Волков.
      - Всегда помните, что тот, кто рядом, кажется глупее нас. Однако это чаще лишь кажется. Вот еще запомните: дело идет быстрее, когда не пытаются много делать сразу... И в любой день утром вас будет ждать здесь человек, - он уже глядел мимо Волкова, на колокольню лавры. - Ну и звонарь, чертяка! Этого звонаря бы в оркестр. Люблю колокола. Думка заветная есть, чтоб в городах устроить оркестры из колоколов. Церквей-то на Руси еще много. И катился бы вечерний звон... Хорошо, а?
      - Послушайте, - сказал Волков, - мне одно неясно... Тогда следователь уверял, что кто-то дал показания, будто я немцами завербован.
      - Верно, - ответил Ковальский. - Но Сорокин и к тем хлопцам пригляделся...
      Насвистывая что-то веселое, как человек, у которого жизнь совершенно беззаботная, он зашагал прочь, ни разу не оглянувшись. Полицейский все так же сидел и курил, осыпая пепел цигарки на толстый живот. Волкову он едва заметно улыбнулся и начал кашлять, словно поперхнулся дымом.
      VIII
      Вечером пошел дождь. Густая осенняя тьма легла на Киев. Садовский вернулся поздно и, как обычно, сразу заглянул к Волкову.
      - Ну-с, - проговорил адвокат, растирая ладони, которые отчего-то всегда мерзли у него. - Какие новости?
      - Никаких, - ответил Волков.
      - А глаза сегодня повеселели. Да-с.
      Он будто и не смотрел на Волкова, занятый растиранием ладоней. Керосиновая старинная лампа горела плохо. Уродливая горбатая тень фигуры адвоката качалась по стене. До этого Волков считал его трусливым обывателем, и это как бы подтверждалось расплывчатыми чертами лица, мягкими руками, угодливым тоном.
      "Должно быть, - мысленно рассудил Волков, - часто в других замечаем не то, что есть, а лишь то, что сами придумываем".
      - Надоело все, - сказал он.
      - Это уже новость, - улыбнулся Садовский. - Всякий конец есть и начало. Газетку вот почитайте. Газета стала выходить. А я тем временем чай заварю.
      Он достал из кармана пиджака газету и вышел.
      Развернув газетный лист, Волков увидел отпечатанный жирной краской заголовок: "Сводка Германского верховного командования". Там сообщалось, что в битве у Киева захвачено 665 тысяч пленных, 3718 орудий, 884 танка... Ниже была статья: "Тайны Кремля".
      - Читаете? - Садовский вошел, неся маленький самовар и какой-то сверток. - Любопытные заметки. Тут вся правда. И мне довелось, так сказать... Хе-хе... Лисички кушают зайцев, волки - лисичек, и нет в мире виноватых. Вот оно что...
      Улыбка его в этот момент напоминала щель ножен, из которых вытащили клинок, а пухлые надбровья сдвинулись, окостенели.
      - Так оно в жизни. А редактор газеты знаете кто?
      И до войны был редактором. Говорят, крысы бегут с тонущего корабля. Но и разумные люди не остаются.
      У Плутарха есть мысль: "Невозможно встретить жизнь безупречную, поэтому создался для нас некий закон избирать только хорошие черты для выражения истинного сходства с образцом человека". Вероятно, цитирую не совсем точно, а смысл таков...
      Он развернул сверток, где был хлеб и нарезанная тонкими ломтиками ветчина. Одновременно взглянул на книгу "Житие", поинтересовался:
      - Это читаете?
      - Так, между прочим, - сказал Волков. - Хотел узнать, какого дьявола человек себя на цепь засадил?
      - Да, да, - кивнул адвокат. - Есть в русских людях такая одержимость. Для одержимых цель оправдывает любые средства, но эти средства потом заслоняют цель и становятся целью. Как древние греки еще установили: характер человека - половина его судьбы... Чаюто, чаю наливайте.
      Волкову была ясна теперь и цель предыдущих разговоров. Его уже "готовили", внушая определенную мысль.
      "Что же он думает обо мне? - размышлял Волков. - Наверное, каждый в других ищет то, что самому присуще. Это уже подсознательно: если я таков, значит, и другие не лучше... И он хитер. А что такое хитрость?
      Тоже ум... Но ум, придавленный страхом за маленькое благополучие, как росток, искривленный в ползучего урода. И, как все уродливое, хитрость мстит за это уродство людям... Не понятый еще закон жизни, что ли?"
      Садовский подметил его задумчивость.
      - Да, живем один раз... Кто в семнадцать лет не обрел идеалов, у того холодное сердце, но кто верит и к тридцати, у того нет ума.
      За окном, в шуме дождя, глухо проурчал мотор автомобиля, скрипнули тормоза. Адвокат настороженно вскинул голову:
      - Кто это сюда? - Он торопливо встал. - Посмотреть надо.
      Дверь он за собой прикрыл, и Волков ничего не услыхал, кроме шороха ливня. Затем вместо адвоката в комнату вошел лейтенант Мюллер. Он был в черном непромокаемом плаще. Капли воды стекали на пол,
      Молча кивнув, он снял плащ, сел к столу.
      - Итак, Волков, - проговорил он. - Наши танки идут к Москве... Что думаете?
      - Плохо, - кривя губы, ответил Волков.
      - Как офицер, вы понимаете, что, если армия разбита, надо быстро захватывать территорию страны.
      Они сидели друг перед другом за квадратным столом, оба лейтенанты, почти одинакового возраста, только Волков был в мешковатом клетчатом пиджаке, а Мюллер в щегольском, хорошо пошитом военном мундире и серой фуражке, на которой блестела кокарда - распластавший крылья орел.
      - Bitte... Пожалуйста, - сказал Мюллер, бросив на стол пачку сигарет. Он явно старался быть вежливым, но в изломе губ чувствовалась какая-то брезгливость. - Пожалуйста, Волков, курите... Ваши родители находятся в Москве?
      - Да.
      - Очень плохо... Мои родители живут в Бонне.
      Знаете?
      - Нет.
      - Уютный, тихий городок. Все родители надеются, что дети будут защитой. А Москва... Там сделают котел. Холодно, голод... такой конец.
      - Что ж я могу?
      - Мы хорошо награждаем, - пристально глядя на него, заговорил Мюллер. Немецкая пунктуальность в том и состоит, чтобы все угадать заранее. И очень точно выполнять... Я хорошо говорю по-русски?
      - Понятно, - кивнул Волков.
      - Думайте, Волков, думайте.
      - О чем?
      - О чем? - Мюллер удивленно вскинул брови, почти с детским любопытством разглядывая его. - Я говорил уже много. Не буду напоминать, чем вы обязаны германской армии. Это не по-рыцарски... Но вы любите свои отец, мать?
      Лейтенант Мюллер встал и надел плащ.
      - Завтра я приду. Хорошо думайте...
      Выйдя за ним на крыльцо, Волков проследил, как луч фонарика, рассекая полосы дождя, уперся в обляпанное мокрыми листьями колесо "мерседеса". Ярко вспыхнули фары, высветив узкие водяные потоки. И у Волкова появилось такое ощущение, как перед близким прыжком в холодную воду, где неизвестна глубина и неизвестно, что скрыто на дне.
      Садовский тоже стоял на крыльце.
      - Я уж испугался, - проговорил он. - Думал, заберут. А что ему надо?
      - Интересовало, как живу, - ответил Волков.
      - Вы уж это... - заискивающе сказал адвокат. - Я с вами откровенничал. Не выдавайте старика...
      Голос его на этот раз, однако, прозвучал фальшиво.
      "Завтра, - думал Волков. - Завтра... И отступать некуда".
      IX
      Утром, побродив по городу, Волков направился к лавре. Рынок только начинал действовать. Шлепая сапогами по лужам, ходили два тех же монаха с железными кружками. Суетились торговки, шепотом пересказывая новости. Какой-то человек, стыдливо наклонив голову, держал в обеих руках драповое пальто.
      Толстая рябая баба ощупывала материал.
      - Видите ли, у меня хворает дочь... ей необходимо питание, - говорил тот.
      Посмотрев на его бледное, осунувшееся лицо и, должно быть, поняв, что с этим стеснительным интеллигентом церемониться нечего, баба вытащила из сумки круглую буханку хлеба.
      - Будь ласка.
      - Это все?
      - А шо ж? - громко и визгливо закричала она. - Хлиба тоби мало! Що ж тоби? Мы хлибу цену знаемо.
      Гляньте, люди добрые!
      - Конечно, конечно, - испуганно согласился тот, отдавая пальто.
      Волков надеялся увидеть Ковальского, но его здесь не было. Не было и полицая с обвислым животом. На тот случай, если Мюллер возобновил слежку и придется объяснять, зачем снова ходил к лавре, Волков за кусок мыла, специально взятый из дому, выменял у бойкого кривоногого мужика полстакана махорки. Он собирался уйти, когда скуластый, азиатского типа парень в кепочке, с прилипшим к губе окурком, задел его плечом.
      - От Ковальского привет... Иди в лавру, к пещере.
      Не оборачивайся...
      Во дворе лавры, около храма, фотографировались немецкие солдаты. Богомольцы толпились у широко раскрытых дверей. К пещерам вела узкая дорожка Свернув на эту дорожку, Волков оглянулся. Позади никого не было.
      "Значит, мне еще не очень верят, - думал он. - А немцы поверили?.. У них больше оснований".
      И ему пришла мысль, что, будь он сам на месте того следователя Гыимзы, никогда бы не поверил странным обстоятельствам выброски пленного лейтенанта.
      А это факт. Значит, факт еще не истина. Чему же верил полковник Сорокин? Не такой он простак, чтобы верить словам.
      Осенние листья, как желтые мухи, падали с деревьев. У пещеры на камнях сидели двое. Волков узнал брезентовую куртку профессора Голубева, его суховатое лицо. А рядом сидел монах. Черная ряса обтягивала круглую спину, из-под клобука спадали длинные с желтизной, будто перепревшие, волосы.
      Волков остановился за кустом дикой акации.
      - Разве науки сделали людей добрее, отмели зависть, блуд? - сердито, запальчиво говорил монах. - Без веры и сиречь ученый человек в миру готов подобиться животному.
      - Какой веры, сударь? - вскинул брови профессор. - Здесь вопрос. Церковь использовала новые для того времени философские положения Аристотеля и обратила в догму. А любая догма тормозит развитие мысли. Как стоячая вода, разум без движения утрачивает силу, и легко возобладают инстинкты... Хм!.. Где теперь вы расположите бога? Небо заняли самолеты.
      И кстати, даже пятнышко от всевышнего не могут найти.
      Монах выдавил короткий смешок.
      - А врачи, которые режут сердца человеческие, могли узреть доброту там, и любовь, и печаль? Сподобился кто-нибудь в мозгах найти ум?
      - Хм, - как бы озадаченный этими доводами, сказал профессор.
      - Безверие гордыней питается, - торжествующе поднял руку монах. - И змий сйоих черев не ест. А люди тщатся познать непознаваемое. Смирись! Господь бог велик.
      - Да, - профессор чуть наклонил голову. - Удивительно. Как в библии записано? "Вначале было слово..."
      - "И слово есть бог", - добавил монах.
      - Когда-то ведь наши предки объяснялись жестами, - заговорил профессор. - Но этого было мало, требовался язык. И каждое найденное слово являлось откровением. Слово ценилось, как драгоценность. Оно имело божественную суть для человека. Итак, вы признаете земную основу религии?
      - А страх? - вставил монах. - Страх небытия?
      - Вот именно... Человек шагнул в этом за установленный природой рубеж. И его охватил ужас перед необъяснимым. Зачем он умирает? А утешение несла религия.
      - И наука отнимает это утешение!
      - Наука должна исследовать реальность. Кстати, буддисты утверждают истину переселения душ. Великий грех им сжечь тело. Если отнять здесь понятие "душа", то можно и согласиться. Допустим, наше органическое вещество усвоится травкой, а травку съест коза..
      Голова монаха затряслась.
      - Тьфу! - он быстро приподнялся. - Чтоб и духа твоего в святой обители не знали. Пинками гнать распоряжусь, пинками!
      - Это аргумент всепрощения? - засмеялся профессор.
      - Тьфу! - сплюнув еще раз, монах перекрестился и торопливо зашагал прочь. Щеки его в сетке кровеносных сосудов и борода дрожали от негодования.
      У ног профессора горкой лежали церковные свечи и толстая древняя книга. Он взял эту книгу, бережно раскрыл. Волков пошел к нему.
      - Хм... Намерены купить свечку? - глянув на Волкова и не узнав его, спросил профессор.
      - Две, - сказал, шагнув из-за куста, парень. - Интересуемся Нестором-летописцем.
      - Да, да, - оживился профессор. - Это удивительная личность. Вот еще книга безымянного автора Пять столетий назад жил. За пять свечек и я теперь выменял.
      - Религиозная? - усмехнулся парень.
      Брови профессора задвигались.
      - Нельзя, молодые люди, смеяться над тем, чему верили наши деды. Я говорю о вере, а не о церковном учении. Это не одно и то же, заметьте. Да!.. Только посмотрите! Четырнадцатый век. Русь изнемогала от набегов. Никто не знал: устоит ли? А человек писал книгу. Имя свое лишь забыл указать. Но в конце завещание сделал, чтобы труд сей его кожей после смерти оплели, - профессор осторожно закрыл книгу, показывая сморщенный, будто высохшая ладонь, переплет. - Хм... Нелегко представить, что значила в то время еще одна книга. Да... Забываем, что и наши дела станут когда-то седой, тленной стариной.
      Увидев, должно быть, как Волков нетерпеливо переступает с ноги на ногу, профессор хмыкнул.
      - Да, да... Не смею задерживать, молодые люди В подземелье было сухо. Закопченные тысячами
      свечей, осыпавшиеся кое-где стены узкой пещеры хранили могильную тишину.
      - Что же, профессор давно свечками торгует? - спросил Волков.
      - Знаешь его? - отозвался парень, чиркая спичкой.
      - Встречались.
      - Мудрый человек. У нас в Каракумах дыня есть, и туршек есть: на глаз не отличишь. Дыню откусишь - вкусно, туршек откусишь - целый день плюешь. Совсем как и люди, - проговорил тот. - Меня Ахметом называй.
      Заслоняя ладонью пламя свечи, он двинулся вперед.
      Местами приходилось нагибать голову, чтобы не удариться о свод. У поворота, в нише, над маленькой ракой светилась лампадка.
      - Вот, - сказал Ахмет, пальцами загасив свечу. - Нестор.
      Что-то темнело в раке, напоминая куклу, обтянутую пергаментом.
      - Это и есть Нестор? - удивился Волков.
      - Точно.
      - А где Ковальский?
      - Будет Ковальский. Ждать надо.
      Слова тут звучали глухо, неразборчиво, как бы утопая в рыхлом песчанике. Из густого мрака пещеры вынырнул Ковальский. При тусклом свете лампады он казался очень старым, осунувшимся. Длинные тени залегли в морщинах.
      - Посторожи нас, Ахмет, - бросил он. - У-у. Задохнулся.
      Ахмет молча отступил в темноту.
      - Что случилось, Волков? Рассказывайте быстро Волков передал ему ночной разговор с Мюллером - Значит, и о Москве упоминал? - спросил Ковальский. А беседовали с глазу на глаз?
      - Да.
      - Осторожно действуют. Видно, решили забросить, - Ковальский немного помолчал. - До заброски упрячут, и встретиться будет нельзя. Что ж... Где бы ни оказались, пошлите домой, в Москву, любую телеграмму И затем, по возможности, прогуливайтесь около той почты.
      - Так просто? - удивился Волков. Его представления о разведке складывались главным образом из прочитанных книг с захватывающими сюжетами, бесконечными погонями, стрельбой. А здесь все было не так И невзрачный Ковальский с его одышкой, заунывным голосом никак не походил на книжных разведчиков.
      - Чем проще, тем лучше, - сказал Ковальский.
      - Я тут еще одного знакомого встретил.
      - Где?
      - Около пещеры.
      - А-а, - улыбнулся Ковальский. - Беда с ним. Пропадет же с голода, вот и усадил торговать свечками.
      Неугомонный старик, однако. Лекции монахам читает.
      Кстати, вы слыхали о золотом руне?
      - Легенда, - ответил Волков.
      - Это баранья шкура, на которой промывали руду.
      Тяжелый металл оставался в шерсти. Потом шкуру сжигали - и золотой слиток готов. А место добычи профессор установил по легендам. Радиограмму, конечно, не поймут. Но ты сообщи. Золото ох как нужно.
      - И больше ничего? - спросил Волков, думая, уж не подсмеивается ли над ним Ковальский.
      Ковальский посмотрел на его лицо и вздохнул.
      - Да... Чертовщина, разумеется. Сидя тут, еще золото на Кавказе отыскивать? Выговор мне дадут. Но кто знает? Я на бумажке записал координаты. А бумажку сожгите, как руно. И еще приказ: любые требования немцев аккуратно выполнять. Такая уж наша работа.
      X
      Прорвав фронт у дальних подступов к Москве, немецкие танковые корпуса с боями продвигались вперед.
      Уже дрались в плотном кольце четыре наши армии под Вязьмой, а другие откатывались на Можайскую линию.
      Невзоров теперь все чаще переставлял флажки, и они были на карте в нескольких сантиметрах от города.
      Тяжелая обстановка складывалась повсюду. Механизированные дивизии немцев прорвались к Волхову, захватывали Донбасс, их танки катились к Дону.
      Беспрерывные воздушные тревоги мешали работать, и генштаб перебрался в метро. За фанерной отгородкой стучали аппараты Бодо. Маршал Шапошников ночами теперь все чаще просил дать кислородную подушку: мозг еще выдерживал бешеное напряжение работы, а больное сердце отказывало. 9 октября, когда начались бои под Можайском, там, где Невзоров осматривал рубеж и где пять дней назад еще был глубокий тыл, маршал, под утро вернувшись из Ставки, долго с какой-то легкой хрипотцой сосал кислород и, опустив подушку, заговорил тихо, ровно:
      - Вот, подполковник, фронт у Можайска. И быстрее, чем думали.
      Шапошников расстегнул китель, под которым была заштопанная майка и обтертые серые подтяжки.
      - Верховный спросил нынче: удержим ли эту оборонительную полосу?.. Удержим ли?.. Да... Есть закономерность во всем. И предел сил... От длительных нагрузок... Действует ли этот закон в человеческом обществе? ...Когда-то стратегов называли пророками.
      Невзоров стал рассказывать о последних донесениях с фронтов: на юге 9-я армия пробивается из окружения к Азовскому морю, на юго-западном участке выходят окруженные еще под Киевом разрозненные группы, из них формируются полки, но судьба Кирпоноса неизвестна.
      Шапошников снял трубку зазвонившего телефона:
      - Да, это я... Везде трудно. И отходить не разрешаю. Контратакуйте!.. В окружение попадают, если боятся маневрировать. Ищите у противника слабые места. Тот, кто окружает, всегда рискует сам попасть в котел.
      Он положил трубку и опять задумчиво глянул на карту.
      - Окружность всегда длиннее прямой.
      - В геометрии, - подтвердил Невзоров.
      - А в классической военной теории: окружить - следовательно, победить! И русский солдат классику перечеркивает. Под Вязьмой сковано больше дивизий противника, чем наших, которые окружены.
      Маршал начал тереть грудь у сердца, длинное лицо его посинело, как от внезапного удушья.
      - Вам бы отдохнуть, - испуганно сказал Невзоров.
      - Нет уж, голубчик, отдохну, когда бить начнем.
      Днями штаб переезжает из Москвы... Командующим фронтом назначен генерал армии Жуков. И я хочу вас оставить при нем для связи.
      - Есть! - ответил Невзоров, подумав, что, коли решено вывезти штаб, значит, нет уверенности отстоять город.
      - Войны имеют кризисные точки, - добавил маршал, поглядев на флажки у восточных границ, отмечавшие сосредоточение японских армий. - Как всякая болезнь. Да...
      Невзоров знал, что втайне планируются контрнаступательные операции. Штабные генералы высчитывали, сколько потребуется артиллерии, танков и сколько успеют выпустить мин, снарядов немцы, и примерное количество бойцов, нужных для пополнения, чтобы атаки не захлебнулись.
      Никогда еще военачальнику не приходилось решать одновременно таких многообразных задач: и отступления войск на трехтысячекилометровом фронте, и организации контрудара при строгой экономии техники, боеприпасов, когда заводы перебазируются, и назначения новых командиров дивизий, армий с условием, что неправильная оценка их способностей может вызвать гибель сотен, тысяч людей, провал задуманной операции.
      Как-то внимательно поглядев на него, маршал спросил:
      - Вам уже двадцать шесть?
      - Двадцать шесть...
      - Отцу йашему было столько же... когда оставил у меня часы.
      Невзоров удивленно вскинул голову. Открыв сейф, маршал достал старинные часы - брегет с выпуклой крышкой.
      - Своим отрядом тогда он прикрывал отход корпуса Брусилова... знал, что не увидит сына... Мы смертны, а Россия выстоит. Ему хотелось, чтобы сын так же понимал долг. Возьмите...
      Немного помолчав, Шапошников сел за стол, придвинул толстую кипу боевых донесений, разведывательных сводок и захваченных у пленных карт.
      - Идите, голубчик, - сказал он, - вздремнуть успеете часок. Молодым надо спать больше.
      Вагоны стояли рядом у перрона, и Невзоров зашел в один из них. Тут, сидя и лежа, дремали штабные работники, готовые сразу подняться. Он выбрал свободное место. Напротив тихо посапывал генерал из оперативного отдела, держа в руке недоеденный бутерброд и чему-то улыбаясь во сне.
      "А Шапошников не позволяет себе и вздремнуть, - подумал он. - Тянет из последних сил. Как старый рабочий мул".
      В душе Невзорова было двойственное чувство к дотошливому, невозмутимому старому маршалу: он искренне восхищался его умением по каким-то штрихам разгадывать ход событий и наряду с тем возмущался его безразличием к оценкам собственной роли в грандиозном, беспримерном сражении, точно Шапошникова совсем не интересовало, как воспримут его деятельность, лишь бы дело шло, а славу пусть разделят охочие по наивности к ней. Умеют же иные показать, выпятить свои даже маленькие заслуги. А Шапошников еще ворчит: "Не за что нам давать ордена, чуть Россию не прошляпили".
      "Вот характер, - думал он. - И мундир столько лет носит, что воротник залоснился, и сапоги чиненные...
      И эти часы... Знал отца и даже намеком никогда не показывал этого".
      Вагон слегка качнулся, гул от зениток или ударов бомб глухо прокатился по туннелю. Невзоров открыл крышку часов. Внутри щелкнуло, послышалась тихая мелодия, словно звенели колокольчики.
      - Что? - спросил генерал.
      - Бомбят, - ответил Невзоров.
      - А-а, - протянул тот и, не раскрывая глаз с опухшими, коричневыми веками, начал доедать бутерброд. - Снилось, что рыбалю. Здоровенного линя взял.
      И тут же генерал опять уснул, не договорив, не прожевав хлеб. А Невзоров уже думал о Машеньке Галицыной. Есть, оказывается, у этой девочки, росшей под нянькиной юбкой, в характере такое, что и боевой лейтенант спасовал. Он вдруг понял, как сам чувствовал раньше это, да не мог осознать за привычным убеждением о взбалмошности красивых женщин, и как обманчива, несущественна внешность. Была ведь у него жена гораздо красивее Марго, и расстался без огорчения. А к Марго подсознательно влекли скрытые в характере девушки черты: независимость от чужих мнений и решительность, которые он считал главными для человека и сам зачастую не мог проявить, находя какиелибо мешающие обстоятельства. Каким же она видит его? И понимал интуитивно, вопреки собственной уверенности: не таким, как он сам думает о себе. А Эльвира? Что же он потерял и что хотел найти? И разве не был искренен в своих чувствах?
      Любовь разнолика. Должно быть, нет человека на земле, который, испытав взаимность, не усомнился хоть раз: "А любовь ли это?" Через какие-то периоды времени люди словно заново для себя открывают то, что казалось раньше ясным. Наверное, загадочная интуиция - это унаследованный... и таящийся в глубинах разума клад опыта многих поколений... Коснется мысль этого клада, и приходит как бы вдруг озаренье...
      Ему отчего-то вдруг стало душно под толстыми, бетонными сводами метро.
      ХI
      Черный лес когда-то сплошными дебрями тянулся от Карпат на восток. За сотни лет его местами повырубили, распахали землю, но уцелевшие массивы сохраняют еще свой девственный, первозданный вид.
      Дубы-великаны переплетались ветками, густой подлесок не пропускал лучей солнца, и ржавая вода болотила колдобины.
      Младший лейтенант выполнил приказ Солодяжникова.
      В глухом урочище откопали землянки. Крошка ежедневно обучал партизан военному делу, а ночами рассылал отдельные группы по селам, чтобы узнать обстановку и запастись продовольствием. Здесь был глубокий тыл немецких армий. Охранялись только железнодорожные станции, мосты.
      Вечером Крошка позвал к себе Егорыча и Звягина.
      Шумел по лесу осенний дождь. Тесную землянку освещал каганец в глиняной плошке. На лежанке сладко посапывала маленькая дочка Дарьи, укрытая шинелью.
      Весь партизанский лагерь был для нее своим домом, и она часто засыпала там, где уляжется.
      Корявый стол был застелен немецкой плащ-палаткой. Усевшись за стол, Егорыч пальцем вытянул фитилек каганца, чтобы ярче светил. Звягин пристроился на краю лежанки.
      - Вот я о чем хотел говорить, - начал Крошка. - Что делать? Зима будет, а у нас теплой одежды нет.
      И вооружения мало. Солодяжников то ли позабыл, то ли...
      - Воевать надо, - буркнул Звягин. - Сидим, точно лешие. Хозяйством обрастаем Может, Крошка, у тебя, как у Солодяжникова, геморрой появился уже? Недаром сказано: хочешь целиком узнать человека - дай ему власть.
      Крошка невозмутимо слушал, а Егорыч, забрав бороду в кулак, тряхнул головой:
      - Ты погодь, погодь... Как это сидим? Шесть коровенок у немца отбили раз... Хлеб, что собрали на вывоз, пожгли - два...
      - Коровенки, одежонка! - перебил Звягин, удобнее вытягивая раненую ногу. - Эх, дурак я, что остался!
      - Не шуми, - остановил Егорыч. - Катьку побудим. Умаялась за день-то малявка.
      - Это боевой отряд? - громким шепотом продолжал Звягин. - Я задание бойцу даю, а он лоб чешет:
      "Кабы повременить". - "Отчего", - спрашиваю. "Да жинка у меня на сносях". Я ему говорю: здесь не родильный дом. А он к Егорычу идет. За него и Егорыч просит.
      - Так оно... это, - мял бороду Егорыч, - дело житейское. Как не уважить? И оженился Митька весной только. Уговаривали ее остаться дома ни в какую.
      Я, толкует, своего Митьку знаю. На него все девки зыркают. Лучше помру, да чтоб он был на глазах. Уж в этом бабу не переспоришь.
      - А дисциплина? - повысил голос Звягин. - У одного это, у другого то!
      - Так ушел же Митька, - вздохнул Егорыч. - Чего ж? Поди, сейчас тревожится, как она здесь.
      - Я не могу отменять приказы. Если приказы отменять, то вообще дисциплины не будет.
      Крошка глядел на Звягина с добродушной снисходительностью, точно взрослый на юношу, который усвоил верное правило и не хочет знать, что в жизни у любого правила есть исключения. Но и сам Крошка не мог понять, что именно его снисходительность больше всего теперь раздражает Звягина.
      - И сами обабимся! - возмущенно добавил Звягин.
      - Ты прав, Коля, - улыбнулся ему Крошка. - Надо воевать. Для того и остались. Теперь мы знаем ближайшие гарнизоны, расположение складов, охрану. И своих людей: кто на что годится. - Он вынул из планшета карту. Удары будем наносить по дальним объектам, километров за тридцать или пятьдесят, чтобы эту базу До весны не нашли. Как думаете, Кузьма Егорыч?
      - Всякое дело надо делать по-хозяйски, - согласился Егорыч.
      У входа землянки послышались голоса:
      - Осади, говорю! Куда лезете?
      - Ты что, Игнат? Видишь? Срочное дело.
      - А кто они такие?
      - Поймали, не видишь? Командир здесь?
      - Здесь.
      В землянку протиснулся Митька с возбужденным лицом, измокший до нитки. Волосы его прилипли ко лбу, щеки запачканы грязью.
      - Четверых привели, - торопливо и как-то захлебываясь словами, доложил он. - В лесу наткнулись.
      Один будто немой. Я его раскусил сразу. Чего-нибудь говорю, а у него губы дергаются, тоже сказать хочет.
      Прикидывается немым. И другой здоровый, как бугай.
      Этот полудурка строит.
      - Веди сюда их, - приказал Крошка.
      - Счас, - кивнул Митька так, что полетели брызги от его мокрых волос. Затем он кивнул еще раз, уже менее решительно, и, пятясь, выскользнул наружу.
      Крошка переглянулся с Егорычем и Звягиным.
      Странным было не то, что партизаны встретили каких-то людей, а это возбуждение Митьки, никогда раньше не оставлявшего шутливого тона.
      В землянку один за другим спустились четверо: первый с непомерно широким туловищем, бычьей шеей, остриженный по-солдатски наголо, в солдатских ботинках и брюках, но в армяке, лопнувшем на плечах, и в грязной украинской рубахе с вышивкой на груди; другой был в немецкой солдатской форме, поверх которой надета русская командирская шинель, суховатый, с узким лицом, сединой на висках и настороженным взглядом запавших серых глаз; третьим был подполковник медицинской службы в хромовых, испачканных грязью сапогах, подтянутый, с очень бледным лицом, и четвертый - пожилой смуглый лейтенант с петлицами сапера, обросший бородой, в каске и телогрейке.
      А следом уже Митька и еще один партизан внесли отобранные у них четыре немецких автомата, гранаты и ручной пулемет.
      - Целый арсенал имели, - сказал Митька.
      В землянке сразу стало тесно, и все молчали, разглядывая друг друга. Внимание Звягина почему-то больше привлек человек в немецкой форме что-то нерусское было в его лице. Здоровяк с бычьей шеей оглядел Крошку.
      - Не будем играть в прятки, - сказал он хриплым, низким голосом. - Я майор Кузькин из десантной бригады. А это мои товарищи: военврач Терехин, инженерлейтенант Рахимов и Карл Гот.
      Он повернулся к человеку в немецкой солдатской форме, а тот закивал головой:
      - Ano, ano...[Да, да... (чешек.)] Rotfront!
      - Немец! - ахнул Митька, вытягивая шею. - Он же немец. А прикидывался немым.
      - Угадал, - засмеялся Кузькин. - Это чех. Механик. Вот что, братцы, принимайте нас в отряд.
      Лицо Крошки оставалось невозмутимым, и только длительное молчание выдавало его растерянность.
      - Как же понять? - нарушил это молчание Звягин. - Вы сказали, что из десантной бригады.
      - Тут уж хочешь верь, хочешь не верь, - усмехнулся Кузькин. Документов нет. А история вот какая...
      Он рассказал, как попал в плен и как переоделся в солдатскую форму. Его заставили колоть дрова, носить воду, а когда немецкий ефрейтор приказал вычистить сапоги, этого майор не выдержал и свернул ефрейтору челюсть. Майора увезли в какую-то деревню около аэродрома и заперли в сарай. Там уже находились военврач и сапер. Ночью дверь сарая открылась. Солдат кивком приказал им выходить. Он повел их к лесу.
      Вокруг никого не было, и Кузькин шепотом договорился кинуться на этого солдата: если успеет из автомата застрелить двоих, то хоть один спасется. Но солдат вдруг отдал Кузькину автомат. Затем вместе уже двинулись к фронту. А здесь, в лесу, наткнулись на партизан.
      - Кто же кого забрал в плен? - поинтересовался Егорыч.
      Митька виновато шмыгнул носом и отвел глаза в сторону.
      - Он у вас дипломат, - засмеялся Кузькин. - Так берешь в отряд, лейтенант? Мы не с пустыми руками.
      Засады устраивали, вооружились. И еще... В одном месте - там, должно, бой шел - винтовок тридцать собрали и два пулемета.
      - Далеко? - спросил Крошка.
      - Километров двадцать, - ответил сапер.
      В землянку торопливо вбежала Дарья и, увидев незнакомых людей, остановилась. Но тут же всплеснула руками:
      - Мить! Да чего ж ты? Иди скорей.
      - Куда? - удивился Митька.
      - Стоишь тут, а жена родила!
      - А-а? - Митька с шумом втянул воздух, щеки его побелели.
      - Да иди ж! Чего стоишь? От беда с вами! Паралик, что ли, тебя разбил?
      - А-а? - повторил Митька, точно забыв другие слова и глядя уже на Крошку.
      - Беги, - усмехнулся лейтенант.
      Митька, будто слепой, ткнувшись грудью о косяк, выскочил из землянки.
      - Мальчонку родила, - объявила Дарья. - Здоровенького! А мы-то боялись.
      Она засмеялась и ушла.
      - Was ist los? [Что случилось? (нем.)] - спросил Карл Гот.
      Военврач по-немецки что-то сказал ему.
      - О-о! - глаза чеха изумленно расширились.
      XII
      Ранние сумерки застали Андрея возле придорожного села. Он прошагал километров двадцать, и отвыкшие за три недели от ходьбы ноги будто налились чугунной тяжестью. Над полями стояла тишина. Хлеба давно здесь убрали, настала пора бабьего лета. В селе курились из дворовых печек белесые, кизячные дымки, за околицей две женщины пахали на коровах огород. У завалинки крайней хатки сидел дед в казачьей фуражке с поломанным козырьком, обутый в растоптанные валенки. Он из-под ладони глядел на военного, свернувшего к селу с дороги, очевидно стараясь угадать, не сельчанин ли какой идет на побывку? Левая ноздря у него была вырвана, и оттуда торчал пучок седых волос.
      - Здравствуйте, дедушка, - сказал Андрей. - Переночевать можно?
      - А ты откель идешь? - подозрительно спросил Дед.
      - От Воронежа.
      - Это что... на побывку аль как?
      - Из госпиталя возвращаюсь.
      - Фронтовик, стал быть, - уточнил дед. - Ну и ты здравствуй. Ранило не тяжко?
      - Три недели отлежал.
      - А-а, - протянул дед. - Курить, може, хочешь?
      - Спасибо.
      - Табачок у меня свой. Духовитый, - говорил дед, вытаскивая кисет. - Я его на мяте сушу. Ты сидай рядком, погутарим.
      - Да мне где-нибудь заночевать, - сказал Андрей.
      - Это легкое дело. Направлю, - корявыми, черными от земли и табака пальцами он ловко сворачивал цигарку, и его темные, впалые глаза на дряблом лице блестели острым любопытством. - Переночевать не забота, Токо ныне, бывает, документ спрашивают. Гляжу, сапоги-то нерусского шитья.
      - Немецкие.
      - Значит, трофей?
      - Трофей.
      - Вот я и гляжу. Слышь, а как там?
      - Где?
      - На фронте, вестимо. Ты обскажи мне: кто говорит, будто немца запустили глыбко, чтоб и не выпустить, а кто и наоборот. А?
      - Это маршалы знают, - улыбнулся Андрей.
      - Да оно это... Говорят, у него танков много. - Дед кивнул головой в ту сторону, где у поворота улицы стояло несколько женщин: - Вишь, бабы клубятся. Похоронку опять доставили. А жинка его на сносях. От какой расклад: одни сюды, другие отседа... Супротив танки ходил?
      - Видел и танки, - ответил Андрей.
      - Эге... Я в девятнадцатом году англицкую танку ручной бомбой шибанул, - дед как-то сразу оживился, тронул пальцем исковерканную ноздрю. - Метина осталась. Супротив танки первое дело зараз не робеть Он помолчал и, как бы решив, что с этим юным несловоохотливым лейтенантом говорить скучно, добавил:
      - Ты к Фроське ночевать уж иди. Вторая хата ее.
      Да скажи, я послал. Фроська - баба ответная.
      Андрей пошел к этому дому с цветастыми занавесками на окнах. У крыльца трясла решето молодая высокая женщина. Юбка из грубого шинельного сукна обтягивала колени ее длинных босых ног. Она, видимо, только что пришла домой, разулась, и запачканные глиной сапоги лежали на крыльце. Оглянувшись, когда скрипнула калитка, она прижала к груди решето и молча, обеспокоенным взглядом уставилась на Андрея.
      Туго повязанный белый платок скрывал ее лоб, а на круглых щеках, словно приклеенная конопля, виднелось несколько мелких родинок. Она была в том возрасте, который делает любую женщину привлекательной, и зрелое тело хранит еще упругую свежесть юности.
      - Извините, - неуверенно сказал Андрей. - Вы Фрося? Говорят, у вас можно заночевать.
      - Заночевать? - широкие черные брови ее дрогнули, соединились в одну линию. - А кто говорит?
      - Вон там дед сидит.
      - Это Антип Драный, что ли? Ох, леший!
      - Мне только до утра, - сказал Андрей. - Если не помешаю.
      - Чего ж теперь, - засмеялась она. - Входите. Кому это мешать? Я безмужняя.
      Теперь в ее смехе была певучая мягкость, и взгляд, сразу же утратив обеспокоенность, стал игривым, испытующим.
      - Так входите, - говорила она, как бы смеясь и над нерешительностью лейтенанта. - Дом-то у меня большой. Повечеряем разом... Я ж сперва думала весть какая от бати с фронта, и сердце захолонуло.
      С непринужденностью, будто они давно знакомые, Фроська повела его в хату.
      - Вы уж не обессудьте, - сказала она, торопливо прибирая висевшие на стульях женскую ночную рубашку и лифчик. - Домой-то лишь спать хожу. Теперь и повечеряем. За день оголодали, верно?
      - Да нет, - улыбнулся Андрей. - Мне сухой паек выдали.
      - На сухомятке разве сыт будешь? Антип-то Драный, поди, целый час мытарил разговорами, как бомбой отбил танк. Он всем хвастает, да каждый раз иначе - Неправда, значит?
      - Да было... Мне и батя сказывал. Только Антипу никто не верит уже. Шалопутным его завсегда считали.
      Андрей сбросил вещевой мешок, повесил на гвоздь у двери шинель и уселся на широкую лавку, думая о том, почему все же не ответила за эти недели мать, хотя послал ей из госпиталя несколько писем, и почему не сообщила ничего о себе Ольга. Когда вырвались из окружения, его направили в армейский госпиталь, а Ольгу, так и не приходившую в сознание, увезли дальше, он только сумел положить ей в карман записку с адресом матери. В госпитале Андрея навестил однажды Лютиков. Он рассказывал, что из окруженцев формируются новые дивизии, что встретил капитана Самсонова, который прорвался с батальоном и теперь назначен командиром полка.
      Фроська скрылась за печью и, шурша какими-то тряпками, говорила оттуда:
      - В станице лишь бабы да калеки остались. Бригадиром вот меня сделали. Пахать надо и озимь сеять без тракторов. И теперь еще коров эвакуированных пригнали. Откормить же их надо. А корма неубранные.
      Тоже сами косим.
      Она вышла уже в другой юбке, цветастой кофте и туфлях на высоких каблуках.
      - Ну вот, хоть буду на себя похожа. Целый день в сапогах да рукавицах. Забыла, что и женщина.
      Андрей смотрел на ее огрубелые, в мозолях и ссадинах, а выше запястий нежно-белые руки, которыми она ловко застелила скатерть и расставляла миски с огурцами, холодной телятиной.
      - А муж на фронте? - спросил он.
      - Муж объелся груш, - засмеялась Фроська. - Прогнала его, да и все...
      - Не любили?
      - Будто есть она, эта любовь? - глянув на него как-то особенно пристально, вздохнула Фроська. - Говорят про нее только. И всякий раз иначе, как дед АНТИП о своем танке... Выпьете настоечки с устатка?
      - Выпью, - решительно сказал Андрей. - Отчего же думаете, что нет?
      - Любви-то? Знаю по мужу. Ведь ухаживал и чего только не обещал! Каждую ночь все мои родинки обещал целовать. А у меня их тыщи. Будто счастливой родилась. Да счастье в пригоршню не заберешь. Оно и меж пальцев стечет. Интереса же вам тут никакого.
      Лучше подвигайтесь к столу.
      - Нет, интересно, - сказал Андрей.
      - Будто уж? - игриво повела бровью Фроська. - Чего тут... Ну, поженились мы. Он шофером был, в город часто ездил. И посля вызнала, что у него там ребеночек нашелся. Вот и прогнала, чтоб дите без отца не мыкалось. У меня-то не было.
      Андрея удивило, как просто и без обиды говорила она.
      - Вам налить анисовой или перцовой?
      - Безразлично, - улыбнулся он.
      В сенях что-то громыхнуло, и, открыв дверь, появился Антип.
      - Вы чего? - спросила Фроська.
      - Дак оно это... по случаю, - топчась у порога, заговорил он. - Узнать, как оно.
      - Ладно, ладно, - улыбнулась Фроська. - Вы едалека не заезжайте. Садитесь-ка. По этому случаю.
      Дед торопливо стянул фуражку и боком уселся к столу.
      - Мы вот про любовь гутарим.
      - А-а... это дело, - вздохнул дед. - Перцовая-то из самогона, что у Макарихи брала?
      - Угадали, - смеялась Фроська, наливая ему перцовки. - Вы, дедушка Антип, за версту, поди, чуете?
      - Ешь тя клоп, - оживился старик. - Перепробовал всякую. А Макариха в этом деле стратег. Вот когда шибанул англицкий танк...
      - Выпьем сперва. Гость-то устал с дороги, - перебила Фроська, глядя на Андрея.
      - Меня Андреем Николаевичем зовут, - сказал он.
      - А я все попытать хотела, да стеснение брало. Ну и со знакомством.
      Дед Антип взял рюмку, и лицо его сразу обрело торжественность.
      - Чтоб с войны повертались. Дюже оно... это... Ну, чтоб!
      - Уж повертайтесь! - вздохнула Фроська, глядя на Андрея с какой-то затаенной тревогой, изогнув брови.
      Андрей выпил, едва не задохнувшись от крепости перцовки. А молодая хозяйка опять с тревогой поглядела на него.
      - Ну и присуха ты, Фроська, - засмеялся Антип, ладонью вытирая губы. Война ж, она это... Когда я англицкую танку шибанул, до этого осьмнадцать станичников из нее побили.
      - А ране сказывали - двоих.
      - Клади в ухо, что ныне говорю, - притопнул валенком дед. - Ползет, значит, вроде огромадной лягушки. И косит пулеметами. А чем взять ее?
      Он взял налитую опять Фроськой рюмку и опрокинул в мохнатый рот.
      - Как тут не заробеешь? А все молодняк ишо не обгулянный. И отец, Фроська, твой пребывал в его годах, - кивнул на Андрея дед. - Храбер, а тоже оробел.
      - Так уж? - возразила Фроська.
      - Откель тебе знать? Тебя и в мечтах ишо не производили. А я всех старше был. Жмутся, что сосунки ко мне. Вот и говорю: "Помирать, значит, мне легше, спробую-ка ее бомбой".
      В окно тихонько застучали.
      - Фрось, а на улицу выйдешь? - спросил девичий голос.
      - Обойдетесь! - крикнула Фроська.
      - Фрось, ты нам хоть деда Антипа вышли. Хоть про танк расскажет.
      - Брысь, озорницы! - махнул рукой Антип. - Вот схожу из плетня лозину достану!
      - А Никитична по хатам бегает, у солдаток вас ищет, - засмеялись там.
      Дед беспокойно заерзал и оглянулся на дверь.
      - Оно это... темнеет вроде. И жена ведь не танк, под нее бомбу не кинешь. Она враз скалку берет. Вот, будь ты неладная!
      - Для храбрости еще одну, - наливая ему перцовки, усмехнулась Фроська.
      - - Это какой храбрости? - запетушился дед. - У меня ее, храбрости-то, на цельный полк. Я ж не для храбрости выпиваю, а лечусь. Разную хворобу сгоняю.
      - А чего ж Никитична скалку приспособила?
      - Бабе энтого понятия не дано, - обрезал дед.
      - Уж ли? - сощурила глаза Фроська. - Я помню, как вы куролесили по станице, когда чуть помоложе были. А Никитична слезами заливалась. Теперь она я берет свое.
      - Нет у бабы главного понятия, - сказал дед. - Ить какая вредность? Ей токо б над мужиком верх забрать.
      Оно и говорится: жена не бьет, а под свой нрав упрямством берет. А у мужика своя гордость. По той причине и куролесит. Оно это... клади в ухо, что говорю. Надо как жить? Дома-то уж власть бабья. А на людях не моги ее показывать. На людях власть мужику дай, почет ему оказывай. Тогда и лад будет. Оно и конь, если долго занузданный ходит, потом рвется на волю. А у тебя, Фроська, характер больно самостоятельный... Засиделся-то с вами.
      Он торопливо выпил перцовку и, натянув фуражку, приподнял к околышку согнутую ладонь:
      - Здравия желаю!
      Фроська встала и закрыла на крючок дверь.
      - Свет запаливать я не буду. На что он?
      - Как хотите, - сказал Андрей.
      На улице приглушенные девичьи голоса выводили "страдания":
      Ухажеры на войне,
      Что теперя делать мне?
      Хоть не пой частушки,
      Иди заместо пушки...
      - Антип-то в молодости, сказывают, красив был, - проговорила Фроська. Много девок и вдов томились.
      И теперь старушки, глядя на него, вздыхают. А Никитична тоже первая красавица на Задонье была. Еще когда девкой ходила, из-за нее шашками рубились.
      - Смешной дед, - отозвался Андрей.
      Фроська села на лавку возле Андрея. Щеки ее запунцовели, отрывисто дыша, она часто облизывала кончиком языка пересыхающие губы.
      А в темноте улицы слышались девичьи голоса:
      Растоплю я пылко печь,
      Чтоб миленочка завлечь.
      Девяносто лет ему,
      Похрапеть буде кому...
      - Тоскуют девки, - глядя на Андрея, будто слабеющим от какой-то жаркой истомы голосом сказала Фроська и потом, глубоко вздохнув, наклонилась, потирая крепкой маленькой ладонью свое подрагивающее колено. - Ой, захмелела я... Ночью тоска бывает смертная.
      Днем-то на людях развеется, а ночью от себя никуда не уйдешь. И мало ведь надо бабе.
      Она слегка придвинулась к нему с тихим, похожим на стон вздохом.
      - Вы что суровый такой?
      Андрей смотрел в ее потемневшие глаза, на чуть приоткрытые губы и видел другие глаза, расширенные, глубокие, как омут, и немного удивленные. И, сам не зная для чего, стал тихим голосом рассказывать про Ольгу. У него вдруг нашлись те простые, емкие для чувств слова, которые не мог высказать раньше.
      Фроська слушала, наклонив голову и прижав ладони к щекам. А когда подняла голову, лицо ее было мокрым от слез.
      - Да нешто есть такая любовь! Господи... Дура я, дура! Она ж не умерла?!
      - Для меня всегда будет живой, - сказал Андрей. - И всегда буду искать.
      - Ищите... Долго ищите, - беззвучные рыдания трясли губы Фроськи. - Я б за такую любовь всю жизнь до капельки отдала. О-ой! На что тогда и жизнь?
      Она закусила губу и вскочила. Касаясь вытянутыми руками, точно слепая, стола, стенок, печки, Фроська ушла.
      ...В эту ночь Андрей долго не мог уснуть. От выпитой настойки приятно кружилась голова. Он думал об Ольге, и о Фроське, и о том, как завтра его встретят в полку.
      За печкой, тоже без сна, ворочалась Фроська, шуршали тараканы, весело трещал сверчок.
      Андрея разбудили петухи Фроська тихонько прошлепала босыми ногами в сени.
      - Здравья желаю, Ефросинья Пантелеевна, - донесся в раскрытую дверь бодрый голос деда Антипа - Чего это вы рано ходите? - спросила Фроська Завсегда у меня в это время ломота... кха .. от поры, как танк англицкий шибанул. Перцовая-то, чай, У тебя в графинчике осталась?
      - А Никитична где?
      - Да с коровой. . Чего ты-то сумная? Иль не поладили?
      - Вот, забирайте уж целую бутыль, - ответила Фроська.
      - Кхэ, - удивился Антип. - И добрая ныне, как не бывало.
      Андрей оделся, торопливо натянул сапоги. Когда он вышел, дед Антип уже исчез. Фроська чистила картошку.
      - Доброе утро, - поздоровался он.
      - Спали бы еще, - улыбнулась ему Фроська. - Я завтрак приготовлю.
      Веки у нее напухли, а глаза были строгие, осветленные.
      - Пора идти, Фрося, - сказал Андрей, накидывая шинель.
      - Да как же? Не завтракая...
      - Пора.
      Вздохнув, она помолчала.
      - Ну, доброго пути... И спасибо вам!
      - За что? - удивился он.
      - За любовь вашу... Плакала всю ночь. И теперь светло, чисто во мне. Глупые мы бабы. Знать, любовьто и делает жизнь красивой.
      Андрей попрощался с ней, вышел на улицу. От соседней хаты сгорбленная, маленькая старушка вела корову. В руке у нее была клюка, рот провалился, и горбатый нос клювом торчал на кривом сморщенном лице.
      "Это, видно, и есть Никитична, - улыбнулся про себя Андрей. - Первая красавица в Задонье, из-за которой на шашках рубились".
      Он прошагал километра два от села по дороге, когда увидел грузовик. Новенькая трехтонка мчалась с бешеной скоростью, и шофер затормозил так, что ее кинуло в сторону. Над бортом кузова мелькнула рыжая голова Лютикова, из кабины выпрыгнул Самсонов.
      - Мы за ним, а он тут. Ну, жив, философ?! Дай-ка обниму тебя. Говорил ведь, что еще повоюем.
      Из кузова Андрею радостно улыбался Лютиков.
      - Мне командиры нужны, - говорил Самсонов. - Хочешь - на полковую разведку, а хочешь - иди в штаб.
      - В штаб не хочу, - сказал Андрей.
      - Так и знал, - рассмеялся Самсонов. - Ну, лезь в кузов, еще наговоримся. Мы торопимся, дивизию сегодня перебрасывают. И знаешь куда? Он стиснул руками плечи Андрея и тихо на ухо добавил: - Видимо, под Москву.
      XIII
      В салоне транспортного "юнкерса" осталось два чоловека. Троих выбросили минут пятнадцать назад.
      Мюллер зачем-то ушел в кабину летчиков. И теперь кроме Волкова здесь еще сидела женщина с длинным, но приятным лицом. Ее комбинезон, стянутый лямками парашюта, морщился. Плотно сжатый рот, когда встречались их глаза, кривился быстрой, испуганной улыбкой, точно просила она сочувствия в безысходности ее положения.
      "Что заставило ее-то? - думал Волков. - Кто она?
      И для чего у нее сумка медсестры?"
      - Я боюсь, боюсь, - вдруг прошептала она, тиская руками щеки, сдвигая бледную кожу на лбу складками.
      - Куда? - спросил он, воспользовавшись случаем заговорить. Но та, или не поняв его, или выполняя приказ не разговаривать, лишь отрицательно качнула головой, еще сильнее тиская щеки. Из кабины летчиков, прикрытой со стороны салона бархатной гардиной, вышел Мюллер. В руке у него была фляга.
      - Время, Ани, - резко сказал он, - Глоток коньяку?
      - Нет, - бледнея еще сильнее, произнесла она. - Я боюсь!
      - О... Это пустяки. - Мюллер бросил флягу на сиденье. - Марш, марш!
      Ноги у нее подгибались, когда шла мимо Волкова У люка Мюллер осмотрел крепления ремней ее парашюта.
      - Gut! - кивнул он. - Ничего страшного, Ани.
      Это имя ей, очевидно, дали на время полета, как и Волкову имя Петр, хотя по документам он теперь значился Виктором Никифоровым, больным эпилепсией, освобожденным от службы в армии.
      Свет погас, и Мюллер открыл люк.
      - Вниз, Ани. Быстро!
      - Нет! - вскрикнула та испуганным, осекающимся голосом. - Не хочу.
      Мюллер крепко держал ее за руки.
      - Хорошо, хорошо, Ани - успокаивающе проговорил Мюллер и тут же столкнул ее в люк. Закрыв люк, Мюллер потянул сигнальный шнурок. Опять дали свет.
      Странным человеком был зтот двадцатитрехлетний немецкий лейтенант Зигфрид Мюллер. Целую неделю Волков жил на даче под круглосуточной охраной автоматчиков с овчарками, в соседних домиках тоже обитали какие-то люди, но заходил к нему только Мюллер.
      Давая инструкции и ежедневно беседуя, он внимательно изучал русского лейтенанта и, как неизбежно случается, если упорно хотят заглянуть в чей-то духовный склад и мысли, сам, того не подозревая, открывался перед Волковым. Уловив такую парадоксальность, Волков с любопытством начал анализировать разговоры.
      Это напоминало шарады, где нужно искать неизвестный смысловой подтекст фраз... Людей Мюллер, видимо, оценивал по их служебному долгу. Ему трудно было скрывать брезгливость и к Волкову, и к тем другим, с кем приходилось работать в силу обязанностей. Люди, ценившие жизнь выше чести, способные на предательство, чем бы ни мотивировалось оно, виделись ему грязными скотами, недостойными звания человека. Волков удивился, как явному абсурду, найдя у себя что-то общее с ним в понятиях долга и чести. А Мюллер, несмотря на быстрый практичный ум, явно гордился своим превосходством, которое исходило от его понятия чести. Он как-то даже бросил фразу, что за триста лет ни один мужчина в замке фон Мюллеров не нарушил честного слова. Теперь Мюллер уселся в кресло и проговорил:
      - Лучше не иметь дела с женщинами.
      - Садовский высказывал обратное мнение, - усмехнулся Волков.
      - Садовский? - Мюллер поморщился, будто коснулся чего-то липкого. - Это мелкая дрянь... Итак, Никифоров...
      - Да, - ответил Волков.
      - Я получил радиограмму. Есть некоторые изменения. Мост будет взорван сегодня.
      - То есть как? - удивился Волков.
      - Идите к будке обходчика. Там ваша явка. Успеть надо к семи часам.
      Мюллер нагнулся, будто заметив соринку, приставшую к сапогу, отколупнул ее и тут же взглянул снизу на лицо Волкова.
      - Новую задачу даст Шор. Что вас беспокоит?
      Волков не мог скрыть того смятения, которое охватило его: разрушился план всех намеченных действий.
      Группа неизвестного ему Шора, с которой должен встретиться он, имела задачу подорвать мост через Оку за Коломной. Если взорвут этот мост, то нарушится снабжение фронта по главной железной дороге из Сибири. Волков уже поставил себе цель не допустить этого, хотя и не знал, как все будет.
      - Начнутся облавы, - проговорил он, - если взорвут мост.
      - До семи есть три часа, - успокоил Мюллер. - Все делайте точно... Глоток коньяку?
      Свет вдруг погас.
      - Быстро, быстро! - подскочил Мюллер.
      Волков бросился из люка, широко раскинув руки.
      Ему всегда нравилось чувствовать бешеную стремительность парения. Черное небо и такая же черная, без единого огонька, земля создавали впечатление беспредельности. Непередаваемое, ни с чем не сравнимое ощущение, какое бывает, наверное, у птицы, захватывало на миг, и в такой миг он представлял себя летящим над миром. Но человеческие ощущения всегда бывают еще скованы той или иной мыслью, которая пробуждает другие заботы. И он думал о трех часах времени, оставшихся в его распоряжении.
      Парашют мягко встряхнул его, переворачивая слева направо, что-то больно дернуло руку, а скорость не замедлилась, или он не почувствовал этого за ожегшей мозг догадкой: "Стропа захлестнулась!.." Тьма ночи вдруг стала чугунно-жесткой, на него будто устремились мохнатые глыбы сосен. Пронзительно затрещали ветки. Сильный удар оглушил Волкова... Ему казалось, что он сразу открыл глаза, однако было уже светло.
      Пальцами он нащупал мокрую колючую хвою. Обломанные ветки навалились сверху, а шея его упиралась в ствол дерева. Он глубоко вдохнул прохладно-чистый воздух, который бывает лишь в осеннем русском лесу.
      Одновременно с тупой болью в затылке явилась тревожная мысль: "Почему светло? Уже октябрь. Рассветает к семи часам. А мост?"
      Движимый сознанием неотвратимой беды, он поднялся. Тело ныло, саднили зубы, а язык, точно вспухший, переполнял рот.
      "Нет, человек не птица, - горько усмехнулся про себя Волков, расцепляя застежки лямок. - От удара я потерял сознание. И ничего не успею..."
      Вполголоса чертыхаясь и охая, Волков стянул изорванный комбинезон, достал из мешка пистолет, рассовал по карманам обоймы, а пачку денег всунул за голенище. В теплом пальто, ношеных яловых сапогах и летней кепке, он уже не отличился бы от многих беженцев, которые ходили по деревням, чтобы выменять продукты, ютились на грязных вокзалах, ожидая поездов. Купол парашюта был разорван торчащими сучьями. Чтобы снять его, надо лезть на дерево.
      - А-а, все равно, - пробормотал Волков. - Скорее увидят.
      Что-то зашуршало в пестром ковре опавших зеленых иголок и рыжих еловых шишек. Белка проскочила на ствол дерева и уставилась бусинками глаз, выжидая, не кинут ли ей орех.
      - Привет, - сказал Волков. Но белка прыгнула выше, и ему показалось, что на ее острой мордочке возникла такая же задорная, ироническая улыбка, какой улыбалась Марго. - Дура, - сказал он. - Дура ты, белка.
      Немного постояв, слушая легкий, точно от речных волн, гул - не то рождаемый соснами, не то в собственном его теле и голове, - он медленно двинулся к северу, где была железная дорога. Приокские леса - остатки дремучих когда-то чащоб, укрывавшие русичей от набегов степняков-завоевателей, еще хранили свою первозданную красоту. По одной из тропок Волков добрел к насыпи. Рельсы мокро блестели на черных шпалах.
      Немного в стороне виднелась будка обходчика с раскрытой дверью. Он пошел к будке, но его сразу окликнули:
      - Курить есть, земляк?
      Человек в солдатской шинели, без фуражки стоял под елочкой. У ног лежали две вязанки хвороста.
      - Три дня не курил, - ответил Волков условленной фразой. - А в Коломне продают табак?
      - Иди за мной.
      Шинель у него была надета поверх гражданского костюма. Обтрепанные манжеты серых брюк волочились по земле. Форма головы и выражение немолодого широкого лица с круглыми глазами, пучками волос, торчащими из ноздрей, придавали ему вид сонливого кота.
      - Далеко идти? - спросил Волков.
      - Не устанешь, - тихим и, как показалось Волкову, злым голосом ответил тот. - Встречал по дороге когонибудь?
      - Никого.
      - Обутрилось уже. Бабы в лесу хворост собирают.
      "Немец так бы не сказал, - подумал Волков. - Значит, он русский".
      - Мне нужен Шор.
      - Шор? - пробормотал тот, еще более злобно. - Документы-то есть?
      - Имеются, - сказал Волков.
      - Ну, ладно. Семен Григорьевич я, по фамилии Тюхин... Хворост бери. А ежели встретим кого, ты помалкивай.
      С вязанками хвороста за плечами они углубились в лес и вышли на дорогу.
      XIV
      На задах Коломны домики скрывались под большими вязами и липами. Кое-где висели плакаты, объяснявшие, что болтун - находка для шпиона. Около реки табором стояли беженцы. Чуть дальше, у моста, по которому полз санитарный поезд, торчали жерла зениток.
      И то, что мост цел, казалось Волкову чудом.
      Дом Тюхина отличался новым забором и жестяной вывеской сапожника. Во дворе бродили куры, лизал замшелую колоду теленок, два пса, хрипя, натягивали цепь. Статная молодая женщина с узкой талией и блеклым лицом появилась на крыльце. Короткую шубейку и белый тонкошерстный платок она, видимо, накинула в спешке. А глаза ее будто хранили давнюю скорбь и непонятное чувство виноватости.
      - Это знакомый Федора, - проговорил Семен Григорьевич, кивнув на Волкова и как-то исподлобья оглядывая ее. - Без него бы хворост не дотащил. А Федор где?
      - Да ушел. Следом и ушел, - тихо сказала она.
      - А ты чего вырядилась?
      - На базар.
      - Брагу достань из погреба, - хмуро уронил Тюхин.
      "Дочь, наверное, - подумал Волков. - А кто Федор?"
      - Нету твоего дружка, - сказал Тюхин. - Явится еще, не пропадет.
      У крыльца огненно-рыжий петух, что-то громко требуя на своем петушином языке, ходил вокруг маленькой серой утки. И утка приседала, грациозно, игриво, вытягивая длинную шею.
      - Ых ты! - с бешеной злобой взмахнул рукой Тюхин.
      Утка отскочила, а петух закричал еще громче, созывая кур на это место, где был рассыпан ячмень.
      - Настасья! - крикнул Тюхин. - Серую потом отлови! Зарежу для лапши!
      В этот момент, приоткрыв калитку, вошел человек, при виде которого у Волкова невольно дрогнули губы.
      Он сразу вспомнил пакгауз и бритоголового уголовника, сидевшего, как японский божок. "Рыба... Так его называли. Откуда же он здесь?"
      - А-а, - протянул тот сквозь зубы. - Явились. Ты, Семен Григорьевич, по хозяйству займись.
      Тюхин, взглянув на него, сразу отвел глаза и медленно пошел к дому.
      - Я Шор. Или Федор Шорин, - проговорил тот. - Все благополучно?
      - Кажется.
      - И мы чудок знакомы. Так вот, для остальных мы старые кореши. По документам я отбыл срок заключения, а теперь ищу работу. Тюхин лишь это знает.
      Пока Шор говорил, его лицо было точно каменное и мускулы щек не двигались, а когда из сарая, прижимая к груди кувшин, вышла Настасья, он жестко усмехнулся левой половиной рта. Она быстро пробежала мимо, наклонив голову, и только щеки ее вдруг охватил румянец.
      - Не нравится мне здесь, - сказал Волков.
      - Почему?
      - Этот Тюхин.
      - Старый мерин, - опять усмехнулся Шор. - На цепь готов посадить бабу. Ревнует ее. Да Тюхин у меня в кулаке. Здесь все нормально Еще что?
      Волков понял, что Шор ждет каких-то расспросов.
      - Я предполагал, все будет иначе, - сказал он.
      - А-а... Шухер на мосту и прочесывание леса?
      - Что-то в этом роде.
      - Не всегда можешь то, что хочешь, - снова краем рта усмехнулся Шор и, обняв его за плечи и ведя на крыльцо, громче добавил: - Ну, Витюха, жисть была!
      Мы еще возьмем эту жисть.
      Настасья без шубки, но еще в платке хлопотала у стола, расставляя тарелки, глиняные кружки для браги. Тюхин, сидя на массивном дубовом стуле, ковырял вилкой истертые, как у лошади, зубы. Вся мебель и даже тарелки отличались какой-то грубой прочностью, будто хозяин строил и покупал на два века. И Тюхин среди этой отвечающей, видно, его душевному складу обстановки как бы успокоился, немного подобрел - Ну, Семен Григорьевич, - произнес Шор, садясь рядом, - решили. Идем с Витюхой на фронт. Еще недельку погуляем - и айда.
      - Берут, что ли?
      - Добровольцами.
      Настасья чуть не уронила сковородку, где шипели облитые сметаной грибы, и Федор, тут же метнувшись, подставил снизу ладонь.
      "Реакция у него мгновенная", - отметил Волков.
      - Ах ты! - пробормотал Семен Григорьевич - Чего это?
      - Тяжелая... Руки болят, - оправдывалась Настасья.
      - Своя ноша-то гнет? - буркнул Тюхин, сверля глазами жену.
      - Я корове сена дам... А вы ешьте, ешьте, - упавшим голосом произнесла Настасья, и ее лицо с мелкими рябинками на щеках испуганно застыло, точно боялась она, что вырвутся какие-то другие слова.
      - Опять ночью бил ее? - спросил Шор, когда Настасья хлопнула дверью.
      - Люблю, вот и бью! - стукнув по столу кулаком, ответил Тюхин. - Я ваших дел не знаю, и мои не замай ..
      - Скандалы любопытство вызывают, - процедил Шор. - Десять тысяч заплачено, чтобы все нормально было, пока я тут. Витька пробудет недельку - и еще отвалим.
      У Тюхина напряглась шея, кулаки дрожали, но голову под взглядом Шора он опустил. Будто мысль его, проделав тяжелую, опасную работу, сломленная этой тяжестью, улеглась в привычное место, и только лоб покрылся испариной.
      - Я ваших дел не знаю, - повторил он миролюбиво. - Ночью, говорят, снова пять машин ограбили, которые из Москвы ехали. Люди в исподнем прибежали на станцию.
      - Кто же их? - засмеялся Шор.
      - "Черная кошка", говорят... Когда деньги за нового постояльца отдашь?
      "Ну и тип, - думал Волков. - Каких еще мне придется увидеть?"
      - На кой хрен ты, Семен Григорич, деньги копишь? - цепляя вилкой гриб, шутливо спросил Федор. - В могилу-то не заберешь.
      - Всякий свое рассуждает, - ответил Тюхин. - А я ишо пожить хочу долго.
      - Ладно, - кивнул Шор. - Живи...
      После завтрака Шор увел Волкова в небольшую комнатку с окнами на луга и речку.
      - Вот как бывает, - сказал он, плотно затворив дверь. - Не ждал, что увидимся?
      - Не ждал, - сказал Волков.
      - Одной веревочкой нас тюрьма связала. Эта веревочка крепкая.
      - Что же мост? - спросил Волков.
      - Осечка вышла. Как добрался?
      - В лесу рассвета ждал, заблудиться боялся.
      - Никогда в этих местах не гулял?
      - Нет.
      - Здесь безопасно. Тюхин завяз крепко. С женой, верно, ладит плохо. Баба давно кипит, а старый осел не замечает. Для его же пользы я малость любовь кручу. Если пар не выпускать, так разорвет котел. А если что, и Настасья предупредит.
      "Вот для чего ведет эту опасную игру", - подумал Волков, а вслух сказал:
      - Как она живет с таким?
      - Все люди живут и умирают по-разному, - отозвался Шор, глядя в окно. Я делю человечество на три категории: мечтатели, практики и дураки. Мечтатели хотят изменить мир, практики управляют, а дуракам остается верить, что кто-то им устроит лучшую жизнь. Но в каждом заключена эта троица - вопрос лишь, чего больше.
      Слушая Шора и приглядываясь к нему, Волков старался исключить эмоции. Он уже знал, как трудно разобраться в другом человеке. Знал, что, глядя на другого, каждый незаметно для самого себя делает отбор каких-то слов и потом рисует его внутренний портрет, а точнее, более приемлемую для себя схему. Говорят, первое впечатление бывает самым верным. Но это лишь кажется, потому что затем фиксируются детали, которые оправдывают возникшую симпатию или антипатию.
      "Немец он или русский? - думал Волков. - Под уголовника он, конечно, только маскируется".
      Шор казался противоположностью Мюллера, и Волков сказал:
      - А лейтенант Мюллер делит человечество просто на умных и глупых.
      - Мюллер? - вырвалось у Шора. - Этот аристократический цыпленок?
      Как бы спохватившись, он помолчал и добавил:
      - Ты не глуп, лейтенант.
      Но Волков заметил и мелькнувшую в его глазах усмешку.
      - Теперь о деле, - сказал Шор. - Слухи бродят, что в лесах у Оки накапливаются какие-то войска. Просят узнать, откуда эти войска. Завтра поедешь в сторону Москвы, до Раменска. На этой станции уже требуют особые пропуска. Документы у тебя надежные.
      Вроде ищешь эвакуированных родных. Поищи земляков и среди бойцов.
      - Ясно, - кивнул Волков.
      - А сейчас отдыхай. После обеда можно в город сходить. Оглядишься тут.
      После обеда Шор, запьянев, улегся спать. Волкова насторожило то, что он будто способствует его замыслу, и тоже хотел остаться дома. Но Шор тоном приказа сказал:
      - Тебе Надо узнать обстановку. Иди.
      На кривых, с покосившимися домиками улицах городка было много военных: спешили куда-то интенданты, прохаживались курсанты училищ, летчики. Группами шли усталые, в промасленных телогрейках рабочие с завода, где окончилась смена. У магазинов стояли очереди за хлебом.
      "Верит Шор, что я крепко запутан, - думал он, - или это проверка?"
      Все же он рискнул зайти на почту и отправил короткую телеграмму: "Здоров, адреса пока нет. Еж" - так его называла мать в детстве.
      Женщина, принимавшая телеграммы, даже не глянув на него, выписала квитанцию Выйдя снова на улицу, он разорвал эту квитанцию, бросил в железный ящик с песком и направился к дому Тюхина.
      Шор еще лежал на своей кушетке.
      - Ну как? - равнодушно поинтересовался он.
      - Можно было и не ходить, - сказал Волков.
      - Давай тогда спать. Завтра пораньше встанем.
      Шор повернулся к стене и вскоре захрапел.
      В другой комнате что-то неразборчиво бубнил Тюхин, очевидно ругая жену.
      Ночью Волков проснулся от легкого шороха. Луна торчала в окне углом свежевьгструганной доски, и мерцающий свет падал на кушетку Федора. Но его там не было. Дверь осталась приоткрытой, и слышался храп Тюхина. Босиком, чтобы не греметь сапогами, Волков пробрался на кухню: если заметят, можно объяснить желанием напиться. И вторая дверь была открыта.
      - ...Феденька, что же мне?.. - донесся слабый говор. - Измаялась я... Мочи нет. Семь лет маюсь, хотела и руки наложить. Девчонкой ведь замуж пошла. Голод был... А теперь с постылым как жить?
      - Ты погоди еще немного, - отвечал Шор.
      - Я и в армию уйду. Стирать буду. Прачки в армии нужны. А смерти не боюсь. И смерть приму.
      - Настасья! - вдруг крикнул из глубины дома проснувшийся Тюхин.
      - Здесь я, - ответила с крыльца она. - К скотине выходила.
      - А чего холода напустила? - проворчал Тюхин. - Иди сюда.
      Волков пробежал в комнатку и улегся на свою лежанку.
      XV
      На станцию Волков шел мимо почты, однако его никто здесь не ждал. Только у вокзала какой-то человек обогнал его, задев локтем. Лицо этого человека в брезентовом плаще и рваной шапке показалось Волкову знакомым. И, как бы для того, чтобы Волков мог лучше разглядеть его, тот остановился, прикуривая.
      "Это же Комзев, - узнал его Волков. - Старший лейтенант..."
      В памяти его на миг всплыли осыпавшиеся траншеи, ломаная цепь автоматчиков, стук пулемета, разрывы гранат и атака...
      А Комзев подмигнул ему одним глазом, точно хотел сказать: "Удивился, брат?"
      Не оглядываясь, Волков пересек вокзальную площадь, где стояло много повозок. На перроне толпились мобилизованные, все остриженные наголо, но еще в своей домашней одежде. Это были уже не молодые парни, а степенные пожилые люди. Молча, с закушенными губами, стояли жены. Лишь некоторые всхлипывали, что-то тихо говорили напоследок мужьям.
      Волков нырнул под состав открытых платформ, нагруженных станками эвакуированных заводов, обгорелыми танками. Из другого подошедшего состава выпрыгивали бойцы с котелками, торопясь набрать воды.
      Комзев догнал Волкова. Они присели у товарного вагона, сброшенного с насыпи.
      - Что не удивляешься? - весело играя глазами, спросил Комзев.
      - Я теперь ничему не удивляюсь, - ответил Волков. - Значит, вы тогда пробились?
      - Четверо... И комбрига дотащили.
      Комзев мало изменился: та же широкая заразительная улыбка, румянец во всю щеку. Лишь одет иначе, а вместо щегольских сапог на ногах какие-то грязные ботинки, перетянутые шнуром.
      - Меня с фронта отозвали две недели назад и говорят: "Лейтенанта Волкова из десантной бригады помнишь? ." "Помню, - отвечаю. - Убит на моих глазах".
      "Тогда, - говорят, - надо встретить мертвеца". "Есть, - отвечаю. Когда двигаться на тот свет?" "Пока немного ближе", - говорят А вчера телеграмму приносят. .
      Дома у тебя все живы, здоровы. Папаша из газет сводки аккуратно вырезает. Решил подсчитывать, сколько фрицев ухлопали. На его счетах война через месяц должна кончиться. А мамаша грозилась тебя выпороть, как домой заявишься. Мамаше надо бы полководцем стать. Ну, вообще беспокоятся... Как тебя называть?
      - Виктор Никифоров, - сказал Волков.
      - Ясненько.
      - Что-нибудь известно про лейтенанта Жаркового?
      - Жарковой?
      - Его выбрасывали тогда с группой на парашютах.
      - Дружок твой, - вспомнил Комзев. - Нет... О нем ничего не знаю. Четвертый месяц воюем, а сколько всего было.
      Волков оглянулся. Два железнодорожника шли мимо них.
      - Ты не беспокойся, - сказал Комзев. - Наблюдают. Если появится любопытный, аккуратненько уберут.
      Ну, давай рассказывай.
      Он записал имена, которые сообщил Волков,
      - Можно брать их сегодня, - добавил Волков. - Надоело мне уже...
      Комзев хмыкнул:
      - В этом районе передатчик действует. Шифровки лупит ночью. И отыскать его не могут. Шор, конечно, тут не один. Возможно, и не он руководит. Я думаю, с тобой генерал захочет повидаться. Когда бы лучше?
      - Лучше завтра, - ответил Волков. - Неизвестно, что будет потом.
      - Пожалуй, - согласился Комзев. - А сейчас двигай в Раменск, как тебе приказано. Мы что-нибудь организуем. И все аккуратненько Шору доложи. По непроверенным данным, войска отводят с фронта на пополнение. Чтобы проверить, надо еще съездить разок.
      Понятно? Завтра, как вернешься, тут буду ждать. Теперь расходимся...
      К Раменску Волков доехал на товарняке. Станцию ночью бомбили. В тупике догорал санитарный поезд.
      Мокрый снег кружился над разбитыми дымящимися вагонами, над глубокими воронками, над зенитками, у которых стояли, накрывшись плащ-палатками, бойцы.
      Купив газету, Волков узнал, что немцы подошли к Можайску. Их наступление развертывалось по всему фронту тремя гигантскими уступами.
      На станции из вагонов поезда, прибывшего из Москвы, высаживали старух и детей. Шумливая суета, крики создавали паническую неразбериху. Подальше разгружался воинский эшелон: с платформ скатывали гаубицы, из теплушек по дощатым лазам выводили коней. Два молодых артиллерийских лейтенанта в новеньком обмундировании уговаривали девушку с миловидным лицом, измазанным паровозной копотью, и масленкой в руках, назначить им свидание.
      - Утром здесь проезжали, - говорил один из них, - думали, уже на фронт. И вернули oj Москвы.
      - Неразбериха, - сказал другой.
      Волков подошел к этой девушке и спросил, когда будет поезд на Коломну.
      - Вот, - кивнула она на состав. - Разгрузят - и уйдет порожняком.
      Оба лейтенанта с недовольным видом уставились на Волкова.
      - А ну шагай отсюда! - проговорил один, у которого из-под сдвинутой набекрень фуражки выглядывал рыжий чуб.
      - Человеку же ехать надо, - заступилась девушка, рассматривая Волкова голубыми, какими-то очень ясными на чумазом лице глазами.
      - Шпаки гражданские еще ходят, - сказал лейтенант. - Эшелон воинский.
      У состава выкрикнули команду.
      - Адрес, Надя, адрес, - проговорил другой лейтенант. - Эх, не успел записать...
      И оба побежали к пушкам.
      - Знакомлюсь каждый час, - вздохнула девушка, - на три минуты. Вы глядите, поезда тут долго не стоят. Ночью бомба прямо на вагон с ранеными упала.
      Вчера и днем бомбили...
      - А вы тут живете?
      - Я из Москвы, училась в консерватории, - ничуть не удивляясь его любопытству, ответила она.
      - И Машу Галицыну знаете?
      - Галицыну?.. Конечно. Вы дружили?
      - Нет, - сказал Волков. - Так просто.
      - Мне Галицына всегда не очень нравилась. Гордячка... Ой, - тихо проронила она, глядя уже мимо Волкова. - Ленька опять удрал...
      Мальчишка лет двенадцати в больших не по росту сапогах и большом картузе шмыгнул за вагон.
      - Помогите догнать его. Третий раз на фронт убегает. Мать же с ума сойдет.
      - Рискну, - улыбнулся Волков, представив, как "немецкий агент", выполняющий опасное задание, ловит сбежавшего из дому мальчишку.
      Ленька притаился у колеса и осторожно выглядывал, рассудив, должно быть, что для него-то главная опасность исходит от масленщицы. Не проявил он беспокойства и когда Волков схватил его за руку.
      - Пусти... Чего ты?
      Но, увидев бегущую девушку, сразу захныкал:
      - Большой, да? Справился. Ма-амке скажу!
      - Как тебе не стыдно, Ленька! - проговорила Надя. - Мать расстраивается, а тебе не стыдно. Опять хотел убежать? Вот нашлепаю тебя... Горе от этих мальчишек!
      - Все равно убегу, - насупился Ленька.
      - А убьют, что матери делать?
      Ленька засопел, презрительно вытянув губы. Должно быть, понятие "убьют" казалось ему столь нелепым, что и разговор вести об этом попусту.
      - Беда от этих мальчишек. Одна беда...
      В этот момент клацнули буфера и заскрипели вагоны состава.
      - Ой, поезд уходит, - сказала она.
      Волков догнал тронувшийся состав, вскочил на подножку тамбура, где уже сидело несколько беженцев.
      Холодный, мокрый ветер с заснеженных подмосковных лугов бил в лицо. У переезда остановились тягачи с гаубицами и колонна пехоты. На бойцах истрепанные, прожженные шинели. Пушки были исцарапаны осколками, дула закопчены.
      "Хватит, - подумал Волков. - Завтра скажу, что хватит. И тоже на фронт..."
      Вечером Шор подробно расспрашивал о воинском эшелоне на станции Коломна, о том, сколько пушек сгружали в Раменске, о калибре гаубиц на переезде Досаду вызвало у него то, что Волков не сумел узнать ни одного номера части.
      - И так видно, что потрепанные части, - говорил Волков, - с фронта отвели. Артиллерийские дивизионы в Раменске были свежие, но пушки допотопные.
      Каким-то остановившимся, тяжелым взглядом Шор посмотрел на него:
      - Это все неточные сведения. Мало чего ты узнал В голосе не было угрозы, но холодные зрачки под набухшими веками давили беспощадной жестокостью Так, наверное, сытый удав мог смотреть на пойманного кролика, раздумывая, что с ним делать. И казалось, вся его физическая сила концентрировалась в этом взгляде.
      - Попробую узнать, - сказал Волков, делая судорожное глотательное движение. - Попробую еще завтра...
      Шор отвернулся.
      - Чем смелее действуешь, тем у людей меньше подозрений... Ночевать я сегодня буду в другом месте А ты останешься и завтра утром езжай в Раменск.
      На следующий день Волков опять поехал в Раменск Он толкался среди беженцев, слушая разговоры о грабителях, называющих себя "Черной кошкой", узнал, что в подошедшем эшелоне батальоны дивизии, отведенной из-под Можайска на формирование.
      - Это двадцать шестая? - наугад спросил Волков у одного бойца.
      - д зачем тебе? - подозрительно уставился на него тот.
      - да брательник письмом сообщил, что едет, - ответил Волков - Он из двадцать шестой.
      - Не, мы восемьдесят первая.
      Снова разгружались и артиллеристы, которых он видел здесь вчера. Лейтенант с казацким чубом узнал его, сам окликнул:
      - Эй, парень, а где она?
      - Кто? - спросил Волков.
      - Масленщица эта... Надя.
      - Откуда я знаю? - ответил Волков.
      А из репродуктора доносилось: "Наши войска, ведя упорные оборонительные бои в районе Харькова, за истекшие сутки..."
      Назад он возвращался с эшелоном беженцев.
      Не доезжая Коломны, он спрыгнул и пошел к опрокинутому вагону. Там уже сидели Комзев и пожилой рабочий в замасленной спецовке.
      - Это Волков, товарищ генерал, - сказал Комзев. - А теперь Виктор Никифоров.
      - Здравствуйте, - кивнул тот, не вставая.
      - Ну, что в Раменске? - спросил Комзев.
      - Восемьдесят первая дивизия из-под Можайска.
      И артиллеристы. Они возмущаются, что гоняют тудасюда.
      - Правильно, - засмеялся Комзев. - Через три дня сильнее возмущаться будут. Между прочим, там еще один человек крутился. И сюда он приехал раньше тебя.
      - Шор? - спросил Волков.
      - Шор не такой дурак. Видимо, поручил следить за тобой.
      - Хорошо, что вспомнили кличку Рыба, - сказал генерал. - Перед войной еще искали, а он сидел в тюрьме как уголовник. Настоящее имя этого человека Вальтер Штрекер. Офицеры абвера называют его "железный Вальтер"... Летом на Украине был захвачен гауптман Кюн и немного рассказал о своем друге Штрекере, уверенный, что тот находится в безопасности.
      Отец Вальтера Штрекера директор крупных заводов.
      Сыну легко перебраться на теплое местечко в Берлине. А он предпочитает риск... Говорю это, чтобы знали, с кем имеете дело. Арестовать Шора просто, но тогда мы упустим большие возможности. Я думаю, вас, лейтенант, считают надежным, если отправили к Штрекеру. История с мостом, вероятно, была проверкой. Задумано ловко. Мы бы наверняка усилили охрану, и все тогда им стало бы ясно...
      - Мне и в голову не пришло, - усмехнулся Волков.
      - Теперь относительно ваших поездок... Немецкий генштаб очень интересуется нашими резервами, - сказал генерал, и усталое лицо его с плохо выбритыми щеками, аккуратной бородкой нахмурилось. - А сколько еще агентов здесь? Это меня интересует. И главное, радиопередатчики... Через несколько дней вы "завербуете" Комзева. Предположим, он дезертир. Как лучше сделать, еще обдумаем.
      - Разрешите? - спросил Комзев. - Если мне выйти на Тюхина...
      - Инициативу надо бы оставить Шору, - подумав немного, сказал генерал. Он как бы решал в уме сразу несколько задач и в то же время сгребал пальцами мокрый снег, лепил из него фигурки неуклюжих зверюшек.
      Договорились, что Волков намекнет Шору о слухах, будто в лесу появились дезертиры. Теперь, казалось, все пойдет по строго намеченной логической нити. Но в этот же вечер случилось то, чего никто бы не мог предугадать и где самая неумолимая логика бессильна.
      Волкова арестовали у дома Тюхина. Потом из дома вывели Шора. Их с наручниками отправили в камеру предварительного заключения.
      - Взяли субчиков, - говорил усатый милиционер, хлопая окованной жестью дверью. - Эх, бандюги!
      Стрелять бы вас на месте!
      Стены и низкий потолок камеры были заплеваны, исписаны ругательствами.
      - Кто бы мог думать, что он такой идиот! - угрюмо сказал Шор. Проломил Настасье голову и сам явился в милицию.
      - Тюхин? - догадался Волков. - А почему забрали нас?
      - Оружие успел выбросить? - спросил Шор.
      С растерянностью на лице и думая о молчаливой Настасье, Волков только покачал головой.
      - Ладно, - усмехнулся Шор. - Осудят Шорина и Никифорова за грабеж лет на десять. А из тюрьмы выходов много.
      - Какой грабеж?
      - На дорогах. Можешь накручивать уголовные легенды. Когда человек говорит о себе плохое, ему верят больше. Сейчас подробности обговорим...
      XVI
      Шора увели на допрос. Когда он вернулся, то успел шепнуть:
      - Очная ставка...
      - Выходи, Никифоров, - торопил усатый милиционер.
      Кабинет следователя находился рядом. Тюхин, понурившийся и бледный, сидел на табуретке у зарешечённого окна. Худощавый молодой следователь что-то писал. Возле его руки лежали очки.
      - Знаете этого человека? - спросил он, указывая карандашом на Волкова.
      - Знаю- ответил Тюхин. - Про него и говорил.
      - Минуточку, - следователь надел очки. - Будете отвечать только на мои вопросы. Итак, вы его встретили у железнодорожной будки?
      - Федор это просил.
      - Допустим. А отчего именно у будки?
      - Раньше они так сговорились.
      Тюхину разговор, видно, казался бессмысленным, ненужным, и мысли его были заняты другим, поэтому отвечал совершенно механически, одеревенелым голосом.
      - Никифоров, где вы познакомились с Федором Шориным?
      - В поезде, - сказал Волков.
      - Раньше знали его?
      - Нет.
      - А вы, Тюхин, знали?
      Из вопросов следователя и ответов Тюхина как бы постепенно развертывалась картина его жизни и трагедия Настасьи - заурядная, нехитрая в сравнении с теми огромными, происходящими на земле событиями, которые занимали Волкова.
      ...Когда-то в Москве убили ювелира. Тюхин сам не участвовал в этом, но прятал ценности. Он купил дом, женился на оставшейся без родных Настасье и много лет пребывал в страхе, что его арестуют или вернутся из тюрьмы налетчики. Постоянный страх расплаты делал его жестоким и мнительным. Он выходил из дому редко и Настасью держал в постоянном страхе. Он любил с тем мучительным, отупелым чувством, которое из боязни потерять любимую оборачивалось ненавистью. И, сознавая инстинктивно, что этим порождает у нее отвращение, все больше любил и больше ненавидел. Шорин появился как-то утром и сказал, что налетчики простят долг, если он возьмет квартирантов...
      - А вы говорили, что с Шориным познакомились недавно? - обратился следователь к Волкову.
      - Что Настасья-то? - вырвалось у Тюхина.
      - Пока жива, - ответил следователь. И Тюхин вдруг беззвучно разрыдался.
      - Для нее же все. Копил, берег! А сказала, что уйдет... что не люб.
      - Нельзя любить ни того, кого боишься, ни того, кто тебя боится. Это говорил еще Марк Тулий Цицерон, - заметил следователь и повернулся к милиционеру - Уведите обвиняемого.
      Милиционер тронул Семена Григорьевича за плечо:
      - Ты бы раньше каялся. Все каются посля, ан дело уже сделано...
      - Итак, Никифоров, - проводив Тюхина взглядом из-под очков, заговорил следователь. - Ясная картина?
      Можно обмануть других, но нельзя обмануть себя Нечистая совесть будет всегда и неотступно ходить, как мрачный призрак.
      "Так вот для чего понадобился и разговор с Тюхиным", - отметил Волков.
      - Это уже из Достоевского, - усмехнулся он. - Кстати, Цицерон говорил: "Чем честнее человек, тем менее подозревает других в бесчестности..."
      Следователь даже не мог скрыть оторопелости Должно быть, в институте профессора толковали ему, что преступления связаны с умственной отсталостью людей, а когда возрастает умственный потенциал, является стремление к полезному труду.
      - Вы читали Цицерона?
      - Афоризмы легко запоминаются, и поэтому кажется, что в них уйма мудрости, - сказал Волков.
      - Н-да, - задумчиво протянул следователь - Где вы достали пистолет?
      - Купил, - ответил Волков.
      - Предположим. И участвовали в действиях так называемой "Черной кошки"?
      - Об этом и не слыхал.
      - Все ложь, Никифоров, ложь!
      - Конечно, - подтвердил Волков.
      - То есть вы лжете и еще сознаетесь? - тонкая, будто просвечивающаяся от частых недоеданий кожа его лица задергалась мышечными спазмами, а глаза стали круглыми и по-детски удивленными. Это был уже не многоопытный, с проницательным взглядом человек каким он держался раньше, а мальчишка, обманутый в лучших намерениях. Видно, ему очень хотелось сейчас поколотить подследственного. А Волков размышлял: не сказать ли, кто Шор, - уж очень интересно посмотреть, какое тогда будет лицо у этого юриста.
      - Нелегкая это работа, - насмешливо проговорил он - задавать вопросы. И сколько бы вопросов мы ни задавали, опять возникнут другие, на которые еще труднее отвечать.
      - Вы просто циник, Никифоров, - сразу как-то успокоился тот, довольный, очевидно, найденным ключом раскрытия характера и строя в уме новую логическую цепь допроса. - Будем иначе говорить...
      Однако говорить ему не удалось. Зашел седой подполковник милиции, а с ним еще двое. Это были генерал и другой, незнакомый Волкову пожилой человек в одинаковых штатских пальто, надетых поверх военной формы. У подполковника милиции и у этого человека вид был такой, словно им дали хороший нагоняй.
      - Из Московского управления, - объяснил коротко подполковник следователю. - А вас к телефону...
      Когда следователь и подполковник милиции вышли, генерал расстегнул пальто.
      - Наломали дров... Клопы едят?
      - Да, - улыбнулся его шутке Волков.
      - Что Шор?
      - Спокоен как будто. Надеется устроить побег.
      - Хм... Это мысль неплохая, - генерал потер ладонью щеку и засмеялся. Мы тоже об этом думали.
      Бежать вам надо, когда Шор совсем успокоится.
      - Обоим? - растерянно спросил Волков.
      - Именно, - подтвердил генерал. - Вероятно, и фронт переходить с Шором будете.
      - Но я... - проговорил Волков и запнулся.
      - Что молчите?
      - Я совсем забыл. Ковальский просил это .. Легенда о золотом руне...
      - Легенда?..
      Генерал, удивленно приподняв брови, слушал его рассказ.
      - Да, - хмыкнул генерал. - Ковальский неисправимый лирик. Что же он там? Легендами еще увлекается? Придется выговор дать. А ты запиши, где брали это руно. Чем черт не шутит.
      Генерал помолчал, хрустнув пальцами рук, и задумчиво прибавил:
      - Все же странно... Почему вокруг Коломны набросали много агентов? Что вы думаете, лейтенант?
      - Леса кругом. Удобно, - сказал Волков.
      Никто еще не мог знать, что именно здесь, у Коломны, по разработанному плану немецкого генштаба должно было сомкнуться кольцо танковых армий вокруг Москвы. И на карте фельдмаршала фон Бока синие стрелы уперлись в этот городок на берегу Оки.
      XVII
      Шор и Волков бежали ночью. Когда их повели в тюрьму, Шор ударом кулака оглушил милиционера.
      По темным улицам Коломны они вышли к железной дороге и прыгнули на товарный состав. Поезд, груженный углем, без остановок шел к Москве. Уже за Раменском они спрыгнули, перебежали в лес.
      - Теперь пусть ищут, - усмехнулся Шор, пряча за голенище наган милиционера. - Следователь думал, что я раскололся. Для убедительности адресок настоящих грабителей ему выдал. Он меня чаем поил и жаловался, какой ты негодяй.
      - Без документов никуда не уйдем, - хмуро сказал Волков.
      - Документы будут, - Шор присел на лесную кочку. - Садись, отдохнем.
      Далеко, в предрассветной мути неба, лопались красные блестки. Стук зениток наплывал эхом, а лучи прожекторов над Москвой раскачивались, будто их трепал порывистый ветер. Лес был мокрый, холодный.
      - Неподалеку, в Малаховке, - говорил Шор, - живет человек...
      - С меня хватит, - качнул головой Волков. - Откуда я знаю, что там нет ловушки?
      - Это проверенный человек.
      - И Тюхин был проверенный, а влипли... Почэму следователь кончил допросы?
      - Потому, что я искренне каялся, выдал своих дружков-грабителей. Логика юриста.
      - Только ли? - усомнился Волков.
      - Что-нибудь заметил? - насторожился Шор.
      - Если бы заметил, то не спрашивал...
      - А я начинаю тебе верить, - сказал Шор.
      - Поздновато.
      - Нет, - засмеялся Шор. - Такова игра. Хочешь побывать в Москве?
      - И еще у черта в зубах, - кривя рот, буркнул Волков.
      - Спокойно, - процедил Шор. Он втянул шею и стал похожим на японского божка, оставленного кемто на лесной кочке Рот его темнел широким провалом. - Жаль, московские рестораны закрыты, а то бы съели в "Арагви" шашлычок. Не люблю пресной жизни... Гад же Тюхин, угрохал Настасью... Да. Каждому приходится выбирать из двух возможностей: быть лучше или жить лучше? Здесь и вся философия. - Шор коротко усмехнулся. - Большинство людей точно мокрицы у горячей кастрюли, суетятся, а забраться в нее не могут. Идет внутренняя борьба между "хочу" и "могу".
      Только у сильного человека "хочу" означает и "моту".
      Остальные признают его силу, так как это их собственный, недостижимый идеал. Понял?
      - Нет, - сказал Волков.
      - Кого называют великими? Чингисхан или Наполеон, допустим... Этих парней ничто не останавливало.
      Устраивали мясорубку для целых народов, и аппетит их не портился. За что уважать людей, если они глупы?
      "Что с ним? - подумал Волков. - Или в нем шевельнулась жалость к Настасье? Как его разгадать?"
      Шор подтянул голенища сапог. Лишь теперь Волков заметил, что рука его все время была там, куда сунул наган.
      - Идем, - сказал он.
      Зеленую еще траву покрывали опавшие листья, напоминая крупную ржавую чешую. Всегда шумные, полные дачников, эти места будто вымерли. Попадались консервные банки, желтели обрывки газет.
      У Москвы стреляли зенитки. Темное небо расцвечивали оранжевые вспышки.
      - Железную дорогу бомбят, - сказал Волков.
      Вдалеке наклонно пронесся к земле огромный факел.
      - Сбили!
      - Черт! - выругался Шор.
      На опушке рощи стояли танки. Заметили это неожиданно и оба упали. Но когда пригляделись, то стало ясно: это лишь фанерные макеты, грубо окрашенные, замаскированные увядшими ветками. Корявые бревна изображали стволы орудий. А на земле валялись обрезки досок, стружка. Никто не охранял макеты, расставленные так, чтобы из окон проходивших поездов были видны их контуры среди деревьев. Шор насчитал девяносто фанерных танков.
      - Дали работку плотникам, - без улыбки сказал он. - Чуть ли не танковый корпус.
      Возле дачной станции Малаховка они увидели тот поезд, на котором ехали. Насыпь темнела воронками, хаотично грудились обломки платформ, блестел рассыпанный уголь. Женщины в спецовках очищали путь.
      Шор и Волков подошли ближе.
      - Чего гуляете? Помогли бы! - крикнула одна.
      - Поможем, - отозвался Шор.
      Он плечом налег на платформу и сдвинул ее.
      - Вот бугай, - удивилась женщина.
      - И кровь горячая, - подмигнул ей Шор.
      - Ходят без дела, - отгребая лопатой уголь, сказала другая, в брезентовых штанах и синем платке, повязанном так, что скрывал ее щеки, лоб. - Твою бы силушку на фронт.
      - А уже!.. - меняя игривость голоса на лихую беззаботность, выпалил Шор. - Последний нонешний денечек... Завтра любимым оставим наказ: "Жди меня, и я вернусь или похоронная".
      Как-то вдруг это изменило ее настороженное отношение к ним.
      - Так шли бы домой, - сказала она. - Чего надрываться? Управимся и без вас.
      Затем, выпрямившись и откинув платок, тихо добавила:
      - Если Антипова Юрия там встретите... на фронте.
      Муж это. Давно писем нет. Если встретите...
      - Антипов? Ладно! - толкая платформу, отозвался Шор.
      И Волков шепотом сказал этой женщине:
      - Позвоните в Москву быстрее. Очень важно... Никому не говорите здесь.
      Он дважды повторил номер телефона, который при первой встрече дал ему Комзев, и громко добавил:
      - Фронт большой. Мало надежды кого-нибудь увидеть.
      - А верно, - отряхивая телогрейку, повернулся Шор. - Домой надо идти.
      - Да идите, идите, - скрывая волнение, отозвалась женщина в платке.
      - И так помогли! - заговорили другие. - Вон как углем испачкались!
      - Отмоемся, - балагурил Шор. - Главное, чтоб совесть иметь чистой. А трудовая грязь почетная.
      Когда отошли немного, Шор вдруг спросил:
      - Что ты говорил ей?
      - А-а... Сказал, что вряд ли увидим ее мужа. Зачем обманывать напрасно?
      Из-за поворота дачной улицы вышел патруль: трое бойцов и командир. У пожилого младшего лейтенанта ремни висели, как ослабленные подпруги, а выражение лица было точно у старой, заскучавшей от надоедливой работы лошади.
      Посмотрев на них, младший лейтенант остановился, видно раздумывая, спросить ли документы. Но Шор сам направился к нему.
      - Ребята, закурить есть? Без курева с утра пухнем.
      Долбанули нас фрицы.
      - А-а, - участливо кивнул младший лейтенант.
      Испачканные угольной пылью рабочие не вызывали подозрений.
      Низкорослый боец вытащил кисет и отсыпал в ладонь Шора щепоть махорки.
      - Эшелон там сильно разбили? - спросил он, поправляя ремень автомата.
      - Да нет... Задние платформы только. А видали, как самолет факелом пошел над лесом?
      - "Юнкере" это, - объяснил боец. - И летчика уже поймали. Шесть крестов на груди. Асом такой называется.
      - Вот гад! - удивился Шор. - Спасибо за махру, браток А важный кисетик у тебя. Зазноба вышивала?
      - Кури на здоровье! - сказал боец, довольный тем, что обратили внимание на кисет.
      XVIII
      В низкой мансарде, под крышей, пахло лекарствами и застарелой плесенью. Если даже никто не ходил по комнате, все равно тихонько, будто жалуясь, поскрипывали стены. О том, что в маленькой, старой дачке живет аптекарь Чардынцев, извещала медяшка, прибитая на калитке. Еще утром Шор куда-то послал хозяина Теперь он сидел возле открытого занавешенного окна Волков слушал последние известия. Репродуктор хрипел, и диктор точно заикался: "...После упорных боев наши войска оставили города Юхнов, Мосальск Атаки противника в районе города Малоярославец отбиты с большими для него потерями в живой силе и технике Зэ истекшие сутки уничтожено более восьмидесяти немецких танков, сбито двадцать четыре самолета..."
      Шор приподнялся, чуть отодвинул занавеску И Волков тоже глянул в окно. У дачки между соснами вилась тропинка. Четверо мальчишек окружили поставленное кверху дном ведро. Из ведра торчала палка, очевидно изображавшая пушку, а на ржавой жести мелом были нарисованы кресты. Мальчишки что-то укладывали под это ведро, затем потянули от него бечевку.
      Спрятавшись за деревом, они подожгли бечеву. Огонек медленно пополз к ведру.
      - Чертенята, - усмехнулся Шор. - Придумали же игру!
      На тропинке появились две женщины: одна толстая, в не сходившейся у живота кацавейке и сапогах, другая повыше, худая, в брезентовом плаще. Обе несли бидоны, полные молока, видно, из соседней деревни.
      Увидев их, мальчишки забеспокоились.
      - Тетеньки, ложитесь! - крикнул один, высовываясь из-за дерева.
      - Ну-ка, я вас! - отозвалась толстуха. - Сейчас прут разыщу.
      - Ишь безотцовщина! - добавила худая.
      - Взорвется! - отчаянным голосом уже крикнул мальчишка.
      Что-то грохнуло, подкинув дырявое ведро. И толстуха, уронив бидон, застыла с открытым ртом, а худая испуганно присела. Все произошло за долю секунды. Ведро упало и катилось на женщин. Должно быть, ведро испугало толстуху больше, чем взрыв. Нервы ее сдали. Она плюхнулась в лужу молока.
      - У-убили!
      Мальчишки по-своему расценили громкость ее вопля и бросились к забору. Трое перескочили, а четвертый, самый маленький, повис на руках, дрыгая ногами.
      Шор давился от смеха, и всегда холодные глаза его как-то потеплели.
      - Эти глупые бабы, - сказал он.
      Подбежали запыхавшиеся бойцы с младшим лейтенантом.
      - Окаянные! - крикнула уже яростным голосом толстуха - Молоко-то...
      - Ироды! - фальцетом вторила ей худая.
      Младший лейтенант сапогом ткнул пустое ведро, а боец, угощавший махоркой Шора, снял карабкавшегося на забор мальчишку.
      - Других-то, других убивцев ловите! - требовали женщины.
      Шор занавесил окно и подошел к столу, где лежали малосольные огурцы, хлеб, а в бутылке оставался неразбавленный аптечный спирт.
      - Теперь мальчишек отведут к родителям и высекут, - снова бесцветным голосом, в котором нельзя было уловить эмоций, заговорил он. - Всякие идеи оцениваются результатом, а не хорошими намерениями.
      Люди думают, как подсказывают эмоции. И в этом смысле червяк отличается лишь тем, что не думает.
      Он с хрустом переломил отурец.
      "На нем будто многослойная скорлупа", - думал Волков, глядя, как Шор ложкой выковырнул сердцевину огурца, налил до краев туда спирта и все это стал медленно жевать, не поморщившись.
      Волков тоже разломил огурец.
      - Может быть, человеческое как раз и заключается в том, чтобы уметь подавлять дурные эмоции, - сказал Волков.
      - Скрывать? - усмехнулся Шор. - Можно и болезнь от других скрывать, но этим ее не вылечишь.
      Волков почувствовал, что уже ввязывагтся в спор с ним, хотя запретил себе это делать, и, чтобы не отвечать, откусил огурец.
      - Спирта налей, как я, - посоветовал Шор, выковыривая ложкой сердцевину другой половинки.
      Громко заскрипела внизу дверь.
      - Какое беспокойство, товарищи? - послышался низкий, услужливый басок хозяина дачки. - Заходите ради бога...
      - Один живете? - спросил голос младшего лейтенанта из патруля.
      - Один как перст. Жену схоронил десять лет назад А сейчас в Москву ездил, там еще остались родственники. Что это у вас?
      - Сода, - ответил младший лейтенант. - Язва желудка замучила.
      - Ай-яй-яй!.. Как фармацевт, рекомендую березовый сок пить. Целительная сила в русской березке. Химия одно лечит, другое калечит. А в природе, как в материнском молоке для младенца, все лекарства есть.
      Стаканчик вот берите.
      Шор спокойно жевал огурец. За то время, что знал его Волков, он еще ни разу не проявил беспокойства или волнения. Наоборот, близкая опасность всегда на него действовала как-то живительно. И сейчас в глазах появился блеск.
      "То ли привык чувствовать опасность, - думал ВолКОВ) - и это уЖе СТало как наркотик. Бывает ли такая наркомания?"
      Младший лейтенант внизу поблагодарил хозяина и ушел. Опять громко заскрипела дверь, щелкнул замок.
      Тяжело шагая, Чардынцев поднялся в мансарду.
      - Язва у него, видите ли! - отдуваясь, проговорил он.
      Это был сутулый человек двухметрового роста. Холеное, старчески расплывшееся лицо носило отпечаток бурно прошумевшей юности. Склеротические вены набухли под глазами, красными жилками тянулись на щеках. Он поставил чемодан, снял затасканное пальто, достал флакон с валерьянкой, прямо из него глотнул.
      - У-ух! Привез... Он велел доложить, что имели сообщение, будто много танков здесь.
      - Деза, - проговорил Шор.
      - Как?
      - Липовое сообщение. Дезинформация. Взяли нашего радиста и его шифром передают. А танки здесь фанерные. Сегодня мы уходим, Владимир Павлович.
      Теперь быстро кончится.
      - Скорее бы, - Чардынцев не то облегченно, не то горестно, из-за того, что они уйдут, вздохнул. - Много лет я жду.
      Шор открыл чемодан и стал выкладывать гимнастерки, шапки, ремни.
      - Одного хочу, - Чардынцев уселся и прикрыл тяжелые морщинистые веки. Одного! Видеть Россию без этих узурпаторов. Мою Россию... А теперь что? Даже прощальный обед устроить не могу. И вспоминаю наши кавалергардские пиры. Какие были пиры! Реки шампанского, цыгане, юные мадонны полусвета в костюмах амуров. Светских дам, разумеется, не приглашали. Ма foi!.. Ca a ete charmant [Ей-богу! Это было очень мило (франц.).]. Пардон, я говорю, что это незабываемо. И был такой ритуал Избранная королевой, то есть самая очаровательная, нагой плескалась в шампанском. Ее вылавливали сетью, как русалку, обсыпали изюмом на персидском ковре. Тамада указывал изюминку, а другой выкрикивал, кому достанется. И тот съедал эту изюминку. Гвоздь ритуала заключался в том, кому достанется изюминка с самого пикантного места, и ему разрешалось похитить королеву.
      Чардынцев оживился как-то, внутренне смеясь, дергал плечами.
      - А мы устраивали так, чтобы эта изюминка доставалась князю Ломидзе. Все хорошо знали, что женщины красавцу Ломидзе ни к чему. Он был импотент...
      - Идиотство...
      - Пардон? - удивленно сказал Чардынцев и посмотрел на Волкова, будто сожалея, что тот не способен понять его.
      Волков хмыкнул. Этот остаревший кавалергард жил воспоминаниями далекой молодости, готовый на все, чтобы вернуть прошлое, не понимая в своей упрямой ослепленности, что жизнь зачеркивает прошлое навсегда, как и молодость.
      - Когда лошадь сбрасывает всадника, - проговорил Шор, доставая из чемодана солдатские ботинки, - то виноват лишь он сам.
      Чардынцев беззвучно подвигал губами, а лицо его злобно искривилось.
      - Теперь нас легко винить. Но тогда и немецкая армия бежала...
      - Документы где? - спросил Шор.
      - Ах да... Пардон.
      Чардынцев достал из кармана тугой сверток. В нем были воинские книжки, справки, медаль "За отвагу", нашивки за ранения, продовольственные аттестаты.
      - Изучи, - сказал Шор Волкову. - И надо переодеваться.
      Спустя десять минут Волков стал сержантом Иваном Локтевым, а Шор красноармейцем Иваном Гусевым, награжденным медалью. Справки подтверждали, что оба выписаны из госпиталя и направлены в часть с довольствием на три дня.
      Чардынцев суетился, помогая им одеться, затем, пообещав на дорогу бутылку спирта ушел вниз.
      - У тебя, Иван, - сказал Шор, - опасное заблуждение. Хочешь, чтобы дурак понял, как он глуп... Сейчас едем к Москве. Тут патрули меняются как раз.
      Младшего лейтенанта с язвой не встретим.
      На платформе дачной станции было мало людей.
      Электричку ожидали несколько рабочих, стоял раненый летчик, неловко держа костыли, прохаживался капитан в сопровождении двух бойцов. И еще Волков увидел Комзева, одетого в измызганную шинель, с вещевым мешком за плечами. Он дремал оидя, вытянув ноги. Капитан сразу направился к ним.
      - Откуда?.. Документы!
      - Из госпиталя, - объяснил Волков.
      Мельком посмотрев их документы, капитан сказал:
      - Та-ак... В запасной полк направлены. А где болтаетесь?
      Капитан был низенький, сытый, весь точно облизанный - ни морщинки на лице, ни складочки на шинели, затянутой портупеей.
      - Тут одна зазноба живет, - начал оправдываться Шор. - Повидаться хотелось.
      Отругав за такое своеволие, граничащее с дезертирством, и пригрозив арестом, капитан сказал, что на их счастье здесь лейтенант, который тоже едет в запасной полк. Комзев будто сейчас проснулся, зевнул и вытер ладонью щеку.
      - Возьмите этих разгильдяев, - приказал ему капитан. - И документы заберите себе.
      - Ладно, - согласился Комзев. - Дальше фронта не убегут.
      - На фронте обстановка тяжелая, - возмущался капитан, - а они зазнобу ищут. Этак на любой станции можно искать.
      Он ушел, и Комзев рассмеялся:
      - Во, черт горластый, поспать не дал.
      - Тыловик, - угрюмо сказал Шор. - Поди, каждую ночь у бабы ластится.
      - Где воевали, хлопцы? - спросил Комзев.
      - На Западном фронте, - ответил Шор - 5-я армия.
      - Рядом были. Я тоже из госпиталя, - взглянув на их справки, пояснил Комзев. - Иван Локтев да Иван Гусев. Ясненько! Два Ивана. Забирайте свои бумаги...
      Чайку бы теперь организовать.
      - И покрепче найдем, - тихо сказал Шор.
      - Да ну? - оживился Комзев. - Сразу видно, что фронтовики. Где раздобыли?
      - Ко всему требуется умение, - неопределенно сказал Шор.
      - Черти полосатые! В полку мне роту, наверное, дадут. Беру вас к себе, - заключил Комзев.
      Довольный Шор незаметно подмигнул Волкову.
      Складывалось все очень естественно. Не мог только Волков понять, как очутился здесь на станции Комзев.
      И каким образом предугадал, что Шор направится сюда?
      Лишь потом Волков узнал это. Женщина в синем платке оказалась догадливой и сделала то самое простое, чего не приходило ему в голову. Она издали наблюдала, куда пошли два странных рабочих, а потом уже стала звонить в Москву. Дачу Чардынцева взяли под наблюдение. Вокруг Малаховки усилили патрули.
      Куда бы ни двинулись они, все равно бы их задержали и отвели на станцию к военному коменданту, где ждал Комзев.
      XIX
      Скинув пудовые от грязи сапоги, боец 4-й роты Маша Гэлицына устроилась на ворохе соломы. Под шинелями рядом спали Леночка и Наташа.
      Второй день после месячных учений, заполненных изнурительными маршами, которые считались необходимыми для закалки бойцов, роты, заняв траншеи, отдыхали. Днем над траншеей кружились немецкие самолеты-разведчики. По липкой, засасывающей ноги дороге шли беженцы, везли раненых.
      В землянке был полумрак. Трепетал огонек коптилки, а вместе с ним как бы дрожали бревна наката.
      Ротный санинструктор Полина, тридцатилетняя девушка с мешковатой фигурой, крупным носом и плоскими, будто отесанными скулами, без гимнастерки, в исподней солдатской рубахе сидела у дощатого стола, пришивая заплату к телогрейке. Тихонько вошла санитарка Симочка Светлова.
      - Опять женихалась? - вскинула голову Полина. - Узды на тебя нет. Где это шастала?
      - Здесь, в траншее, - ответила Симочка.
      - У Ваньки-архитектора?
      - Нет.
      - Опять с другим? - Как все ткачихи, Полина была немного глуховата и сразу переходила на крик.
      - С другим, - вздохнула Симочка, облизывая губы маленьким, розовым, точно у котенка, языком и снимая шапку.
      - Что же ты? - всплеснула руками Полина - Да, вот.. Жалко мне их.
      - Знаешь, чего из такой жалости получается?..
      Больно ты ответная, девонька. Они это за версту чуют.
      - Ничего такого и не было, - вздохнула опять Симочка. - Захаркин говорит: "Посиди рядом". А крупа идет холодная. Накрылись мы плащ-палаткой...
      - И Захаркин туда же, черт одноглазый! - возмутилась Полина. - Ух, дьявол... Надо, чтоб еще было?..
      Тьфу! Все девчонки нормальные, а у тебя вроде кипит.
      Глаза у Симочки темные, с поволокой, рот маленький, а вздернутый носик словно срезан к приподнятой губе. Зачесанные наискосок льняные волосы скрывали ее по-детски круглый висок. Она чуть картавила, словно подделываясь под говор детей. И что-то лукавое было в ее глазах. Но лукавить или даже капельку хитрить Симочка не умела. Ей просто было непонятно, что есть такое, о чем лучше умолчать. В свои двадцать четыре года она три раза побывала замужем, и ни один из трех не сумел понять ее удивительной, наивной откровенности В роте знали, что и сейчас она любит всех троих, пишет им аккуратно письма, волнуется, когда нет ответа. И еще вздыхает о матросе Феде, с которым ехала однажды на пароходе и который за шесть дней только поцеловал ей руку... Наташа считала ее дурочкой, а у Марго к ней иногда возникало такое чувство, какое испытываешь к обиженному ребенку. Полина же сразу как бы заменила ей мать.
      - Наказание с тобой, - говорила Полина. - Ужин в котелке. Поешь хоть... Ванька сахар тебе занес.
      - Иван Данилыч хороший, - отозвалась Симочка.
      - Все они хороши только издаля, - буркнула Полина. - Ванька, наверное, десять раз женатый.
      Московский зодчий Краснушкин - сорокадвухлетний язвительный человек, по близорукости не взятый в армию и назначенный здесь вторым номером к противотанковому ружью, где первым номером был старый художник, сам называл себя Ванькой-архитектором. Что-то особенное он разглядел в Симочке через толстые стекла своих очков. При ней он переставал язвить, вдруг робея, и, узнав, что она любит сладкое, отдавал ей пайковый сахар, то рассказывая, как у него болят зубы, то жалуясь на диабет.
      Симочка уселась напротив Полины.
      - Захаркин, поди, лапал? - строго взглянула на нее Полина - Кровушка взыгралась...
      - Нет, - отвернувшись, проговорила Симочка. - Рассказывал... В Барнауле его девушка ждет. Не писал он, что лицо поуродовано, и домой из госпиталя не заехал... А я говорю: если любовь, то все равно. И безглазый и безногий еще дороже.
      Когда Симочка отворачивалась и свет коптилки не падал на ее лицо, начинали мягко, зеленовато светиться ее зрачки. Они всегда так светились у нее в темноте, вызывая удивление ополченцев.
      - Тебе нужен степенный человек, а не вертихвост, - сказала Полина, откусывая нитку и любуясь заплаткой на ватнике. - Я вот не спешу. Близко их, кобелей, не подпускаю. Это у них прием такой: разжалобить. Они знают, с какой стороны бабье сердце мягчает А потом хоп... и охнуть не успеешь. Три раза замуж ты ходила, а все будто ребенок.
      Как всякая старая дева, Полина видела в мужчинах только неизбежное зло, с которым должны мириться, чтобы не быть одинокими.
      - Я понимаю, - вздохнула Симочка. - Только мне любопытно... Каждый, словно книга. Если не откроешь, то и не узнаешь, что там написано.
      Стенки землянки дрогнули. Рокот пушек, казалось, исходил из глубины земли Полина вскинула голову, и на лице ее заметались тени.
      - Что-то ныне шумят... Ложись-ка спать. А я чулки поштопаю. Чулки в сапогах как на огне горят.
      - Когда я с Васей жила, - проговорила Симочка, - он из Москвы чулки привез. Тоненькие, как паутинка.
      - Вася?. Это фотограф, что ли?
      - Вася же артист.
      - А-а, - кивнула Полина, - у тебя его актерка отбила...
      - Полюбил он ее... Я с Васей познакомилась m фабрике. У нас вечер был, артисты приехали. Он меня сразу на танец позвал. А затем домой проводил Я тогда комнату от фабрики получила. И он говорит: "Хочешь быть несчастной, выходи за меня..." Мы хорошо жили. Потом вижу, он мучается. Как-то из-за пустяка разругалась.
      - Дура ты, Симка. Ох, дура! - возмутилась Полина. - Я б его...
      - Нет, - Симочка прижала ладони к щекам, - нет.
      Он догадался лотом, что разругалась нарочно. Зашел ко мне, и такие у него глаза были виноватые... я неделю плакала. А потом узнала, что им негде жить. Комнату отдала.
      - Юродивая ты! - заключила Полина. - И комнату отдала? Надо же...
      Симочка не ответила. Она смотрела на огонь коптилки с тихой, грустной улыбкой. Марго натянула шинель на голову. Она думала о таинстве женщины.
      Здесь, в траншее, стоило появиться любой из них, даже некрасивой Полине, как усталые бойцы сразу как-то оживлялись, находили задорный тон, старались услужить хоть в мелочи. И в глазах не было похоти, а какое-то удивление, словно вдруг обнаруживали то, чего не замечали раньше при мирной, благополучной жизни. Может быть, просто искали добрую теплоту, которая инстинктивно противостояла грубости и без которой жизнь делалась холоднее? Часто она замечала на себе взгляды лейтенанта Еськина, изучающие, тоскливые. Но говорил с ней лейтенант всегда сухо, подчеркнуто вежливо и как-то неприязненно. Думала она еще о Сережке Волкове, мысленно говорила ему то, о чем, будь он рядом, никогда бы не сказала и под угрозой смерти.
      Снаружи кто-то дернул плащ-палатку, закрывавшую вход.
      - Ну, кто там? - испуганно крикнула Полина, заслоняя ватником некрасиво обвисшие под рубахой груДи. - Чего надо?
      - Тревога, - сказал приглушенный голос взводного командира Захаркина. По-быстрому собирайсь, ягодки-маслинки.
      - Дьявол одноглазый, - ворчала Полина - Лезет еще. Вставайте, девочки!
      - Что? - подняла голову Наташа.
      - Тревога, - сказала Марго.
      - Ой... А я сон видела, будто мы на концерт идем.
      Марго, натянув сапоги, вышла из землянки.
      Ветер хлестал мокрым снегом. Непогода спаяла землю и небо темно-серой пеленой. В траншее мелькали бесформенные под плащ-палаткой фигуры, слышались недовольные голоса:
      - Чего тревожат? Нудьга вон какая идет.
      - Говорят, фронт прорван. Из батальона сообщили.
      - Да ну? Отоспались, значит...
      Вдоль бруствера, хлюпая по глине, шли три человека. На фоне рядов колючей проволоки они казались темными движущимися силуэтами.
      - Эй, славяне. Командир где?
      - А кто такие?
      - Соседи.
      К ним, прихрамывая, бежал Еськин в распахнутой телогрейке.
      - Что за соседи? Откуда? Извините, товарищ майор. Я командир роты.
      - А я командир соседнего батальона. Надо поговорить, лейтенант.
      И они отошли в сторону. Двое присели у траншеи на корточки.
      - Закурить есть, парень?
      - Не курю, - сказала Марго.
      - Батюшки! - глаза его на узком лице весело блеснули. - Думал, что солдат... Как же тебя зовут?
      - Зовуткой.
      - Да тут, ей-богу, цветник, - сказал он, увидев Натэшу, Леночку и Полину, тоже вышедших из землянки. - Глядите, полковник...
      Второй боец, в каске, с винтовкой, тихо спросил:
      - Из Москвы, девушки?
      - Военная тайна, - ответила Леиочка.
      - Елки-моталки, - засмеялся первый. - Таинственные незнакомки в окопах и позади Россия. Защитим ее грудью. А?
      - Перестаньте, Сазонов, - хмуро бросил второй.
      - Он еще не бит, - сказала Наташа.
      - Еще как бит! Да я из рода нетонущих, негорящих... Хочешь, на счастье поцелую?
      Лишь теперь Марго заметила под его каской бинт.
      - Ну-ка, целовальник, мотай отсюда! - сказала Полина. - Знаем вас.
      - И с ними дядька Черномор, - веселился боец. - Ай-яй-яй!.. - Он губами изобразил звуки струн гитары, тонко, по-женски, чуть слышно пропел:
      Милый мой, на тебя я в обиде:
      Ты меня целовал при луне.
      А потом.. Кха, гм!
      - Дурак, - равнодушно отозвалась Леночка.
      Кто-то поодаль засмеялся.
      - Веселые соседи у нас.
      Низкорослый майор в это время уже громко объяснял Еськину:
      - Займем траншеи впереди, левее. И отходить не будем. Такой приказ. Он еще что-то сказал, понизив голос, указывая рукой на высотки, куда двигалась неясной массой колонна пехоты и сливалась там с землей.
      - Я надеюсь, лейтенант, - проговорил майор, затем оглянулся и сказал ждавшим его бойцам: - Двинулись.
      Они ушли, а Еськин, подозвав сержанта Захаркина, велел установить на фланге противотанковое ружье.
      - Танки по лощинке могут зайти, - добавил он.
      XX
      Все уже поняли, что тревога настоящая и холодное утро с клочьями тумана, цепляющегося за раскисшую пахоту, могло стать последним в чьей-то жизни. Над бруствером стелились махорочные дымки, точно сеем неожиданно захотелось курить И даже те, кто никогда не курил, свернули цигарки.
      Шорохи, смутно доносившиеся с высоток, звяканьелопат, короткое приглушенное ржанье артиллерийских лошадей звучали для Марго как тихая, но грозная увертюра к неведомой еще симфонии.
      Краснушкин и Родинов несли противотанковое ружье.
      - Доброе утро, красавицы, - сказал Родинов - Щеки-то, щечки горят! Легкие сны видели?
      - Знать бы, что такое наши сны, - улыбнулся Симочке Краснушкин. - И почему в тяжелую годину у всех бывают они легкими, прекрасными?
      - Я и заснуть не успела, Иван Данилович, - проговорила Симочка.
      Краснушкин и Родинов были очень разные. Сутулый, длиннолицый архитектор, с мягким взглядом через толстые стекла очков и всегда язвительно вытянутыми губами жесткого рта, как бы оставался и здесь штатским человеком. Коренастый Родинов свою потрепанную, на языке военных интендантов "бывшую в употреблении", солдатскую форму носил с шиком юного художника, а под сдвинутой, точно берет, каской на левом виске серебрился пушок мягких волос. Он и сейчас пристально вглядывался в лица стоящих рядом бойцов, словно искал новые черточки для выражения характеров на своих будущих картинах.
      - Эй, деды! - крикнул издали взводный командир Захаркин. - Чего копаетесь? Все по местам!
      Родинов и Краснушкин торопливо начали устанавливать свое ружье.
      - Знаете, мы тоже полночи спорили, - говорил Родинов, - о любви.
      - Нашли дело, - хмыкнула Полина.
      Старый художник покачал головой:
      - Тысячи книг ведь написаны о любви, а у каждого это по-новому.
      - Загадка, - вздохнула Симочка.
      - Загадки нет, - проговорила Лена, щелкнув затвором винтовки. Чувствует каждый по-разному, а слово одно.
      - Умница, - сказал Родинов. - Язык беден. Язык...
      Бездну же слов придумали. А про свое, душевное, мы лишь те знаем, что и тысячу лет назад были. Чему ж удивляться! Если бегут наперегонки, тут не до тонкости ощущений... А Иван Данилович считает чувства необъяснимыми...
      - Вы, Павел Алексеевич, и тут реалист, как в живописи, - заметил Краснушкин, обтирая длинные патроны с черными бронебойными головками. - Но зачемто сохранял народ предание, как юноша переплыл реку, полную крокодилов, чтобы увидеть любимую. По всем данным, его могли сожрать. И не сожрали. Реалист подумал бы: какой смысл плыть, если мало надежды?
      Так-то. Все прекрасное и великое держится на безрассудстве.
      - Так то у юношей, - с доброй иронией возразил Родинов. - А вы понимаете, что и самый красивый дом рухнет, если нет крепкого фундамента...
      В серой пелене, за высотками, гулко разорвался снаряд.
      Бойцы в траншее замерли. Над бруствером торчали стволы винтовок и зеленые, похожие на мокрые валуны каски. Подбежал Захаркин с автоматом в руке - Медицина чего тут? - удивился он. - Эх, ягодкимаслинки... По местам!
      У высоток еще разорвался снаряд, и затем взрывы слились в тяжелый гул. А правее, где находилось Бородино, из-за тучи звеньями выплывали "юнкерсы".
      - Это уже бой? - спросила Наташа.
      Приподнявшись на носки, Марго хотела разглядеть врагов, но увидела только присыпанную снегом кочковатую пустынную землю. От высоток расползались клубы желтого и черного дыма. Правее, над лесом, в закопченном будто небе каруселью вились "юнкерсы".
      - Началось... Жарко будет, - проговорил Захаркин, словно толкая фразы через редкие зубы и щуря слезившийся от холода единственный глаз. Высотки обкладывает. На психа взять решил.
      Он повернулся к бронебойщикам:
      - Вы, деды, про себя как хошь умничайте, а если танки сюда зайдут, чтоб штаны сухими были.
      Ко всем интеллигентам Захаркин относился скептически, не понимая, как люди, рассуждающие об искусстве или философии, становятся беспомощными в простом деле, когда надо залатать прореху на шинели или подбить оторвавшийся каблук. Лишь к учителям, находившимся в его взводе, он как бы испытывал некоторую опаску, видимо храня это чувство еще со школьной скамьи.
      Теперь и другие ополченцы высовывали головы над бруствером. Бой оказался совсем не таким, как ждали.
      - Чего ж это? - удивлялся и Захаркин. - Лупят в одно место На кой хрен?
      Марго уловила далекий рокот, вползающий, как новая звуковая тема, в грохот разрывов.
      - Ага... Ползут! - с какой-то даже радостью воскликнул Захаркин. Ползут, ягодки-маслинки! Штук десять.
      Танки ползли от леса, издали похожие на маленьких черепашек. Они казались совсем нестрашными. Лишь беспрерывный, тупой хруст заполнял моэг и неприятным гулом отдавался в коленях. Марго даже не сразу поняла, что гул этот передается в колени от земли.
      - Девчонки, - тихо проговорила она. - Вам страшно?
      Лена молча кивнула. Глаза у нее стали злыми, колючими. Наташа дула на пальцы, как бы отогревая их.
      - Гранаты, бутылки приготовить, - друг другу по цепи в траншее передавали ополченцы. - Ротный приказал... Гранаты, бутылки...
      - Удивительно, - сказал Родинов, неотрывно глядевший на танки. - Как раньше я не догадался? Видите багровый ореол?
      - Где? - беспокойно спросил Захаркин.
      - На снегу, где танки... Все черное при движении на белом фоне, значит, ореол имеет. И Крамской у своей "Незнакомки" под ресницами не тени дал, а этот ореол. Вот где секрет.
      - Тьфу, черт! - выругался Захаркин. - Это ж танки, деды. Танки!
      - А там бегут, - сказал Краснушкин, указывая на холм.
      По склону, где минуту назад рвали землю снаряды и еще клубился дым, бежало человек пять или шесть.
      - Ну, ягодки-маслинки! - сержант кулаком ударил по брустверу.
      Бойцы скрылись в лощине, затем появились опять.
      Они катили маленькую, тонкоствольную пушку.
      - Дело, - сказал Захаркин. - Выкатывают напрямую...
      А танки приближались. Лязг стальных гусениц, рев моторов быстро нарастал. И на поле, чуть позади танков, появились фигурки людей. Эти фигурки быстро умножались, образуя длинную цепь.
      XXI
      Танки заворачивали к высоткам, а цепь солдат двигалась прямо. Ударили танковые орудия. Замелькали красные, оранжевые, белые трассы. А холм будто царапнула когтистая лапа и начала яростно трясти, высекая искры.
      - Вон что... - бормотал Захаркин. - Им бугры надо захватить. Прорываться здесь будут.
      Некоторые снаряды то ли рикошетя, то ли при качании стволов орудий, минуя цель, долетали к траншее. Дым наползал удушливым облаком. На головы, спины ополченцев падали комья земли, еще хранившие жар взрыва. Марго и Наташа привалились к Леночке. Жесткий рукав ее шинели царапал щеку Марго. Тонко и сухо взвизгивали осколки.
      - Ой, девчонки, - при каждом близком ударе говорила Наташа, - ой... совсем рядом.
      В траншее застучал пулемет. Бухнуло противотанковое ружье. Марго, движимая любопытством, подняла голову. Теперь поле было совсем другим. Столбы проволочных заграждений кое-где накренились, и там перебегали люди в касках, серо-зеленых шинелях.
      У бруствера разными тонами, причмокивая, визжал свинец. А по гребню холма ползли танки. Что-то пылало там в сизо-буром дыму.
      Два танка, обойдя высотку, мчались по низине. От гусениц летел мокрый снег.
      - Ниже бери! - кричал Захаркин. - Под жабры его... Ниже!
      Опять выстрелило противотанковое ружье. По броне танка словно чиркнули невидимой спичкой. В траншее беспорядочно щелкали винтовки, длинными очередями стучал пулемет. Кто-то вскрикнул, застонал. И Марго казалось, что тонко, жалобно стонет все изрытое, дымящееся клубками поле. Теперь о"а видела лишь узкую полоску земли. И на этой полоске разыгрывалась своя драма. Молодой немец вскочил, замахнулся гранатой.
      Но тут же рухнул на колючую проволоку. Его пальцы скребли землю, в конвульсиях извивалось тело. Другой солдат, повинуясь чувству товарищества, бросился к нему... И она даже не целилась, прямо на мушке карабина выросла эта фигура. Приклад больно ударил в плечо, заломило грудь, словно ее придавила чья-то жесткая ладонь. А солдат, выронив автомат, ухватился руками за живот.
      Чуть левее, хрустя, обрывая проволоку, надвигался танк. Сверкнув зеленым донышком, на землю упала бутылка. И гусеница раздавила ее.
      - Э-эх! - крикнул Захаркин. - Промах!
      Он выскочил на бруствер, присел и метнул вторую бутылку. Она раскололась о башню. Желтые языки огня потекли вниз на смотровую щель. Запоздало рыкнул танковый пулемет. А Захаркин откинулся навзничь, дрыгнув ногами, свалился в траншею, головой на колени присевшей Наташи.
      - У-убили...
      - Кого? - выдохнул Захаркин, сползая ниже. Повязка его сбилась, открыв лиловую с разорванным синим веком глазницу. Мгновение он был в каком-то оцепенении, здоровый глаз его точно остекленел. Но тут же, увидев испуганное лицо Наташи, цепляясь руками за стенки траншеи, встал.
      - Горит, а? Горит, подлюка!
      Танк горел, повернувшись левым бортом. Второй танк с разорванной гусеницей застыл метрах в двадцати от него. Куда-то сразу исчезли бежавшие автоматчики, только неподвижными зелеными кочками лежали убитые да качалась изорванная проволока.
      - Напугались, ягодки-маслинки? Первый раз в первый класс? - натягивая свою повязку, хохотнул Захаркин и вдруг, по-гусиному вытянув шею, навалился на бруствер.
      - Назад, черт! - крикнул он. - Говорю, назад!..
      И Марго теперь увидела Симочку. Она ползла к танку с разорванной гусеницей. А за кочкой, у танка шевелился неведомо как попавший туда ополченец. Из какой-то воронки ударил немецкий пулемет. Фонтанчики грязной земли взлетели около санитарки.
      - Огонь!. Огнем прикрывай! - кричал Захаркин.
      Траншея наполнилась грохотом выстрелов.
      Симочка доползла и, ухватив раненого за воротник
      шинели, медленно поволокла его. Было видно теперь и ее лицо с прикушенной губой. Возле них то и дело брызгала фонтанчиками земля.
      - Прижимайся!.. Нетопырь, - бешено выкрикнул Захаркин.
      Когда раненого и Симочку втащили в траншею, она жалобно застонала:
      - О-о!.. Не надо... Больно.
      - Что? - суетился Захаркин. - Ранена, что ли?
      Куда?
      - Не знаю... Так больно.
      Краснушкин поднял ее голову и, заглядывая в лицо, торопливо сказал:
      - Ну как же так? Ах, Симочка... Вот Полина Дмитриевна идет.
      - Отойди, - сказала ему Полина. - Нечего тут...
      Второй-то, второй как? Живой он?
      - Живой, - прохрипел ополченец. - Ноги у меня...
      По ногам стегнул.
      Но и руки и лицо у него тоже сочились кровью. Этот немолодой, с впалыми щеками, круглыми надбровьями и словно пришитыми к черепу ушами боец всегда был незаметным в роте, даже фамилии его почти никто не знал.
      - А тебя куда черти вытащили? - обернулся к нему Захаркин. - Тебе тут бульвар?
      - Да я, - растерянно и как-то виновато проговорил боец. - Я гляжу, командир выскочил. Ну и я .. Я по ходовой части гранатой, а он меня по ногам. А деваху зря... Говорил ей, не тащи... Куда ее?
      Полина, расстегнув шинель и отрывая пуговицы, обнажила ее маленькие, острые, как у девочки-подростка, с нежной белизной кожи груди. Пуля вошла сбоку.
      И у розового соска левой груди пузырилась темная кровь.
      - Отвернитесь, дьяволы! Куда глаза пялите! - ругала Полина стоявших бойцов и Захаркина. - Что вам тут?.. Ну, мужичье!
      - Я умру, да? - тихо произнесла Симочка.
      - Вот дура... Ну дура! - ловко бинтуя ей грудь, закричала Полина. - Сто лет жить еще...
      Бойцы в траншее уже без всякой команды перетаскивали убитых, складывали тела в ряд на сухом месте, по какой-то извечно непонятной виноватости живых перед мертвыми стараясь хоть что-нибудь еще сделать для них, словно мертвым не все равно где лежать.
      И вдруг близко разорвалась мина, за ней другая.
      Треск, визг осколков подавили все голоса...
      XXII
      Унтер-офицер Густав Зиг осторожно выглянул из ямы. Все поле было испятнано трупами, где-то стонали раненые, доносился булькающий предсмертный хрип, а у русской траншеи дымились подбитые танки. Четвертая атака батальона тоже оказалась неудачной.
      Кроме Густава в этой заросшей репейником яме укрылись еще рядовой Лемке и незнакомый танкист с обожженным лицом. Лемке жадно пил воду из фляги, танкист разглядывал в карманное зеркальце черные щеки и вспухший длинный нос.
      - Идиоты, - проговорил Густав. - Могли сразу двинуть все танки, а не частями...
      - А пушки на высотах! - сказал танкист. - Они стреляли в борт.
      - Если бы прорвались, то уже шли к Москве...
      Утром командир батальона зачитал энергичный, в наполеоновском духе, приказ Гитлера и сказал еще, что им как раз предстоит открыть ворота города и что русские, не имея войск, загнали в траншеи много женщин.
      Посмеиваясь, он разъяснил, что боевые трофеи - законная добыча солдата, а первому ворвавшемуся в русские окопы будет сразу нацеплен Железный крест и дан отпуск. Лейтенант Гофман, командир их роты, тут же заключил пари на бутылку французского коньяка, что ему достанется награда. Теперь Гофман, как пробитый мешок, висит на колючей проволоке...
      Густав никогда бы не поверил, что в русских окопах действительно есть женщины, но сам это видел. Когда атаковали последний раз и достигли траншеи, он, застрелив пулеметчика, наткнулся сразу на трех девушек. Его поразило тонкое, с миндалевидными глазами лицо одной из них. Такими лицами фантасты-художники почему-то наделяют жительниц других миров Она смотрела удивленно, как бы не представляя, что жизнь теперь зависит от легкого движения пальца этого молодого немца. И палец Густава застыл на спусковом крючке. Тот миг чуть не стоил ему жизни. Вторая, маленькая, хрупкая девушка успела поднять винтовку и сразу же выстрелила. Пуля ударила в затвор автомата. Густав отскочил, бросив негодный автомат По всей траншее шла рукопашная схватка... Замешкайся он тогда секунду, и его труп русские, наверное, уже выкинули бы за бруствер.
      "Отчего же я растерялся? - думал Густав. - Никогда не убивал женщин... Целые поколения уходят, вымирают, и ничего не остается от них. Люди, как пыль истории. А мы творим историю. Так в чем дело?.."
      - Ну, Лемке, - сказал он. - Кажется, из нашего взвода уцелели только мы?
      - Да, господин унтер-офицер, - Лемке завинтил флягу. - Смерть - это единственное, что я плохо переношу.
      - Раньше ночи отсюда не выбраться, - сказал танкист. - Я еще не представился. Зигфрид Бауэр, стрелок первого класса.
      - Очень приятно, - Лемке наморщил свой мясистый, рыхлый, как губка, нос.
      Поблизости в снарядной воронке звякнул шанцевый инструмент.
      - Там кто-то есть, - сказал Густав. - Узнай, Лемке.
      - Эй! - крикнул Лемке. - Отзовись, кто живой.
      Спрашивает унтер-офицер Зиг.
      - Здесь лейтенант Штраус, - донеслось из воронки. - Сколько человек у вас?
      Лемке ответил, что их трое.
      - Зиг! - крикнул из воронки уже лейтенант Штраус. - Откапывайте ход сообщения.
      - Да, - проговорил танкист. - Главное, отрезать холмы. А ночью ударим с тыла.
      - Чем только будем ударять? - отозвался Лемке.
      - Свинячья голова! - рассердился Бауэр. - Если фюрер приказал взять Москву, значит возьмем!
      Лемке надул щеки, отчего лицо его приобрело квадратную форму.
      - Тогда боям конец, - сказал он, вытаскивая из футляра лопату.
      - Надоело воевать, - усмехнулся танкист. - А кто дальше пойдет? Дальше будет Индия, Китай. Тебе и не снилось бесплатно побывать в Китае. Эти азиаты плодятся слишком быстро. Их надо переколотить. Фюрер, ей-ей, самый великий человек.
      - А ты знаешь других? - поинтересовался Лемке.
      - Копай, копай, олух, - сказал Бауэр.
      - Мне приходилось играть великих, - отбрасывая землю, говорил Лемке. Атиллу, Нерона, Карла XII...
      Наш режиссер считал, что эти роли надо играть комику.
      От великого до смешного один шаг...
      - Что ты сказал? - лицо танкиста стало, как у борзой, внезапно почуявшей дичь. - Мы ведь говорили о фюрере...
      - Мой бог! - Лемке повернулся, и глаза его расширились в неподдельном изумлении. - О фюрере?
      И так думает немец. Слышали, господин унтер-офицер?
      Он равняет фюрера с Атиллой. Слышали?
      Танкист злобно уставился на Лемке, сбитый с толку и не понимая, как это вышло, что обвиняют его.
      - Да я и не знаю твоего Атиллы. Поди-ка ты!..
      - То-то, болван, - усмехнулся Лемке. - Единственно, что извиняет тебя. Хотя и вообразил, будто знаешь много... А я побывал в шкуре великих людей. Чтобы сыграть роль, надо уяснить и образ мыслей. Дураками не назовешь их, но все были невежественны и мало учились... Это как у актеров. Обожания зрителей добиваются не умные, а в меру глупые и нахальные. Может быть, они понятнее?..
      - Перестань болтать, Лемке, - сказал Густав. Он давно приглядывался к этому бывшему провинциальному актеру, стараясь понять его.
      Бауэр шумно сопел, подозрительно кривя губы.
      - Черт, как холодно, - добавил Густав. - Октябрь - и уже снег... Дай мне лопатку. Я погреюсь.
      Он стал кидать землю наверх. Русские заметили это.
      Несколько пуль звонко чиркнули по мерзлой траве.
      - Не задело, господин унтер-офицер? - беспокойно спросил Лемке.
      Из соседней воронки длинной очередью ударил пулемет. Затем отдаленно бухнули минометы, и к русским траншеям с воем полетели мины. По тому, как быстро среагировали минометчики, Густав догадался, что у Штрауса есть рация и в штабе полка, видимо, придают особое значение этой позиции.
      XXIII
      За час они прокопали метра два узкого, неглубокого хода сообщения. Работать надо было лежа. И все теперь с ног до головы перемазались липкой землей. Над ямой кружились мелкие снежинки. То и дело вдали бухали минометы, а у русской траншеи или на высотках гремели взрывы.
      Лемке на животе выбрался из раскопа.
      - Месье, - сказал он, протягивая Бауэру лопату.
      - Еще копать? - возмутился танкист. - Мы уже не солдаты, а кроты.
      - Труд создает человека, как говорят, - Лемке растянул в ухмылке грязные щеки. - Правда, я заметил, что все умники готовы свалить работу на других.
      Густав поймал языком снежинку, ощутил ее ускользающий мягкий холодок. Снег здесь был такой же, как в Германии. Первому снегу там всегда радовались, и мальчишки наперебой ловили эти снежинки, веря, что кто больше съест их, тому зима принесет удачу.
      - Копай не копай, а до морозов покончим с Россией, - говорил Бауэр, явно оттягивая время. - Только ублюдки русские не хотят знать истину.
      - Жребий человека не истина, а путь к ней, - вставил Лемке.
      - Цитируешь старика Иогана Зейме? [Иоган Готфрид Зейме - немецкий философ и публицист XVIII века.] - улыбнулся Густав.
      - Он ведь был саксонец, как и я. А наша поговорка: "Не сделай другому того, что не хотел бы испытать сам".
      - Его разумный эгоизм, - сказал Густав, - теперь слишком наивен. Пожалуй, до ночи мы не отроем ход сообщения.
      - Чертова глина здесь, как железо, - охотно добавил танкист.
      - А бежать метров десять, - возразил Лемке.- Русский снайпер успеет подстрелить. Я бы не торопился... Левее есть канавка, набитая холодной грязью.
      Но что такое грязь? И что такое мы? "И раскаялся господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце своем". Ветхий завет, стих шестой.
      - Фу, холера, - сплюнул и засмеялся танкист.- Я думал, парень из недобитых врагов нации, а он какой-то баптист. Племя жирных и бесполезных. То-то сразу не понравился он мне. Этих святош я готов давить, после того как один застукал меня и девчонку в Церковном саду. Подглядывал, мерзкая крыса... Слушай, а в борделях ты не зовешь на помощь святого духа!
      - Я хороший семьянин, - вытирая щеки полой шинели, ответил Лемке.
      - Еще бы! - со злобной радостью, видно давно ища, чем досадить этому солдату, хохотнул Бауэр. - Такого жена всей подошвой накроет.
      - Ну и остолоп ты, приятель, - спокойно заметил Лемке. - Когда жена думает, что управляет она, то можно легко вертеть ею как хочешь. Великие деятели таким же образом поступали с целым народом. А я играл роли великих.
      Танкист вытаращил глаза, не зная, что сделать: хохотать или обозлиться.
      - Ну и кретин, - пробормотал он.
      "Черт его знает, этого Лемке, - подумал Густав. - Как разобраться в нем? А может быть, просто головы актеров набиты заученными фразами. И нельзя понять суть..."
      - Что ты вообще думаешь? - спросил Густав. - Как нам быть?
      Лемке приподнялся и одернул шинель.
      - Смею доложить, господин унтер-офицер, я пытаюсь воздерживаться от собственных суждений, чтобы добиться невозмутимости. Кто имеет суждение о том, что хорошо и что плохо, неизменно стремится к тому, что хорошо, и здесь нередко ошибается. А потом труднее всего бывает увидеть собственные ошибки.
      - Давно я не видел такого законченного кретина, - расхохотался Бауэр.
      - Вот, господин унтер-офицер, - прибавил Лемке, - из моей речи и остолопу будет ясно, что лучше, когда за нас думает фюрер.
      Танкист замер с открытым ртом, и глаза его пожелтели от бешенства.
      - Ладно, - сказал Густав. - Оставайтесь здесь. Я поползу...
      Через раскоп он пробрался в естественную канавку.
      Невысокая жесткая трава росла по бокам, а на дне скопилась вязкая грязь. Эта грязь тяжелыми пластами липла к шинели. Он полз медленно, затем, точно комок, свалился в глубокую воронку.
      - А-а!.. Это вы, Зиг, - окликнул его лейтенант Штраус. - Можно подумать, что хотите собрать всю русскую землю... Сколько людей еще там?
      - Настрое, - доложил Густав.
      - Отлично! - проговорил лейтенант. - Как только будет возможно, нас заменят. А пока стоять до конца.
      Лейтенант Франц Штраус, недавно прибывший двадцатилетний командир одной из рот, с живым блеском темных глаз и розовыми щеками, сидел на русской шинели. Светлые волосы под козырьком фуражки прилипли к его запачканному пороховой копотью лбу. Когда он умолкал, тонкие губы сжимались в прямую линию. В нем как-то неестественно сочетались холодная пунктуальность и темперамент южанина.
      Воронка была на краю отлогой лощины. Два пулемета здесь установили так, чтобы стрелять и по траншее и по высоткам. Еще один пулемет оставался в резерве. Пулеметчик смазывал затвор. Незнакомый Густаву ефрейтор, держа руками свою забинтованную у колена в разрезанной, окровавленной штанине ногу, тихонько постанывал. Щеки его, землисто-серые, напряглись, мелко дрожали. Рядом с воронкой солдаты копали окоп.
      - Холодная земля, - пробормотал один из них. - У меня ревматизм. Дома горячим песком отогревался Теперь скрючит ноги.
      - А ты русские пули лови горяченькими, - посоветовал ему другой.
      - Поймай сам ее, - буркнул тот. - Своим дурацким лбом...
      Ниже, в лощине, стояла русская кухня, валялись ящики от снарядов, лежали убитые: кто на носилках, кто прямо на земле. Видимо, русские сюда перетаскивали раненых с высоток, и Штраус распорядился добить всех.
      "Необходимость войны, - подумал Зиг. - Но если русские атакуют и увидят это... Надо стоять до конца".
      - Мы узнали, - говорил лейтенант Штраус, - что на гребне засели лишенные званий русские офицеры Представляете, Зиг? Это хорошая шутка. Я думаю, они теперь ждут момента, чтобы сдаться в плен...
      - Господина лейтенанта к аппарату, - сказал радист. - Просит "Гамбург".
      "Гамбург" был позывной командира полка.
      - "Девятый" слушает! - бодро крикнул в микрофон Штраус. - Да, да... Совершенно верно! Там, где ступила нога германского солдата, земля навечно принадлежит ему... Благодарю!
      С неба к земле точно натекали упругие тени, ложились на мертвецов, на снег и густели. Крайний мертвец лежал совсем близко: черные волосы его слиплись от крови, раскосые монгольские глаза открыты и губы искривлены, точно он злобно усмехался.
      За русскими траншеями тремя огненными шарами горели кроны сосен, подожженные минами. В этом было что-то языческое, непонятное. Густав почему-то вспомнил, что язычники хоронили убитых при свете трех огней. Он удивился еще тому, как незаметно прошло много времени и наступают сумерки. В бою не замечают минут, даже часов - все измеряется лишь жизнью и смертью.
      Кончив разговор, покрасневший от возбуждения и довольный Штраус обернулся к Густаву:
      - Итак, ночью мышеловка захлопнется. Полковник говорит, что мы ближе всех к Москве. Я буду ходатайствовать, Зиг, чтобы вам присвоили офицерский чин.
      А сейчас за дело! И помните: мы созданы из немецкого железа.
      Эта фраза была из памятки, написанной Гитлером, которую солдаты обязаны знать наизусть, как молитву: "...Ты должен только действовать, ничего не бояться, ты, немецкий солдат, неуязвим. Нет нервов, сердца, жалости, ты сделан из немецкого железа. После войны ты опять обретешь новую душу, ясное сердце - для детей своих, для жены, для великой Германии. Уничтожь в себе жалость и сострадание. Завтра перед тобой на коленях будет стоять весь мир".
      XXIV
      Штраус привстал, чтобы оглядеться, и тут же, громко вскрикнув, повалился, схватившись за плечо рукой.
      От гребня высотки долетел слабый хлопок.
      Радист и пулеметчик бросились к лейтенанту. Штраус мычал, на щеках его каплями выступил пот. Но рана оказалась пустяковой, легкая царапина и синяк.
      Увидев это, Штраус начал ругаться, затем велел достать из его сумки бутылку коньяку, хорошо промыть царапину. Коньяк был французский, и Зиг подумал, что, вероятно, на эту бутылку держал тогда пари лейтенант Гофман.
      - Негодяи, только мундир попортили. Эти олухи ничего не умеют делать хорошо. Сегодня мы задержались оттого, что их, вероятно, раз в тридцать больше Их стадами нагнали сюда. Очень хорошо! Перебьем здесь, и хлопот меньше.
      Желал убедиться еще, как действует рука, он сам лег за пулемет, выпустил длинную, неэкономную очередь по траншее. Гильзы, отброшенные пулеметом, сыпались на Зига, одна задела, обожгла запястье. Радист уже передал команду минометным батареям. И гребень холма оплывал в дымных разрывах.
      - Пусть молотят как следует, - говорил Штраус. - Нечего жалеть заряды... Слушайте приказ, унтер-офицер. Возьмите пулемет и отправляйтесь назад. Вы должны прикрыть мой левый фланг... Ну и глоток коньяку, чтобы согреться.
      Обратно Густав добрался быстрее.
      Лемке успел откопать ступени, а танкист, надев его каску, глядел в сторону холма.
      - Что-то затевают иваны, - доложил он.
      - Нам приказано быть здесь, - сказал Густав.
      Учуяв запах коньяка, Лемке выразительно задвигал носом. Пулеметчик, вслед за Густавом спустившись в яму, начал торопливо устанавливать MG [MG - немецкий тяжелый пулемет.].
      В этот момент защелкали выстрелы на холме, и тогда Густав заметил бегущего по склону человека. Стреляли, очевидно, по беглецу.
      - Влепи ему хорошую очередь, - сказал танкист пулеметчику.
      - Не стрелять! - приказал Густав. - Он бежит к нам.
      Русский упал, пополз. Его заметил, очевидно, и Штраус. Возле окопов, на холме, стали рваться мины.
      Русский вскочил и снова побежал. Упал он возле их ямы.
      Танкист и пулеметчик стащили русского вниз. Он сам достал из-за пазухи наган и передал Густаву. Молодое лицо его было грязным, немного испуганным. Он тяжело, с хрипом дышал, то и дело облизывая губы.
      Шинель колдобилась от липкой глины, на петлицах были следы вырванных знаков различия.
      - Капут, иван, - смеялся танкист.
      Русский заговорил на ломаном немецком языке, путая окончания глаголов. Густав понял, что он хочет видеть офицера и что другие русские готовы прийти сюда.
      Лемке дал ему сигарету, а когда щелкнул зажигалкой, в серых глазах русского будто мелькнули злыэ огоньки.
      - Я отведу его сам к лейтенанту, - сказал Густав. - Надо хорошенько допросить. Лемке, будешь за меня.
      Густав заставил русского снова ползти, но уже по ходу сообщения. Штраус ждал их.
      - Так, - улыбнулся он, выслушав доклад унтерофицера и с любопытством оглядывая пленного. - Это начало...
      Русский торопливо сказал, что он бывший лейтенант Сазонов и что еще десять человек готовы уйти сюда, в том числе один бывший полковник.
      - Сазоноф, - медленно повторил его фамилию Штраус. А затем спросил, почему только десять хотят сдаться.
      Мешая русские слова и немецкие, пленный объяснил, что их окоп находится с краю, но если другие увидят, как они сдались, то, скорее всего, поступят так же.
      Он заметил теперь добитых раненых, и лицо его как бы окаменело, а брови сдвинулись.
      Штраус распорядился, чтобы ему налили коньяку.
      Взяв у радиста пластмассовый стаканчик, тот выпил крепкий напиток, как воду, должно быть не чувствуя крепости и вкуса. Грязным обшлагом шинели он вытер губы.
      Затем Штраус еще спросил, почему не капитулировали раньше. И тот жестом показал, как стреляют в затылок.
      Штраус усмехнулся, рот его жестко вытянулся, и, помолчав, он спросил, как тот думает известить своих.
      Уловка была нехитрая: если ответит, что должен вернуться, значит он, предположительно, разведчик, посланный узнать, много ли тут немцев, и его следует немедленно прикончить.
      Русский ответил, что надо лишь пустить две ракеты.
      - Что ж... Две ракеты, - приказал Штраус. - Всем готовность к бою!
      Минут десять после того, как в хмуром, сумеречном небе рассыпались, загасли ракеты, никакого движения у окопа не возникло. Наконец от подбитого танка, стоявшего близко к лощине, отделилась фигура, за ней другая... Русские незаметно переползли туда. С гребня в них уже не стреляли. Густав насчитал десять человек.
      Они, как плоские тени, вставали, быстрыми скачками уменьшая пространство, отделявшее их от воронки. Сазонов махал им рукой, что-то взволнованно прокричал.
      Добегая, русские шумно скатывались в воронку. Поросшие у кого рыжей, у кого черной щетиной лица, давно не мытые, казались изможденными, отупевшими Штраус тут же по радио сообщил, что захватил пленных и о возможности атаки на высоту с левого фланга, где брошен окоп. Зигу он приказал вернуться, готовиться к броску.
      В наступавшей темноте уже сливались очертания подбитых танков и ярче горели за русскими траншеями сосны. Пламя лизало их ветви, как ребра скелетов Густав, пригибаясь, неторопливо двинулся по ровику.
      - Все в порядке, господин унтер-офицер, - доложил Лемке. - И у нас еще один пленный.
      Танкист держал в вытянутой руке за уши серого зайца, изгибавшегося, трясущего лапками.
      - Наблюдали... А он, как мина, свалился. Где-то у русских его пугнули, - объяснил довольный Лемке. - Хорошее жаркое будет!
      И в этот момент позади раздался свист, кто-то громко вскрикнул, захлебнулась длинная автоматная очередь. Русская звучная брань, крики смешались, утонули в грохоте разрыва. Потом еще несколько гранат разорвались в лощине. Начали трещать автоматы уже дальше от воронки.
      Ничего понять Густав не мог. С кем вели бой?
      Он видел, как из воронки сразу выскочили двое:
      один упал, рассеченный трассами пуль, а другой, не задетый ими, бежал Густав узнал в нем лейтенанта Штрауса.
      Лейтенант свалился на Бауэра, и тот выронил зайца.
      - Русские! - прохрипел Штраус - У них в сапогах были ножи.. Огонь!. Гранаты!
      - Там есть наши, - сказал Лемке.
      - Огонь!
      Задыхаясь от бешенства, лейтенант вырвал из руки Лемке гранату и метнул ее. Граната разорвалась, не долетев до воронки. Пулеметчик начал стрелять. Кто-то еще появившийся там, русский или немец, угадать оыло невозможно, скошенный очередью, завалился в молочный лишай дыма. А позади, у русской траншеи, беззвучно горели три сосны.
      XXV
      - Взгляни-ка, Галицына, чего там? - сказала Полина. И Марго вышла из землянки. У лощины, в темноте, потрескивали немецкие автоматы. Рыжими клубками лопались гранаты, мелькали угловатые тени. Командир роты лейтенант Еськин и сержант Захаркин смотрели в ту же сторону.
      - Только немецкие автоматы бьют, - проговорил Захаркин.
      - Да, - отозвался Еськин.
      Левее черной глыбой застыл подбитый танк. Утомленные за день ополченцы в траншее скребли ложками котелки. Звякал половником о термос Михеич, разливая гороховый суп.
      - Горчички, Михеич, не достал? - спросил Родинов.
      - Была. И снаряд угодил в повозку. К такому супу надо зеленый лук, ветчину, малосольные огурчики.
      А Марго после того, что было, и думать не хотелось о еде, и как бы виделось еще лицо немца с ямочкой на подбородке, где от небрежного бритья сохранился темный завитой волосок.
      "А Ленка отчаянная, - подумала она. - Если б не Ленка..."
      Бой у лощины внезапно затих. Теперь из-за холмов доносился приглушенный рокот моторов.
      - Надо глядеть в оба, - сказал Еськин.
      - С полным удовольствием бы, - хмыкнул одноглазый Захаркин.
      - У тебя все шуточки, - ответил Еськин.
      С холма взлетела ракета. Бледный свет облил нейтральную землю, изорванную колючую проволоку, накренившиеся, точно могильные кресты, столбики заграждений и трупы убитых немцев. В этом же свете появился идущий человек.
      - Кто идет? - крикнул Захаркин.
      - Уснули, славяне? - отозвался тот.
      - Кто идет? - повторил сержант, щелкая затвором автомата.
      - Я иду, Сазонов.
      Он держал немецкий автомат, из кармана шинели торчали деревянные рукоятки немецких гранат.
      - Лейтенант, - присаживаясь на бруствер, заговорил он, - сообщи в дивизию: танки накапливаются за высоткой. Полтора километра...
      Тронув ладонью шею, обмотанную полотенцем, Сазонов наморщился, заскрипел зубами.
      - Ранен?
      - Малость.
      - Это вы шумели? - спросил Еськин.
      - Мы. Немцев из лощины выбили. А связь у нас прервана. Танки бы артиллерией накрыть.
      - Артиллеристы к нам идут, - сказал Еськин. - Ждем.
      - Ну? И я подожду. Координаты дам, - он съехал в траншею, обваливая комья земли. - Махра, лейтенант, есть? Сигарету немецкую выкурил, а теперь глотку ершит.
      Захаркин развязал кисет, оторвал клочок газеты.
      - Как у вас там?
      - Обыкновенно .. Девочек только нет.
      - Насчет девочек брось, - проговорил Еськин. - Они тоже воюют.
      - Ну да, - кивнул тот, прикуривая. - Мы в окопе, когда тихо было, конкурс устроили на самую короткую новеллу, с самым убедительным концом.
      - Это зачем? - спросил Еськин.
      - О женской психологии такая новелла. Ночь и луна. Он и она. Он: отдайся или смерть! Она: лучше смерть! И... отдалась.
      - Ну, ягодки-маслинки! - рассмеялся Захаркин и толкнул его, указывая глазами в сторону Марго.
      - А-а... Ох, черт! - Сазонов опять схватился рукой за горло.
      Она повернулась и ушла в землянку. Раненые ополченцы лежали на соломе; голые ноги, животы, перетянутые бинтами, клочья окровавленной ваты, серо-пепельные лица точно впитывали багровый жар, исходящий от самодельной печурки. Лена, так и не снявшая каску, подкладывала дрова. Возле Симочки, лежавшей на носилках, был Краснушкин, молчаливый и какой-то потерянный. Наташа и Полина разливали в солдатские кружки чай.
      - Не слыхать? - спросила Полина, имея в виду госпитальные фургоны, которые должны были отвезти раненых в тыл.
      - Нет, - вздохнула Марго.
      - Будто мы одни, - сказал рабочий с перебитыми ногами. - Целый день калечили народ. Где ж успеть...
      А чего пальба там вышла?
      - Соседи, - ответила Марго. - Немцев из лощины выбили.
      Огонь в печурке разгорелся, и Леночка отодвинулась, сняла каску, должно быть забыв, что волосы ее накручены на газетные обрывки.
      Эти тайные домашние средства женской привлекательности, спрятанные во время боя под каской, невольно вызвали смех раненых ополченцев.
      - Ленка, - испуганно проговорила Наташа. - Закрутки!
      - Ну и что? - ответила Лена, деловито распутывая закрутки. Естественно.
      - Ох, бабье! - смеясь и всхлипывая от боли, проговорил ополченец с забинтованной грудью. - Ох!..
      Захаркин просунулся в блиндаж, удивленно тараща свой единственный глаз.
      - Чего гогочете? Давай шевелись по-быстрому. Транспорт есть!
      Раненые задвигались, стали перебираться к выходу.
      - Вот, - наклоняясь к Симочке, заговорил Краснушкин. - Увезут. Ну, вот... Это ключ, Серафима Ивановна. Квартира в Москве пустая. Если понадобится, когда из госпиталя выпишут...
      Зашли два пожилых бородатых санитара.
      - Носилки берите, - командовала Полина. - Да осторожней... Ну, прощай, Светлова. Живи!
      Взглянув на Краснушкина, она рукавом телогрейки вытерла глаза и закричала санитарам:
      - Чего ждете? Бери носилки!
      Краснушкин помог санитарам вытащить носилки.
      Около блиндажа стояли трое артиллеристов, глядя, как перетаскивают раненых. В чистеньких длинных шинелях, фуражках, не испачканные копотью, они заметно выделялись среди ополченцев. За плечами одного из них висела рация с поднятой антенной.
      - Координаты точные, - уверял их Сазонов. - Без дураков.
      - Вы что, артиллерист?
      - Командовал батареей... Выручайте, хлопцы! Десятка три немецких танков. Раздавят утром.
      - Три десятка? - капитан, говоривший с ним, задумался.
      - И бронетранспортеры!
      - Нас бы устроило гораздо больше, - ответил капитан. - Да ничего не поделаешь.
      Он передал в микрофон несколько цифр.
      - Какие орудия? - поинтересовался Сазонов.
      - Сейчас увидите, - сказал капитан.
      Позади траншей в лесу что-то завыло, длинные хвостатые кометы понеслись оттуда, ярко освещая кроны деревьев, фургоны, на которые еще грузили раненых, ездовых, удерживавших испуганных лошадей. Многие ополченцы в траншее испуганно присели. А вой нарастал; казалось, что уже горит небо. И за высотками, где падали хвостатые кометы, растекалось зеленоватое огненное море.
      - Что ж это? Что? - спрашивал Захаркин. - Эх, ягодки-маслинки! Во дают... Бог войны!
      - Эрэсы, - проговорил Сазонов изменившимся голосом и весь как-то напружинясь.
      - Они, - сказал капитан.
      Вой реактивных мин оборвался, и небо потемнело, а за высотками что-то само по себе уже горело, взрывалось.
      - Боеприпасы рвутся, - определил Сазонов. - Точно залп уложили! На корректировке я всегда пятерку имел.
      - Слушай, - произнес капитан, - так за что же тебя из комбатов?
      - Было за что, - отмахнулся Сазонов. - Командиру полка в морду дал... Медичка у нас была. За нее. А выяснилось, что сама к нему бегала... Все, пошел я.
      Фигура его мелькнула еще раз у колючей проволоки, растворилась в темноте. А Марго вдруг захотелось плакать, и так, как плачут лишь дети, не стесняясь слез, не задумываясь над причиной оттого, что эту причину словами не выскажешь, как часто плакала она в детстве от грустной музыки.
      "Я просто глупая... Глупая, - думала она. - Мне же виделся этот Сазонов грубым и отвратительным. А черствыми, грубыми никто не рождается, такими делаются потом... И кто здесь виноват?"
      Заскрипели колеса отъезжавших двуколок с ранеными.
      В пяти шагах от Марго тихо говорили Родинов и Краснушкин.
      - Увезли... Почему так в жизни: люди, которым следовало бы встретиться раньше, находят друг друга очень поздно?
      - Да-а... - вздохнул художник. - Наверное, потому, что люди торопятся.
      - Вы думаете, люди не умеют ждать?
      - Нет... Люди не часто умеют поступать так, как им хотелось бы.
      - Но и жизнь ведь коротка, - сказал архитектор. - Очень коротка. Чертовски!
      А за холмами еще что-то рвалось, брызгали к небу синие языки пламени.
      XXVI
      Утром в траншее появился комиссар батальона Чибисов. В солдатской шинели, в обмотках и каске, он ничем не выделялся среди бойцов, словно подчеркивая этим, что не знаки различия, а лишь собственные качества определяют место человека.
      Его сопровождал незнакомый лейтенант с толстым лицом, кудрявыми баками на щеках и с фотоаппаратом на груди. Увидев Захаркина, комиссар, щуря веселые глаза, спросил:
      - Ну, ягодки-маслинки, побил вчера супостата?
      - Было.
      Когда Захаркин смеялся, то его веснушчатое лицо излучало отчаянную радость.
      - Вроде Кутузова, - улыбнулся Чибисов. - И тот с одним глазом, а Наполеона бил... Только вчера еще передовые отряды фон Бока дрались...
      - Да сообразили уже, - ответил Захаркин, поглядывая на лейтенанта, который в этот момент фотографировал немецкие танки.
      Чибисов подошел к землянке, возле которой умывались девушки, насыпая в ладони друг другу снег из котелка.
      - Знаю, знаю про Светлову, - сказал он. - Ее в госпиталь увезли. Жива будет. А вас при первой же оказии отправлю в штаб.
      - За что? - спросила Леночка.
      - Как за что? - лицо Чибисова приобрело сердитое выражение, и усы, будто окантованные желтизной, грозно задвигались. - Это что еще! Приказ!.. В штабе люди нужны. С корреспондентом и уйдете.
      Захаркин довольно жмурил единственный глаз. А незнакомый лейтенант, успевший сфотографировать подбитый танк, разглядывал девушек с затаенным интересом.
      - Не разговаривать! - добавил Чибисов, хотя никто и не пытался говорить. - Захаркин, где твои бронебойщики? Корреспондент бронебойщиками интересуется.
      - А вот, рядом, - Захаркин указал лейтенанту ячейку, где с противотанковым ружьем возились Краснушкин и Родинов.
      - Так вы это... побеседуйте, - сказал Чибисов лейтенанту. - Я до командира роты.
      Стараясь не глядеть на девушек, как бы опасаясь, что вся строгость его иссякнет, он торопливо повернулся, зашагал назад. Захаркин весело хмыкнул и побежал следом.
      - Ну, вредина, - сказала Наташа. - Это Захаркин подговорил, чтобы нас отправили.
      В соседней ячейке, наполовину завалившейся, где были Родинов и Краснушкин, а около стоял подбитый танк, лейтенант уже записывал что-то.
      - Это просто, - говорил Родинов. - Идут они. а мы сидим...
      - Ясно, - произнес лейтенант, - Сколько за день фашистов истребили? Десять, двадцать?
      - Посчитать как-то не сообразили. Виноват.
      - Запишем... Ну а танк?
      - Танк большой. В него целить - одно удовольствие. Едет, знаете ли, а мы щелк...
      - И к самой траншее подпустили? - глядя на нижний люк танка, из которого свесилась рука мертвого немца в зеленой перчатке, спросил журналист.
      - Если вдалеке сгорит, никакого проку. А тут и горючее на коптилки взяли, кое-какой харч нам доставили, ну и крыша от бомб.
      - Интересно! - засмеялся лейтенант. Он сдвинул карандашом фуражку на затылок и начал быстро писать. Видимо, захваченный радостью, что получится удачный очерк, такой, как и нужен для воспитания героизма, с деталями русской смекалки, возбужденный тем, что находится в боевой линии, где под ногами опаленные гильзы, а за бруствером на исчерненном снегу трупы врагов, он и не подметил скрытой издевки, не подметил, как другой бронебойщик, перетирая тряпкой крупные, в ладонь, патроны, ухмыляется и качает головой.
      - Очерк будет называться "Под гусеницами танка", - сказал корреспондент. - Я вам специально перешлю газету.
      - Вы из Москвы? - спросила Наташа.
      - Да, да, - отозвался лейтенант. - Ночью выехал
      - Как там?
      - Москва стоит, - бодро сказал он. - Тоже воевали, девушки?
      - Мы испугались, - серьезно ответила Лена.
      - А-а, - скучным голосом, но игриво поводя карими глазами, протянул тот. - Ну, еще увидимся... Вас я потом сфотографирую.
      Сунув блокнот в карман, он ушел, покачивая массивным торсом, догонять Чибисова.
      - Откровенность и тут не вознаграждается, - усмехнулся Краснушкин. - А вы, старая перечница, зачем говорили ерунду? Напишет ведь.
      - Что я мог еще сказать? - возразил Родинов. - Что пропотел, как в бане, и что хотелось маму звать в шестьдесят лет? Этого словами не расскажешь. А ерунды всегда пишут много .. Что-то Кузьмич запаздывает Раскис, видно, старик. У меня вот сало есть. Между прочим, тут я не врал. Захаркин его ночью из танка достал и с нами поделился. Отличное сало, русское Не побрезгуете?
      Он придвинул котелок, в котором лежал кусок розоватого сала.
      - Не побрезгуем, - сказала Леночка. - Есть хочется...
      - Зажарим по-охотничьи... с дымком, - говорил Родинов, отрезая шпик тонкими ломтями и протыкая их заранее наструганными щепками. Спичкой он зажег эти щепки. Сало трещало, аппетитно румянилось, впитывало дым.
      - И на хлеб его сразу... горяченькое, - советовал художник.
      - Да, красавицы, - начал опять Родинов, - сколько я жил, а не перестаю удивляться людям.
      - Какие мы красавицы? - ответила Марго. - Вот Симочка... это да. Будь я мужчиной, только Симочку и любила. Честное слово!
      - Она такая чистая душой, - поддержала ее Наташа, - как в романах бывают.
      Архитектор лишь криво усмехнулся. Зная прежние высказывания девушек о Симе, он, видно, не мог уяснить, что женская непоследовательность хранит больше искренности, нежели все их рассудочные выводы.
      - В романах? - задумчиво улыбнулся художник. - А представьте, что Эмму Бовари, например... такой, как ее создал месье Флобер, доставили в окопы и под командование нашего сержанта. Много бы валерьянки понадобилось... Это к чему?.. Ходил я по молодости к Льву Толстому в Ясную Поляну и наблюдал. Видел, как Софья Андреевна под каблуком его держит. Асам он был нрава горячего. Тогда и понял, откуда непротивление злу насилием явилось. Буддийская идея, значит, на русский лад. И умный же... ох умный. Глаза точно насквозь других пронизывают. Но в себе разобраться не мог. И понял еще я, что не хватит у меня таланта написать его портрет...
      Далекий, еще непонятный гул свалился в траншею.
      - Во-оздух!.. Воздух! - прокричал наблюдатель.
      Ополченцы вскакивали, надевали каски. Выглянула из землянки Полина с заспанным, сердитым лицом, но тут же глаза ее расширились.
      - И-их... Страсть какая! Будто утки летят...
      Самолеты, действительно, летели косяком Сверху вились "мессершмитты", как осы над гнездом. Прибежал Захаркин.
      - Шпик, черти, лопаете?.. Давай-ка свою бандуру приспосабливай! - И сам начал устанавливать противотанковое ружье дулом к небу.
      - И наши летят... истребители, - сказал Краснушкин. - Три пары...
      К шестерке истребителей устремились "мессершмитты". Через секунду нельзя было уже разобрать, где какие самолеты, - все завертелось, потрескивали авиационные пушки. Брызнула яркая вспышка, и от нее разлетелись обломки двух самолетов.
      - Эх, - выдавил Захаркин. - Тараном взял.
      У Марго невольно до боли стиснулись зубы. Как-то ясно вдруг она припомнила голос летчика за столиком "Метрополя", рассказывавшего о таране. А бомбардировщики плыли уже над холмами. Каплями посыпались бомбы. Визг проникал под шинель, холодным гвоздем скреб у лопаток. Она испытала полную беспомощность. Вот когда было по-настоящему страшно.
      Выстрелило противотанковое ружье. Ополченец, бежавший по траншее, упал. И Марго повалилась на его ноги.
      Земля качалась. Слабо доносился голос Захаркина:
      - А-а... Кувыркнулся... Гори, стерва! Патрон!
      Новая серия разрывов обрушила землю в траншею, и чем-то больно, как палкой, ударило Марго по спине.
      Затем гул самолетов начал удаляться.
      - Бинт... Дайте бинт! - услыхала Марго. Это говорил Родинов, и она поднялась. Траншея осыпалась, совсем близко дымилась глубокая воронка. На месте землянки чернела яма с раскиданными бревнами. Леночка выплевывала песок и протирала глаза. Командир отделения Самохин, лежавший возле Марго, бормотал:
      - Три войны прошел, а это...
      Валялось осыпанное землей противотанковое ружье, которое и упало на Марго. Краснушкин лежал у ячейки, ему, как бритвой, отрезало верхнюю половину лба.
      Захаркин сидел рядом, а на его губах пузырилась кровь.
      - Дайте же бинт, - повторил Родинов.
      - Зачем? - вдруг спокойным голосом ответил взводный. - Не трать... Эх, ягодки-маслинки.
      Наташа вытянула руки, подхватила его клонившуюся голову.
      - Чего уж, - сказал Самохин. - Убитый...
      - По... Полина, - указывая на развороченную землянку, выговорила Леночка. - Там была Полина...
      У хода сообщения, который выводил к тылам роты, мелькнуло бледное лицо корреспондента. Появились Еськин и Чибисов.
      - Что Захаркин? - спросил ротный. - Убит?.. Самохин, принимай взвод! К бою!
      XXVII
      Бой за высотки кончился. Оттуда немецкие танки уже спускались в лощину. Несколько бронетранспортеров ползли к траншее, частые очереди их скорострельных пушек напоминали гулкий лай. Воздух пропитался дымом и сухой гарью взрывчатки.
      А левее, в шахматном порядке, тоже двигались танки, бронетранспортеры.
      Еськин стрелял из противотанкового ружья. Фуражку его пробило сбоку пулей, на щеке виднелась кровь.
      - Патрон! - оборачиваясь, крикнул он.
      Родинов тряхнул пустой брезентовой сумкой.
      Неожиданно бронетранспортеры остановились. Из них выпрыгивали солдаты и бежали к лощине. Затарахтел ручной пулемет. Еськин установил его на бруствере. Голова и плечи лейтенанта тряслись крупной дрожью.
      Блекло-синие трассеры потянулись от бронетранспортера, и бруствер траншеи словно обмахнули железной метлой. Фуражку с головы Еськина сорвало. Ополченец, дергавший в этот момент затвор винтовки, присел и, царапая каской стенку траншеи, завалился на бок.
      - М-м, - как от зубной боли, простонала Лена.
      Около Еськина присевший на корточки связист монотонно говорил в телефонную трубку:
      - "Рязань", а "Рязань"... Лапоть бы тебе в глотку!., "Рязань"...
      Малокалиберные снаряды опять грохочущим роем ударили по брустверу, и Еськина вместе с землей точно смело на дно траншеи. Он затряс головой, а ладонями стиснул уши.
      - Лейтенант, - крикнул ему Чибисов, - отводи роту!
      - Как?
      - Ты оглох?.. Левее прорвались, не видишь?
      - Отступаем, да? - произнес кто-то.
      - Мы выполнили долг, - сказал Чибисов.
      Чибисов знал то, чего не знали остальные: еще вчера батальону поставили задачу - удержаться на этом рубеже не менее трех часов, когда фон Бок атакует их главными силами. Но и Чибисов не знал, по каким соображениям было установлено это время. А складывалось оно так: в штабе фронта, планируя бой, рассчитали возможности батальона при массированном ударе авиации и танков держаться около часа; командир дивизии на всякий случай прибавил еще час; в полку же, чтобы отличиться, установили три часа... И в штабе фон Бока рассчитывали прорвать эту линию обороны за час боев, а затем двинуть танки в обход Бородинского поля, отрезать штаб русской армии, нарушить управление войсками и открыть путь к Москве. Но бой шел полдня, десятки немецких танков горели, а фон Боку доложили, что русские заполнили войсками вторую линию обороны, и надо было снова готовить прорыв. В эти минуты разъяренный фельдмаршал уже сместил командира дивизии, отдал под суд командира полка, не выполнившего его приказ.
      Сейчас Чибисов молча глядел на усталых, испачканных землей, копотью, своей и чужой кровью ополченцев, сгрудившихся в узком ходе сообщения. Где-то в лесу затрещали немецкие автоматы.
      - Э, черт! - выругался Еськин. - Обходят, гады.
      - Там ведь Наташка и раненые, - сказала Лена.
      - За мной! - крикнул Еськин.
      Сильно прихрамывая, он побежал вперед. Ход сообщения выводил к лесному овражку. Здесь пули роями трещали в кустах.
      На склоне лицом вниз, с термосом за плечами лежал убитый Михеич. Рядом валялась знакомая всем почтальонская сумка. Видно, хотел доставить в траншею и письма, но угодил под осколок. Самохин, бежавший впереди Марго, подхватил эту сумку.
      За кустами стояли две повозки с ранеными. Перепуганные ездовые загнали лошадей меж деревьев и, опасливо приседая, тянули вожжи. Размахивая кулаками перед лицами ездовых, бегала Наташа.
      - Трусы! - выкрикивала она. - Испугались?
      Сейчас, когда надо было думать не о собственной жизни, а о беспомощных раненых, она точно и не замечала летящих пуль, не пригибалась, и такой яростью горели на ее бледном лице щеки, что ездовые шарахались от нее.
      - Так их, дочка! - крикнул Чибисов.
      На другом склоне овражка мелькали фигуры в длиннополых шинелях.
      - Ой, девочки, - неожиданно всхлипнула Наташа.
      Затрясся в руках Еськина пулемет.
      - Огонь! Огонь! - командовал Чибисов.
      Пробежав несколько шагов, он точно споткнулся и упал. Ополченцы залегли меж деревьев, стреляя в мелькавшие фигурки. И те отбегали в гущу леса.
      - Галицына, - сказал Еськин, поворачиваясь, - как Чибисов, узнай.
      - Убитый, - проговорил оказавшийся рядом Самохин. - Убитый наповал.
      Скрипнув зубами, Еськин вынул из кармана гранату.
      - И повар убит. А письма я взял, - неизвестно к чему доложил еще Самохин.
      Еськин лежал, широко раздвинув ноги. Очередь разрывных пуль взрыхлила землю. И прямо на глазах Марго брызнули, разлетелись какие-то щепки от ноги лейтенанта.
      - Черт! - выругался Еськин, сползая в канавку, где была Марго.
      Взглянув на разлохмаченный сапог, на Марго, у которой болезненно исказилось лицо, он тихо рассмеялся:
      - А еще говорят, что в одно место не попадает...
      Деревяшка была.
      И тут же лейтенант нахмурился, как бы досадуя, что открылся секрет его хромоты. Чувство, не менее сильное, чем ужас, захватило Марго.
      - Эх, Галицына, - шепотом вдруг сказал Еськин. - Дай-ка я тебя расцелую... Что подполковнику обижаться? Напоследок ведь.
      - Да, - проговорила она, теряя смысл услышанной фразы, удивленная необычным светом глаз Еськина. - Да. Зачем обижаться?
      Лейтенант быстро наклонился к ней Она почувствовала его мягкие, сухие, до боли прижавшиеся губы и холодные, жесткие ладони на щеках.
      Этот первый в ее жизни поцелуй оглушил сильнее, чем грохот разрывов, вызвал какую-то дрожь тела.
      Изумленный Самохин громко крякнул, должно быть, не только видеть, но и слышать, чтобы целовались под убойным огнем, за три войны ему не приходилось.
      - Что, Самохин? - Лейтенант приподнялся и крикнул другим бойцам: Отходить!
      - Ну да... Чего ж, - бормотал Самохин. - Да как?
      Ты, лейтенант, как?
      - Отходите! Быстрее, черт бы вас драл! - округляя глаза, выкрикнул Еськин. - Раненые там. Я прикрою! Что ты, Галицына, будто курица мокрая, дрожишь?
      Если бы она знала, что и у него это был первый в жизни поцелуй, если бы знала, как дрогнуло у него сердце, когда в первый раз увидел ее, а затем по ночам грезил, что возьмет в ладони ее щеки, приблизит к своим губам, и как ругал себя потом, сознавая несбыточность, невозможность этого слишком красивая девушка и подполковник ее красив, умен, не чета заурядному лейтенанту да еще полукалеке; если бы она знала, какая тоскливая боль в этот миг жгла его, - на култышке, с разбитым протезом, не пробежать и сотни метров, поэтому часы жизни сочтены и умирать надо здесь, - то поняла бы грубость и жестокие нотки еУо тона. Но знать всего этого она не могла.
      - Давай, милая. Чего ж! - тянул ее Самохин. - Приказано ведь.
      Они пробежали за кусты, туда, где уже собирались другие бойцы. Фуры с ранеными еще не уехали, но ездовые уже высвободили лошадей.
      У дерева на боку лежала Наташа, согнув колени, точно захотела поспать, а рука ее как-то неестественно была откинута.
      - Наташка! Что? - тормошила ее Лена.
      Марго тоже присела рядом, заглядывая в лицо Наташе.
      - Быстрей, быстрей, - говорил Самохин - Чего уж.
      Мертвая аль нет - клади ее на повозку.
      И вместе с Родиновым он поднял ее тело, уложил возле раненого бойца.
      - Гони!
      Ездовые хлестнули лошадей. Обе повозки умчались по лесной дороге.
      Где-то совсем рядом затрещали немецкие автоматы.
      Короткими очередями стал бить пулемет Еськина.
      И вдоль траншей уже двигались немецкие бронетранспортеры.
      Огнеметные струи, как плавка из мартена, лились вниз, и земля набухла ревущим пламенем.
      Отходили напрямик, через лес. Позади утихала стрельба.
      В стороне, над лесом, шел бой истребителей. Десятка три самолетов располосовали небо дымом и бешено крутились, завывая моторами, часто хлопая пушками.
      В той же стороне перекатывалась и гулкая артиллерийская пальба.
      - Стой! - приказал Самохин. - А ну сосчитайсь!
      Много ль нас?
      Тринадцать ополченцев собрались вокруг него, дыша, как загнанные лошади. Выбившиеся из-под каски пепельные волосы Лены стали грязно-бурыми от копоти, шинель испятнана чужой кровью, а у рта появилась новая суровая и горькая, как у старой женщины, складка.
      - В окружении мы?.. А? - спросил один боец. - И лейтенант не догнал...
      - Хватя скулить! - прикрикнул Самохин. - А лейтенанта до конца жизни поминай. Никто б не ушел. - И, обращаясь к Леночке, добавил: - Ну-к, милая, затяни рану тряпицей.
      Лишь теперь все заметили, что с руки его капает кровь. У кого-то нашелся бинт, ему вспороли рукав.
      Леночка стала торопливо перевязывать сквозную рану чуть ниже локтя. Глядя на его жилистую, обросшую седым волосом руку, Марго почему-то вспомнила, как Самохин и другие ополченцы из старых солдат на рассвете переодевали чистое белье. И Захаркин еще подсмеивался над ними, советовал оставить кальсоны про запас.
      - Будто войны разные, а смерть да раны одинаковые, - говорил Самохин, качая головой, не то от боли, не то удивляясь этому. - В прошлую войну мне чудок Другую руку не отбило.
      Натянув рукав, он прибавил:
      - Теперь слушай мою команду...
      И без лишних слов, как-то само собой все признали теперь его право командовать, словно старый солдат один знал, что делать, куда идти.
      За час они миновали поле с высокой, присыпанной снегом жнивой, деревню, где не осталось людей, а только валялись убитые коровы, затем едва не наткнулись в логу на ползущие танки и вышли к другому лесу.
      На опушке здесь стояли разбитые зенитная пушка и колесный трактор. Немного дальше горели четыре танка. Около зенитки лежали убитые артиллеристы и человек в гражданской промасленной фуфайке. Должно быть, на этом колхозном тракторе зенитчики перетаскивали орудие, увидели танки и приняли бой.
      - Вишь ты, - сказал Самохин. - Могли б в лес податься, а не ушли.
      Он передал художнику почтовую сумку:
      - Глянь-ка письма. Может, кому из нас есть?
      Тот молча вытащил конверты и стал называть фамилии. Когда не отзывались, укладывал письма назад в сумку.
      - И вам, - сказал он, передавая треугольник Марго.
      Это было письмо из дому. Она тут же развернула конверт. Нянька писала ей, чтоб не промочила ноги, чтоб не пила холодной воды и пуще всего остерегалась случайных знакомых, а то вот один лейтенант походил неделю к соседке, да теперь исчез "без вести", как эта соседка говорит. Несколько фраз были вымараны черной тушью цензуры. Почему-то осталось слово "рынок"... Кроме того, нянька сообщала, что есть письмо от отца и что на какой-то Яве он купил ей легонькие, "как воздух", туфельки, поэтому скорее надо возвращаться домой.
      Она улыбнулась и глянула на свои тяжелые, заскорузлые сапоги. Еще нянька писала, что Машенька здорова...
      - Едет кто-то... Едет! - заволновались ополченцы.
      По дороге, вдоль опушки леса, ехали пять конников.
      - Немцы так не ездят, - определил Самохин. - И в полушубках они... Конная разведка, может?
      Всадники тоже увидели их. Подъехав ближе, один крикнул:
      - Что за войско?
      Лошадь его перебирала тонкими ногами, косила фиолетовый глаз на бойцов с черными лицами, в прожженных шинелях, исцарапанных касках.
      - Свои, братцы! - ответил Самохин.
      - Драпанули, что ли?
      - Это как драпанули?! - возмутился Самохин. - Ты что? Отходим...
      - Если редьку апельсином назовешь, то слаще не будет, - засмеялся разведчик. - Танки противника видели?
      - Да по лужку семь танков идут.
      - Семь? - переспросил разведчик - Ну хрен с ними. Шашки тупить не будем, а, ребята?
      - Не будем, - смеялись другие всадники. - Оставим пушкарям. Зачем хлеб отнимать?
      - А вы шагайте прямо через этот лес! Там и кухня.
      И баньку вам устроят горяченькую... - крикнул тот и добавил: - Ры-ысью марш!
      - Эх, молокосос, - проговорил Самохин, глядя вслед. - Драпанули... Ишь ты! Ну и молокосос.
      ЧАСТЬ ПЯТАЯ
      I
      Гитлер прилетел в Смоленск для того, чтобы услышать доклад командующего группой армий "Центр".
      Это была одна из его коротких инспекционных поездок на фронт, обставленных большой секретностью. В огромном блиндаже, неподалеку от аэродрома, кроме Гитлера были еще два человека: фельдмаршал Бок и адмирал Канарис. На длинном столе был установлен макет Подмосковья с лесами, речками, селами, шоссейными и железными дорогами, а в правом нижнем углу громоздились кварталы города. Фон Бок, высокий, моложавый, выглядевший не старше сорока лет, с рыцарским крестом и множеством других орденов, докладывал о причинах захлебнувшегося наступления, штыком указывая расположение войск. Он говорил, что солдаты устали в непрерывных боях, от снегопадов и дождей раскисла земля: атакующие танки вязнут, тяжелая артиллерия и грузовики застревают на дорогах. А в тылах немецких армий начали действовать отряды партизан. Каждую ночь сквозь линию фронта просачиваются группы русских добровольцев-лыжников из студентов. Они минируют пути, жгут склады...
      Фельдмаршал кончил доклад, и Гитлер стал молча расхаживать по блиндажу. Молчал и фельдмаршал, его узкое лицо с большим, оттянутым к затылку лбом иногда чуть морщилось. Канарис знал, что неудачи и волнения обострили болезнь желудка фельдмаршала.
      - Рундштедт советует мне перейти здесь к обороне, - сказал Гитлер.
      - Ни в коем случае! - нервно воскликнул Бок. - У нас тяжелые потери, а у русских после ликвидации четырех армий под Вязьмой не осталось войск. Теперь их дивизии стоят перед нами в одном оперативном эшелоне. Значит, все наличные резервы исчерпаны. Они бросают конницу против танков. Это уже предел отчаяния... Мы должны зимовать в Москве!
      Гитлер кивнул в знак согласия и оперся рукой на папку: ее Канарис вручил фюреру еще в Берлине, и содержала она досье жизни Сталина, подготовленное специалистами абвера и крупными психологами.
      - Да, это необходимо теперь в политическом отношении. Москву надо окружить и прикрыть с воздуха так, чтобы не убежал Сталин. Хитрый кавказец, несомненно, постарается убежать. Судьба других ему безразлична.
      Эту оценку Сталина адмирал едва заметной нитью вписал в материалы досье. И ждал: ухватится ли за нее Гитлер? Каждому легче бывает верить в то, что присуще самому.
      Канарис наклонился, разглядывая макет города.
      - Мне делается смешно, когда говорят, что какаято идея объединит народы, - продолжал фюрер. - Христианство тоже провозглашало объединение. Но христианские государства затем воевали между собой.
      И все уверяли, что лишь они правильно толкуют идею.
      Национальный дух может подавить лишь сила. Ваши люди, адмирал, обеспечат захват большевистских вождей. И мы устроим суд. Тогда большевизм утратит влияние на массы и национал-социалистская мысль восторжествует повсюду.
      Зрачки Гитлера под козырьком фуражки сузились, уперлись в лицо Бока:
      - Что вы еще потребуете для взятия Москвы?
      - Еще неделю, - ответил Бок. - На отдых, перегруппировку и подтягивание техники. Я опасаюсь лишь того, что русские начнут переброску войск из Сибири.
      Операция "Тайфун", естественно, замедлится в этом случае. Япония угрозой конфликта могла бы сдержать на востоке русские дивизии.
      Гитлер быстро взглянул на Канариса.
      - Там одна железнодорожная линия, - сказал Канарис. - За неделю могут перебросить две-три дивизии.
      И сейчас еще нет активного движения.
      - И, как информирует нас японское посольство, в Москве уже началась паника, - сказал Гитлер.
      Всего три дня назад посол Японии в Берлине Осима сообщил Канарису и Гитлеру о решении микадо атаковать Соединенные Штаты и о том, что нападение на Россию планируется лишь в следующем году. Этою же требовал через дипломатов и Гитлер. По его мысли, Америка, испытав удар японцев, резко сократит военную помощь. И англичане уже не будут получать бомбардировщики для йалетов на Германию. Кроме того, Америка и Япония взаимно истощат силы. Условия раздела мира тогда продиктует Гитлер. А сейчас японская армия в Маньчжурии только своим присутствием будет сковывать русские дивизии на востоке.
      Казалось, японцы легко могли разгадать его хитрость. Но если давят на мозоль, то человек спешит выдернуть ногу. Больной мозолью для Японии стали американские поставки оружия Китаю и запрет продавать нефть японским фирмам. Адмирал знал, что микадо не верит речам Гитлера о дружбе и японские стратеги рассчитали: пока Германия осваивает новые территории, борется с Англией, они успеют захватить Азию, пробиться к индийской нефти и снова укрепить мощь армии. Таким образом, каждый намеревался перехитрить в глобальной игре, списав уже со счета Россию.
      - Две-три русские дивизии ничего не изменят. Превосходство сил у нас, заявил Гитлер. - Наступающий выигрывает и тем, что сам планирует удары, а обороняющийся лишь ждет, где нанесут удар. Вы, Бок, еще получите танковый корпус. А рейхсмаршал даст вам из Африки пять эскадрилий. Мне говорят, что у нас большие потери. Но вот цифры: убитых лишь около шестисот тысяч. А русские потеряли вместе с пленными более трех миллионов. Если они сформируют новые армии, то их нечем вооружить. Объявите солдатам, фельдмаршал, что эшелоны с красным гранитом для монумента победы уже здесь. Этот монумент поставим на развалинах Кремля. Я сам делал эскиз. Гранитные плиты отнумерованы и подогнаны. Так что, если взять сто тысяч русских, они поставят монумент за одну ночь.
      Мир надо удивлять, чтобы властвовать. Когда смотрят на пирамиду Хеопса, никто не думает, сколько людей погибло там.
      Фельдмаршал почтительно наклонил голову.
      - Зная, что вы большой ценитель искусства, - сказал он, - я позволил себе устроить для вас маленький сюрприз. Рядом находятся захваченные в музеях трофеи.
      - Есть интересные картины? - обрадованно спросил Гитлер.
      - Я только солдат, - фельдмаршал опять наклонил голову, как бы подчеркивая этим, что не рискует соперничать в оценке искусства.
      На другой половине блиндажа, вдоль стен из свежеоструганных досок были развешаны картины. Тускло золотились рамы, чернота рембрандтовского шедевра соседствовала с изумрудно-веселым прибоем, набегавшим на облитый солнцем берег, и мазней какого-то начинающего художника, изобразившего толстоногих крестьянок на сенокосе. Внимание адмирала привлекла старинная икона: невыразительное лицо и огромные глаза. Эти глаза, наполненные скорбью и бунтарством, казалось, смотрели из глубины веков. И некуда было деться от их всевидящей проницательности.
      "Сильнее японской гравюры, - подумал Канарис.- И не пугает, а перед ней хочется стать на колени... Но что за глупая мысль - стать на колени перед обычной доской?"
      Он все же наклонился, читая музейную табличку.
      Понять удалось лишь то, что икона написана древним мастером с фамилией Рублев. Гитлер быстрым взглядом скользнул по иконе, отошел к эскизу, где были нарисованы порубленные мечами воины и кругом валялись щиты, стрелы.
      - Вот пример упадочного искусства, - сказал он.- Это задняя сторона истории. Всякое расширение пространства для нации ведется только насилием и с риском. Такое искусство, как и большинство книг, надо уничтожить. Римская империя была могущественна и народ ее был счастлив до того времени, пока дерьмовое просвещение и упадочное искусство не проникло к широким массам.
      Гитлер стал объяснять Боку, как устарела и не нужна народу та эстетика, где понятие красоты разделено е понятием силы. Он вспомнил затем, как и его не оценили сторонники догм искусства, как прогнали из Венской художественной академии, но теперь эти же профессора, осознав косность и заблуждения, называют себя учениками фюрера.
      "Имея власть, - усмехнулся Канарис, - легко заставить поверить, что ты наделен и художественным вкусом, и достоинствами, которыми никогда не обладал..."
      Разглядывая эскиз, Гитлер добавил громко и таким голосом, в котором адмирал почувствовал наигранное возбуждение:
      - После войны я сразу буду просить народ отпустить меня со всех постов. Я уйду в частную жизнь, куплю маленький домик под Линцем и займусь наконец-то живописью.
      II
      Спустя два часа Канарис ехал к фронту. Запорошенные снегом леса тянулись по обе стороны дороги.
      Машина адмирала, бронетранспортеры охраны словно неслись в холодную, укрытую зимним туманом бескрайнюю даль. Там, где лес подходил к шоссе, фанерные щиты предупреждали: "Achtung! Partisanen!"["Внимание! Партизаны!" (нем.)] Эсэсовские патрули с танками охраняли мосты. В одной наполовину сгоревшей деревне, за Вязьмой, адмирал увидел казненных. Шесть человек висело на перекладине. Среди них была женщина. Ветер раскачивал ее, и голые синие ноги точно шли по воздуху. Офицер разведки, сопровождающий адмирала, сказал, что партизаны тут захватили грузовик и много винтовок. Канарис уткнул подбородок в теплый воротник шинели.
      Ему хотелось заново осмыслить все, подвести какой-то итог. "Наши войска оторваны от баз, - размышлял он. - Мы захватили территорию, а позади остается непокорный народ. И близится ужасная народная война, где нет фронта и бессильно любое военное искусство. Это как борьба со сказочным чудовищем: отрубишь голову - вырастут пять. Наших солдат будут убивать оружием, изготовленным германскими заводами. В тылу России не возникают беспорядки. Диверсии причиняют ущерб, но это словно укусы комаров медведю. Если у русской армии очень трудное положение, то наше станет еще труднее. Ошибка здесь не в планах, а в чем-то большем..." Мысленно адмирал представил систему государства. В грубой схеме она выглядела, как тяжелая, многослойная пирамида чиновничьих слоев. Эти люди, заполучившие привилегии, сотворили из Гитлера кумира, ибо народу для повиновения нужен кумир. Да и сам он тоже лишь частичка этой пирамиды власти. Значит, надо быстрее освободить место кумиру, способному договориться с Англией.
      "И главная ошибка, - подумал он, - это, видимо, неизбежная ошибка, когда реальность подгоняется к теоретическим представлениям, а не теоретические представления к реальности".
      - Это верные данные, Брюнинг, что противник не имеет крупных резервов? - спросил адмирал.
      - Только формирования из рабочих, - ответил моложавый, стройный, как и фельдмаршал, но с ярким румянцем щек, подполковник. - Это необученные части.
      Генералу Жукову пришлось бросить на фронт курсантов артиллерийских училищ.
      - Жуков большой любитель контрударов, - заметил Канарис.
      - И обходных маневров, господин адмирал.
      - Да, да, - согласился адмирал. - Окружение японской армии у Халхин-Гола...
      - Я позволю себе напомнить, что тогда у русских было значительное превосходство.
      - И они еще обманули японскую разведку. Вы же находились там, Брюнинг, корреспондентом газеты, - сказал адмирал так, будто лишь теперь вспомнил. - Смотрите, чтобы не обманули здесь и нас.
      - Мы контролируем железные дороги в их тылу, - улыбнулся Брюнинг. - Они гоняют пустые эшелоны и хотят создать видимость переброски крупных частей.
      А на станции Раменское через день выгружается одна и та же артиллерийская бригада.
      - Что вы думаете об этом? - спросил Канарис.
      - У русских мало юмора. Такой видимостью Жуков пытается отсрочить наше наступление.
      - Кто передает сведения?
      - В-П... Лейтенант Штрекер.
      - Представьте его к награде.
      - Что-то случилось, господин адмирал, - второй офицер с погонами капитана, сидевший за рулем, беспокойно оглянулся.
      Канарис уже видел и сам на дороге тупоносые грузовики, бегущих цепью солдат. Из леса доносилась частая автоматная трескотня. Бронетранспортер впереди остановился, закрывая кормой легковую машину.
      - Узнайте, Брюнинг, - сказал адмирал, - неужели партизаны?
      Брюнинг распахнул дверцу и легко выскользнул из машины. Канарис глядел на лес. Оттуда, проваливаясь в снегу, группа солдат в темно-синих шинелях тащила к дороге убитых.
      - Так здесь итальянцы! - воскликнул он.
      - Фельдмаршал использует гвардию дуче как охранные войска, - заметил капитан, сидевший у руля, и его невыразительное, будто стертая монета, лицо язвительно покривилось. - Только называются солдатами, а удирают еще до атаки русских...
      - Не забывай, Фриц, - мягким тоном отозвался Канарис, - что с такими солдатами Цезарь побеждал всех...
      А как здесь думают насчет русских?
      Капитан Фриц Крамер был одним из тех людей, которые выполняли самые доверительные поручения адмирала. Поэтому говорить они могли только наедине.
      - Москва будет крутой горкой, - сказал Крамер.
      - Почему же? Бок имеет пятьдесят одну дивизию и полторы тысячи танков.
      - Я беседовал с генералом фон Тресковым...
      - Вот как! - отозвался адмирал.
      - Если нам и удастся обойти Москву, то растянутость фронта превысит наши возможности. Генерал обеспокоен тем, что в Берлине мало думают о возможностях.
      Взгляд Канариса оставался мягким, добродушным; и ничто не выдало сразу возникшего интереса.
      - Да, Фриц, - сказал он, - практика быстро исправляет наши иллюзии, но лишаться иллюзий трудно. Вот что и ведет к большим катастрофам. Глупых людей слишком много на земле, чтобы с ними бороться. Можно, правда, использовать глупость, уверяя, что в ней скрыта истина.
      По лицу капитана адмирал заметил, что тот ничего не понял, хотя и силился выразить глубокомысленную догадку. Высказанные же Канарисом фразы были завуалированным, искаженным отражением его мыслей о том, что в Берлине сидят не очень умные деятели, но и адмирал и все генералы находятся с ними в одной колеснице. Поэтому здесь, в России, им всем нужна победа любой ценой, ибо в случае поражения никто не уйдет от гнева масс и ответственности за это поражение.
      Они замолчали, так как подходил Брюнинг. Капитан торопливо развернул газету.
      - Это не партизаны, господин адмирал, - доложил Брюнинг. - Регулярная часть. Но всего десять или пятнадцать штыков. Итальянцы блокировали лес, только русским опять удалось вырваться. Захвачен пленный.
      - Мне бы хотелось допросить его, - сказал Канарис. - Где найти переводчика?
      - Это легко... Крамер владеет русским языком.
      - Ах вот как! - улыбнулся адмирал. - Не сочтите за труд, капитан...
      III
      Итальянские солдаты угрюмо разглядывали немцев.
      Вымокшие, усталые, они подпрыгивали, чтобы согреться на холодном ветру, и переругивались, так как молчать итальянец более двух минут не в силах... Адмирал хорошо знал итальянский язык.
      - Эй, Люкино, ты еще не князь Боргезе, - говорил один. - Что же прятался за меня, когда русский начал стрелять?
      - Я подумал, что твой лоб, как броня.
      - Только и закапываем своих, - говорил другой, с характерной тосканской певучестью, в которой будто скрывались шорохи пальм и ленивые порывы сирокко. - Девять человек... А эти немцы раскатывают на "мерседесах".
      - Ты бы видел, как они жрут, - сказал другой.
      - Помалкивайте! - рявкнул капрал.
      Убитые итальянцы лежали около грузовика. Пленный без сапог, в дырявых носках и разорванной куртке летчика стоял на мокром, грязном снегу. Из простреленной шеи сочилась кровь. Губы его запеклись, почернели. Маленький смуглый итальянец, выразительно жестикулируя, пытался объяснить, что его сейчас расстреляют и теплые штаны больше не понадобятся, к господу богу вполне прилично явиться без штанов. А он дает за них сигарету. Русский непонимающе косился, затем наклонил голову с крутым затылком:
      - Иди ты к!.. Я бы и вас перестрелял, но автомат заело.
      - За-а-эло, - нараспев повторил итальянец это удивившее его мрачной звонкостью русское слово.
      К немецким офицерам выбежал молодой франтоватый лейтенант. Он торопливо начал докладывать, путал фразы.
      - Говорите по-итальянски, - остановил его Канарис.
      - О, синьор! - радостно воскликнул тот. - Как это приятно! Вы бывали в Риме? Я чувствую это...
      Канарис только улыбнулся и спросил, как захвачен русский Оказалось, этот летчик прикрывал других, а те увели с собой в лес итальянского офицера. Вероятно, им нужен "язык", чтобы идти к фронту. Летчик захвачен как партизан, и есть приказ коменданте [Генерал (тал.).] расстреливать таких на месте.
      - Узнайте, Крамер, - нахмурился адмирал, - где его сбили?
      Русский выслушал, и белые молодые зубы его как-то опасно сверкнули в короткой усмешке. Он бросил несколько фраз.
      - Говорит, что его не сбили, - перевел Крамер. - Он сбил "юнкере" и таранил второй самолет. А теперь ругается Сожалеет, что у него здесь отказал автомат.
      Русский, подняв голову к небу, вдруг тихонько запел.
      - Да он поет, - сказал Крамер адмиралу. - Что-то про косы русской девушки и бантики.
      Слушая капитана, адмирал глядел на русского. В такие минуты людям свойственно укрывать страх за истерической бравадой. Но лицо русского было спокойным. Канарис отвернулся и зашагал к "мерседесу".
      - Синьор колонель! [Господин полковник! (итал.)] Лейтенант-итальянец остановил Брюнинга, начал уговаривать, чтобы забрали этого русского. Мешая итальянские фразы с немецкими, он зтолковывал, как неприятна ему роль обыкновенного палача, тем более что в Италии палача не считают даже за человека.
      - Это ваше дело, - поняв наконец его, рассердился Брюнинг. Отпустите-ка мой рукав.
      Захлопнув дверцу машины, Брюнинг возмущенно качнул головой:
      - Итальянцы не способны усвоить элементарной дисциплины. Какая бестолковая нация!
      - Всякой нации, - засмеялся Крамер, - что-то плохо дается: американцам - вежливость, русским - точность, французам - постоянство... А немцам школьные уроки истории... Извините, господин адмирал. Это еще студенческий каламбур.
      Бронетранспортеры и "мерседес" тронулись, объезжая убитых. Адмирал взял газету, лежавшую на сиденье. В ней был напечатан "документальный рассказ"
      о поединке немецких солдат и русских танков. С первых строк захватывало какой-то суровой мужественностью. "Земля и небо горели. Дым изрыгал смерть.
      И двигались танки..." Адмирал читал, как германские солдаты среди подожженных машин приняли бой, все погибли в огне. А русские танкисты бежали, охваченные суеверным ужасом. Рассказ был написан Оскаром Тимме.
      - Брюнинг, - проговорил адмирал, - вы читали?
      - Нет. Очень мало времени.
      - Эффектно, героично... Но командующего армией за такие бои надо судить.
      - - Ведь эта газета для солдат, - уточнил Брюнинг.
      - Ах так? - Канарис лишь теперь посмотрел название газеты, шевельнул бровями, как бы осуждая свою рассеянность. Две глубокие складки от его крупного носа спускались к уголкам рта, отчего верхняя губа точно провалилась между щеками.
      На шоссе делалось все теснее. По лесным просекам из деревень выезжали самоходные орудия, колоннами шли пехотинцы в белом снаряжении, на обочинах стояли танки, грузовики. Фельдмаршал уже дал распоряжение, и штабной механизм группы армий "Центр" заработал с немецкой пунктуальностью. Эта переброска войск должна создать у русских впечатление, что готовится отсюда наступление, а не охват Москвы. План, разработанный абвером, намечал также массовую заброску диверсантов.
      - Сколько человек готово у вас, Брюнинг? - поинтересовался Канарис.
      - Около тридцати Все находятся под Можайском, рядом с аэродромом.
      - Надо торопиться, - сказал Канарис. - И продолжайте операцию "Шутка". Я всегда считал главной задачей разведки: путать карты врага. Наши потери десятков людей спасут тысячи солдат на фронте.
      Он смотрел в запотевшее окно, думая, что скоро ударит мороз, грязь на дорогах подмерзнет вместе со следами артиллерийских повозок, танков, солдатских сапог. Многие из этих солдат будут убиты, многие танки и повозки будут превращены в груды разбитого металла и дерева, но следы их земля сохранит до весны.
      В Смоленск адмирал вернулся поздно вечером.
      Фельдмаршал фон Бок, пригласив его к себе, дал прочитать наброски приказа группе армий "Центр" на продолжение операции "Тайфун".
      "14.Х. 1941 г.
      Совершенно секретно.
      1. Противник перед фронтом группы армий разбит и отступает, переходя местами в контратаки. Группа армий преследует противника.
      2. 4-я танковая группа и 4-я армия без промедления наносят удар в направлении Москвы, имеющий целью разбить находящиеся перед Москвой силы противника, прочно овладеть окружающей Москву местностью, а также плотно окружить город.
      2-я танковая армия с этой же целью должна войти в район юго-восточнее Москвы с таким расчетом, чтобы, прикрываясь с востока, охватить Москву с юго-востока, а в дальнейшем и с востока.
      Линией прикрытия с востока после окружения Москвы должен являться рубеж: Рязань - Ока у Коломны - Загорск - Волжское водохранилище.
      Разграничительная линия для окружения Москвы с юга и севера между 2-й танковой армией и 4-й армией будет установлена в зависимости от развития обстановки Кольцо окружения города в конечном счете должно быть сужено до Окружной железной дороги. Всякая капитуляция должна отклоняться. В остальном поведение по отношению к Москве будет объявлено особым приказом.
      3. 2-я армия основными силами наступает южнее 2-й танковой армии, ее головные части прежде всего должны достигнуть реки Дон с целью лишить противника возможности оперативного использования этого района, а также для предотвращения давления противника на южный фланг 2-й танковой армии.
      4 9-я армия и 3-я танковая группа должны не допустить отвода живой силы противника перед северным флангом. Основное направление удара на Вышний Волочек При дальнейшем продвижении к северу армия прикрывает свой фланг с востока севернее Волжского водохранилища.
      Группа армии "Север" имеет задачу атаковать силами южного фланга 16-й армии находящегося перед ней противника и организовать его преследование..."
      Когда адмирал дочитал, фельдмаршал спросил:
      - Я полагаю, фюрер будет доволен?
      - Несомненно, - кивнул адмирал.
      Фон Бок вызвал адъютанта и приказал ему отнести это в штаб для разработки конкретных действий всех частей группы армий.
      IV
      С наблюдательного пункта 5-й армии хорошо просматривались извилистые линии окопов, догорающее село и коробки ползущих танков. Село было в ложбине.
      Эта ложбина теперь напоминала большую пепельницу с грудой незатушенных окурков, над которыми вился, растушевывался по небу дым. Кругами летал над Бородинским полем двухфюзеляжный самолет-разведчик.
      В селе окруженном немцами, еще дралась какая-то часть- бухали минометы, слабо доносилась перестрелка.
      Ходы сообщения армейского НП заполнили телефонисты связные, бойцы штабной охраны. Генерал Лелюшенко, всего пять дней как назначенный командующим этой армией - в кожаном пальто, без фуражки, выделяясь этим среди других - говорил по телефону, одновременно поглядывая в стереотрубу и делая пометки на карте.
      - Фланг растяните... Людей не дам! Своими обходитесь. Писарей в дивизии много. Вот и резерв. А больше ни метра назад! Танки? Я их отсюда вижу. Нарочно катаются чтобы засечь артиллерию. Дураками считают нас.
      Третьи сутки армия вела непрерывные бои. Местами противник оттеснил дивизии, глубоко вклинился в боевые порядки, а теперь наращивал ударную силу, чтобы расколоть линию фронта и прорваться к Москве.
      Невзоров стоял в узком ходе сообщения. Ему было приказано выяснить, налажена ли связь по радио с дивизиями, пробивавшимися из Вяземского котла? Генштаб рассчитывал этими войсками уплотнить здесь оборону. Но в штабе армии ничего сказать не могли.
      Две группы разведчиков, посланных в тыл немцам, еще не вернулись. А на рассвете захватили "языка", который сообщил, что много русских и несколько генералов, двигавшихся по тылам немцев, попали в ловушку.
      - Как же это вышло? - спросил Невзоров у капитана из армейской разведки.
      - "Язык" тут сидит. Метров двести.
      - Хорошо бы уточнить, - сказал Невзоров.
      Капитан повел его в овражек за наблюдательным пунктом. Десятка три мотоциклистов собралось тут.
      Штабные автобусы были укрыты копнами соломы.
      - Оборона вроде кружева теперь, - рассказывал капитан. - Иные батальоны сзади нас. Под утро два немца-связиста заплутались и к хозроте линию телефона вывели. Обозники беседовать начали с каким-то штабом... доходчивым русским языком. А мы голову ломаем, из-за чего у фрицев переполох. Может, думаем, наши прорываются?
      Этот невысокий молодой капитан, со смешливыми глазами, длинным розоватым шрамом на лбу, с плохо выбритым узким подбородком, был в замызганной шинели и солдатской шапке. Он то и дело весело поглядывал на Невзорова.
      - Дивизия ополченцев где занимает оборону? - спросил Невзоров.
      - Левее. Уже знаете?.. Да, шестьдесят танков. Это не фунт изюма. Один полк смяли.
      - Какой? - Невзоров остановился. - Какой полк?
      Тот назвал полк, в котором была Марго.
      - И что же? - спросил Невзоров.
      Капитан покачал головой:
      - Танкисты фельдмаршала Клюге [Фон Клюге - командующий 4-й армией.] здесь пленных не берут. Огнеметами выжигали траншею.
      Невзоров ежедневно читал сводки потерь на фроктах. А мысль о том, что в сводке добавится безликая единица, зачеркивающая неповторимую взбалмошность Марго, лукавый смех, теплоту глаз - все, живо хранимое памятью, - словно оглушила... Он просто не думал о странности человеческой психики, где не действуют законы математики, а единица оказывается значимее больших чисел, и эта странность определяется тем, что все, не затрагивающее чувство, смещается в более или менее абстрактные понятия. Не думал он и о том, что именно этот парадокс человеческой психики дает политикам возможность толкнуть массы на битву, когда созрели условия, хотя люди давно поняли бессмысленность войн. Эмоциональный опыт истории плохо передается по наследству...
      Он как бы в тумане сейчас видел Марго, с растрепанной прической, немного запыхавшуюся, в легком ситцевом платье, бегущую к нему через сквер у Большого театра. И даже не понял, отчего вдруг капитан присел.
      Снаряд разорвался у наблюдательного пункта.
      - Вы подполковник, не истинный штабник, - засмеялся капитан. - Те сразу носом землю роют...
      - Идемте, - глухо сказал Невзоров.
      - Я как раз в дивизии ополченцев был, - прибавил капитан. - Двадцать семь танков горело. И штук десять бронетранспортеров. Полк зажали в колечко, но дальше двинуться не могли...
      У замаскированного грузовика ходил коренастый боец в телогрейке. На соломе поеживался от колючего ветра "язык". Он был смуглый, черноволосый, с темными блестящими глазами, видно живой по натуре, а сейчас испуганный, отчего лицо застыло, маленький рот напрягся. Желтая тонкосуконная шинель, высокое кепи с галунами не подходили к русской зиме. Увидев командиров, он вскочил и, разведя локти, прихлопнул ладони к бедрам.
      - Чистокровный француз - усмехнулся капитан. - Из Вердена. И фамилия Брюньон... Только Пьер, а не Кола.
      - Француз? - переспросил Невзоров.
      - Oui... oui... France... - закивал пленный. - Je suis francais [Да, да... Франция... Я француз (франц.).].
      - Немцы притащили сюда их легион. Четыре батальона во Франции только наскребли, - пояснил капитан. - И за день мы ополовинили.
      Пленный вдруг о чем-то заговорил, будто всхлипывая и сильно картавя.
      - Что болтает? - спросил капитан.
      - Говорит, что их обманули... немцы обманули, - сказал боец. - Вроде обещали, что на парад в Москву едут.
      Лицо этого бойца показалось Невзорову очень знакомым. А француз торопливо произнес еще несколько слов.
      - Про каких-то сумасшедших говорит, - -перевел боец. - Я же французский плохо знаю.
      - Ша, браток. Подполковнику спросить кой-чего требуется. Да мы ни в зуб ногой... Уяснил?
      Боец улыбнулся, поглядывая на Невзорова:
      - Мы знакомы... Шубин я. Ну еще у Галицыной тогда были.
      - Да. да, - отозвался Невзоров. - Конечно, вспомнил.
      - Ну вот... Елки-моталки! - воскликнул капитан, удивленный тем, что Невзоров без радости, отчужденно и холодно принял встречу со старым знакомым.
      - Как пленного взяли? - спросил Невзоров.
      - Да сам он и взял, - ответил капитан. - Молодчага парень!
      - Наступали они, - проговорил Шубин. - А мы в контратаку. Элементарно.
      Француз напряженно следил за их лицами, очевидно пытаясь угадать, что говорят и как решится его судьба.
      Острый кадык его дергался, будто, не раскрывая рта, он поспешно глотал что-то.
      - Меня интересует, - сказал Невзоров, - где перехватили наших? Сколько было там генералов?
      Шубин, растирая толстым пальцем лоб, начал медленно строить фразу. На шее у него висел автомат, за брезентовым поясом торчала граната. И лишь то, как он растирал лоб, напоминало прежнего чудака-студента.
      - Je veus supplio! [Я вас умоляю! (франц.)] - воскликнул пленный и стал что-то быстро объяснять.
      - Говорит, что не знает... Слышал об этом... И еще:
      можно ли наказывать за то, чего не совершил он... Справедливость должна быть выше... предубеждений, - коротко перевел Шубин и спросил у Невзорова: - Давно из Москвы?
      - Часа три.
      - Сила! И Галицыну видели?
      - Нет, не видел, - сухо проговорил Невзоров. - Что ж, капитан, с этим "языком" бесполезно терять время. Куда его денете?
      - Мыслишка есть, чтобы отпустить, - хитро щурясь, сказал капитан. - В целях культурно-массовых общений... Утихнет немного, и отведем его за передок.
      И будь здоров.
      Невзоров понял, что решило так более высокое начальство, имея определенную цель. Но было странно думать, как пленный уйдет назад, где ему вручат автомат или огнемет. И главное, ни у капитана, ни у Шубина это не вызывает протеста.
      - Что ж, - сказал он, хмурясь. - Идемте, капитан.
      V
      У оврага разорвались два снаряда. Потом на склоне холма, заслоняя небо, метнулись черные султаны дыма.
      Невзоров едва успел спрыгнуть в траншею.
      Позиции, хорошо видимые раньше, окутало завесой гари; казалось, и воздух там стал черным. А с юга плыли немецкие самолеты в белых облачках разрывов. Гул их моторов даже не был слышен.
      Командарм теперь надел каску и в бинокль разглядывал "юнкерсы". Штабной полковник занял его место у телефонов.
      - Танки на стыке прорвались, - доложил он.
      - А, черти! - сказал командарм. - Нашли лазейку... Выдвигайте артиллерию.
      - "Тополь"... "Тополь"! - закричал полковник в трубку. - Гости с коробочками идут. Увидел? Выдвигай музыкантов на прямую дорожку. Что гостей считать? Лишь бы огурцов у тебя хватило...
      Этот нехитрый шифр, ясный любому, но упорно используемый для телефонных разговоров, чтобы враг, который сумеет подслушать, не догадался, означал:
      танки где-то на стыке миновали рубеж, идут далее и замаскированной батарее приказано встретить их. Лица командиров, стоящих здесь, обрели выражение тревоги.
      Невзоров пытался увидеть что-либо в дымной завесе, а там лишь блестками клубились огни. На этот же дым "юнкерсы" высыпали бомбы. Полковник то и дело сообщал командующему об атаках танков на разных участках.
      - 322-й полк обошли...
      - Пленного на участке 133 взяли. Мотодивизия СС "Райх" атакует...
      И Невзоров догадался, что немцы осуществляли искусный тактический прием, рассчитанный штабами до минут: одновременный удар артиллерии, бомбардировщиков и танков. Он мысленно поразился четкости развития этого удара.
      - На участке 17-го полка глубокий прорыв, - доложил полковник. Полосухин сообщает: 32-ю дивизию рассекли...
      Кто-то сказал, что пора двинуть резерв - танковую бригаду, оставленную на крайность, ибо крайность уже наступила. Лелюшенко молчал, покусывая губу и не опуская бинокля.
      В двух километрах от наблюдательного пункта выкатывали на огневую позицию противотанковые пушки. А сверху к ним устремились "юнкерсы". Пелена дыма немного раздвинулась, образовался коридор, где было и горящее село и двигалось множество низеньких танков. От них летели цветные ракеты - сигналы авиации.
      - "Тополь".. "Тополь"! - закричал полковник осевшим голосом - Видишь?.. На деревню смотри.
      В этот же момент появился запыхавшийся полковник - интендант с мотоциклетными очками на фуражке - и торопливо начал докладывать командарму о вагоне овса, который разгружают.
      - Какой овес? - изумленно перебил командарм. - Вы что?
      - Для лошадей. Этот не гнилой .. Сам ел, как вы приказали!
      Капитан-разведчик около Невзорова точно подавился смехом. Лелюшенко, должно быть, наконец вспомнив, что приказывал этому интенданту, только махнул рукой и отвернулся. Интендант отошел.
      - Что вы, Никодим Федотыч, - весело сказал капитан - Еще овес?.. Танки вон.
      Интендант хлопнул себя ладонью по красной шее- Танки что... А этот овес у меня вот где!
      Танки быстро увеличивались в размерах и, как бы сбрасывая остатки дыма, четко проявлялись на заснеженном поле. "Юнкерсы" пикировали с вибрирующим гулом моторов и ревом сирен.
      - Двадцать пять танков! - крикнул наблюдатель. - Шесть остановились. Горят!
      - Молодец, - сказал полковник. - Ох, молодец!
      Железные нервы. Воюет как бог!
      - Что у Полосухина?
      - Держится, - ответил полковник. - Держится 32-я.
      Эта 32-я сибирская дивизия прикрывала шоссе на Москву, и там будто горела, дымилась земля на всю глубину обороны. Но вдруг полковник доложил:
      - У Полосухина фланг смяли...
      Невзоров увидел, как из жерл танковых пушек вырвались бледные лоскуты огня. И мгновенно оглушительный треск разрывов свалил его. В долю секунды пересох рот, казалось, треск вонзился с затылка.
      - Сигнал танковой бригаде! - распорядился командарм.
      Невзоров уже встал, комкая фуражку. Никто и не глядел на него. Капитан тормошил сидящего интенданта, у которого изо рта и ноздрей текла кровь, а лицо обрело неестественно бурый цвет. Взрывная волна оказалась гибельной при его полнокровии.
      - Вот и овес, - проговорил капитан.
      Часть танков обтекала высоту, а часть шла на батарею, расстреливая ее. Десяток танков горели, выбрасывая клубы жирной копоти. Снег вокруг точно обугливался. Автоматчики группами бежали по этому черному снегу. Капитан скрылся в землянке и появился уже с ручным пулеметом и винтовкой. Винтовку он кинул Невзорову:
      - Берите, подполковник! Разминка от штабных сидений...
      А танки уже давили батарею. Гул моторов, лязг железа просекали выстрелы. За щитком единственной уцелевшей еще пушки, среди груд издолбанной, выпроставшей рыже-глиняное нутро земли, Невзоров видел артиллериста. Снопик огня из пушки уперся в танк, и гусеницы размяли орудие, точно спичечный коробок.
      Брызгами отлетали колеса, щепки патронного ящика, латунные гильзы. Но и танк застыл, крутнувшись на месте. А другие уже ползли к наблюдательному пункту. Казалось, ничто не остановит стальные машины с грохочущими зевами орудий, с блещущими, точно исподлобья, огоньками пулеметов. И следом за танками бежали автоматчики.
      Невзоров испытал щемящую жалость к себе: умереть вдруг от пули рядового немецкого солдата, которому не дано, как ему, оценивать события масштабами фронтов... Он выстрелил в бегущего автоматчика и заметил с каким-то облегчением, что попал, убил его.
      Рядом тряслась прижатая к пулемету голова капитана.
      Словно горячей тряпкой хлестнуло по лицу Невзорова, едкий дым забил рот.
      - Командарм! - закричал кто-то. - Командарма ранило... Носилки!
      "А-а, - мелькнуло в сознании Невзорова. - Что же будет?"
      И вдруг навстречу танкам полетели сверлящие огненные жгуты. Запылали две машины, третья взорвалась, разбрасывая черную копоть. По полю неслись другие танки.
      "Атака, - вспомнил Невзоров. - Атака последнего резерва..."
      Танковый бой скоротечен. Бешеный лязг гусениц, частые выстрелы... И уже на поле стояли только подбитые машины с раскиданными гусеницами, опущенными стволами пушек. Иные горели дымными кострами, внутри них рвались патроны. А танки резервной бригады уходили дальше в завесу гари.
      Мимо Невзорова на носилках пронесли командарма, укрытого до подбородка солдатской шинелью. Невзоров посторонился, отодвигая винтовку. Что-то ост сое царапнуло ладонь. В прикладе торчал осколок.
      - Везет, - проговорил капитан. - Счастливым родк - лись. Заберите на память как сувенир.
      Полковник уже опять кричал в телефонную трубку:
      - "Седьмого" мне давай! "Седьмой"? Что? У "Первого" гости... Гости в белых халатах. Ясно! Жив, жив... Остальное нормально... Коробочки до вас идут. Наши коробочки! Чтобы там не спутали впотьмах, где поп, а где попова дочка...
      - Ловко сработали, - заметил капитан, глядя на подбитые танки.
      - Ловко? - сдавленно проговорил Невзоров, чувствуя мелкий озноб в ногах. - Если к армейскому НП танки добрались...
      - В этом и фокус, - ответил капитан. - Мы их в своей обороне, как жерновами перетираем. Новая тактика. Вот и распылили они удар. Завтра опять навалятся. Опять что-то мозговать надо.
      Невзоров увидел бегущего дядю Васю с карабином в руках и еще трех шоферов. Лейтенант из охраны бросился навстречу.
      - Что случилось? - крикнул Невзоров.
      - Да на выручку идем. Говорят, немец прорвался, - ответил запыхавшийся дядя Вася. Три немолодых уже, как и он, шофера в замасленных солдатских бушлатах стояли позади. Винтовка была еще у одного, другой сжимал штык, а третий держал заводную ручку грузовика.
      - Те-те-те, - весело сказал капитан, оглядывая их растерянные лица. На выручку? И какой дурак пустил сюда?
      - Я выясню, товарищ капитан, - оправдывался лейтенант. - Бегут еще, демаскируют... Прикажете арестовать?
      - И кто-то еще надеется понять русский характер, - усмехнулся капитан.
      VI
      На четвертый день боев фронт у Можайска был прорван, и закрыть этот прорыв оказалось пока нечем.
      Ставка разрешила использовать резерв, который успели сосредоточить в лесах за Москвой. Но требовался еще хоть день, чтобы войска перебросить, развернуть в боевой порядок Ночью по тревоге подняли военные училища, командирский резерв Генерального штаба и спешно всех отправили к месту прорыва.
      Без тяжелого вооружения, с гранатами против танков и самоходной артиллерии они могли держаться лишь несколько часов. Отряды московских рабочих заняли оборону по улицам города близ Минского и Волоколамского шоссе.
      Суматоха в штабе усилилась и оттого, что забежавший интендантский генерал рассказал о немецких мотоциклистах, появившихся на дороге у Тушина. Но потом выяснилось, что это был отряд милиции.
      Над Москвой еще висела предутренняя, сумрачная октябрьская темнота с редким мокрым снегом и ветром.
      Невзоров сидел в аппаратной, куда поступали донесения из армий. Календарь на столике указывал вчерашнее, 17-е число: долгота дня 10 часов 15 минут. Тут же оставил кто-то взятую у пленного и уже переведенную на русский язык директиву Гитлера о порядке захвата Москвы.
      "Фюрер вновь решил, что капитуляция не должна быть принята, даже если она будет предложена противником. Моральное обоснование этого мероприятия совершенно ясно в глазах всего мира. Так же, как и в Киеве, для наших войск могут возникнуть чрезвычайные опасности от мин замедленного действия. Поэтому надо считаться в еще большей степени с аналогичным положением в Москве. Необходимо иметь в виду серьезную опасность эпидемий. Поэтому ни один немецкий солдат не должен вступать в город. Всякий, кто попытается оставить город и пройти через наши позиции, должен быть обстрелян и отогнан обратно. Небольшие незакрытые проходы, предоставляющие возможность для массового ухода населения во внутреннюю Россию, можно лишь приветствовать. И для других городов должно действовать правило, что до захвата их следует громить артиллерийским обстрелом и воздушными налетами, а население обращать в бегство. Совершенно безответственным было бы рисковать жизнью немецких солдат для спасения русских городов от пожаров или кормить их за счет Германии. Чем больше населения советских городов устремится во внутреннюю Россию, тем сильнее увеличится хаос в России и тем легче будет управлять оккупированными восточными районами и использовать их. Это должно быть доведено до сведения всех командиров".
      Через раскрытую дверь соседней комнаты виднелись заляпанные окопной грязью сапоги. Там, на диване, спал генерал армии Жуков. Час назад он вернулся с переднего края, молча ушел в эту комнату и лег.
      Адъютант его рассказал, что по дороге в штаб одного полка наткнулись на прорвавшиеся танки, сплошного переднего края уже нет.
      Восьмой день Жуков командовал армиями под Москвой. И уже говорили о его своеобразной тактике нанесения беспрерывных контрударов, о том, что сам он бывал там, где наиболее опасно, и о жестком его характере. Но то, что мог он спать при надвигавшейся катастрофе, было непостижимо. Ко всему еще с минуты на минуту должно начаться экстренное заседание Ставки.
      Подбегая к аппаратам связи, штабные работники изумленно глядели в открытую дверь: не потерял ли голову новый командующий фронтом, знает же, чем грозит бездействие? Об этом думал и Невзоров, когда вдруг Жуков поднялся, быстрыми шагами направился к аппарату связи. Лицо его с тяжелым, как бы раздвоенным подбородком, с запавшими щеками и высоким, без морщин лбом не носило и малейших следов сна.
      - Что Можайск? - спросил он.
      - Не отвечает.
      - Передавайте... Всем командирам дивизий, полков, батальонов.
      - Открытым текстом? - лейтенант у аппарата растерянно вскинул голову.
      - Передавайте! - резко бросил Жуков. - Части противника достигли зоны сплошных минных укреплений. Приказываю: немедленно и самой суровой мерой карать за взрыв квадратов, не заполненных еще целиком немецкими войсками. Особую выдержку проявлять на участках...
      И Жуков стал называть участки фронта, где зияли бреши, пробитые немецкими танками.
      "Что это? - думал Невзоров. - Там нет минных полей. Ничего нет.. Командующий фронтом заблуждается".
      У соседнего аппарата дежурный, принимая какую-то шифрованную телеграмму, вскочил и вытянулся. Лента бумаги зазмеилась к полу. Невзоров оглянулся, увидел Главнокомандующего.
      Коротким взмахом руки Главнокомандующий приказал всем сидеть и не мешать Жукову. Он был явно раздражен, а нос и веки припухли, покраснели от сильного насморка, которым еще мучился после гриппа.
      В мягких сапогах, неслышно ступая, он подошел к Жукову, остановился за его спиной.
      Жуков диктовал еще, что приказ следует везде и немедленно уничтожить, чтобы не попал к противнику И лейтенант отстукивал на аппарате последнюю фразу.
      - Число и время добавьте, - проговорил Сталин. - Будет убедительнее. . Задумано хорошо.
      Жуков резко повернулся, никак, видимо, не ожидал здесь увидеть Главнокомандующего.
      Хитро щуря глаза, Сталин рукой, в которой держал трубку, обнял его за шею, притянул к своей щеке и тут же, отпустив, будто оттолкнул, скрывая под усами быструю усмешку, добавил:
      - Но Ставка ждет командующего фронтом пять минут Это беспорядок!
      И, взмахом руки пригласив Жукова идти следом, он зашагал к выходу. Было слышно только четкое, уверенное постукивание каблуков генерала армии. Майор из оперативного отдела штаба, подмигнув Невзорову, тихо сказал:
      - Видел как? А под Горками узкий проход открыл, немецкие танки ринулись И с трех сторон артиллерия прямой наводкой била. Столько железного лома, что хоть металлургический завод открывай.
      Прошел еще час томительного напряжения. Медленно, по-зимнему светало. Были отданы распоряжения закрыть противотанковыми ежами шоссе на въездах.
      Огромный город на холмах притаился в мертвой тишине. Редкие снежинки липли к веткам голых тополей.
      На подоконнике дрались воробьи. По безлюдной улице, мимо штаба, весело притоптывая, радуясь и снегу, и тому, что из холодного бомбоубежища ведут опять в дом, где есть игрушки, где тепло, шагали малыши.
      И, как наседка около цыплят, суетилась, размахивала руками закутанная в платок юная воспитательница.
      Походка ее была легкая, стремительная, точно у Марго. Невзоров видел, как она подняла упавшего малыша, что-то строго выговаривая, как скрылась за поворотом.
      "Какие жертвы несем, - думал он - Мыслимо ли, чтобы такие жертвы оказались напрасны? А чем искупятся они?"
      Гулко застучал в тишине аппарат. Из штаба одной армии сообщили, что на участке прорыва немцы вдруг остановились. А спустя немного времени такие же донесения начали поступать с иных участков.
      Что заставило фон Бока приостановить наступление: ожесточенное упорство русских, невиданные еще потери собственных войск и намерение подтянуть к фронту механизированные части, скованные раньше окруженной под Вязьмой группировкой, чтобы усиленным кулаком расколоть московскую оборону, или боязнь, что имеющиеся танки превратятся в груды лома на минных полях, когда ему дали перехваченный приказ Жукова?.. Иногда ход великих событий меняется от незначительной детали, если она, точно капля, переполнит чашу. Но об этой детали сразу все забывают, ибо она кажется абсолютно несущественной, слишком малой, чтобы повлиять на события, где участвуют миллионы людей, решается их судьба. И есть факторы, которые во многом заранее предопределяют исход борьбы, сколько бы и с каким бы переменным успехом ни велась эта борьба. Люди еще не научились видеть такие факторы они мало зависят от энергии государственных деятелей, от таланта полководцев, а коренятся в характере народа.
      Еще никто не знал, что история делала большой зигзаг и это октябрьское утро с мокрым снегом и ветром несет перелом судеб многих народов земли. Все немецкие командиры и Гитлер были твердо уверены, что короткая передышка даст возможность лучше изготовиться и окончательно сломить русских, а Невзоров и все штабисты думали о том лишь, что есть время подтянуть несколько резервных дивизий, закрыть ими опасные участки фронта и продолжить борьбу.
      VII
      К Москве начали докатываться отзвуки канонады.
      В полосе более двухсот километров по фронту громыхала тяжелая артиллерия. Одна за другой волнами шли эскадрильи "юнкерсов", "хейнкелей", "фокке-вульфов". Подмосковные леса содрогались от взрывов снарядов, бомб, мин. Огневого шквала такой силы еще никогда не испытывала земля. В обход Москвы с севера фельдмаршал Бок двинул около тысячи танков. За танками устремилась пехота. Фельдмаршал отдал приказ танковым дивизиям не допустить отхода русских армий за Волгу и окружить их между Истрой и Клином.
      Ночью он по телефону сообщил об этом Гитлеру.
      - Я не ошибся, Бок! - крикнул Гитлер в трубку. - Русский медведь уже обессилел, и надо лишь добить его...
      У фюрера было какое-то совещание, и послышались возгласы, аплодисменты.
      Гитлер поздравил фельдмаршала с успехом и тут же не преминул заметить, что на юге успехи лучше, войска Рундштедта форсировали Дон, а за Доном начинается степь, где танкам открыт простор к Волге. Он зачитал несколько абзацев из газет, в которых иностранные обозреватели подсчитывали, сколько дней будет длиться агония России. Фон Бок кивал головой, радуясь, что его предвидения стали общим мнением.
      Общее мнение складывается из видимых фактов, а потом, если замыслы, близкие к осуществлению, неожиданно дают иной результат, люди удивляются, всегда ищут чьи-то роковые ошибки.
      В этот момент, когда фельдмаршал из своего штаба в лесу близ Смоленска говорил с Берлином, к линии фронта под Москвой уже шли русские дивизии, сформированные в Сибири и много дней ждавшие этого часа.
      Глухо рокотали танки, окрашенные в белый цвет, двигалась артиллерия. Шли также дивизии, сформированные недавно в подмосковных лесах из ополченцев и бойцов, которые вырвались после окружения, и пополненные новобранцами. Одна такая дивизия имела приказ: к утру занять оборону восточнее Солнечногорска.
      На узкой лесной дороге колыхалась темная бесконечная масса. Ездовые и артиллеристы хлестали лошадей, чтобы успеть за колоннами пехоты.
      Полки дивизии шли, не отдыхая, всю ночь. Было известно, что фронт местами разорван и там почти некому удерживать напор германских механизированных частей Временами измученные лошади замедляли движение, эти повозки сталкивали на обочину под брань ездовых.
      - Быстрей, быстрей! - торопили командиры. - Шагу прибавь! Думай, что к теще на блины идем...
      Луна точно разрумянилась от сухого мороза. В синеватом густом сумраке по обе стороны дороги выступали заснеженные березы и сосны. И как бы от скрипа тысяч валенок, сапог, звяканья оружия, криков и тяжелого дыхания людей с ветвей, неторопливо кружась мягкими, искристыми хлопьями, падал снег.
      Маша Галицына и Леночка ехали на двуколке, груженной ротным имуществом. Держась за борт двуколки, вразвалку шагал новый командир их роты лейтенант Зуев.
      - Но-о, мила-аи! - ласково покрикивал, шевеля вожжами, боец Кутейкин, одетый в зеленую английскую шинель. Концы его ушанки торчали в стороны, будто у насторожившегося щенка. Рот, запрятанный между толстым носом и широким подбородком, всегда был открыт: Кутейкин либо рассказывал что-то, либо напевал.
      - Эхма!.. Еще две коняки пристали, - выговорил он и закричал ездовому: - Чего бьешь? Чего лошаденок-то? Лошадь газеты не читает, ей сена дай. Как слезу да тебя отстегаю. Энтропию из души вон!
      - А ты не матерись, - буркнул ездовой, однако перестал стегать коней Генерал какой нашелся.
      - Уговорил, - сказал Зуев. - Научным термином.
      Ты не из профессоров, Кутейкин?
      - А-а, - повернул тот голову. - У нас был животновод и по-научному держать скотину выдумал. Корма заготовили мало, а три раза в день коровенок хворостинами секли. Энтропию, по слову животновода, из них выгоняли. Как час битья подходит, все, точно сытые, на веревках рвутся. Очень дивились мужики. Ну а бабы не утерпели: животновода рядном накрыли, в стойло завели, оголили что полагается и хворостиной тем же манером. И такое в ем боевое волнение произошло, что, как пустили, он без передыха шестнадцать верст до города бег.
      - Ты еще что-нибудь расскажи, - смеялся Зуев. - Не мерзнете, девушки?
      Лейтенант вроде спрашивал обеих, но глядел только на Леночку.
      - Я замерзла, - сказала Леночка и соскочила, опираясь на его руку.
      Зуев был среднего роста, плечистый и какой-то весь открытий, словно устроенный так, чтобы другие непременно видели насквозь и понимали его широкую натуру, а уж если не поймут, то здесь не его вина. Он казался медлительным, экономным в движениях и старше своих двадцати пяти лет. Роту Зуев принял десять дней назад. И тогда же боец Щукин, ездивший в деревню ковать ротных лошадей, поменял валенки на самогон Все с любопытством ждали, как отнесется к этому новый командир. Бывший в окружениях, награжденный медалью, Щукин с иронией глядел на лейтенанта, только что выпущенного из училища, и как бы спрашивал: "Ну, чем ты меня испугаешь? Очень интересуюсь, чем испугать можно человека, ходившего со смертью в обнимку".
      - Дисциплины нет, - сказал ему Зуев. - Плохо.
      - А смирные в тылу ценятся, - ехидно ответил Щукин. - У фронтовиков другое. Где что подходящее...
      Если вот железо, так не согнешь.
      Он вынул из кармана шинели подкову. Зуев усмехнулся, взял подкову обеими руками. На шее лейтенанта вздулись темные петли, а короткий, прямой нос чуть побелел, и подкова начала разгибаться, затем хрупнула, сломалась.
      - Дерьмовое железо, - сказал Зуев, отдавая половинки. - Чтобы валенки были!
      Где нашел Щукин валенки, осталось тайной, но спустя час он показал их лейтенанту.
      - А теперь, - невозмутимо сказал ему Зуев, - отстоишь два наряда. Иначе замерз бы в ботинках на посту.
      Как-то сразу все осознали, что явился хозяин и рота находится в его крепких руках. При формировании отчислили художника Родинова, других пожилых бойцов направили в тыл. Марго и Леночка остались, но уже как ротные санитарки, пройдя пятидневные курсы и получив звания младших военфельдшеров. Теперь в петлицах у них было по два треугольника.
      Шагая рядом с Зуевым, Леночка поеживалась, терла щеки.
      - Вся замерзла. У вас есть табак? - спросила она. - Говорят, курево согревает
      - Эх-ха, - сказал Кутейкин. - Травятся дымом люди, а пошто - неведомо.
      - Вы, Кутейкин, из староверов? - усмехнулась Леночка.
      - Не состою Я кругом беспартийный, - ответил Кутейкин. - И все чего? Как выпью, то зараз другим человеком сделаюсь. А другому тоже выпить хочется.
      Компания уже готова... Обратно в себя без порток, извиняйте, возвращался...
      - Так закурим, военфельдшер? - смеялся лейтенант.
      - Закурим, - решительно кивнула Леночка.
      После того как увезли тяжелораненую Наташу, она стала еще серьезнее, почти не улыбалась. Излом бровей обозначился резче, и часто в глазах появлялось странное, мимолетное, необъяснимое выражение. Марго не знала, что такое выражение бывает и у нее - оно присуще фронтовикам, испытавшим близость смерти, знающим краткость бытия.
      С удивлением наблюдала Марго, как, взяв обрывок газеты и подражая Зуеву, Леночка деловито скрутила цигарку.
      - У кого есть огонь? - спросил Зуев.
      И тут же около Леночки вырос Щукин. Из вещевого мешка у него торчала обмотанная портянкой гитара.
      Скрывая в ладонях немецкую зажигалку, он дал прикурить.
      - Баловство это, - ворчал Кутейкин. - Право слово, баловство. Дочку бы вожжой отстегал.
      Леночка закашлялась от махорочного дыма, и на ее глазах выступили слезы.
      - Оставь докурить, военфельдшер, - сказал Щукин.
      Горбоносый, со смуглым лицом, носивший каску, чуть сдвинув на лоб и завернув края подшлемника, он при всяком удобном случае оказывался рядом с ней.
      Между ним и лейтенантом шло незаметное соперничество: он словно бросал Зуеву молчаливый вызов: "Хоть и командир ты, и подковы ломаешь, но в этом деле еще увидим, чей перевес". И Леночка поглядывала на него с явным интересом.
      - .. Под Ярцево мы тоже лесом шли. Выходим, а кругом немцы...
      С каждым словом изо рта Щукина вырывались сизые клубочки пара, брови его лохматил иней - И что же? - спросил Зуев.
      - Полсотни человек осталось на месте. Ротный драпанул зайцем...
      Леночка опять раскашлялась и передала цигарку Щукину. Тот сразу долгой затяжкой почти высосал окурок.
      - Командирский табачок. Легкий.
      Медленно таял ночной сумрак. И вся колонна точно редела, удлинялась. Передние роты выходили из леса на открытое место, где было светлее и легкой наволочью крутилась метель. Темная качающаяся линия пехоты точно рассекала белую завесу.
      Вдоль опушки леса горбились брезентовые палатки с нашитыми красными крестами, стояли повозки, на снегу валялись окровавленные бинты.
      - Гляди, - приподнялся на облучке Кутейкин. - Санбат вроде?
      У дороги несколько санитаров закидывали братскую могилу. Около костра между большими елями грелись легкораненые, какие-то прозрачные в синих тенях зимнего утра. А дальше, на поле, извилистой лентой копошились тысячи людей.
      - Вот те и фронт, - вертел головой Кутейкин. - Бабы траншеи роют. И позади роют, и тут. Ну, дела.
      Баб-то сколько, поболе, чем войска. И-их!
      Навстречу ехала санитарная двуколка, в которой лежали раненые. Один из них приподнял голову. Марлевая повязка закрыла часть лица, на синей щеке бурыми сосульками смерзлась кровь.
      - Эй, браток, дела там какие? - спросил Щукин Раненый вяло махнул рукой, как бы ответив этим жестом, что дела плохие и говорить про них совсем лишнее.
      Пройдя еще десяток километров, батальоны заняли наспех выкопанные траншеи. Снег еще даже не укрыл бруствер, и комья глины ярко выделялись на фоне ослепительно чистого поля. Бойцы садились как попало, лишь бы дать отдых ногам.
      - Ну и позиция! Где маскировка? Разнесут артиллерийским огнем, возмущался Зуев. - Надо самим делать.
      Командиры взводов стояли, прикрывая лица воротниками шинелей от резкого ветра. Им не терпелось, как и бойцам, спрыгнуть в траншею, где можно чуть-чуть согреться.
      Младший лейтенант Федосов, низкорослый, с кирпично-красными щеками, плоским носом и белесыми, точно затянутыми мутной пленкой глазами, лет сорока и всех тут старше по возрасту, проговорил:
      - К Истре, выходит, ненцы рвутся.
      - Выходит, - кивнул Зуев. - А мы просидим тут как у бога за пазухой.
      - Куда торопиться? - усмехнулся Федосов.
      - Старый ты, Коля, - вращая белками глаз, ответил смуглый подвижный командир второго взвода Ханбулатов. - Старые никуда не торопятся... Искать врага надо, бить надо! У нас говорят: война, как любовь: будешь ждать кровь совсем остынет...
      Ротный старшина Бурда, неуклюжий, толстый, с фиолетовым носом, подбежал к Зуеву, что-то намереваясь доложить. Лицо его до носа было укрыто заиндевелым шарфом. Он сдернул шарф, приоткрыл рот:
      - Командир дивизии... сюда идут!
      Полковник Желудев торопливо шагал вдоль бруствера, осматривая траншею. Он был в солдатском полушубке и шапке-ушанке, от этого фигура делалась приземистее. На плече у него висел автомат. За ним едва поспевал молодой адъютант.
      - Смирно! - крикнул Зуев.
      - Отставить, - приказал Желудев. - И доклад отставить. Сам вижу... Танки противника в четырех километрах. Дивизия СС "Райх" здесь. Главное, лейтенант, поначалу хорошо встретить.
      - Какой гость, такое и угощение, - весело проговорил Зуев.
      Желудев потер ладонью щеку. На лбу его синела вмятина, опутанная глубокими морщинами. И, оставшись, видимо, довольным этим лейтенантом, на румяном лице которого не было и следов усталости, а под лихо сбитой к затылку шапкой курчавились светлые волосы, он скупо, только губами, сохраняя в глазах озабоченность, улыбнулся:
      - Ну, ну... Действуйте!
      Марго шепотом спросила у Леночки:
      - Тебе нравится Зуев?
      И она, сдвинув брови, молча кивнула.
      VIII
      Поезд шел без остановок. Мелькали полустанки, забитые гшелонами с госпиталями, обгорелой техникой.
      - Эти оттуда, а мы туда, - переговаривались бойцы. - Жмет фриц.
      Уже в темноте миновали также без остановки Тулу, над которой небо расцвечивалось вспышками зенитнвгх снарядов, яркими подвесками "фонарей", метавшимися лучами прожекторов, и Андрей подумал, что скоро будет в Москве.
      Но за Серпуховом поезд остановился. И спустя минуту вдоль теплушек, хрустя сапогами по гравию, забегали связные.
      - Выгружайсь!
      Андрей откатил дверь, спрыгнул на землю. Впереди, у пульмановского вагона, где находился штаб полка, он разглядел броневик и стоявшую возле него легковую машину. Командир полка Самсонов, держа карту, говорил с невысоким, коренастым человеком в солдатской телогрейке. Начальник штаба освещал фонариком карту. Андрей подошел ближе.
      - У меня приказ командира дивизии, - говорил Самсонов.
      - Выполняйте мой приказ, - негромко сказал человек в телогрейке. - И утром должны контратаковать!
      Под сдвинутой на затылок генеральской фуражкой блестел широкий лоб, темнели глубокие впадины глаз.
      Не оборачиваясь, он так же глуховато позвал:
      - Танкист!
      От броневичка шагнул командир в длинной шинели и танкистском шлеме.
      - Тебе, полковник, задача ясна?
      - Выполним, товарищ командующий!
      Генерал резко повернулся, зашагал к станции.
      - Вот, бабушка, тебе и юрьев день, - проговорил Самсонов. - Ехали, ехали к Москве...
      - Торопитесь, - усмехнулся полковник. - Жуков не прощает медлительности. Я это еще по боям у ХалхинГола знаю.
      "Так это Жуков, - подумал Андрей. - Командующий фронтом здесь".
      Сверху, из черноты, наплывал гул моторов. Андрей оглянулся. У вагонов кишела, двигалась темная масса бойцов. Слышались команды, выкрики.
      - Куда с телегой прешь? Раз-зява!
      - Третья рота, стройся!
      - Братцы, помогите кухню скатить... Эх, дышло тебе в рот! Ослеп, что ли?
      А в чернильной гуще неба сверкнули маленькие звездочки, быстро разгораясь, залили окрестность неестественно зеленым светом. На миг застыли в этом свете повозки, артиллерийские лошади, колонна бойцов.
      - Во-оздух!
      - Торопитесь, - добавил полковник. - Без пехоты я горю!..
      Андрей теперь разглядел, что длинное, носатое лицо его было в густой копоти и поэтому казалось черным, как вылепленное из смолы.
      - Ну, черт! - выругался Самсонов. - Артиллерия еще на платформах. Начальник штаба, ты кого ждешь?
      Грузный, пожилой капитан Рубака заморгал толстыми веками:
      - Да, да. Я попрошу...
      Он козырнул, неловко ткнув полусогнутой ладонью себе в щеку, и засеменил к артиллеристам.
      - Дал же мне бог начальника штаба, - глядя ему вслед, пробормотал Самсонов, а затем срывающимся голосом крикнул: - Бегом! Уводите людей!
      И штабные командиры, стоявшие чуть поодаль, нагнувшись, как под обстрелом, бросились выполнять приказ.
      Из вагона с шинелью в руках прыгнула Нина Владимировна.
      - Алексей, - проговорила она, - ты забыл...
      - Что? - рявкнул Самсонов. - Почему здесь? Марш в часть!
      - Шинель надень, - тихо сказала Нина Владимировна. - Простудишься. И не кричи.
      Танкист-полковник вскинул брови, удивляясь то ли спокойствию этой миловидной санитарки, то ли безапелляционному тону, каким она разговаривает с командиром полка, и, неопределенно хмыкнув, побежал к броневику.
      - Черт знает, Нина! - выговорил Самсонов. - Посторонний человек рядом. Бомбить вот-вот начнут.
      А ты?..
      Он стал торопливо надевать шинель и увидел Андрея.
      - Лейтенант, где твои разведчики? Бегом к артиллеристам! Пушки спасай!
      Орудия уже скатывали на землю. Лошади вырывались из рук ездовых, напуганные мертвенно-зеленым светом и треском зенитных пулеметов.
      Капитан Рубака с бледным, потным лицом суетился у платформ, хватаясь то за одну, то за другую пушку.
      - Очень вас прошу, - говорил он артиллеристам. - Нажмем, ребятушки. Очень прошу.
      Наткнувшись на Андрея, он схватил его за руку:
      - Очень прошу, лейтенант...
      А Лютиков уже забрался на платформу и командовал:
      - Шевелись! Поминать святых можно, а в небо глядеть дома будем. Ну-ка, еще раз!
      Неподалеку гаубица завалилась в канаву, наполненную густой, перемешанной с мазутом грязью.
      - Видите что, - дергая Андрея за руку и указывая на бойцов, толкавших пушку, сокрушенно говорил капитан. - Не вытащат же...
      - Ну-ка, давай! - приказал Андрей разведчикам, которые еще стояли возле него.
      Тяжелая гаубица плотно засела в канаве. И, хотя людей прибавилось, ее не могли сдвинуть.
      - Пушкари хреновые! - ругался Копылов. - Завалили орудие. Лапотники!..
      Матрос теперь был, как все пехотинцы, только шинель расстегнута и под ней синели полоски тельняшки.
      - А ты чего? - огрызался заляпанный грязью пожилой артиллерист. - Умник нашелся. Кто ее видел, яму-то?
      Толкая гаубицу, Андрей прислушивался, когда засвистят бомбы.
      - Не так, - сказал кто-то рядом. - За колесо берись!
      Андрей поднял голову и увидел Жукова.
      - Да возьмись, - буркнул окончательно разозленный пожилой артиллерист. - Холера тя задави! Командовать и мы горазды.
      Жуков молча шагнул в канаву. Лишь сейчас артиллерист заметил его генеральскую фуражку и оторопело попятился. Два штабных командира, стоявшие у здания станции, раньше будто и не замечавшие эту застрявшую пушку, теперь, когда Жуков ступил в грязь, бросились помогать и как бы от рвения старались залезть поглубже, не обращая внимания на то, что пачкают новенькие шинели.
      - Ну-ка разом! - берясь за спицы утонувшего в грязь колеса, хрипловато и весело скомандовал Жуков: - Са-ама пойдет.
      И в этот же момент Андрей как-то спиной ощутил визг бомб. То ли чувство опасности удвоило силы, то ли добавились еще три пары рук, но гаубица выкатилась из канавы. Бомбы упали в хвосте эшелона. Сразу же там вспыхнул огонь, и дымное пламя быстро ширилось.
      - Что горит? - спросил Жуков.
      - Сено там, - объяснил артиллерист. - А что покрыл я вас, уж извиняйте.
      - Бывает, - усмехнулся Жуков.
      Подбежал и вытянулся комендант станции:
      - Разрешите?..
      - Где остальные эшелоны дивизии? - перебил его Жуков.
      - За Тулой стоят. Путь разбит... В укрытие, товарищ командующий, я отведу.
      - Какое укрытие? - хмуро глянул на коменданта Жуков. - Один самолет. А вы мне панику тут развели.
      Эшелоны принимать не хотели!
      - Сообщили же, что немцы прорвались.
      - Еще будет паника, - сказал Жуков, - отправлю в трибунал.
      - Слушаюсь! - вскинул голову комендант.
      Когда откатили все пушки, Андрей разыскал Самсонова. Броневичок и машина командующего фронтом уехали. За водокачкой строились батальоны.
      - Как же это? - сказал Андрей. - Думали, в Москву...
      - Прорыв, - ответил Самсонов. - Немецкие танки в шести километрах.
      - А я рассчитывал домой забежать.
      - Три дня отпуска получил?
      - Да... Но как теперь?
      - Как? - рассердился Самсонов. - Документы есть? Бегом!
      IX
      Андрей громко постучал и, услыхав торопливые шаги за дверью, представил себе, как обрадуется мать его появлению. Но дверь открыла соседка.
      - Здравствуйте, Елизавета Петровна, - весело сказал Андрей. - Мама дома?
      Эта старая бездетная женщина всегда относилась к нему, точно к сыну. А сейчас глядела растерянно, испуганно. Была она в телогрейке, валенках. Лицо, густо покрытое морщинами, утратило прежнюю веселую приветливость. И губы у нее вдруг задергались:
      - Похоронили... еще в сентябре.
      - Как? - Андрей прислонился к стене, и не от слабости, а от какой-то внезапной усталости. - Я писал...
      из госпиталя.
      - Письма уж потом стали приходить, - вытирая ладонью слезы на щеках, ответила соседка. - Там, в комнате они.
      Андрей прошел в комнату. Его письма лежали на столе. Он увидел и свой школьный дневник за четвертый класс, видимо сохраненный матерью. Кроме пяти отправленных им писем здесь были еще другие, с мелким, незнакомым почерком. И он даже не сразу понял, что это письма Ольги.
      Тихо вошла соседка и, постояв немного, села на жалобно скрипнувший стул.
      - Дожидала твою весточку. Ох как ждала!.. Школу эвакуировали, учителей тоже. Осталась... Говорит, будет письмо, а меня нет. На заводе работать стала. Вечером, бывало, сядем... она все дневник твой смотрела.
      И поплачем вместе... Ну а в тот день пришла, и лица нет... Лиза, говорит, что-то с Андрюшенькой плохо.
      Сердцем знаю... Успокаиваю, а она дрожит вся, только повторяет: "Андрюшеньке плохо..." И без сил упала.
      Я за доктором сбегала, за Николаем Васильевичем. Любил ведь он ее.
      - Любил? - переспросил Андрей.
      - Еще ты маленький был, когда они собирались пожениться. А ты увидишь, что Николай Васильевич ее за руку берет, крик поднимал. Из-за тебя и отказалась, хотя тоже любила...
      Андрей знал этого пожилого доктора с коренастой, плотной фигурой, жившего через дорогу, но о том, что рассказывала соседка, даже не имел представления и удивился.
      - Николай Васильевич сразу прибежал... Да что?.. Сердце плохое было.
      - Когда же? - спросил Андрей. - Какого числа?
      И та назвала день, час, когда шел бой в окружении, затем Андрея ранило и контузило. Потрясенный этим совпадением, он молчал.
      - Похоронили мы ее, - говорила соседка, - на Ваганьковском кладбище... Днями там была. Завалило снегом все. Расчищать-то некому. И могилку не отыщешь. До весны теперь... Посиди, а я чай согрею. Накормлю тебя хоть.
      Она ушла, и Андрей, неподвижно постояв еще минуту, стал читать письма, которые были посланы из далекого города на Волге. Как-то сухо, будто малознакомому, Ольга писала, что лежит в госпитале и поправляется. Лишь в одном письме ее прорвался тоскливый, полный недоумения крик: "Где же ты?"
      Андрей надел шапку. Еще раз оглядел комнату, задержал взгляд на фотографии отца, которого никогда не видел живым, - он погиб где-то в Средней Азии за месяц до рождения сына - и вдруг понял, что никого не осталось у него, кроме Ольги... Затем он вышел из комнаты, тихонько прикрыв дверь.
      - Да незачем идти, - сказала Елизавета Петровна. - Все снегом засыпало...
      - Я так постою, - ответил Андрей.
      У нее вдруг из глаз опять потекли слезы:
      - Благослови тебя господь... Когда уедешь-то?..
      - Сегодня...
      - У нас многих эвакуируют, а мне уезжать нельзя. Снаряды я точу... Благослови тебя господь...
      В этот же день Андрей уехал с Казанского вокзала.
      Набитый людьми вагон тяжело покачивался. На чемоданах и мешках в проходах сидели эвакуированные.
      Андрею удалось отыскать место на верхней багажной полке. Другую полку, напротив, занял полковник с забинтованной головой, виднелись только подбородок и левый глаз.
      - До конца едете, лейтенант? - спросил он.
      - Да.
      - Я еще дальше. Жена там и сынишка. Растерял было их. В Сибири искал, оказались под Астраханью.
      Да, Сибирь... Будто великое переселение народов. Заводы прямо в тайге развертывают. Цехов нет, а станки уже действуют. Мороз, снег валит, и работают...
      Пристроив чемодан под голову, он развернул газету.
      - Эге! Москва на осадном положении. Постановление Комитета Обороны... "провокаторов, шпионов... расстреливать на месте..." Дело!..
      Перед глазами Андрея возникли пустынные улицы города, раскрашенные пятнами маскировки здания, стальные ежи.
      - Где воевали, лейтенант? - спросил полковник.
      - На Юго-Западном.
      - Маневренность еще слабовата у нас, - вздохнул полковник. - Из-за этого Донбасс отдали. В Сибири один дед толковал мне: "Выдюжим..." "Отчего, - спрашиваю, - так думаете?" - "А стенкой на стенку не Россию побить. Если поначалу и били, то лишь когда изнутря раздор высеется. Доверчивости у русских много. Вот опомнимся, что по этой доверчивости кровью харкать назначено, и тогда запал сработает. В запале русский человек неуемным делается..." Слова-то какие:
      "в запале неуемный"...
      И он то ли задумался, то ли стал дремать.
      Внизу молодая женщина усадила на колени сына лет шести. Тот вывертывался, пытаясь соскочить и как бы стараясь доказать этим самостоятельность.
      - Бесенок, а не дите, - смеялась женщина, ласково притягивая его к груди.
      Андрей вспомнил, как в детстве стеснялся при людях материнских ласк, но засыпать любил, чувствуя ее руки. Он вынул из кармана фотографию матери, где она была еще тоненькой девушкой с косой через плечо и лукаво искрящимися глазами. И странно было видеть ее такой, моложе, чем он сейчас, без горьких морщинок на лице. Никогда еще так отчетливо не чувствовалась ему быстротечность жизни.
      "И была возможность написать ей раньше, успокоить. Была же... Почему так не бережем тех, кто любит нас?.. И как передалось ей все? - думал он. - Тогда был взрыв, и швырнуло в черную гремящую яму, а сердце матери за сотни километров не выдержало.
      Что это? Как объяснить?"
      Он так и не смог заснуть, ворочаясь на жесткой полке. А утром спустился, прошел в тамбур. Здесь тесно набились бойцы. У одних перебинтованы руки, другие на костылях.
      - Приходит он, значит, домой, - говорил один боец. - И жена хахаля не успела выпроводить. Сама еще в рубашке. А он поздоровкался, фляжку на стол.
      Выпьем, говорит, за встречу. Куда им деваться? У хахаля ноги трясутся, жена онемела будто. А он и консервы достает из вещмешка. Ножом банку открывает.
      Хахаль, как нож увидел, зеленым стал. Но все чин чином, разлил он в три стопки...
      - Хахаль-то кто был?
      - Да тыловик.
      А за окном тянулась волглая степь, изрезанная оврагами, бескрайняя, с редкими кустиками, выгоревшая и ковыльно-седая, точно припорошенная вдали снегом.
      - И что хахалю-то сделал? - нетерпеливо проговорил другой боец.
      - Обженил их.
      - Иди ты!
      - Хахаль поперву туда-сюда, - уже торопливо договаривал рассказчик, надевая вещмешок. - И жена слезу выпускала. Нет, говорит, свадьбу играйте... Вся деревня сбежалась глядеть, как муж свою жену отдает.
      А он чарку выпил. И пустую новому-то мужу отдает.
      На донышке что-то еще осталось; говорит, допей, коль тебе это дело нравится...
      - Ну, отбрил, - посмеивались бойцы. - Допей, говорит?.. Ловко!
      Поезд останозился. Андрей увидел новенькие танки.
      Здесь было еще тепло, хотя и чувствовалась глубокая осень в раскрашенной пурпуром листве деревьев.
      На вокзальной площади у фонтана цвели астры. Город поразил Андрея какой-то еще очень мирной жизнью, На заборах афиши оперетты и цирка. Старинные дома, каменные львы у театра. Люди неторопливо шли по тротуарам, останавливались, разговаривали. Андрею подробно объяснили, как найти госпиталь.
      Он спустился к Волге. У берега стояли плоты, баржи, на извозе торговали арбузами. С причалов и камней мальчишки удили рыбу. Каким-то спокойствием веяло от широкой глади воды, от золотистого песка острова, лодок возле него.
      Госпиталь находился в двухэтажном здании школы-интерната. Фанерная стрелка указывала, что ход со двора. За воротами Андрея остановил пожилой низенький боец в телогрейке.
      - Нельзя... Разрешение требуется.
      - Мне только узнать, - попросил Андрей. - С фронта ехал. Жена здесь.
      - Э-эх, - сочувственно заморгал боец толстыми, набрякшими веками. Я-то с полным уважением.
      А главный врач дюже свирепа. Конечно, если жена...
      Молоденькие тут все. Ну и заходят разные. Беда!..
      Не эвакуировали ее? Э-э, была не была! Только вы, чтоб главный врач не заметила, по коридорчику и сразу до раздевалки. Сестра-хозяйка там Еремеевна. Она все и доложит.
      Андрей, волнуясь, думая, что Ольгу могли действительно уже эвакуировать, открыл дверь. В узком коридоре у раскрытого окна стояла черноволосая женщина с красивым тонким лицом и крупной, широкой фигурой. Она курила газетную самокрутку. Под белым халатом на петлице гимнастерки Андрей заметил погнутую эмблему военврача.
      - Я должен увидеть Ольгу Корневу, - быстро проговорил Андрей. Младшего сержанта...
      - Должны? - военврач удивленно приподняла ширфкие брови. - В армии полагается сначала приветствовать и затем просить разрешения обратиться.
      Голос у нее оказался грубым, резким, и взгляд черных, блестящих, как у цыганки, глаз сверлил молодого лейтенанта.
      - Извините... Мне только бы увидеть ее.
      - Здесь женский госпиталь, а не дом свиданий, - еще более резко сказала военврач. - На фронтовичек потянуло? Ходят-этакие красавчики.
      - Вы не поняли...
      - Я-то понимаю! Война спишет. Да?
      - Да вы что!.. Выслушайте хотя бы...
      - И слушать не буду... Дежурный!
      Вбежал низенький боец.
      - Как это понимать, дежурный? Вчера одного пропустили, сегодня еще...
      - Так узнать им, - оправдывался санитар, моргая веками. - Жена...
      - Жена. Под кустом обвенчанная?.. Три наряда!
      - Слухаюсь, - упавшим голосом отозвался боец, скосив глаза на Андрея, как бы говоря: "Вот к чему приводит доброта".
      - И укажите лейтенанту выход, - сказала военврач. - Не то я вызову комендантский патруль.
      Военврач еще что-то говорила, но Андрей уже не разбирал слов. Он увидел в коридоре девушку на костылях. Из-под темного госпитального халата свисала замотанная бинтами культя левой ноги. А рядом шла Ольга. Будто все кругом исчезло, перестало существовать, он видел только ее лицо. И она вдруг остановилась, как-то сразу бледнея, отступила, точно не могла поверить глазам. Андрей шагнул ей навстречу.
      - Ты здесь? Приехал, - расширенные глаза ее наполнились слезами, а руки висели, как плети.
      - Мама умерла, - осекшимся голосом произнес Андрей.
      - Умерла, - тихо повторила Ольга.
      - И письма твои лежали. Я с фронта...
      - С фронта, - повторила Ольга.
      Они замолчали, глядя друг на друга и взглядами разговаривая. "Я так ждала, - выразили глаза Ольги. - Если бы ты знал это..."
      - Вам что, лейтенант, повторять надо? - услыхал он голос военврача. Идите за мной. Вы, ранбольная, тоже идите!
      Девушка на костылях прислонилась к стене и радостно кивала Андрею.
      - Идите! - повторила военврач, открывая дверь с табличкой: "Раздевалка".
      Молодая толстая санитарка разбирала ворох обмундирования и белья с пятнами крови.
      - У вас, лейтенант, язык отнялся? - закричала военврач. - Не могли объяснить, что с фронта?
      - Слушать же не хотели...
      Она смерила Андрея уничтожающим взглядом, хмыкнула:
      - И еще фронтовик. Уезжать когда?
      - Сегодня...
      - Еремеевна, - приказала военврач, - отведи этого сердцееда. - И, глянув на Ольгу, добавила: - А вы, милочка, задержитесь. Увидите через пять минут его.
      X
      Небольшая однокомнатная квартирка в старом доме рядом с госпиталем имела странный вид: из мебели только стол и узкий жесткий диванчик, а на гвозде висел футляр от скрипки.
      Ольга пришла минуты через три. Она была в том же госпитальном халате, но волосы причесаны и взбиты.
      - Как твоя рана? - спросил Андрей.
      - Заживает.
      - А что классная дама тебе говорила еще?
      Ольга наклонила голову, и щеки ее почему-то вспыхнули румянцем.
      - Сказала, чтобы ты отмылся... И чтобы я потом накормила тебя. И чтобы дала тебе носки...
      - Так это ее квартира? - удивился Андрей. - Санитарка привела меня сюда и говорит: "Сидите, как дома".
      Ольга щекой прижалась к груди Андрея:
      - Как у тебя сердце бьется... И сегодня уедешь. Сегодня?
      Андрей повернул ее лицо к себе, заглянул в глаза, будто мерцавшие теперь разгоревшимся где-то в их черной глубине огнем.
      - Ну? - шепнула Ольга.
      И, прижавшись друг к другу, они долго и молча сидели, захваченные незнакомым чувством близости. Андрей ощущал, как под больничным халатом подрагивает ее горячее податливое тело.
      - А я сказал, что ты моя жена, - проговорил он.
      Слабо улыбнувшись, Ольга раздумчиво сказала:
      - У нас все... и бабка и мать один раз только любили в жизни... И я чувствую, знаю это...
      По-осеннему быстро густели сумерки. Андрей стал целовать ее глаза, подбородок, шею в распахнутом вороте бязевой солдатской нижней рубахи. И, коснувшись рукой мягкого бугра на ее спине под халатом, где была рана, испуганно спросил:
      - Тебе совсем не больно?
      Ольга с внезапной порывистостью, так, что скатились к плечам рукава халата, обхватила его шею и быстрым осекавшимся голосом прошептала:
      - Ты не думай об этом. Совсем не думай.
      Андрей почувствовал, как у него мгновенно разрослось сердце, наполнив бешеным стуком всю грудь, и он задохнулся от признательности, смущения и от мысли, что она так просто решила все. И, словно трезвея, проговорил:
      - А полк сейчас, наверное, бой ведет. Еще не успел рассказать, что полком Самсонов командует. И Нина Владимировна там...
      Ольга ладонью вдруг прикрыла ему рот:
      - Ты жалеешь меня?
      - Жалею? - переспросил Андрей.
      Что-то материнское было в ее улыбке. Так улыбалась мать, когда Андрей в детстве спрашивал о каких-либо непонятных деталях жизни взрослых, допытывался, к чему все приводит.
      Рука Ольги скользнула по щеке Андрея, взъерошила на затылке волосы, и тут же она, вдруг испуганная чем-то, немного отодвинулась.
      - Уедешь. И опять ждать?
      - Теперь не потеряемся, - сказал Андрей.
      - Если долго не будет писем, убегу из госпиталя к тебе, - сердито пообещала Ольга.
      И Андрей, не понимая, отчего в ее голосе появились сердитые нотки, удивленно посмотрел на нее.
      Она встала, распахнула окно, затем, не поворачиваясь, опять сердитым голосом добавила:
      - В полку и кроме Нины Владимировны женщины есть...
      - Да что ты? - засмеялся Андрей, поднимаясь и сжав ее руку.
      - Не знаю... Это от страха, что мы долго не увидимся.
      Ветерок шелестел под окном листвой. С темной крутой набережной доносился смех, мелькали силуэты людей, кто-то играл на гитаре. А широкий простор Волги сверкал миллиардами блесток, и казалось, что он смыкается где-то далеко с темнотой звездного неба... Ольга повернула к Андрею лицо. И, как тогда, в коридоре госпиталя, все кругом исчезло, перестало существовать: и река, и земля, и город, а звезды перекатились в ее глаза.
      - Оленька, - сдавленно прошептал Андрей. И она с тихим, едва слышным, радостным стоном прижалась к нему.
      Андрей поднял ее на руки, совсем не чувствуя тяжести, будто тело обрело необычную легкость и слилось в одно с его телом...
      Спустя два часа он уже ехал в прокуренной, грязной теплушке. На соломе похрапывали бойцы, за отгородкой топтались кони. Эту кавалерийскую часть перебрасывали к фронту под Москву, и комендант станции, проверив документы Андрея, посадил его в эшелон Сидя у приоткрытой двери теплушки, Андрей глядел в ночь.
      Расставаясь, Ольга сказала: "Всегда теперь будешь со мной. И хоть далеко, хоть совсем позабудусь. Ты знай".
      "Чудачка... Разве может позабыться это? - думал он. - Можно ли уйти от самого себя?"
      В жизнь его вошел другой человек, с непонятным еще, плохо доступным образом мыслей, но ставший близким, дорогим, как никто иной. И жизнь приобрела новый смысл. А проносившаяся черная степь смотрела глазами Ольги, такими же бескрайними, как ночь, и наполненными восторгом, отчаянием, болью...
      - Но-о... Балуй! - сонно крикнул боец на коня, бившего копытом.
      - Чего? - отозвался другой.
      - Говорил, не ставь рядом кобылу... Он, холера, теперь уснуть не даст.
      К фронту Андрей добрался на вторые сутки. В селе, где располагался дивизионный медсанбат, узнал, что полк занимает оборону неподалеку. Пройти оставалось километра четыре. И там ухали частые разрывы, от которых дрожал воздух.
      Утренний морозец жег щеки. Хрустел под ногами ледок на дороге, умятой гусеницами танков. А кругом ни души, будто вымерла эта земля. Мертвым казался и сад, где ветки срублены осколками, стволы яблонь расщеплены. Но за садом были траншеи, огневые позиции гаубиц, ходы сообщений. Андрей остановился у крайней, сломанной вишни. Ровная, без кустика земля тянулась до насыпи железной дороги. Снаряды рвались на этой насыпи и, перелетая ее, падали между воронками, густо усеявшими луг. Холодный ветер мел черный, задымленный снег. Он увидел разбитую повозку, трупы лошадей, сожженный грузовик. Возле насыпи дымил подбитый немецкий танк. Кто-то бежал оттуда, прыгая через воронки, не обращая внимания на визг, разрывы снарядов И, когда подбежал, запаленно дыша, присел рядом, Андрей узнал в нем связного штаба полка Вытащив из кармана шинели кисет, боец начал трясущимися пальцами, рассыпая махорку, сворачивать цигарку.
      - Ну, бьет! - проговорил он, точно лейтенанта видел совсем недавно. - А у нас мины забыли довезти.
      - Где КП? - спросил Андрей.
      - Там же... за насыпью.
      - Далеко?
      - Где и вчера был. как отошли сюда.
      - Я из отпуска, - пояснил Андрей.
      - Из отпуска? - боец удивленно глянул на Андрея и засмеялся, думая, что лейтенант шутит. - Ну, дела, - Верно,- подтвердил Андрей. - Самсонов жив?
      - Живой... Еще как живой Говорит, из начальника боепитания душу вытряси, а мины достань Не то сам пойду и голову ему оторву... Живой! За три дня многих выбило.
      - И у разведчиков потери есть?
      - Хоронили четверых, видел. Кого, не знаю... По эту сторону насыпи хороним. А КП за насыпью сто метров. Третьего меня послали. Двоих на этой стометровке убило. Густо секет...
      Его маленькие, как пуговки, глаза на худом лице, заросшем светлой щетиной, опаленной у левой скулы, и теперь выражали сомнение. Шутил или нет лейтенант насчет отпуска? Какие могут быть отпуска с фронта без раны?
      И самому Андрею уже казались далекими, будто увиденные во сне, и город у Волги, где люди гуляют вечером по набережной, и часы, проведенные с Ольгой.
      За насыпью рассыпалась пулеметная трескотня, донесся прерывистый гул моторов, ударили противотанковые орудия.
      - Опять лезут, - поправляя на груди автомат, сказал боец. - Я побег. А вы энти сто метров пластуном, коль дойдете...
      XI
      По всему фронту шли тяжелые бои. Немецкие армии километр за километром упорно двигались к Москве. Семнадцатого ноября фельдмаршал Бок сообщил Гитлеру, что наметился прорыв между Клином и Солнечногорском. И в прорыв брошен танковый резерв.
      На участке прорыва была дивизия Желудева.
      Чтобы не дать возможности немецким танкам зайти с фланга, дивизия медленно отходила к Лобне. Бои шли теперь за каждое село. Окапываться в тридцатиградусный мороз было немыслимо, земля имела твердость камня. И единственными укрытиями стали погреба в горящих деревнях. Огненные языки днем и ночью лизали багрово-черное небо. И лица бойцов за неделю почернели, словно обуглились.
      Второй день рота вела бой в селе, половину которого заняли немцы. Утром танки пытались обойти село. Артиллеристы подбили возле леса четыре машины, другие откатились назад.
      В селе догорали еще некоторые хаты. Из пламени выступали обугленные ребра бревенчатых срубов. Гдето за дымом, на окраине села лязгал немецкий бронетранспортер. Иногда коротко постукивала его автоматическая пушка и оранжевые трассы пронизывали дым. Снаряды рвались, как гранаты, вскидывая пыль мерзлой земли, жухлые стебли помидоров на огородах, тучи серого пепла.
      Марго подползла к раненому, который тихо стонал, не поднимая головы. Застывшими пальцами она стала расстегивать его шинель. При виде раны горло наполнила тошнота. Осколки превратили бедро в лохмотья мышц, сухожилий. Кровь текла на грязный снег.
      - Не тронь, - стонал боец. - Уйди...
      - Миленький, потерпи, - шептала она, видя лишь засинелый оголенный живот и пальцами чувствуя его горячую, словно кипяток, на морозе кровь. Потерпи.
      Рана совсем нетяжелая. Чуть-чуть еще.
      У нее мелко дрожали губы. Сколько уже за эти дни перевязала ран, а привыкнуть не могла - всегда появлялось это ощущение слабости, точно сама испытывала потерю крови.
      Намотав бинт, она передвинулась и теперь увидела его молодое, испачканное копотью лицо с закушенной губой. В мутноватых, цвета дымного неба глазах, как у всех тяжелораненых, светилась отчаянная надежда.
      Она вспомнила, как утром этот боец, доказывая свое презрение к смерти, перебегал между печами и затем смеялся: "Так что, если убьют? Чихать на это..."
      - Ну поползем ..
      - А нога? Отрежут ведь.
      - Вот глупый.. Зачем резать ее? С такими ранами никто не умирает.
      Эти фразы она тоже повторяла много раз, а люди умирали, быстро истекая кровью на холоде, и в расширенных, остывающих зрачках тогда читался горький упрек. Странно было, что живые непременно верили этим фразам, ободрялись, хотя раньше слышали, как говорят их другим умирающим. Война оборачивалась еще той стороной, которую в полной мере узнают на фронте лишь санитары и хирурги. Разные по складу ума люди, даже те, кто бравировал жизнью, затем, инстинктивно чувствуя приближение смерти, не хотели осознать это и, готовые уже на любые страдания, обретали надежду, что их спасут.
      - Постой, - выдохнул раненый.
      - Ничего, - сказала она.
      - А-а... Тебе ничего... А мне? - с какой-то укоризной и легкой неприязнью к ней произнес боец.
      Отползая, Марго волоком подтягивала его к себе.
      - Я потерплю... М-м... Кабы не отрезали еще ногу, - стонал он, толкаясь рукой, чтобы помочь ей, и оставляя на снегу рыжие пятна крови. - Без ноги-то плохо.
      - Ты молчи, молчи, - просила она. - Еще немного, и доползем.
      Застучала пушка бронетранспортера. Снаряды визжали над головой, рвались неподалеку. Шагах в пяти за обгорелой трубой кто-то выругался.
      - Помогите же! - громко сказала она.
      Хрустнула под валенками зола, и около нее упал Щукин.
      - Кого это? - спросил он, заглядывая в лицо раненому - А-а... Пополнение... Кутейкин, топай сюда!
      От груды кирпича пополз Кутейкин с вещмешком на спине.
      - Давай быстрей, - сказал Щукин. - Хребет у тебя, что ли, жидкий?
      Втроем они дотащили раненого к погребу, где находился ротный наблюдательный пункт. Федосов сидел на бревне, а Леночка перевязывала ему голову. Тут были Зуев и командир третьего взвода младший лейтенант Стрельбицкий. В стороне под шинелью лежало тело младшего лейтенанта Ханбулатова, убитого час назад.
      Раненого бойца положили на солому у лаза в погреб. Он уже не стонал, а лишь громко, протяжно икнул и затих.
      - Доставили, - сказал Щукин и пальцами опустил его веки.
      - Что вы лезете в пекло? - хмуро поглядев на Марго, сказал Зуев. Вытащили бы и без вас. И так потерь много.
      - Знаете, как называют тех, кто хочет, чтобы все делалось без них? - с вызовом и слезами в голосе ответила Марго.
      - Как? - спросил Зуев.
      - Вот так, - не найдя подходящего слова, она вытерла рукавом шинели дергавшиеся губы.
      - Слышь, Федосов? - проговорил Зуев.
      Все тут были в копоти, с той характерной угрюмостью на осунувшихся лицах, которую дает многодневное нервное напряжение. Полушубок Зуева был распорот осколком, на каске виднелись глубокие царапины.
      - Слышь, Федосов, дерьмом в проруби называют мальчиков, которые осторожничают!.. На юге уже гонят немцев. Ростов освободили. А мы пятимся!
      В последнее время Зуев сильно переменился. Дважды командир дивизии отмечал в приказах его умелые действия: один раз, когда рота ночной атакой захватила немецкую батарею, и второй раз, когда, отступая, заманили на минное поле семь танков. Он теперь совершенно не переносил каких-либо возражений, будто проступала иная, скрытая под располагающим добродушием натура, о которой сам еще не подозревал.
      - Это не аргумент, - сказал Федосов.
      - Ханбулатов пошел в контратаку, - проговорил Зуев, - но ты ждал. Так?
      - Расстреляли бы и мой взвод, - заметил Федосов. - У них явное огневое превосходство. Бессмысленно сейчас атаковать.
      - Бессмысленно? - раздраженно переспросил Зуев - Когда говорят бессмысленно, я всегда ищу трусость.
      Федосов дернулся так, что Леночка уронила бинт.
      - Кто трус? - задыхаясь, спросил он.
      - Вообще говорю, - усмехнулся Зуев. - Стрельбицкий, у тебя сколько человек?
      - Двадцать два, - хмуря тонкие брови, отозвался тот.
      - И у Федосова двадцать, - сказал Зуев. - Еще от взвода Ханбулатова шестеро осталось... Атакуем, как немного стемнеет. Это приказ. Сигнал к атаке - белая ракета... Ну, что вы мрачные? Внезапно надо атаковать.
      - Я против этого решения, - Федосов надел каску, запихнул под нее бинт и встал.
      Он взял автомат и медленно, точно еще надеясь, что Зуев крикнет, вернет его, пошагал к своим бойцам.
      Стрельбицкий молча наклонил голову. Он был высокий, чернобровый, с тонким лицом, длинными ногами, никогда не спорил, аккуратно выполнял любые распоряжения Зуева, но делал все как-то механически.
      И на девушек Стрельбицкий глядел обычно так равнодушно, что взгляд его казался Марго безжизненным.
      - Аргумент, - отчужденно сказал Зуев. - Разболтались вообще-то... Все отступаем, это не аргумент?
      - За неделю мы отошли всего на тридцать километров, - неожиданно громко произнес Стрельбицкий. - Разве это отступление? И позади нас еще линии обороны.
      Марго удивленно отметила, что голос его вовсе не мягкий, как думалось, а резкий, звонкий, бурлящий эмоциями. Зуев, как бы тоже удивленный, встал и нахмурился, покусывая губу.
      - Скажи еще, что Волга течет в Каспийское море И насчет бессмысленности я не так уж и вообще говорил Меньше рассуждай, а действуй... Я к пушкарям иду.
      Семидесятишестимиллиметровое орудие, приданное роте, стояло в десятке метров. Командир орудия, старший сержант, в бушлате и громадных подшитых валенках раскорякой лежал на земляном конусе погреба.
      Двое артиллеристов обтирали ветошью снаряды, наводчик проверял механизмы.
      - Эй, пушкарь, - окликнул Зуев старшего сержанта. Тот повернул голову, сполз на животе - Бронетранспортер выглядываю, - сказал он.
      - Ты накрой его по звуку.
      - Не могу, - старший сержант поскреб рукавицей щетинистый подбородок.
      - Что значит не могу? - возмутился Зуев.
      - Лимита нет.
      - Какого еще лимита?
      - На снаряды. По закрытым целям три снаряда в день. Больше не дают.
      - На кой черт мне здесь пушка?
      - Кабы высунулся он. А так не могу. Холку мне за пустую стрельбу комбат натрет.
      - Что мне твоя холка? - горячился Зуев. - Атаковать буду. Ясно?..
      - Не могу, - твердо сказал артиллерист. Маленький, усатый, с примороженной опухшей левой щекой, он виновато глядел на лейтенанта. - У меня ж девять снарядов только. И себя враз обнаружим...
      - Ах, вот чего боишься! - перебил его Зуев. - Так и говори!
      - Закусил ротный удила, - неприязненным тоном сказал Щукин около Марго. - Людей, как подковы, гнуть хочет. А люди не подковы... Идем, Кутейкин. Давай, военфельдшер, приходи. У нас там картошка печеная есть.
      - Спасибо, - ответила Марго и пошла к сидевшей на бревне Леночке.
      - Это Зуев послал их, когда увидел, что раненого тащишь, - сказала Леночка. - "Что, - говорит, - в роте мужиков нет? Вы сидите, а девчонка под пулями ходит".
      - Он умер, - вздохнула Марго. - Напрасно было...
      Устала я так, что даже заплакать не могу. А хочется...
      Зуев все же странный. Грубым часто бывает. Ты не ошибешься в нем?
      - Не ошиблась ли? - задумчиво проговорила Леночка. - Уже...
      - Что?
      - Я сама к нему пришла. Вчера... Да... Он совсем негрубый. Ему трудно.
      - Ленка, милая... Но как же ты?
      - Как? - сказала Леночка. - Если бы мы всегда хорошо умели разбираться в наших чувствах, то не было бы плохих людей, обманутых надежд и глубоких ошибок. Ведь и меня и его могут убить. Эго от нас не зависит. А пока живем - к черту всякую ерунду.
      - Зуев так говорил?
      - Нет. Он хотел наоборот... хотел, чтобы у нас после войны была свадьба, чтобы кричали "горько". И он бы тогда первый раз меня поцеловал. Он ведь агроном.
      У них на Дону много садов, и свадьбы устраивают в саду, когда цветут яблони. А я вспомнила Наташу.
      - Но ты... Ведь это... - начала Марго и закусила губу.
      Они помолчали немного.
      - Идем печеную картошку есть, - сказала Марго.
      - Идем, - улыбнулась Леночка, оглядываясь на Зуева, который еще разговаривал с артиллеристом, и в ее улыбке чувствовалась затаенная нежная грусть. - Печеная картошка - сила. Да?
      XII
      Щукин и Кутейкин устроились за обрушенной трубой. В горячей золе от сгоревшей хаты пеклась картошка. На камельке широкой русской печи стояли бутылки с зажигательной противотанковой смесью. Кутейкин держал одной рукой котелок, а другой противогазную коробку над ним. Щукин лил зажигательную смесь из бутылки, и через противогазные фильтры осветленная жидкость стекала в котелок.
      - Что вы делаете? - удивленно спросила Марго.
      - Сейчас испробуем, - ответил Кутейкин. Он тряхнул противогазную коробку, отложил ее и обеими руками взял котелок. - Ну, господи благослови!
      Кутейкин отпил глоток синеватой жидкости, затем еще. Глаза его выпучились, каска сползла на лоб.
      - У-ух... Вроде первака. Чистый денатур. Опричастился. Мать честная!
      - И как? - поинтересовалась Леночка.
      - В самый раз. До печенки достает. Это ж надо выдумать. И против танки можно, и для успокоения души... Немец бы в жисть не сообразил такого.
      В той стороне, где находились немцы, приятный баритон запел: "Мо-оскау моя..."
      Та-тата, - протрещал немецкий пулемет, как бы аккомпанируя в удивительно точном ритме, а пули высвистами растянули эту мелодию над трубой.
      - Гляди-ка, поют, - сказал Кутейкин, приноравливаясь еще выпить. Но Щукин отобрал у него котелок:
      - Дорвался... Хлебнешь, военфельдшер?
      - Нет уж! - ответила Марго.
      - А то бы согрелась. - Щукин допил жидкость, поморщился, выковырнул из золы печеную картофелину. - Ух, черт! Два раза, говорил тебе, надо фильтровать. Серой еще отдает.
      - Как наши деды бают, - засмеялся Кутейкин. - У солдата на войне бывает два выхода: либо живой останется, либо убьют. Если убьют - опять два выхода: либо в рай попадет, либо в ад. И в аду два выхода:
      либо черт солдата съест, либо солдат черта...
      - Ну а если черт? - спросил Щукин.
      - Вот из черта будет один выход, как у этой серы из нас.
      Щукин усмехнулся, покидал в ладонях горячую картофелину, отдал ее Марго. На Леночку он почему-то даже не смотрел.
      - А у некоторых и на войне третий выход бывает, - сказал он.
      - Это как? - удивился Кутейкин.
      - Под крылышко лейтенанта. Раз - и в дамках, - ответил Щукин.
      - А-а, - Кутейкин смущенно наклонил голову, отковыривая запекшуюся картофельную шелуху. Щукин теперь в упор глядел на Леночку.
      "Они все знают, - догадалась Марго по злому, насмешливому блеску в его глазах. - Я не знала еще, а они знали. Сейчас Ленка даст ему оплеуху".
      Но Леночка как-то беззащитно улыбнулась и вздохнула.
      - Понимаете, ребята, - сказала она. - Люблю его.
      Что же делать?
      Щукин, ждавший совсем другого, растерянно заморгал веками.
      - Что же делать? - повторила Леночка. - Если так...
      - Уж тут ничего не сделаешь, - закивал ей Кутейкин. - Уж тут... Любовь, она как война. Дезертиров не жалует. И другим соваться нечего. Она другим непонятная. Другие токо мусору нанесут. Это уж так.
      - Дайте закурить, - попросила Леночка.
      - Еще и курить?.. Дыму-то напущено, что неба не видать. Ты горяченькой поешь, - сказал Кутейкин.
      Щукин молча вытащил кисет, протянул его Леногтке.
      - А вы, Кутейкин, женаты? - спросила Леночка.
      - Вдовый. Десять годков уже неприкаянный.
      - Кому же письма строчишь? - удивился Щукин. - По нескольку штук в день...
      - Разным, - смущенно кашлянул тот. - Одиноких теперь много. В газетке вычитаю: доярка или на заводе работает. И пишу, что есть на свете боец Егор Матвеич Кутейкин, тоже одинокий.
      - Эх, Егорий-мученик, - рассмеялся Щукин.
      - Мне-то пажить невелика, - сказал Кутейкин. - И почта казенная, без марок. А им вдовью тоску легче нести. Отойдет война, если не убьют, поеду гостевать.
      - Вот охламон, - покрутил головой Щукин. - Сколько баб заневестишь.
      - Не то, - вздохнул Кутейкин. - Без мужних рук хозяйство теперь валится. Я ж плотник. И по сапожному делу могу. Где крышу обладить надо, где еще что.
      Леночка прикрыла глаза. Марго вдруг заметила, что от уголков губ ее тянутся, будто легкая осенняя паутинка, морщинки, невидимые раньше.
      - Обкрутят, - сказал Щукин. - Бабы обкрутят враз.
      - Да оно как... Женщины бывают хороши по всем статьям, а вспомню Марьюшку, и нет душевного согласия. Тихая она была, вроде незаметная. И засватал ее по пьяному делу. Дружок мой свадьбу играл, ну и заспорили. Я говорю, бабы все одинаковые. Которую первую на улице встречу, та и будет моей. Вывалились гурьбой на улицу, и Марьюшка тут, босая, расхристанная, да еще с тряпкой в руке. А куда ж деваться?.. Прожил три года. Я в себе обиженность имел, что ее тогда как раз на улицу вынесло. Чуть не по мне до крика распалялся. Она сидит в уголке и тихо плачет. Ласковости к ней не допускал, а теперь бы... Эх, да не вернешь. Застудилась она и слегла. Говорит мне вдруг:
      "Ты, Егорушка, женись быстрей. Кто тебя, пьяного, домой сведет и рассолом отпоит?.. А в тот день, как засватал, я полы в хате мыла. Подружка забегла и сказала про ваш спор. Вот я и выскочила босая. Любила тебя..."
      Померла тихо, незаметно. А я десять лет к водке боле не прикасался. Человек-то своей радости не видит, пока не отымут у него...
      Длинная пулеметная очередь хлестнула в трубу.
      - Рус, ходи! - прокричал немец. - Ходи, иван!
      - Это по кому-то бьют, - сказал Щукин, приподнимаясь. - Точно. Младший лейтенант идет.
      Через обгорелые бревна прыгнул Стрельбицкий, тяжело, с хрипом в легких дыша, упал на колени. А глаза, обычно равнодушные, теперь сияли мальчишеским удовольствием.
      - Заметили, дьяволы. Я бегу, а он чешет из пулемета. Бегу, а он чешет. И мимо...
      - Вы бы кругом обошли, - посоветовал Щукин.
      - Далеко. Нет время. Сколько вас тут?
      - Он, да я, да мы с ним, - ответил Щукин. - И санчасть при нас. Бери картошку, младший лейтенант.
      - Значит, вас двое? - уточнил Стрельбицкий, обчищая тонкими пальцами бурую золу с картофелины. - Этот пулемет мешает. По красной ракете надо его убрать, лучше гранатами.
      - Я уж прицеливался, - сказал Щукин. - Там веселый фриц сидит. То поет, то играет.
      Как бы в подтверждение немец стал исполнять на губной гармошке что-то бравурно-тягучее.
      - Бах, - задумчиво улыбнулась Леночка.
      - Что? - насторожился Кутейкин.
      - Баха играет, - кивнул Стрельбицкий. - Значит, ясно, Щукин? Главное, этого музыканта убрать.
      Я дальше...
      Легкими прыжками, с какой-то грациозной стремительностью он пронесся над пепелищем и скрылся за соседней, такой же обгорелой, широкой русской печкой, возвышающейся меж дымящих углей.
      - Кем раньше был Стрельбицкий? - спросила Марго.
      - Вроде бы по женской части, - ответил Кутейкин. - Из тех, что представления дают.
      - Танцором, лапоть, в балете, - сказал Щукин. - Он парень что надо.
      - Это верно, - согласился Кутейкин. - Да я про то, что не мужчинское это дело. Мужик должен землю пахать иль у машины работать. А это что?
      Леночка старательно разжевывала картошку, и на зубах у нее хрустела зола. Кутейкин привалился спиной к трубе.
      - Еще в запасном полку был у нас один. Так он всем говорил: "Я игуанодон".
      - Кто? - недоуменно переспросила Леночка.
      - Игуанодон... Чего это, никому было не ведомо.
      Попробуй угадай, а спросить никто не спросит, чтобы дурость свою не выказать. Игуанодон - может, ученый какой. Ротный его писарем определил. Мы на учении целый день, а он в кухне сидит... Потом уж вызнали, что так здоровый дурак назывался, который ходил на двух ногах и жрал много. Животное такое было.
      - Ловкач. Ну и ловкач, - хохотал Щукин.
      Рассмеялись и Марго с Леночкой. Короткая пулеметная очередь тут же ударила в трубу.
      - Иван, нихт ха-ха! - крикнул немец.
      - Ну, бродяга, дождешься! - заорал Щукин, хватая автомат.
      - Да чего ты? - удержал его Кутейкин. - Ты высунешься, а он из пулемета. Куражится он...
      На запад от села повисло и будто примерзло к лесу огромное темно-красное в дыму солнце. И вечернее стылое небо обливалось кровяными пятнами. Леночка беспокойно посмотрела назад, где остался Зуев.
      - У вас трудно понять, - сказала Марго, - где шутка, где серьезно.
      - Да-к оно и в жизни, - Кутейкин хитро прищурил один глаз, - не поймешь, когда плакать надо, а когда смеяться.
      - Картошка очень вкусная, - проговорила Леночка, сворачивая цигарку. Щукин, ты под пули не лезь.
      Не надо. Мне будет горько, если тебя убьют. Честное слово.
      - Обойдется, - примирительно сказал Щукин. - Возьми кисет, у меня другой есть. В госпитале, когда был, одна черноглазая на память расшила.
      Тем же путем, укрываясь за плетнем, где на кольях, точно отрубленные головы, висели горшки, а у основания намело снегу и копоти, они добежали к погребищу Зуев сидел на бревне, что-то писал. Около него топтался старшина Бурда и рядом, присев на корточки, ждал молоденький связной из штаба батальона. Артиллеристы еще возились у пушки.
      - Отдашь комбату, - говорил Зуев. - Противника я сейчас выбью. Драпанут на пулеметы третьей роты.
      Еще лучше минами накрыть. Там лощинка... А ты, Бурда, принимай взвод Ханбулатова. У тебя задача: двигаться с фланга.
      - Коней-то куда? - спросил Бурда. - Имущество ведь ротное ..
      - Мне думать о твоем имуществе? - резко сказал Зуев. - Бегом к взводу!
      Глядя вслед старшине, который побежал мелкой, стариковской торопью, нагнувшись и смешно виляя широким, обтянутым ватными брюками задом, раскидывая ноги в негнущихся валенках, он протянул связному записку:
      - Если через десять минут комбату не вручишь, голову оторву. Понял?
      И тот, кивнув, бросился мимо девушек, чуть не споткнувшись о тело Ханбулатова. Пустой котелок громко звякнул в его вещмешке.
      - Ну, все, - проговорил Зуев. - Где это вы гуляли?
      - Ужинали, - ответила Леночка, вытаскивая из кармана печеную картофелину.
      - Чудеса, - улыбнулся Зуев, суровость на его лице как-то вдруг исчезла, хотя брови оставались сдвинутыми. - А старшина тут живого гуся разыскал. Выбьем фрицев и позавтракаем.
      - Лейтенант! - крикнул артиллерист с погребища. - Опять дымовую завесу ставят.
      - Балуются, черти, - ответил Зуев. - Пусть дымят.
      Он снова улыбнулся Леночке и, держа в одной руке картофелину, а в другой ракетницу, полез на погребище. Не было стука пулеметов, лишь потрескивали догорающие срубы, где-то скрипела зола - это переползали, готовясь к атаке, бойцы. Солнце утонуло в дыму, и зыбкая, пугливая тьма клочьями обваливалась с неба.
      - А знаешь, - тихо сказала Марго, - у Щукина другого кисета нет.
      - И что же?
      - Так... Зуев, по-твоему, идеал?
      Леночка нахмурилась, быстро взглянула на подругу.
      - Не могу понять, добрая ты или нет.
      Холодный ветер гнал дым на юг, к Москве. Дым стелился низко, резал глаза. И, может быть, оттого у обеих выступили слезы.
      XIII
      Атака началась в тишине. Но спустя пять или шесть секунд взвилась ракета, изливая мертвенный свет, и тут же неистово затрещали пулеметы. Где-то бухнули гранаты, донесся короткий истошный вопль. Теперь десятки ракет словно изорвали ночь, отодвинули мрак в поле, где он загустел каменной чернотой, отгородив прочий мир. А здесь, в ярком свете, перепрыгивая через воронки, минуя обгорелые трубы, по не затухшей еще золе, раскидывая ногами угли, бежали цепью люди. За плечами у некоторых болтались вещмешки с притороченными котелками, поблескивали каски. И сверху от ракет на них осыпался дождь искр. Выкаченное из укрытия орудие плеснуло снопом огня.
      Леночка привстала, отыскивая взглядом Зуева.
      - Левее два! - командовал старший сержант. Опять гулко выстрелила пушка, и сразу тяжелый разрыв осветил подкинутые бревна, какие-то лохмотья, человеческие фигуры в том месте, откуда неслись зеленые пулеметные трассы.
      Было ясно, что атака, как и рассчитывал Зуев, оказалась внезапной. Бойцам оставалось пробежать еще немного. И там неожиданно взревел мотор бронетранспортера, оглушительно застучала его автоматическая пушка. Видно было, как на упавших, пробитых этими снарядами, загорались шинели, как с одного бойца сорвало каску и он присел. Кто-то метнулся назад под прикрытие печных труб, кто-то еще бежал вперед, и навстречу поднимались темные силуэты, брызжущие рыжими клочьями огня автоматных дул.
      - Разворачивай! - закричал осипшим вдруг голосом старший сержант. - По бронетранспортеру...
      Его команда утонула в разрывах, хлестнувших по земляному конусу погребища, по щиту орудия. Двое артиллеристов, взявшихся за лапу станины, повалились. Откинулся навзничь и заряжающий, выронив из рук снаряд. Марго кинулась туда и увидела еще, как скатился с погребища Зуев. Большими скачками, чтото крича, он побежал в гущу боя, а следом метнулась фигурка Леночки.
      Старший сержант оттолкнул наводчика.
      - Заряжай! - выкрикнул он.
      Другой боец уже повернул станину, когда хлестнула новая очередь, и пушка точно подпрыгнула, издав скрежет, звон. Марго упала на артиллеристов, оба, видно, были убиты и даже не шевельнулись. Наводчик сидел, прикрыв руками лицо, кровь текла меж пальцев.
      Бронетранспортер, лязгая гусеницами, двигался к орудию.
      - Подавай, - толкнул ее боец. - Снаряды подавай.
      Он выругался, принимая ее за кого-то из расчета, сунул в руки тяжелый холодный снаряд. Все решали какие-то мгновения - удастся ли подбить бронетранспортер до того, как он наползет на орудие. Взгляд ее теперь схватывал то залитое потом скуластое лицо бойца, то руки сержанта, который выхватил у нее снаряд. Голые пальцы ее уже не чувствовали холода металла, и полупудовая чушка казалась почти невесомой. Выстрел блеснул молнией.
      - Готов! - закричал старший сержант. - Давай еще...
      Она повернулась, но вместо скуластого лица увидела раскинутые ноги в ботинках. Перешагнув через убитого, схватила из ящика снаряд...
      Не было уже гулкого треска автоматической пушки.
      Затухали ракеты. Метрах в тридцати стоял бронетранспортер. Что-то горело внутри, освещая железные лепестки пробоины. Словно растворились в обволакивающей мгле фигурки людей. И только часто бухали карабины, режуще-звонко перекатывалась автоматная стрельба. У станины присел и дергал затвор винтовки какой-то боец. Орудие зарядили, но старший сержант медлил.
      - Погодим, - сказал он. - Что еще? Хитер немец.
      Бронетранспортер сюда на руках выкатил. Для чо и дым пускал.
      - Уж как хитер, - отозвался присевший боец.
      - А ты кто? Почему здесь? - удивился старший сержант. - Какого взвода?
      - Я и есть взвод... Гляди-ка, - ответил боец, показывая стволом винтовки на лежащих метрах в десяти убитых немцев - Уж посекли бы вас тут. Орудию, вишь, забрать хотели.
      Отблески горящего бронетранспортера играли на его каске и худых скулах.
      Марго стала бинтовать лицо наводчика, иссеченное осколками. А он громко, натужно скрипел челюстями.
      - Шестеро нас было, - продолжал боец, - и старшина. Теперь-то я один, значит. Куда ж мне?
      - Оставайся, - согласился старший сержант и повернулся к наводчику: Как ты, Иван? Глаза целы?
      Наводчик промычал что-то из-под руки Марго.
      У погребища двигались тени, хриплый голос Зуева спрашивал:
      - Федосов где? Кто видел? А Стрельбицкий жив?
      - Ранен, - ответил кто-то. - Вон тащат его.
      Тишина опять висела над пепелищами, лишь доносились стоны раненых, невнятные, глухие в плывущей из-за печных труб черноте.
      Бой кончился Теперь командиры собирали оставшихся, подсчитывали убитых, чтобы написать донесение в штаб и по неписаному обычаю войн указать свои и чужие потери, хотя чужих потерь никто не знал.
      Марго отвела к погребищу артиллериста. Сюда шли легкораненые и несли на руках тех, кто не мог идти.
      Леночка уже бинтовала грудь Стрельбицкому, а Кутейкин одной рукой поддерживал его, другая pyka, выпростанная из рукава шинели, была наспех замотана полотенцем.
      - Ты молчи, - говорил Стрельбицкому Зуев - И так все ясно... Это бронетранспортер, черт бы его побрал, все испортил. Кому передашь взвод?
      - Щукину, - прохрипел тот.
      - Ну что ж, - ответил Зуев. - Так и сделаем Вынырнул из темноты Федосов, без каски, с немецким ручным пулеметом на плече. Он бросил пулемет, молча обвел глазами сидевших раненых и так же молча, не глядя на Зуева, опустился на корточки возло Стрельбицкого.
      - Крепко тебя?
      - Ничего, - простонал Стрельбицкий. - Автоматчик...
      Он закашлялся, брызгая кровавой слюной.
      - Молчи, молчи, - сказал Зуев. - Сейчас отправим.
      А там быстро штопают.
      Кто-то подвел ближе лошадей. Стрельбицкого и еще двух тяжелораненых уложили в повозку. Лошади храпели, чуя кровь, испуганно дергались.
      - Галицына, - распорядился Зуев, - повезешь их.
      - Да я никогда не ездила, - ответила Марго. - И лошадей боюсь.
      - Что еще за дамские штучки? - вспылил Зуев. - Быстро! Кого еще я могу выделить? А, черт! Кутейкин, садись, поможешь ей.
      - Это ладно, - засуетился Кутейкин. - Хоть и одноруч, а управимся.
      - Около Красной Поляны медсанбат, - говорил Зуев. - Дорога прямо через лес.
      - Управимся, - повторил Кутейкин, беря вожжи.
      XIV
      Как только отъехали от села, ночь будто стала гуще Погромыхивала дальнобойная артиллерия. Иногда мглу синим огоньком рассекала шальная трассирующая пуля. Было одиноко, жутко в этой шумящей гулом орудий холодной темноте.
      - На-алегай, милые, - ласково покрикивал Кутейкин. - Отдохнули, чать... - И лошади, как бы успокоенные его голосом, шли ровнее.
      Марго стала накрывать раненых дырявыми, отслужившими свой срок телогрейками, шинелями, которые числились еще где-то в ведомостях за убитым старшиной.
      - Сестренка... пить, - застонал боец с раной в животе.
      - Нельзя тебе, нельзя.
      - Печет... Хотя снежку дай. Все нутро печет. Хоть лизнуть.
      - Ты пойми, до операции никак нельзя.
      - Понимаю, а спасу нет, как печет. Скорей бы...
      В легком скрипе двуколки ей почудился и голос Стрельбицкого.
      - Что? - наклонилась она к нему. - Вам холодно?
      Голова его тряслась, подпрыгивала, и, закусив губу, он смотрел вверх.
      - Небо черное. Какое оно черное... А там звезда упала.
      - Это пуля. Трассирующая пуля, больше ничего
      - Да, - медленно, как при смертельной усталости, он закрыл веки, но тут же их снова поднял. - Не хочется умирать под таким небом. Совсем нет звезд Я доживу до утра?
      - Конечно, - говорила ему на ухо Марго. - И не только до утра...
      - Правда? - слабо улыбнулся он. - А звезд нет...
      Каждая женщина хочет быть чьей-то звездой. Ведь хочет? Если вы будете моей звездой... пусть недолго.
      Марго подумала, что это бред, но глаза Стрельбицкого смотрели осмысленно и вопросительно. Что-то стиснуло ее горло, невозможно было дышать.
      - Да, - сказала она, - да.
      - Спасибо... А Зуеву... ему не нужна звезда. И таких, как ни странно, любят больше... Почему?
      - Не надо говорить. Вам нельзя. Молчите.
      Стрельбицкий умолк, и лицо его в копоти и пороховой гари обрело выражение покорной задумчивости.
      - Испить бы, - стонал рядом боец. - Ох, печет.
      Они уже ехали через лес. Стало еще темнее. Глаз различал лишь неровные, пушистые контуры заснеженных елей, туманные стволы берез. И запах морозной свежести, совершенно непривычный, колкий после дыма, остро щекотал ноздри. Вытянув руку, она ухватила с ветки немного снега и приложила к губам бойца.
      - Э-эх, благодать, - слизывая языком тающие кристаллики, выдохнул он. Морошкой отдает... У нас морошка-то в лесу ковром. Пиво из нее...
      - Стой! Тп-ру-у! - закричал вдруг Кутейкин. - Мать честная!
      - Что там?
      - Завал... Во тебе и прямая дорожка.
      - Как же? - обеспокоилась Марго. - Как теперь?
      - Объезд где-то. Старшина ведь ездил.
      - Быстрее надо, Кутейкин... Быстрее!
      Кутейкин молча спрыгнул и начал разворачивать лошадей. Метрах в тридцати от завала была узкая просека со следами колес. Кутейкин внимательно пригляделся к этой дороге и прошел вперед немного, топая валенками.
      - Кабы мин тут не набросали, - сказал он, возвратившись. - У саперов это просто.
      - А если бы вы подорвались? - удивленно спросила Марго.
      Кутейкин не ответил и, шумно сопя, забрался на облучок.
      - Ну авось да небось... Трогай, милые!
      - Как рука? - спросила Марго.
      - Да-к, шевелится. Письма отписывать буду... Сон мне нынче интересный приснился. Вздремнул я на горяченькой золе, аккурат перед атакой. Гляжу: собрались все правительства, сколь их есть на земле, - толпа огромная, краю нет. Спрашивает один: "А что, мужики, не довольно ли кровушку простого народа лить, хаты жечь?" Галдеж тут поднялся: "Как это, да чего?.." "А так, - говорит, - сделаем на всех одно правительство. Когда одно правительство, то с кем ему воевать? Солдат - по домам, к бабам".
      Жизнь, как в раю. Сызнова галдеж: "А нам куда?.."
      - И тебя бы, Кутейкин, сделать президентом, - слабо отозвался младший лейтенант.
      - А что? Уж я бы... Ну, чего из этого разговора вышло, я не доглядел. Щукин меня толкнул и говорит:
      "Идем пулемет сымать". Певуна того мы гранатой достали. Верещал, как заяц. Еще трое было... Какой-то успел меня из автомата. Да положили мы всех.
      Кутейкин оглянулся и тихо сказал Марго:
      - В самом деле, кажись, нету мин. Или пронесло?..
      И дорога езженая, а людей не видать. Что бы это?
      Проехали еще километр. Беспокойство все сильнее охватывало Марго: неужели заблудились? Чуть синее стал воздух, и лес будто кутался в холодный рассветный туман. Из этого тумана донеслось глухое урчание моторов.
      - Танки идут, - обрадовался Кутейкин. - Значит, и живая душа есть... В медсанбате перво-наперво водкой угостят. А как же? На таком холодище без этого нельзя.
      Дорога круто сворачивала по опушке леса. Впереди, скрывая гудящие танки, была железнодорожная насыпь. Марго соскочила с повозки:
      - Я узнаю...
      Она взбежала на гребень насыпи к рельсам и тут же испуганно присела, услыхав далекую немецкую речь.
      Там, за насыпью, у опушки леса, виднелись какие-то громадные силуэты. Около них двигались тягачи.
      - Чего это? - проговорил, взбираясь следом, Кутейкин.
      - Немцы.
      Опять донеслась команда, отчетливая и резкая в сухом морозном воздухе.
      - Гляди-ка, пушки это, да огромадные. Мать честная. Выше леса торчат. Эт-та угостит, и не проглотишь.. Давай назад, от греха!
      В поле зрения Марго еще попался железнодорожный столбик и отметка "31". Спустившись, они вместе начали заворачивать лошадей.
      - Куда? - приподнял голову Стрельбицкий.
      - Да немцы тут, - шепотом ответил Кутейкин. - Известное дело... Пушки у них.
      - Где мы?..
      - А поди разберись.
      - Большие пушки?
      - Обомрешь. Снаряд, чай, поболе меня.
      - Нельзя уходить... Нельзя! - беспокойно завозился младший лейтенант. Вы понимаете? Дальнобойные. Они будут стрелять... По Москве.
      - Так у нас и винтовок нет, - опешил Кутейкин. - Чего делать?
      - Этими снарядами по Москве... Подождите... Тут железнодорожная линия. Где-то должен быть телефон.
      Станция или разъезд. Надо туда.
      - Постреляют же, - уронил Кутейкин.
      - Нельзя иначе... - Глаза его вдруг стали прозрачными как лед. - Я приказываю!
      - Эх,- вздохнул Кутейкин. - Думал, еще малость поживу.
      Он погнал лошадей вдоль насыпи. Отпечатки танковых гусениц явственно вырисовывались здесь, на снегу.
      Немецкие танки шли, очевидно, ночью в ту же сторону, куда ехали они.
      - Ну, Галицына, - тихо спрашивал младший лейтенант, - что-нибудь есть? Вы же моя звезда... Что увидели?
      - Ничего пока, - стараясь унять дрожь в голосе, отвечала она.
      Раненный в живот боец только ворочал глазами.
      Третий, артиллерист с забинтованным лицом, не приходил в сознание.
      - Темнеет что-то, - сказал Кутейкин. - Дом вроде.
      - Хорошо... Гони, - проговорил Стрельбицкий. - Должен быть телефон.
      - А если там они? - спросила Марго.
      ~ Вы уйдете в лес, - ответил Стрельбицкий. - Звезды не умирают.
      Это был станционный домик на разъезде.
      - У меня пистолет, - сказал младший лейтенант. - Я буду стрелять, если что... А вы успеете добежать к лесу... Идите!.. Черт, не могу сам.
      И она медленно пошла туда.
      - Телефон, - добавил с повозки младший лейтенант.
      Слабый, угасающий вскрик показался ей громом - так обострился слух. Двери были распахнуты, окно выбито. Снег кругом в жирных, черных пятнах и разрыхлен гусеницами. Она ждала, что вот-вот затрещит автомат. Ноги слушались плохо, не гнулись почему-то в коленях, и каждый шаг давался с большим усилием. Она поднялась на крылечко и зашла внутрь. Свет луны едва пробивался в окно. На полу, истоптанном и грязном, валялись окурки немецких сигарет. Телефон висел на стене, в другой маленькой комнатке. Она сняла трубку, не веря, что может работать этот телефон, когда танки пересекли линию связи. Но в трубке зашуршало, сердитый женский голос ответил:
      - Диспетчер.
      - Послушайте, - давясь от волнения и радости, заговорила Марго. - Где вы находитесь?
      - То есть как где? В Москве... Что вы там шепчете?
      - Послушайте, я не могу громче... Мне нужен какой-нибудь штаб. Здесь немцы.
      - Где немцы? - испуганно спросила женщина.
      - Здесь какой-то разъезд .. Мне нужен штаб. Это очень важно...
      - Не знаю я никакого штаба, - проговорила трубка. - Глупо разыгрывать.
      - Да поймите же... Немцы устанавливают пушки...
      Вот номер, - и Марго сказала ей ном-эр телефона Невзорова. Пожалуйста...
      - Серьезно говорите? Ну, попробую, - в трубке щелкнуло и долго была тишина. Потом мужской усталый голос ответил:
      - Слушаю.
      - Костя? - крикнула она, хотя уже поняла, что не его голос. - Это штаб?.. Штаб?
      - Кто говорит?.. Вы, дамочка, перепутали.
      Марго торопливо стала говорить о пушках, которые устанавливают возле железной дороги.
      - Вы сами видели? - спросил тот, и она чувствовала, как беспокойно напрягся человек у другого конца провода.
      - Да, да... У железной дороги. На столбе здесь отметка "31". Это у Красной Поляны.
      - Какой калибр орудий?
      , - Не знаю... Только большие...
      - Ясно... Минуточку.
      - Алло, алло! - звала она. - Я не могу ждать...
      У меня раненые.
      Но трубка молчала. Бросив ее, Марго выскочила из домика. Кутейкин с округлившимися глазами и открытым ртом держал вожжи так, чтобы сразу хлестнуть лошадей.
      Она прыгнула на двуколку, больно ударившись грудью. И Кутейкин тут же махнул вожжой.
      - Но-о, милые... Выручай!
      Он погнал лошадей по дороге, сворачивавшей в лес.
      Здесь уже не было отпечатков танковых гусениц, виднелся лишь припорошенный санный след.
      - Есть телефон? Работает? - спрашивал ее Стрельбицкий. - Вы говорили?
      - Да, да, - с усилием выдохнула она.
      - Кому сказали?..
      - Это штаб... У меня руки дрожат.
      - Поздно, - улыбнулся ей синеватыми, с запекшейся кровью губами Стрельбицкий. - Поздно бояться...
      Возможно, это самое главное, что вы могли сделать за всю жизнь...
      - Авось да небось, - бормотал Кутейкин. - Инда взопрел я. Гляжу, фриц по насыпи идет. Что тут сделаешь? А он, видно, за своих издаля-то принял... Куда еще нелегкая унесет? Так и родимчик влепится. Эх, люди...
      XV
      Еще час они ехали по молчаливому лесу, слушая то далекие, то близкие выстрелы танковых орудий. Все больше светлело небо. Наконец увидели село, перед которым были окопы. Лейтенант, подбежавший к ним, спросил, откуда выехали.
      - Оттуда, - махнул рукой Кутейкин. - А в лесу немцы гуляют.
      - Мы же второй эшелон, - засмеялся лейтенант. - Это вам со страху показалось.
      - Ну, ну, - буркнул Кутейкин. - Гляди... Как бы у самого потом со страху не мокло.
      Стрельбицкий лежал с закрытыми глазами, какойто безучастный, удивительно спокойный.
      - Быстрее, Кутейкин, - сказала Марго. - Быстрее!
      В селе над избами курились дымки топившихся печей. У обледенелого колодца спорили бабы, держа коромысла, как винтовки. Неумело переставляя грубые костыли, шел по улице раненый боец. Медсанбат занимал крайние избы. Около них стояли накрытые брезентом повозки, санитарный автобус.
      - Приехали, - сказал Кутейкин. - Не иначе, за кого-то из нас денно и нощно молятся. Оно, конечно, господу богу плевать, а тебе приятно.
      Женщина-врач, пожилая, толстая, в наброшенной поверх белого халата шинели, с грубоватым лицом, и за ней медсестра в одном коротком распахнутом халате, чтобы видны были стройные ноги, подошли к ним.
      - Раненые? - спросила врач и, глянув на Стрельбицкого, толстым пальцем оттянула его веко. - Да... запоздали, милочка.
      - Как? - вырвалось у Марго.
      - Не видите? - рассердилась она. - Этих двоих снимайте. И прямо в операционную.
      - А лейтенант мне все руку жал, - вдруг глухо, изпод бинтов сказал артиллерист. - Минуты три, как ослаб.
      Санитары привычно, ловко уложили раненых на носилки. Младший лейтенант остался в двуколке. Застывшее, узкое, очень белое лицо его теперь казалось вылепленным из фарфора.
      "Звезда... звезда... - думала Марго. - И то время, когда я шла к телефону, оказалось для него равным жизни... Если бы я не боялась и шла скорее?.."
      Она вдруг ощутила какое-то страшное, жуткое одиночество, глядя на мертвое лицо Стрельбицкого, и беззвучно заплакала.
      - Твой? - спросила медсестра.
      - Мой, - ответила она, не в силах уже почему-то добавить "командир".
      Вытащив из кармана халатика бинт, медсестра стала вытирать катившиеся по ее грязным, закопченным щекам слезы. Кутейкин топтался около них.
      - Ну, чего ты?.. Иди в перевязочную, - сказала медсестра.
      - Да-к, попрощаться.
      - Прощайте, Кутейкин, - сказала Марго. - Выздоравливайте.
      - Это уж... А в роте от меня поклон.
      Вернулись санитары и подняли негнущееся тело младшего лейтенанта. Кутейкин, горбясь, направился следом. Где-то неподалеку залпами ударила тяжелая артиллерия. Потом гул разрывов докатился из-за леса, от Красной Поляны. В ту же сторону плыли звенья бомбардировщиков, наполняя воздух рокотом.
      - Ты успокойся, - говорила медсестра. - Пойдем, спирта дам... Когда у меня первого убили, я закостенела вся. Ну, а потом... Спирт при этом вроде лекарства.
      - Нет, - сказала Марго, - не хочу.
      Кряжистый боец с автоматом остановился у двуколки.
      - Так и есть - наши! - восклинул он. - Мы ж из одной роты. Не признали?.. Титков я. Значит, пехом не шагать. И старшина тут?
      - Нет, - качнула головой Марго.
      - Чирей был у меня, - весело говорил он. - Присесть никакой возможности. Старшина и доставил сюда.
      А здесь мастера: ножиком хлоп - и облегчение... Ждем кого аль поедем?
      - Поедем, - сказала Марго.
      Всю обратную дорогу боец рассказывал ей то про свой чирей, то про иные болезни, очевидно, как многие люди, уверенный, что для врачей и санитаров нет приятнее темы разговора. Они подъехали к завалу, и оказалось, что дорога есть левее.
      - А это куда? - спросила Марго, указывая на просеку.
      - Это прямо на тот свет, - засмеялся боец. - Мины кругом. Вчера дощечки убирали, на случай, если прорвутся.
      Холодок пробежал по ее спине, вызывая неприятную дрожь коленей, подобную той, что испытала у разъезда. Она сидела на том месте, где лежал Стрельбицкий, укрыв ноги его простреленной шинелью, и думала о Волкове. Никогда еще так не хотелось ей, чтобы он вдруг оказался рядом, может быть под одной шинелью, и никого больше кругом, только лес, нарядный, просветленный. А по щекам, будто выжатые морозом, катились слезы, и она языком слизывала их, очень холодные, соленые. Титков, не оглядываясь, погонял лошадей.
      - Говорят, наступать скоро будем, - весело тараторил он. - Слышь, как лупят? Может, и начали. Эх, дают! А у нас еще тихо...
      Немного помолчав, Титков засмеялся.
      - - И вот чудно. Потолкался здесь в тылу... Глянешь на иного - медаль. У нас-то реже. Иль выбивают, что не дождешься, пока довезут, иль здесь к начальству ближе? Э-э-х... И на весну еще не повернуло, а бабы к пахоте готовятся, сеялки отлаживают, - он дернул поводья, заворачивая на вьющуюся между елями стежку. - Оврагом поедем. Днем немец минометами кроет.
      Тут к нам рукой подать. Вот за оврагом и село.
      Впереди стоял "виллис" комдива. Около него ходили шофер и боец-автоматчик в маскхалате.
      - Стой! - закричал шофер. - Куда едешь?
      - Ну, в роту... Свои - не видишь, что ли?
      - Вижу, что уши длинные, - сказал шофер. - Была там рота. Эх, вояки!.. Заворачивай. С вашего командира стружку тут сымают.
      Марго прыгнула с двуколки. Она увидела на полянке Желудева, а рядом все батальонное начальство. Перед ними стояли Зуев и Федосов.
      - Вам никто не давал приказа отходить, - говорил Желудев - Да еще раненых оставили... Как объяснить?
      - Я был на фланге.
      - Оправдываешься?
      - Нет.
      Онэ видела каменное лицо Зуева с побелевшими губами. Федосов был хмурый, в чужой, великоватой ему солдатской шапке, надвинутой до глаз.
      - Атакует без приказа, уходит без приказа, - заговорил командир батальона Сутулый и высокий, он чем-то напоминал журавля, целившегося клювом в лягушонка.
      - Кому передадим роту? - спросил Желудев.
      - Младшему лейтенанту Федосову, - торопливо сказал комбат.
      - Разрешите мне пойти в село, - едва двигая челюстями, проговорил Зуев.
      - Одному? - удивился Желудев.
      - Да.
      - Аника-воин... Трибунала боишься?
      - Нет. Я хотя бы на десять минут отвлеку внимание противника.
      - Та-ак... А что? - спросил Желудев комбата и сам ответил: - Пойдешь, но с десятком бойцов. Из овражка ударите, в загривок. Действуй!
      Желудев круто повернулся и зашагал к "виллису", растирая ладонью щеку, как бы неуверенный, что именно так надо действовать. Марго побежала через поляну к сидящим под шапками огненно-красной рябины бойцам. Они хмуро переругивались.
      - Да ваш взвод и побег...
      - Кто побег, те на месте легли. А вы что?
      - Так, глядим, уходят. Может, приказ был.
      Были тут и незнакомые ей солдаты, очевидно уже из пополнения.
      Щукин, сидя на пеньке, обрывал горстью с ветки ягоды рябины. Сок испачкал губы, и казалось, рот его кровоточит.
      - Как это получилось? - спросила Марго.
      - Драпанули, - хмуро сказал Щукин. - Ленка там осталась...
      - То есть как? Убили? - тихим шепотом выговорила она.
      - В погребе осталась, где раненые. Если найдут их там, значит, хана.
      Немного дальше группой стояли полковые разведчики в белых маскхалатах с автоматами на длинных ремнях, висевших у бедра, чтобы стрелять можно было в любой момент, не снимая с шеи. Один из них рассказывал что-то смешное, и другие весело, беззаботно хохотали.
      Подошли Зуев и Федосов.
      Зуев рассовывал по карманам гранаты. Лицо его оставалось бледным, окаменевшим, но в глазах уже теплилась прежняя самоуверенность.
      - Ну? - спросил Федосов.
      - Все правильно, - ответил Зуев. - И если бы расстреляли меня, тоже было бы правильно... Мягкий у нас комдив.
      "Он думает, говорит только о себе, - поняла Марго. - Только о себе .."
      - Как они там? Сколько их? - спросила она у Щукина.
      - Шестеро, - как-то зло глянув на лейтенанта, проговорил Щукин. - И Ленка.
      - Кто идет со мной? - громко спросил Зуев. - Добровольцы... В тыл немцам ударим.
      - Ладно, - Щукин отбросил ветку рябины и поднялся. - Может, выручим своих...
      - И я, - сказала Марго.
      - Нет, - усмехнулся Зуев. - Военфельдшер тут нужен... Кто еще?
      Один за другим вставали бойцы, поднимаясь медленно, как бы нехотя и оставляя на снегу вмятины со следами копоти, а затем решительно шагая к лейтенанту, точно успев пересечь незримую черту, отделившую от других, еще сидящих. И глаза у них вдруг из равнодушных или веселых делались сурово-отрешенными: каждому был ясен смысл фразы Зуева, что там военфельдшер не потребуется. Среди них оказался и Титков, который ехал с ней от медсанбата.
      - Становись! - крикнул остальным Федосов.
      XVI
      К опушке уже тянули полковую артиллерию. Бежали минометчики, сгибаясь от тяжести чугунных плит и ящиков. А на лесную дорогу вынеслись упряжки с батальонной кухней и с цистерной вошебойки. Фыркали лошади, звякало железо, кого-то искали связные, приглушенно отдавались команды. Началась та суматоха, какая возникает перед наступлением у тыловиков.
      Неважно, какие это тылы - батальона или целого фронта, все, кто не идет в атаку, стараются выказать особое рвение перед начальством. И выяснилось, что ни кухни, ни вошебойки здесь не требуются, а нужны санитарные двуколки Ездовые стали заворачивать лошадей. Минометчикам указали не ту позицию, и они побежали обратно, сипло, натруженно дыша, ругаясь, как грузчики на аврале. Но у опушки леса уже никакой суматохи не было. Рота вытянулась цепью, залегла.
      Комбат и Федосов устроились под толстой елью, где сидел наблюдатель и куда тянулся по снегу черный телефонный провод.
      - Взгрел меня Желудев из-за вас, - говорил комбат, шмыгая длинным распухшим, красным носом. - Вам-то крохи достались. Не пойму, что он держится за это село? Мы тут как на острие угла... Я аспирин выпил, хотел в землянке полежать - и на тебе.
      Село чуть дымилось. Оно напоминало вытянутую и загнутую кучу головешек с пеньками труб на отлогом бугре. Минут двадцать еще рота лежала. Бойцы начали мерзнуть, зашевелились...
      - Пора, - сказал, взглянув на часы, комбат.
      Федосов поднялся и, сунув за отворот шинели рукавицы, вытащил пистолет.
      - В атаку! - громко крикнул он.
      Цепь бойцов дружно высыпала из леса. Люди бежали торопко, чтобы согреться, многие начали обгонять Федосова. Развевались полы шинелей, хрустел под валенками снег, кто-то бормотал матерные слова. Марго бежала шагах в тридцати позади Федосова.
      И вот режуще застучал немецкий пулемет. Ударили пушки в лесу, бухнули минометы, и через головы бегущих с низким воем полетели мины. Над сгоревшим селом взвихрились черные клубы разрывов. Стали рваться и немецкие мины здесь, на отлогом косогоре, поднимая снежные султаны. Точно вдруг завьюжило кругом. Пули щелкали, шипели, рыли снег у ног. А люди бежали, крича, хотя голоса их тонули в треске. Иные падали, уже не двигаясь, их быстро заносило снегом...
      Марго перевязала раненного в шею бойца и" встав на колени, увидела Федосова, добегавшего к остову избы.
      Размахнувшись, он кинул гранату, присел, затем нырнул меж торчащих обугленных бревен. А в центре села рвались гранаты, безостановочно трещали автоматы.
      "Зуев, - догадалась она. - Проскочили все-таки".
      - Ты беги, - сказал ей раненый. - Чего меня тащить? Я доползу... Беги. Может, кого тяжелей ударило.
      Пробежав немного, Марго оглянулась: раненый боец полз к селу, и немолодое, в жесткой щетине лицо с запалыми глазами выражало бешеное упрямство. Ее обогнал другой боец. Мелькнули под каской широкие скулы, узкие глаза, кричащий рот.
      У воронки на окраине села лежали два убитых немца и пулемет, не дожевавший металлическую ленту.
      За печью сидел пожилой немец, то ли раненый, то ли оглушенный гранатой Федосова. В трех шагах от него лежал мертвый боец. Немец вскинул руки, замотал головой, как бы пытаясь сказать, что не он убил этого бойца.
      - Юй! - крикнул широкоскулый, наставляя винтовку, и тут же выстрелил. Голова немца дернулась, на печь брызнули розовые крошки. Марго присела около лежащего бойца.
      - Ночью умирал, - сказал ей широкоскулый, тоже приседая, и, как бы оправдываясь в том, что был сзади всех, торопливо добавил: - Мой бежал, ногу свернул.
      Еще шибко бежал, тебя догонял. Видим, ганса сидит.
      Если фельдшера убивал, кто ногу полечит?
      - Бежим дальше, - сказала она.
      - Бежим, - охотно согласился тот. - Немного бежим, потом сидим, ногу мою гляди.
      Автоматная стрельба затихла. Теперь немецкие минометы били по селу. Из леса снаряды летели дальше, к позициям этих минометов. В дыму, который еще не унесло ветром, ходили бойцы. Разведчик в маскхалате с гранатой в руке стоял у лаза в погреб.
      - Погодь, а то срежут! - крикнул он Марго и скомандовал, чуть наклоняясь: - Вылазьте!.. Сколь мне ждать?
      Из погреба брызнула длинная автоматная очередь.
      - Ну, крестись, - он выдернул чеку и швырнул гранату. Земля дрогнула, из погреба метнулось желтое пламя.
      - Засолились, - сказал он. - Вернется хозяйка и полезет за капустой. А в капусте штуки три фрицев.
      - Мало, мало живой есть, - отозвался широкоскулый, услыхавший шорохи в погребе, которые никто не различил, и, деловито заглянув туда, бросил еще гранату. Снова дрогнула земля. Эта дрожь как бы передалась телу Марго. Она представила себе последний ужас людей, там, среди заплесневших стен погреба, точно в могиле, когда рвались гранаты. И подумала еще, что так же забросали немцы гранатами погреб, где были раненые и Лена.
      - Однако можно нога смотреть, - проговорил широкоскулый боец.
      - Не могу... Бежим, - сказала она.
      - Надо? Еще давай бежим, - кивнул он.
      Теперь по широкой улице, где стоял разбитый бронетранспортер, Марго добежала к погребищу, у которого ночью оставила Леночку. Семидесятишестимиллиметровое орудие еще было здесь. Под щитом на боку лежал старший сержант, видно, не хотел уйти от пушки и стрелял до конца. Валенки с него немцы сняли, а закостенелыми руками он все еще сжимал винтовку.
      Леночка была живая, бледная как мел стояла около Зуева. Из черного лаза погребища выползали раненые.
      - Эх, братцы, - произнес один раненый, вытягивая забинтованные ладони. - Натерпелись мы... Он тут ходит, по-своему кричит.
      - Я ждала... знала, что ты придешь, - говорила Леночка Зуеву.
      - Как не нашли вас? - спрашивал он.
      - У входа положили мину. Они думали, наверное, что заминировано... Если бы нашли, - Леночка показала ему зажатую в кулаке гранату.
      - Здорово! - Скула лейтенанта до уха была распорота пулей, и говорил он, сильно кривя рот.
      - Ты ранен... Нагнись, - сказала Леночка.
      - Потом, потом, - отмахнулся Зуев. - Других перевязывай. У меня из десяти только четверо целых. Ну и денек!
      - Нагнись, - требовательно повторила Леночка.
      И, не стесняясь обступивших бойцов, она поцеловала его в запекшиеся губы.
      - Умоюсь хотя бы, - растерянно проговорил Зуев, и на миг вся самоуверенность его исчезла, будто глаза затянуло каким-то туманом.
      Щукин сидел на бревне, вытряхивая из гитары набившийся снег. Тут же сидел пленный без каски, в шерстяном сером подшлемнике, дрожащий от холода. Рядом присел широкоскулый боец, начал стягивать валенок.
      - Теперь нога смотри, - заявил он. Портянка его набухла кровью. Выше щиколотки была рана, а сустав распух.
      - И вы бежали? - удивилась Марго.
      - Падал, однако. Еще нога свернул.
      - Откуда же вы? - спросила она, доставая бинт.
      - Якутия... знаешь?
      Гулко рвались мины за печными трубами, вздымая клубы золы. Били минометы не кучно, а вразброс, просто в отместку за потерянное село. По улице артиллерийские кони уже волокли пушки.
      - Куда тя холера несет? - выкрикивал там ктото. - Осади! Увидит твою пушку и долбанет сюда.
      На бешеном галопе подъехали три санитарные двуколки.
      - Иде тут раненые? - вращая белками выпученных глаз, крикнул санитар.
      - "Иде", - передразнил Щукин. - А кого спрчтал в бороде?
      - Иде? - тот испуганно ухватился за бороду. - Тьфу, провались ты!..
      - Поди доложись начальству, лапоть, - усмехнулся Щукин, - чтоб тебя вместе с бородой в вошебойку посадили.
      Кто-то неуверенно засмеялся, а через секунду хохотали уже все, даже раненые, которые не могли встать на ноги, перемежая смех охами, стонами. Лишь санитар, не понимая, что это запоздалая разрядка дикого напряжения, еще более испуганно вращал глазами: уж не посходили тут все с ума? И Щукин, мрачный, поглядывал то на Леночку, то на Зуева.
      - Сейчас будем отправлять раненых, - проговорила Леночка.
      - Ой, Ленка, - сказала Марго, - волновалась я за тебя.
      Леночка быстро и крепко сжала ей ладонь. Зуев сбросил полушубок, гимнастерку, оголившись до пояса, начал растирать лицо и грудь хрустевшим снегом, довольно кряхтя:
      - Ах, черт!.. Хорошо!
      Широкая спина его розовела от крепкого мороза, на плечах, будто перекрученные канаты, вздувались мускулы. Пленный, открыв рот, с ужасом глядел на него.
      Никто и не слышал свиста мины, она разорвалась поодаль. Бородатый санитар плюхнулся в снег. Марго лишь чуть наклонила голову. А Зуев, как при ударе, выпрямился, медленно начал поворачиваться, на губах его скользнула растерянная улыбка. Он качнулся и рухнул вниз лицом. Марго, Леночка и Щукин бросились к нему. Все тело Зуева дрожало, пальцы скребли снег, а глаза уже были закрыты. Он громко скрипнул зубами, дернулся и утих. Крохотный осколок мины попал ему в висок... Леночка не вскрикнула и не заплакала. Но Марго еще никогда не видела лица, на котором бы так ярко отразились чувства. В глазах ее, в каждой черточке и морщинке застыл страшный, отчаянный крик.
      "Вот и кончилось, - до боли прикусив губу, думала Марго. - Кончилась ее короткая и непонятная любовь.
      Наверное, всякая любовь другим кажется непонятной".
      Мины продолжали рваться кругом - то ли немцы действительно заметили артиллеристов, то ли спешили израсходовать боезапас, чтобы налегке отойти. Упала, забилась в постромках лошадь. Щукин толчком повалил еще стоявшую на коленях Леночку.
      - Да ложись... Убьют! - крикнул он. - Чертовы бабы.
      Марго вдруг ощутила, как что-то сильно ударило ее по запястью левой руки. Казалось, упал ком земли, но трудно было шевельнуть пальцами. Она притянула руку к глазам: с пальцев на снег часто капала кровь.
      И не от боли, а от мысли, что рука изуродована, она жалобно, тихонько застонала...
      XVII
      Шел густой снег. Белая пелена укутала и Москву и окрестности. В этой непроглядной снеговой мути, точно в перине, затихая, ворочалась обмякшая двухмесячная битва. Раскаты артиллерии коротким гулом сотрясали землю. Фронт был в двадцати километрах от центра города. Ставка наконец приказала выдвинуть четыре резервные армии, скрытые до этого в лесах, и нанести удары по флангам группировки Бока.
      Третьего декабря все роты запасного полка, где находился Волков, отправили на фронт для пополнения измотанной боями дивизии Желудева. Комзев шагал рядом с Волковым, то и дело отирая перчаткой лицо.
      - Ну и погодка. Хреновина какая-то... Ну и метет.
      Этак линию фронта пройдешь. Ясненькое дело! Что, Локтев, неплохо бы еще месяц в запасе отсидеть?
      - Пшено надоело, - сказал Волкев. - Каждый день был пшенный суп. Теперь до конца жизни глядеть на пшено не смогу.
      - А кто знает, где конец жизни будет? Может, завтра свинцом отобедаем... Второй Иван больше уважает пшенку. Да, Гусев?
      - Ежели с маслом, - отозвался Шор. - Так чего?
      - Тарелку пшенки да вагон масла, - рассмеялся Комзев. - Умный Иван. Сейчас бы еще тебя в Малаховку пустить, к зазнобе.
      - Уж там бы и спиртику поднесли, - вздохнул Шор.
      Он чуть нагибался и двигался, словно ввинчивая тело в метель. А лицо его было хмурым.
      Целый месяц находились они в запасном полку.
      Сержанта Локтева часто назначали дневальным по штабу. И пока Шор, а для всех рядовой Гусев, ходил в учебные атаки, стрелял по мишеням, худощавый человек в солдатской форме занимался с Локтевым немецким языком, рассказывал о структуре немецкой армии, о методах немецкой контрразведки. Все надо было запомнить, не перепутать, ибо любая пустяковая ошибка могла стать последней. Волков скоро догадался, что этот человек сам немец, хотя назвался Черновым. На запястьях, его были следы наручников, а колено левой ноги плохо гнулось.
      Иногда Комзев назначал дневалить Шора. Тогда Чернов не появлялся. Шор нервничал. В сводках теперь указывались одни и те же деревни, которые переходили из рук в руки. Можно было догадаться, что наступательный порыв армий фон Бока иссякает, но мало сил осталось и у защитников города. Волков думал теперь, что их рота или несколько рот для фронта, где сражаются миллионы, как щепотка песка, брошенная на плотину, дрожащую от напора. А метель уныло завывала над полями.
      Неожиданно потянуло дымом, справа вычернились избы. Комзев остановился.
      - А ну, Локтев, - сказал он Волкову. - Узнай, какая деревня.
      - Есть! - отозвался Волков.
      Это было маленькое придорожное село: несколько домиков с хлевами, овинами, занесенными по крыши снегом. У крайней избы приткнулась санитарная двуколка. Бородатый солдат надевал лошадям на головы торбы с овсом.
      - Эй, дядя! - окликнул его Волков. - Какое это село?
      - Да хто его знает... Но, чертяка! - выругал солдат лошадь, которая мотнула головой. - Здеся санбат наш.
      Уразумел? - И кивнул на приоткрытую дверь сарая: - Там вон легкораненые. Может, они знают.
      Волков направился туда. Посредине сарая горел костер, освещая лица, шинели сгрудившихся вокруг него бойцов. Хрипло звучали голоса:
      - Не увезут сегодня в госпиталь. Метель заиграла дороги.
      - По хатам разведут. Эх, братцы, давно я на печи не спал...
      - Ас чего это? - проговорил танкист, у которого руки были замотаны марлей. - Когда мужик замерзнет, он передом к огню встает, баба ж обратную сторону греет. С чего?
      - Это у кого где огня не хватает! - ответил насмешливый девичий голос.
      Волков застыл на месте. Он увидел Машу Галицыну, только не хотел поверить, что боец в испачканной гарью телогрейке с подвешенной на бинте левой рукой, стоящий к нему боком, и есть она.
      - Ловко отбрила! - засмеялись другие раненые.
      Очевидно, странное выражение появилось на лице Волкова, и кто-то спросил:
      - Ты чего, друг, молчишь? Контуженный, что ли?
      И она тоже повернула голову.
      - Сережка! - Глаза ее под солдатской шапкой, надвинутой к бровям, вдруг потемнели. - Ты... ранен?
      - Да нет, - сказал Волков. - Идем на фронт.
      Почему-то на миг у него сдавило дыхание. Еще мальчишкой, когда ощутил таинственную власть ее над своими чувствами, он заставлял себя искать в ней то, что могло бы оттолкнуть его от этой взбалмошной девчонки. И с этой меркой привык думать о ней, а теперь словно утратил дар речи. Он смотрел на ее руку, где бинт пропитался кровью, на телогрейку, прорванную у локтя пулей.
      - Какая это деревня? - спросил он.
      - Макаровкой называется, - ответили ему.
      - Лобня далеко?
      - Еще три километра.
      - Сережка, - проговорила Марго, как бы удивляясь тому, что его сейчас интересует название деревни.
      - Рота идет. Мне догонять надо, - почему-то сказал Волков.
      Они вышли из сарая. А там прозвучал хрипловатый голос бойца:
      - Суровый, видать, мужик. Она-то как потянулась.
      И говоришь, задом к огню? Эх, дурень! Мозги куриные.
      В затишье снег падал крупными хлопьями. Но у дороги продолжалась белая круговерть, и темное пятно роты исчезло.
      Она видела, что на нем солдатский полушубок, нет знаков различия, и ни о чем не спрашивала.
      - Как ты? - спросил Волков. - Как живешь?
      - Немного трудно, Сережка, - доверчиво улыбнулась она. - Иногда страшно.
      - Осколком ранило?
      - Да... Это быстро заживет.
      - Андрей вот потерялся. Не знаю, что с ним.
      - И ты пропадал без вести. Я узнавала. Невзоров запрос делал. Что с тобой было?
      - Ничего особенного. Война.
      - Я верила, что ты жив... Сережка, это не во сне?
      Это правда ты!
      Они помолчали, глядя друг на друга. Снежинки падали на ее щеки, и она вроде не чувствовала холода.
      И ему казалось, будто вместо сердца колотится что-то горячее, мягкое. Он даже испугался того, как быстро утратил холодную рассудительность.
      - Какие мы были глупые, Сережка.
      - Почему? - спросил Волков.
      - Потому! - она подняла здоровую руку и ладонью коснулась его воротника. - Ну, что ты молчишь?
      - А что сказать? Мне пора идти.
      - Да?
      - Да!.. Этому Невзорову от меня привет.
      - Что же стоишь?.. Уходи!
      И вдруг, приподнявшись на носки, обхватив шею Волкова здоровой рукой, она торопливо, как-то порывисто, неловко и в то же время с отчаянной решимостью поцеловала его в губы. Ему показалось, что обмерзшие губы на миг обдало сухим жаром. Она еще секунду глядела на него, как бы чего-то ожидая, и, словно ощутив лишь теперь холод, зябко передернув плечами, отступила.
      - Уходи, - сердитым шепотом повторила она.
      Волков сразу торопливо повернулся, зашагал, наклоняясь против метущего снег ветра. Он прошел метров тридцать, когда донесся в свисте ветра оборванный вскрик, полный горечи, недоумения:
      - Сереж!.. А-адрес!..
      Волков до боли стиснул зубы и не обернулся.
      Он догнал роту за селом, у леса. Щеки его горели.
      И капли тающего снега на них тут же высыхали. А из леса шел непонятный гул. Метель как бы ревела там, обламывая деревья. Гул усилился, и к дороге стали выползать белые танки. На танках сидели бойцы в маскировочных халатах. За ними двигалась пехота.
      - Откуда, братцы? - крикнул Шор.
      - Сибирь идет, - ответил ему какой-то боец.
      - Где ж вы раньше были?
      - А шишки собирали в лесу, - засмеялся боец. - Ты чего хлебало разинул?
      - Дивизия, что ли? - спросил Шор.
      - Больше. Целая армия!
      Комзев оглянулся и подмигнул Волкову:
      - А ты чего? Будто горчицы наелся...
      - Да так, - проговорил Волков, - холодновато...
      XVIII
      Метель стихла к утру. Замело воронки. Едва приметные бугорки только рябили снег на ничейной полосе, кое-где высовывались черные подошвы немецких сапог, лиловые кулаки. В траншее находилось десятка полтора изнуренных бойцов. И они числились ротой, а пришедшие теперь полторы сотни людей были пополнением. Те бойцы еще скребли ложками котелки, доедая гороховый суп. Звяканье котелков услыхали в немецких окопах. Там щелкнул выстрел.
      - Ива-ан! - донесся хриплый голос. - Зуп, каша ел?..
      - Сюда иди, - ответил кто-то из траншеи, - угостим!
      Немец помолчал и крикнул:
      - Иван, зуп, каша нет? Карл Маркс читай!
      - Ишь... агитирует, жаба, - глянув на Волкова, сказал усатый, темнолицый боец, протиравший снегом ложку. - Думает, опять не жрамши... Мы тут, как на пупке. Соседей давно потеснил. А мы тут.
      Глаза его под каской сыто щурились, примороженный нос распух, и казалось, усы торчат из бурой картофелины.
      - Не трогает вас, что ли? - спросил Шор.
      - Какое там!.. Пять дён вышибал. Это б ничего, да он еще кухню разбил. Застылый борщ-то кусками перетаскали. А утром животы раздуло. И минами крестит, что головы не подымешь. Хоть штаны пачкай. Тут уж морально было тяжело.
      - Лучше, Сидоркин, расскажи, как тебя морально убивал немец, засмеялся другой боец, с худым лицом, обтянутым, точно рамкой, серым подшлемником. Из этой рамки выступали черные брови, хрящеватый нос, резко очерченные губы. Фамилия Блинов как-то не вязалась с этим лицом.
      - Да ошалел, и все, - разъяснил Сидоркин. - Перед метелью было. Семь или восемь раз атаковали. Некоторые уж заскочили сюда. А у того либо патроны вышли, либо смазка в автомате замерзла. Кричит: "Пу, иван!"
      - А я гляжу, Сидоркин фигу ему показывает, - вставил Блинов. - И немец перед фигой Сидоркина, Как перед штыком, руки задрал.
      - Если б так, - качнул головой Сидоркин. - Штыком его враз ты и поддел... Уж нас чуть оставалось.
      Метель ко времени замела. И пополнение дали, и кухню завезли.
      - Немцев тут штабелями наложили, - проговорил Блинов. - Растает снег черно кругом от мертвяков будет.
      - Да-а, - Сидоркин опять качнул головой. - Что его, что нашего, много народа в землю идет.
      - Ты и немца жалеешь? - усмехнулся Шор.
      - Не про жалость речь.
      - Ива-ан! - донесся опять голос немца. - Табак есть?
      - Есть... есть! - ответили сразу несколько бойцов. - И прикурить дадим!
      - Шнапс... русский водка есть, иван?
      - От стерва! - громко выругался кто-то.
      Те бойцы, которые удержали высоту, отдыхали. Тех, что пришли, возбуждала фронтовая обстановка. Некоторые лезли к брустверу, стараясь увидеть живого врага.
      - Он те просверлит дырку, - осаживали их.
      В двух шагах, присев на корточки, держа автомат меж колен, боец читал вслух письмо:
      - "...Еще Марье была похоронка. А я болею сердцем за тебя, инда руки опускаются. Ходят к нам теперь из Москвы люди: одежонку поменять на картошку да лук. Ведро или два картофеля своего им отсыпаю, а ничего не беру. Мне-то ничего и не надо, лишь бы ты возвернулся. Какой ни есть, хоть без руки, без ноги, а живой..."
      Он сидел к Волкову боком. Испачканная окопной землей шинель вздулась горбом. Листок бумаги в черных негнущихся пальцах дрожал.
      - "Никогда и не верила я богу, - глуховато, медленно, как бы с трудом разбирая написанное, читал он, - а тут в церкву ходила, за тридцать рублей свечку поставила... И собрали мы еще колхозом деньги на танк".
      Шор хмыкнул:
      - Ловко бабоньки рассудили: на бога надейся и сам не плошай.
      - Да, - встряхиваясь, будто мокрый пес, засмеялся Сидоркин. - Когда нас долбили минами, я то богородицу, то черта поминал. Вроде и легшало...
      Неожиданно доплыл слитый рев пушек. Каким-то чугунным гулом, мелко вибрируя, затряслись и промерзлые стенки траншеи. Ручейками потек на бруствере снег. Из блиндажа выскочил Комзев, принявший командование ротой.
      - Командиры взводов к ротному, - передавали друг другу бойцы.
      - Эка, - уронил Сидоркин, - видать, кончилась передышка.
      Комзев и два подбежавших лейтенанта тихо заговорили между собой. Грохот усилился, но чьи пушки стреляют, Волков еще не мог разобрать. Этот грохот падал на траншею сверху и, казалось, одновременно исторгался землей. Шор вертел головой, тоже стараясь угадать, кто начал артподготовку. На скулах его вздулись, заходили желваки.
      - Локтева... ротный! - услыхал Волков.
      Он вскочил и, переступая через ноги сидящих бойцов, через котелки, зашагал туда. Шор молча двинулся за ним следом.
      - Ага! Неразлучные Иваны, - воскликнул Комзев и добавил, оборачиваясь к лейтенантам: - Эти не подведут! Бывалые фронтовики...
      - Артиллеристы б не подвели, - заметил один лейтенант в измызганной, расстегнутой шинели с пунцовыми, нагретыми у блиндажной печки щеками.
      - Командир батальона у пушкарей сидит, - ответил Комзев. - Гляди, Локтев!.. Артподготовка будет короткая, всего пять минут.
      - Наступаем? - спросил Шор.
      - Наступают правее, а тут шумок устроим, - сказал Комзев не оборачиваясь. - Батальон атакует в лоб, а мы с фланга.
      Волков смотрел через бруствер. Здесь, на водоразделе Москвы-реки и Верхней Волги, местность была всхолмлена, изрыта руслами крохотных речек, покрыта лесами. Виднелись и печные трубы сгоревших деревень.
      Немецкие окопы выделялись, как темные извилистые морщины на белой пушистой земле.
      - Прямо холмик, - говорил Комзев. - Сто пятьдесят метров. За время артподготовки добежишь?
      - Под снаряды? - удивился Волков.
      - Холмик взять надо. Ясненько? Твое отделение ручным пулеметом усилю. А горелые трубы видишь?
      - Да.
      - Это село батальон атакует. Сообразил? Немец вклинился, и мы с двух сторон ударим... Холмик прикроет фланг. Конец артподготовки - зеленая ракета.
      Шор, навалившись грудью на скос траншеи, осматривал местность. Волков догадался, что Комзев старается уберечь его, поэтому выбрал наименее опасный участок атаки, но говорит, будто здесь решится все.
      Кроме того, у холмика изгибалось русло безымянного ручья, по которому Волков и Шор легко могли уйти к немцам. Из блиндажа появился коренастый старший сержант, почти квадратный, в телогрейке, с черной немецкой кобурой парабеллума на животе. Этот немолодой уже связист, какой-то добро-улыбчивый при его мохнатых бровях, с почерневшим от холодного ветра лицом, был парторгом роты. Сходились другие бойцы, рассаживались на земле, на патронных ящиках.
      - Ты начинай, Озеров, - сказал парторгу Комзев. - Через двадцать минут атака!
      Озеров расстегнул брезентовую сумку, достал замусоленную тетрадь и кашлянул, оглядывая собравшихся.
      - Что ж, как будто все... Начнем открытое партийное собрание, медленно, сухо заговорил он. - В ротной организации числилось двенадцать коммунистов. Семь убито, двое ранены. Три налицо. С пополнением явилось еще четверо. Повестка дня, товарищи...
      В бруствер хлестнула пулеметная очередь.
      - Кто там высовывается? - досадливо спросил Озеров. - Мешают же...
      - Блинов, закрой дверь, - шутливым тоном проговорил незнакомый Волкову боец.
      - Товарищи... - начал снова Озеров.
      - А ты, Озеров, партийную демократию соблюдай, - вставил тот же боец. У нас в колхозе, бывало, соберемся утром, к обеду только повестку дня затвердим.
      - Не озоруй. Товарищи, через двадцать минут атака...
      - У меня есть предложение, - сказал боец. - Обсудить надо лейтенанта Вахова.
      Один из командиров взводов, с узким, нервным, бледным лицом, гневно покраснел, раздувая тонкие ноздри. Шор вскинул брови. Его, наверное, удивило, что солдаты могут обсуждать какие-то действия лейтенанта.
      - Что ж, голосуем за предложение товарища Лядова, - сказал Озеров.
      Четыре руки поднялись над касками бойцов.
      - Большинство, - сказал Озеров.
      - Меня обсуждать! - вскочил, как подкинутый, лейтенант Вахов. - Меня? За этого фрица? Да я...
      Лет двадцати пяти, худой, высокий, он теперь забыл о своем росте. Пулеметная очередь снова ударила по брустверу, визгнули рикошетившие пули.
      - Сядь, Вахов, - дернул его за шинель Комзев.
      Бойцы заговорили, споря, перебивая друг друга.
      - Регламент, регламент, - махал тетрадкой Озеров. - Не все сразу! Говори, Лядов.
      Дело состояло в том, что лейтенант застрелил приведенного разведчиками "языка".
      - Во-первых, немец уже был пленным, во-вторых, "язык". Разведчики двоих потеряли, когда брали его, - говорил Лядов. - И выходит, напрасно...
      - А знаете, что у лейтенанта отца убили? - выкрикнул Блинов. - И этот фриц еще ругаться стал. Как тут выдержишь?
      - Я скажу как, - проговорил другой боец. - У Лядова жену и трех дочек в огне спалили. Этого не знаете?!
      Как-то сразу все умолкли. Доносился лишь гул артиллерии. Лядов устремил на стенку траншеи невидящие глаза, жесткие морщинки тянулись от его большого рта, широкие ладони тискали автомат. И то, что поначалу казалось шутливостью его тона, было, как все догадались теперь, нотками загнанных вглубь страданий.
      Вахов скрипнул зубами, наклонил голову.
      - Он их каждую ночь по имени зовет, - добавил боец. - Ласковые слова им шепчет... Так-то!
      - Зачем ты? - укоризненно проговорил Лядов.
      - Выходит, и не об том речь, - уронил хмурый Сидоркин.
      Все молчали, поняв, что речь шла действительно не о Вахове и даже не о "языке", а о том, какая сила возвышает человека над простым озлоблением.
      - Кто хочет выступить? - спросил Озеров. - Нет желающих? Вахов, будете говорить?
      - Нет, - угрюмо сказал лейтенант.
      - Какие предложения? - спросил Озеров.
      Сидоркин заерзал на месте.
      - Говори, говори! - кивнул боец.
      - Чего ж, ребята, - медленно проговорил Сидоркин. - Гладких речей держать не умею... Ну, как думаю. Ведь кто человека лучше сделает? Только ж люди сообща... Вот что, братцы... Это я думаю.
      Комзев глянул на часы:
      - Десять минут осталось...
      XIX
      Батарея стреляла от леса прямой наводкой. У немецких траншей снаряды кололи мерзлую землю. Дым, вихри снега перемешались и густой, тяжелой рванью кипели над мерцающими брызгами огня.
      Комзев махнул рукой:
      - Давай, Локтев! А если там удержитесь, на гимнастерках заранее дырочки сверлите под ордена.
      Не оборачиваясь, не глянув на Шора и на бойцов, стоящих рядом, Волков уперся в боковую стенку ячейки, перекинул до невесомости ставшее легким тело через бруствер. Осколки выли жесткой разноголосицей.
      Хрустел снег под ногами девяти человек, бегущих к огненной кипени разрывов. Теперь спасение было лишь в этой ревущей, воющей стене. Не успеют, пропустят мгновения, когда обстрел утихнет, и немцы легко перестреляют всех, словно грачей на поле.
      Дым уже наползал, окутывал их. Кто-то закашлялся на бегу. Волков удивился, что можно различить кашель в этом грохоте.
      "Еще тридцать метров, - думал он. - Как поведет себя Шор? Еще бы метгров семь - десять..."
      Казалось, шуршащие над головой снаряды вот-вот заденут. Он увидел труп с оскаленным ртом, набитым снегом. И его будто дернули за рукав. Он упал. Рядом, звякнув о каску убитого винтовкой, повалился Шор.
      - Сволочь, - хрипло выдохнул он. - Говорит, ордена!.. Знал бы...
      Лицо его оставалось застывшим, как маска, но глаза выдавали крайнее бешенство. Он ртом схватил испачканный уже копотью снег.
      Волков ощупал свой рукав. Осколок прорвал у локтя овчину, но тело не задел. На метр от них лежал Блинов.
      Немного дальше раскорячился Сидоркин. Читавший письмо боец, фамилию которого Волков не запомнил, только присел, упираясь одним коленом в снег. Другие, отставшие немного, еще бежали. Он увидел и зеленую ракету, медленно, косо взлетавшую позади, над траншеей. Махнув рукой, он вскочил, уже не сгибаясь, как бы нырнул в дымную, зловеще плотную тишину... Потом у ног зачернел длинный окоп. Угловатая каска, обсыпанные землей плечи солдата двигались там. Солдат вскинул голову и, наверное, лишь успел заметить русский автомат, брызнувший снопом искр. Стоны, бешеная ругань, выстрелы звучали кругом. Волков обернулся, увидел Шора, притиснутого к стене окопа грузным ефрейтором в русской солдатской шапке; ударом кулака Шор отбросил его и затем воткнул ему в живот штык. Блинов зубами дернул чеку, швырнул гранату в угол окопа.
      И все затихло. А в низине трещали пулеметы, бежала цепь атакующих. Шор, жестко кривя рот, ощупывал бедро. Вата из брюк повисла клочьями.
      Сидоркин без шапки, завернув рукава полушубка, перевязывал бойца, который утром читал письмо от жены. Две или три пули угодили ему в грудь, он даже не стонал, а только поводил мутными зрачками. От слипшихся пего-седых волос Сидоркина шел пар. Убитый Шором ефрейтор откинулся головой на соломенную калошу и еще вздрагивал, шевелился, трудно расставаясь с жизнью. Молоденький боец из пополнения тоже вздрагивал, глядя на него. Волкова немного подташнивало от пережитого волнения, от вида крови, забрызгавшей стенки окопа.
      - Теперича, Мокей, домой поедешь, - говорил Сидоркин. - А как иначе? Отпуск будет.
      - Ну и везучий ты, - сказал Шору Блинов. - Лупанул же фриц в упор из автомага.
      Шор криво усмехнулся и скосил глаза на расщепленный приклад. Сидоркин, кончив бинтовать, подобрал упавшую с головы ефрейтора шапку и надел.
      - Гляди, - сказал Блинов, - налезут вши.
      - Так еще мои с ихними поборются, - без улыбки отозвался Сидоркин. - И меня есть не будут... Как, сержант, раненого в землянку?
      - Да, да, - ответил Волков, наблюдая за ходом боя. - Конечно!
      - Танки! - сдавленным голосом проговорил кто-то.
      - Это ж танки? А, братцы?
      Волков резко повернулся. От леса быстро двигались темные квадраты и словно пенили снег вокруг себя.
      Лишь приглядевшись, Волков сообразил, что за танками бегут солдаты в белых маскировочных костюмах.
      - Они и есть, - пробормотал Сидоркин. - Ах, язви их! Четыре, да еще рядом... Шесть.
      Шор впился глазами в танки, сжимая и разжимая кулаки. Скорее всего, он думал о том, что придется лежать под танками или быть убитым немецким солдатом.
      "Ну и заварил Комзев, - подумал Волков. - А почему Шору не быть убитым?.." И затем еще подумал:
      "Это, конечно, самое легкое..."
      Дымные нити снарядных трасс, зеленовато-сизые в морозном воздухе, перехлестнулись над траншеей Возле немецких танков и у леса плеснули дымные разрывы. С глухим ревом низко пронеслись три штурмовика. И они вдруг окутались дымом, и огненные струи метнулись к танкам. Один танк, в который попала струя, раскололся, будто жестянка.
      Штурмовики исчезли за лесом, и где-то дальше, по невидимым целям, стучали авиационные пушки. Танки сворачивали к холму, прикрываясь от огня батареи.
      - Эка, - забеспокоился Сидоркин. - Прям сюда идут. Чем их, сержант?
      А у траншей наступал перелом. Оттуда выскакивали фигурки немцев. И теперь по ним били пулеметы.
      Многие падали, снег усеивался черными бугорками. Но шесть танков ползли к холму, и за ними бежали автоматчики.
      - Чем же их? - повторил Сидоркин.
      - Уносите раненого! - сказал Волков.
      Шор быстро глянул на него.
      - Мы прикроем, - добавил Волков.
      Лязг и железный гул танков словно накалял воздух.
      - Клади Мокея на шинель, - говорил Сидоркин.- - Да вот шинелька немецкая.
      Волков устанавливал пулемет. Когда оглянулся, бойцы уже волокли раненого по склону холма.
      - Отлично, - сказал Шор. - Я думаю, сержант Локтев и рядовой Гусев погибнут здесь как герои. Все-таки удалось.
      Волков оттянул затвор.
      - Стреляй выше!
      Длинная очередь заставила попадать автоматчиков, и сразу брызнули огнем танки. Волков едва успел нагнуться. Бешеная сила толкнула его на дно окопа, сдавила голову. Земля тряслась, проваливалась.
      Обсыпанные мерзлой глиной, оглохшие до ломоты барабанных перепонок, они заползли в темный, как нора, блиндаж. Тут валялись немецкие одеяла, котелки, ранцы. Потом совсем близко затрещали немецкие автоматы.
      Узкая тень заслонила вход в блиндаж. Просунув автомат, солдат осторожно вглядывался, но еще не различал их. Шор каким-то чужим голосом по-немецки резко приказал солдату позвать офицера.
      Солдат исчез, а у входа мелькнула фуражка, обмотанная шарфом, чтобы не мерзли уши.
      - Wer ist da? [Кто здесь? (нем.)]
      Худощавый немец, лейтенант, вошел и, увидев двух русских, схватился за кобуру. Шор быстро заговорил.
      У лейтенанта было прыщавое юное лицо с красными пятнами на щеках - не то лишаи, не то признаки обморожения. Он подозрительно глядел на Волкова и Шора.
      Такой же юный солдат, широколицый, в каске и белом маскировочном, похожем на лыжный костюме, с гранатами за поясом, ощупал карманы Волкова, затем Шора, передал их документы лейтенанту.
      Они вышли из блиндажа. В небе плавали еще клочья дыма. Немецкие танки стояли на отложине холма. Солдат повел их к лесу. Они шли по замерзшему руслу вдоль красного телефонного провода.
      Волков чувствовал, как мороз жжет щеки, пробирается к телу через дырку рукава. Шор молчал, ускоряя шаги.
      - Halt! [Стой! (нем.)] - крикнул солдат.
      Он повесил автомат на шею, закурил и добавил:
      - Vorwarts! [Вперед! (нем.)]
      В лесном овраге стояли два бронетранспортера и легковая машина. По склону из труб землянок курились дымки. Несколько солдат, видимо разведчики, обвешанные гранатными футлярами, оружием, сидели на бревне около походной кухни. А повар мясницким топором разрубал безголовую тушу свиньи. И кухню, и бронетранспортеры, и землянки прикрывала срубленная хвоя так, что издали все казалось маленькой рощей. Синие, желтые, красные провода тянулись от землянок в лес.
      "Наверное, батальонный штаб, - думал Волков. - Хорошая маскировка".
      Возле одной землянки ждал офицер в длинной цигейковой шубе, которому, очевидно, по телефону сообщили про необыкновенных русских. Это был пожилой человек с усталым взглядом, тонкогубым ртом, словно вписанным между широким носом и подбородком. Солдат вытянулся перед ним, щелкнул каблуками.
      - Кто вы? - спросил тот, глядя на Волкова. - В чем есть дело?
      Шор заговорил по-немецки, назвал чью-то фамилию и добавил по-русски: Это важно. Решают минуты.
      - Ви немец? - опять по-русски, с недоверием в голосе, спросил тот.
      - Быстрее, гауптман! - сказал Шор.
      Офицер, услыхав нотки приказа, даже как-то вздрогнул. Он распахнул дверь землянки, жестом пригласил их войти. Землянка оказалась большой, светлой. Пол был устлан истоптанным дорогим ковром, стены завешаны солдатскими одеялами.
      На железной печке шипела сковородка. Пахло жареной ветчиной. Толстый унтер-офицер, обвязанный полотенцем, как фартуком, разбивал над сковородкой яйца. Два лейтенанта в куцых мундирчиках сидели за столом у телефонов.
      Гауптман, не снимая шубы, взял трубку и начал дозваниваться куда-то. Лейтенанты хмуро, брезгливо рассматривали пленных. Унтер-офицер по-гусиному вытянул шею. Огляделся и Волков. Угол занимал топчан, где лежал инкрустированный перламутром аккордеон. Под оконцем в русской измятой каске торчали прутики вербы, и на них распустились нежно-розовые почки. Было странно видеть это цветение зимой, в суровой обстановке штабной землянки, возле сваленных кучей русских автоматов и винтовок, собранных на поле боя.
      - О... Zum Teufel! [Черт! (нем.)] - испуганно воскликнул унтерофицер, забывший о яичнице.
      Гауптман вызвал по телефону "Дрезден" и, вскинув голову, прищелкнул каблуками, точно стоял перед генералом.
      "Подчинение старшему в крови у них, - думал Волков - Будто вторая натура. И связь работает как часы".
      Гауптман быстро доложил, выслушал приказ и отдал трубку лейтенанту. Затем приказал другому лейтенанту сопровождать русских, и тот вскочил, одергивая мундирчик.
      - Вы будете ехать на машина, - сказал гауптман. - Сейчас ехать.
      - Благодарю, - ответил Шор.
      Но гауптман лишь пожал плечами, словно отрицая свое участие в этом деле.
      Когда они сели в машину под охраной лейтенанта и еще двух автоматчиков, лес наполнился грохотом.
      Лейтенант спросил у пробегавшего офицера, почему бьют пушки, и тот крикнул, что русские перешли в наступление.
      XX
      Маршал Шапошников неожиданно вернулся и опять устроился в кабинете со своими кислородными подушками и неизменным толстостенным стаканом в серебряном подстаканнике, из которого любил пить чай. Опять к его дубовому письменному столу тянулись нити управления фронтами. Даже глядя на карту, огромную, расцвеченную,, флажками, трудно было представить это сражение, вытянувшееся по извилистой линии на четыре тысячи километров. За линией фронта остались Белоруссия, Украина, юг России. Остро чувствовалась нехватка продовольствия, и везде приходилось урезать паек. Сотни заводов, эвакуированных в Сибирь, еще не работали. Армиям не хватало снарядов, патронов, даже лопат. А на юге и на севере, чтобы сковать войска противника, не дать возможности перебросить резервы к Москве, армии перешли в наступление. Командующие требовали боеприпасов, жалуясь, что им дают меньше половины необходимого запаса. И все тревожнее делалась обстановка под Москвой. Прорвав оборону у НароФоминска, танки и мотопехота двигались к городу От канонады тонко дребезжали окна, покрытые морозным узором.
      Шапошников не выходил из кабинета второй день.
      К нему забегали штабные генералы с рулонами карт, папками, затем бегом уходили выполнять новые поручения или садились к телефонам, кричали до хрипоты, разыскивая застрявшие где-то дивизии. Невзорову маршал приказал беспокоить его только в случае крайней необходимости. И возле кабинета давно сидел пожилой врач с генеральскими звездочками на петлицах.
      - Вы поймите, - говорил он - Я должен хотя бы осмотреть его. Маршал или солдат - для природы безразлично. Когда сердце изношено, то в любую минуту...
      Если бы я не знал хорошо, чем всегда кончается, то не сидел. Какое-то мальчишество!
      От возмущения его узкая седая бородка мелко дрожала.
      - Идите, подполковник, и скажите, что я здесь...
      вот уже три часа. А в госпитале ждут раненые.
      - Ну, попробую еще раз, - согласился Невзоров. - Кстати, есть повод.
      Взяв сообщение о том, что фельдмаршал Герд фон Рундштедт за отвод войск у Ростова отстранен Гитлером от командования, Невзоров прошел в кабинет. Шапошников говорил по телефону и что-то помечал на карте, лежащей перед ним.
      - Да, да, голубчик... Отбили это село? - Он нетерпеливо взглянул на Невзорова, и тот положил ему поверх карты листок с сообщением. Пробежав глазами текст, маршал равнодушно отодвинул его.
      - Как называется село, голубчик? - сказал он в трубку. - Задворики? Большие потери там?.. И ни одной целой хаты? Что же делать, что делать... Так вот, оттуда ни шагу назад!
      Это маленькое село у Красной Поляны, видимо, интересовало его больше, нежели судьба германского фельдмаршала. Коротко звякнул другой телефон, и Шапошников снял трубку:
      - Здравствуйте... То есть как?.. И много прорвалось к вам?.. Слышу, слышу, - он поморщился, чуть отстраняя трубку от уха: мембрана гудела выстрелами, разрывами мин. - Кто же там у вас отбивается?.. Что ж, писарям и генералам необходима разминка. Но все же используйте резерв. Будем считать это крайним случаем. Или вы привыкли к тому, что генералы штаба фронта сами отбивают атаки?.. Еще личная просьба. Коли уж они прорвались к вам, не могли бы вы захватить для меня "языка"?.. Да, да, конечно, лучше офицера...
      Спасибо.
      Бросив трубку, Шапошников покачал головой и усмехнулся.
      - Разрешите доложить, - сказал Невзоров. - Врач настоятельно просит...
      - Он еще здесь? - удивился маршал. - Вот упрямый старик. Скажите ему, что я уехал. Вышел через запасную дверь. Поверит?
      - Нет. У запасной двери он приказал дежурить медсестре.
      - Хм... Изучил тактику.
      - Он говорит, что может плохо кончиться.
      - Все кончится хорошо, - устало закрыв глаза и откидываясь на спинку стула, произнес Шапошников. - Эту сверхтяжелую батарею в Красной Поляне мы накрыли огнем. Таких пушек у них больше нет. Гитлер, вероятно, хотел объявить, что Москва простреливается артиллерией насквозь, и поддержать наступательный дух армии... Иметь бы нам еще сотню лишних танков.
      Но где взять, где взять? За сотню танков отдал бы душу, как Фауст за вечную молодость. Смешной, однако, этот великий Фауст...
      И, как бы вспомнив, что Невзоров еще здесь, слушает его мысли, сухо добавил:
      - Вот что... езжайте в Перхушково. К штабу фронта прорвался отряд автоматчиков с танками. "Языка"
      привезите. Мне хочется теперь узнать, насколько вымерз их пыл.
      Выйдя из кабинета, Невзоров сказал "упрямому старику", что маршал занят и просил его не беспокоиться.
      - Я лучше знаю, что мне делать, - сердито буркнул тот и опять уселся в кресло.
      - Долго придется ждать, - надевая шинель, заметил Невзоров. - Еще сутки, вероятно.
      Тот посмотрел на часы и неопределенно хмыкнул, как бы давая понять, что и это знает лучше, а какими бы важными делами ни занимался человек, природа в назначенное время берет свое.
      - Горло кутайте, - проворчал он. - Мороз. И дышите в воротник.
      Мороз на улице был такой, что спирало дыхание Бессменный дядя Вася грел мотор. Из выхлопной трубы колечками струился дымок, повисая в загустелом воздухе.
      - В Перхушково, - сказал Невзоров, открывая дверцу и усаживаясь - К штабу фронта.
      Москва казалась приземистее от сугробов. На улицах возле заграждений ходили рабочие с винтовками, Стену Большого театра, куда попала бомба, закладывали мешками с песком обмотанные тряпьем пленные немцы. А на Петровке у дверей магазинов толпились женщины, озабоченные тем, как из скудных, ежедневно выдаваемых по карточкам продуктов готовить обед на семью. Тут любой мог получить рецепты необычной для мирного времени кулинарии: и как жарить картошку без масла, и как варить борщ, не имея капусты и картошки.
      Мальчишки на Тверском бульваре играли в снежки.
      Над самыми деревьями висели громадные аэростаты заграждений, опущенные утром. Невзорову бросилось в глаза, что у зениток и пулеметов стояли девушки в шинелях и касках. Видимо, артиллеристов-мужчин отправили на фронт.
      У Белорусского вокзала стояли танки, под ними горели костры, чтобы в любой момент завести двигатели.
      На этом же огне прокопченные, в черных шлемах танкисты разогревали консервы. А из метро сплошным потоком выходили бойцы, точно глубь земли рождала их - с обветренными лицами, неторопливым говором. Они строились ротными колоннами, уходили отсюда на фронт.
      - Сибиряки, - заметил дядя Вася. - И мороз-то нипочем. Крепкие ребята.
      Ближе к окраине города все менялось: исчезли прохожие, у противотанковых орудий артиллеристы в маскировочных халатах раскладывали снаряды. Дорога на Перхушково, как извилистый туннель, пробитый через снега, темнела бомбовыми воронками. Кое-где объезжали разбитые, еще дымящиеся грузовики - следы недавней бомбежки. Уже на семнадцатом километре отчетливо слышалась пулеметная трескотня, стали встречаться раненые, бредущие к Москве. Тут забуксовавшую "эмку" обогнал кавалерийский эскадрон, взмыленные кони роняли с губ пену, мелькали ножны, стремена, шпоры. И, когда тронулись дальше, эскадрон успел скрыться в лощине. Над Перхушковом завязался воздушный бой. Истребители крутились, наполняя холодное, как бескрайняя голубоватая льдина, небо вспышками огня, стуком автоматических пушек. То один, то другой самолет будто падал и, едва не задев верхушки сосен, круто устремлялся вверх. Но вот "мессершмитт" не вышел из пике, столб дыма взметнулся над лесом. К месту боя летели еще три звена истребителей со стороны Москвы. И немецкие пилоты, должно быть заметив их, начали уходить. На земле в этот момент чаще загромыхала артиллерия, неистовым треском переплелись автоматные и пулеметные очереди.
      Штаб фронта занимал старинный двухэтажный особняк на берегу пруда, окаймленного вековыми соснами и березами. Через густой лес к нему вела широкая, прямая аллея. На этой красивой аллее стояли повозки, врачи бинтовали раненых, слышались крики, стоны. Грузовик с реактивной установкой приткнулся меж деревьев. И вдруг мелькнуло пламя, лес заполнился скрежетом, громом. Длинные тела ракет, обжигая огненными хвостами верхушки сосен, унеслись на юг.
      Когда Невзоров подъехал к штабу, суматоха, вызванная появлением отряда немцев, улеглась. Ему сказали, что прорвалось не меньше батальона с тремя танками, но их оттеснили, а для Шапошникова захвачен танкист-лейтенант. Этого танкиста, правда, оглушило разрывом снаряда, и он ничего не соображает, да пока едут в Москву, начнет говорить.
      Пленный, еще совсем молодой, лет двадцати, сидел у крыльца, обхватив трясущуюся голову руками. Он был забрызган чужой кровью, смерзшейся на комбинезоне и в светлых волосах. Дядя Вася тоже вылез из машины и, внимательно разглядывая танкиста, проговорил:
      - Ишь ты... Застудится малый.
      - Усади его в машину, - приказал Невзоров. - Да чем-нибудь руки свяжи.
      В полутора километрах на снежном поле глыбой темнел подбитый танк. Мимо него цепью бежали к соседнему лесу бойцы. Опушка леса кудрявилась разрывами мин, где-то в дыму стучали пулеметы. Над головой Невзорова брызнуло мелкими осколками разбитое стекло.
      - Легли бы, подполковник, - сказал, подойдя к нему, высокий, широкоплечий командир в задымленном полушубке с автоматом на груди. - Дура пуля щелкнет - и поминай как звали.
      - А вы что стоите? - улыбнулся Невзоров.
      Лицо этого командира светилось такой жизнерадостностью, так весело щурились янтарного цвета глаза, что невольно хотелось улыбнуться.
      - Я с фронта, из дивизии. У нас это обычное дело.
      Здесь в тылу рассчитывал часок отдохнуть, а пришлось автомат брать. Это уж добивают их... Сказали, что какой-то подполковник едет в Москву. Я его ищу. Не вы?
      - Да.
      - Капитан Лосев, - представился тот, - У меня к вам деликатная просьба. Записку не отвезете? Я сейчас напишу.
      Невзоров пожал плечами, и Лосев торопливо добавил:
      - Что вам стоит? Почтой неделю идет... А я две недели как виделся. Это на Арбате. Мимо будете ехать.
      - Ну, хорошо, - кивнул Невзоров. - Только скорее.
      Через десять минут еду.
      Лосев торопливо расстегнул полушубок, из кармана гимнастерки вынул блокнот.
      - За одну минуту напишу.
      В его блокноте лежала фотография. Невзоров от удивления прикрыл на миг и снова открыл глаза. То была фотография Эльвиры.
      - Красивая? - радостно засмеялся Лосев. - Да-а!
      Мало что красивая. У нее сердце золотое, а характер еще лучше. С ней жить, как в сказке.
      Невзоров теперь внимательно посмотрел на его лицо:
      широкие, обветренные скулы, твердые губы, прямой, будто вылитый из меди нос. За внешним добродушием угадывалась твердая воля и широкая натура русского человека. А лет на вид не более тридцати.
      - Я в госпитале на Арбате лежал, - объяснил капитан - Там и познакомился. Она, бедняга, хлебнула горя.
      Какой-то оболтус у нее муж был. Разве не оболтус, если такую женщину упустил? Теперь все на место встанет.
      Да сами увидите, какая она золото, чаем вас напоит...
      - Боюсь, капитан, что не смогу, - произнес Невзоров.
      - Так это одна минута. Сделайте одолжение!
      - Не могу, - резко сказал Невзоров. - Потому что этот оболтус, как вы говорите, я и есть.
      - Ну? - шепотом вдруг спросил тот. - Вы Невзоров? Ну и заварушка... Что же нам делать? Эх, черт!
      Он поморгал веками, собрал морщины на лбу и неожиданно рассмеялся:
      - Вот дела! А что делать?.. Жизнь... Где вам не повезло, мне будет удача. Как в наступлении целого фронта: одни потери несут, другим легче...
      - Она ругает меня? - спросил Невзоров.
      - Да нет... Говорит, сама виновата. Женщины при этой ситуации нашего брата кроют. А тут наоборот. Золотой характер!.. Ну и тесен же мир. Что нам-то с вами делать? Может, будем друзьями?.. Записочку кинете в ящик?
      - Так и быть, - криво усмехнулся Невзоров.
      Опять заскрежетала реактивная установка, и вой мин повис над лесом.
      XXI
      Густав Зиг лежал у поваленной сосны. Это дерево и спасло его, когда обрушился залп ракет. Эти реактивные мины были страшнее всего. Снег как бы испарился, черная земля обгорела. Скрученная, раскаленная мгновенным жаром хвоя дымилась. А лес гудел, кряхтел, точно огромное живое существо, которое нещадно посекли цепями. Разрывы обычных мин теперь казались легкими хлопками. Поблизости от Густава валялась чья-то оторваннал нога с лохмотьями штанины, на разбросанных трупах дымились шинели. За деревьями горел танк, а другой, последний из семи двигавшихся с батальоном, отползал... По полю к лесу неровной, вогнутой цепью, утопая до колен в снегу, бежали русские солдаты, что-то крича. Но голоса, ослабленные расстоянием и треском выстрелов, сливались, напоминая глухое жужжание.
      - Огонь! - донеслась резкая команда.
      Густав приподнялся на локте. У соседнего дерева Лемке, выпучив глаза, искал автомат. Обер-лейтенант Винер, стоя на коленях, в дымящейся, обгорелой у воротника шинели, глядел в бинокль.
      - Огонь! - повторил он, взмахнув рукой.
      Там, где бежали русские, клубочками завихрился снег. Разрывные пули вспахивали его частыми строчками...
      До этого батальон, в котором находился Густав, занимал оборону под Наро-Фоминском. Ждали, когда наступающие севернее и южнее Москвы танковые группы достигнут целей. Из окрестных деревень солдаты натащили в траншею много одеял, тулупов, даже никелированные кровати. Ночами разведчики ходили через передний край, чтобы захватить какого-нибудь сонного ивана, еще чаще приползали русские с таким же намерением, и вспыхивала бешеная стрельба. Обер-лейтенант Винер снова командовал их ротой. Он стал еще более замкнутым, молчаливым, точно боялся подпустить других к своим мыслям. И с Густавом он встретился холодно, как бы сразу давая почувствовать разницу между ними. Лишь однажды, возвратившись из штаба дивизии, обер-лейтенант пригласил Густава к себе в теплую землянку с чугунной печкой и русским ковром на дощатом полу.
      "Должен огорчить, Зиг, - сказал он тогда. - Присвоение офицерского звания вам отложили. Фюрер распорядился все присвоения сделать после захвата Москвы - и, грея руки у печки, добавил: - Есть исключения, но с вашим отцом были какие-то неприятности".
      "Я получил на днях письмо, - сказал Густав. - Отец уже работает в военном госпитале".
      "Идет битва за судьбу Германии, - ответил Винер. - И недопустима лишняя болтовня. Думайте о каждом слове".
      Густав понял, что за ним установлен надзор. Механизм государства как бы сделал отца и сына заложниками друг друга, независимо от их взглядов.
      А работает этот механизм без сантиментов и психологических исследований. Густав начал приглядываться к солдатам: кто из них доносит? И вместе с затаенным страхом росла непонятная апатия. "Во имя чего же все? - думал он. - Если отучить людей мыслить посвоему, то не будет и людей. Кончится прогресс общества. Что-то подобное высказывал Гегель. И тут отец, вероятно, прав. Все, оказывается, имеет свою противоположность".
      Ежедневно Винер забирался на бруствер под свист русских пуль, то ли играя со смертью, то ли пытаясь увидеть что-то в снежных далях громадной страны.
      Русские, в конце концов, пускали несколько мин, им отвечала артиллерия, и завязывалась дуэль. На соседних участках тихо, а тут жди горячий кусок металла.
      За это солдаты невзлюбили его. Когда обер-лейтенант Винер, подтянутый, негнущийся, шагал по траншее, его провожали мрачные взгляды из-под низко надвинутых касок. Совершенной противоположностью Винеру был его заместитель лейтенант Штраус. Он постоянно находился в кругу солдат, любил соленые анекдоты и мог раскурить одну сигарету на троих. Было ясно, что и он едва терпел обер-лейтенанта. Тридцатого ноября дивизия снова перешла в наступление. Танки пробили русскую оборону. Вьюжной ночью батальон форсировал извилистую, обросшую густыми лесами реку Нару. Шальным снарядом убило командира батальона, и Винер, как старший из офицеров, принял командование. Тогда же по радио фельдмаршал Бок сам отдал прорвавшимся за Нару частям короткий приказ: "Только вперед, на Москву, герои Парижа, Варшавы!"
      За два дня батальон продвинулся еще на тридцать километров к Москве, а позади войска растянулись узким, насквозь простреливаемым коридором, отбивая фланговые атаки. По этому коридору в тыл увозили раненых, обмороженных. Говорили, что трупы лежат штабелями вдоль этого пути, хоронить не успевали. И, слушая непрерывный гул артиллерии, все задумывались: откуда у русской армии берутся новые силы? Но приказ фельдмаршала идти только вперед оставался в силе. Утром третьего декабря разведчики вывели батальон к деревне Перхушково. Атака не удалась, и батальон откатился к лесу. Теперь русские шли в атаку...
      Густав еще смотрел на обер-лейтенанта, когда Лемке испуганно закричал:
      - Казаки, казаки!
      Левее атакующих пехотинцев, размахивая клинками, мчались всадники. Лавина их приближалась так быстро, что стало вдруг от сверкания мелькавшей стали клинков нестерпимо холодно. Густав заметил, как один ефрейтор начал пятиться.
      - Стой, ублюдок! - крикнул он. - Бегом, ко мне!
      Этот ефрейтор Геринг из крестьянских сынков, однофамилец рейхсмаршала, с бегающими плутоватыми глазами, по всем наблюдениям, и мог доносить на него.
      - Я... господин унтер-офицер. Я по нужде, - проговорил тот.
      - Ах ты, свиное отродье! Ни шагу... Застрелю, скотина!
      Он выпустил длинную очередь в прыгавшие, будто кентавры, на глубоком снегу фигуры всадников. Прямо как бы летел на черных крыльях мохнатой бурки один всадник, а пули не задели его. И в обойме автомата Густава кончились патроны. Совсем рядом уже была оскаленная морда коня и побагровевшее, искаженное яростью лицо человека. Геринг вскочил, намереваясь бежать. А Густав уткнулся лицом в землю. Его тут же обдало россыпью снега из-под копыт.
      Храпели кони, леденяще-тонко повизгивали клинки, обрывая короткие вскрики. Рвал воздух беспорядочный автоматный стрекот... Ломая деревья, грохоча пулеметами, выполз танк. Всадники разворачивали коней, уносились по опушке леса. Возле оторванной чьей-то ноги лежало тело ефрейтора Геринга. Шея у него, срезанная наискось, будто вспучилась шапкой пенящейся крови.
      Голова, еще в каске, откатилась, и на плотно стиснутые губы из ноздрей тоже вытекала кровь.
      Лемке и двое разведчиков, пригибаясь, волокли к танку обер-лейтенанта. В одном разведчике Густав узнал Рихарда Хубе, с которым летел до Берлина. Возле гусениц танка убитый конь придавил человека в бурке.
      "Мертвый кентавр", - подумал отчего-то Густав. Но всадник еще был жив, искал что-то рукой у пояса. Хубе торопливо вскинул автомат и пустил ему в грудь короткую очередь...
      Танк прикрывал отступление, Солдаты толпой брели по лесной дороге, растирая щеки, носы. Обер-лейтенанта тащили на одеяле. Пуля застряла у него в пояснице, и даже сесть на танк он не мог. Все другие раненые, не способные идти, остались на месте боя. Теперь в батальоне едва ли насчитывалось полроты. У многих из-под касок, рукавов шинелей виднелись бинты. Густав часто оглядывался, недоумевая, почему русские не догоняют.
      Лейтенант Штраус, устроившись на танке, старался вызвать по радио штаб дивизии. Вскоре он спрыгнул и бегом догнал солдат, тащивших обер-лейтенанта.
      - Час назад русские закрыли коридор, - тихо сказал он. - Приказано выходить к реке Наре.
      Рот Винера мучительно искривился:
      - Значит, все напрасно? Все напрасно...
      Штраус наклонил голову как бы в знак того, что слышит, одновременно хмуря брови. Сжатые губы у него мелко тряслись.
      - Унтер-офицер Зиг, - громко приказал Штраус, - три человека в боевое охранение!
      - Лемке... Хубе! - сказал Густав. - За мной!
      Таинственным и загадочным казался Густаву этот русский лес. Мрачная, неприглядная чащоба сменилась вдруг широкими, залитыми ярким светом лужайками, где снег блестел радостно, точно полированный. В Германии леса иные, хорошо расчищенные, с пронумерованными деревьями, указателями на тропинках.
      "Может быть, и характер русских так же полон загадок, как лес? - думал он. - Выйдем ли мы отсюда?"
      Он почему-то вспомнил о недавнем письме Оскара Тимме, где журналист просил рассказать, что испытывает солдат у Москвы, - это необходимо было ему для книги. Вспомнилось и другое - от Паулы, которая наконец ответила маленькой записочкой, хотя Густав послал ей шесть или семь писем. Она писала напыщенными фразами что-то о героизме, о долге солдата перед фатерландом и завершала просьбой быстрее взять Москву. Он со злости разорвал это письмо на мелкие кусочки, а теперь думал, что всякий, наверное, как солдат в окопе, живет интересами своего местопребывания...
      От холода ломило колени, пальцы ног в сапогах уже теряли чувствительность. Хубе и Лемке шагали рядом.
      Поверх маскировочной куртки на Хубе висела бурка, и голова в белой каске, точно срезанная, лежала на громадных черных плечах.
      - Шла бы за нами танковая дивизия, - сплюнув, проговорил Хубе, - уже к ночи были бы в Москве... Вот где трофеи! Это не Париж, с которым обходились деликатно. А сейчас отступаем.
      - Отступаем? - удивился Лемке. - Разве такое понятие у германского солдата есть?
      - Заткнись, - буркнул Хубе. - Если такой грамотный, скажи, что это означает? - и он медленно выговорил русскую фразу: "От це и все?!"
      - Для чего тебе? - спросил Густав.
      - Еще осенью, на юге зашли в село. Ночь была.
      Дверь я выбил, зажигаю фонарь. А с кровати вскочила бабенка. Дрожит вся и пятится. Лет за тридцать ей уже, но грудь роскошная и бедра. Я тут не растерялся... Да, камрады... Потом она буркнула эти слова и кочергу цап... Хорошо каску не снял... Вот и узнай русских.
      Впереди где-то затявкала собака.
      - Деревня, - обрадованно произнес Лемке.
      Село было в полукилометре от леса. На окраине суетились, разворачивая пушку, артиллеристы. По дороге к селу бежал кто-то с вязанкой хвороста.
      - Лемке, бегом, - сказал Густав, - доложи лейтенанту Штраусу. Танкистам есть работа.
      Но в танке лишь был один снаряд. Штраус приказал двигаться через лес. Обер-лейтенанта Винера положили на танк, укрыв буркой. Спустя час, они вышли к другому селу. И здесь их отогнали, будто назойливую муху: пустили вслед несколько пулеметных очередей, даже не стараясь преследовать.
      Густели сумерки, быстро крепчал мороз. В глубине леса скрипели деревья. И скрип этот напоминал какойто злобный хохот. Ослабевшие солдаты ложились в колею, умятую гусеницами на рыхлом снегу. Шедшие за танком даже не оглядывались. И как они могли помочь?
      Штраус приказал двигаться без остановки. А стоило задержаться на минуту, и танк уже не догнать. Густава охватывала жуть, когда представлял эту извилистую дорогу по темному лесу, будто вехами устланную закоченелыми трупами.
      Обер-лейтенант Винер еще жил. Его лицо стало бурым, вздулось, и неестественно блестели светлые глаза.
      Он лежал молча, не двигаясь, за башней танка. Густав не мог и угадать, о чем думает теперь Винер. О том, что скоро ему исполнится тридцать лет, но дату эту не придется отметить? Или о том, что успел сделать за эту жизнь? Или просто глядел на тусклые звезды, слушал мрачный скрип русского леса вокруг и, чувствуя свой конец, ждал смерти, как опытный повеса ждет капризную любовницу, зная, что все равно придет?..
      Стала явственно доноситься артиллерийская канонада. Небо впереди точно плавилось багровыми сполохами.
      - Камрады... Вся четвертая армия уже наступает, - говорил Хубе, подпрыгивая на обмороженных ногах. - Я знал, что фельдмаршал нас выручит.
      Танк остановился. Штраус вылез из башенного люка, спрыгнул на землю. Он собрал возле лежащего Винера трех оставшихся унтер-офицеров.
      - Мне удалось вызвать штаб дивизии, - тихим голосом, чтобы не услыхали солдаты, проговорил он. - Русские перешли в наступление, и фронт сломан. Нам остается погибнуть здесь или... или прорываться На танке уместятся человек семь. Остальным надо сказать, что идем в разведку. Иного выхода нет.
      - Нет, - вдруг послышался слабый хрип. Густав даже не сразу понял, что заговорил обер-лейтенант Винер.
      - Господина обер-лейтенанта усадим в танк. Затащим его через люк, торопливо сказал Штраус.
      - У меня нет сил, чтобы застрелить вас, - хрипел Винер. - Только свинья может и здесь еще обманывать...
      - А как быть? - спросил Штраус. - Погибать всем?
      Это глупо.
      - Уходите... Но я остаюсь. И я объясню солдатам...
      Для могил годится любая земля... Зиг, если доберетесь... в Берлин... зайдите, пусть мама думает, что я умер быстро от пули в сердце... Да, Зиг... Есть ли объективный смысл в истории человечества, или она противоборство замкнутых в себе сил и бессмысленных поэтому? Может быть, наш самый страшный враг - наша глупость... Снимите меня... Приказываю вам, Зиг, уходить!
      ...На следующий день бабы села Акулово, выбирая из-под снега остатки прелой соломы на поле, заметили ползущего человека. Это был немецкий солдат. Бабы хотели забить его вилами. Он плакал, называя себя Карлом Носке, и еще что-то бормотал, указывая на лес.
      - Погодьте, бабоньки, - остановила кряжистая хмурая старуха. - Вдруг что дельное там?
      Кликнули двух мужиков, уцелевших на селе: безногого инвалида и деда семидесяти лет. Вооружившись берданками, они пошли к лесу впереди женщин.
      Там, на залитой ярким светом поляне, увидели десятка три окоченелых немцев. Один из них, по виду офицер, с бурым, распухшим лицом и выпученными глазами, лежал на черной мохнатой бурке.
      - Страх-то! - взвизгнула румянощекая молодая бабенка.
      - Ну, Маланья, - игриво подмигнул ей инвалид, - придет во сне такой, и не взбрыкнешься.
      - Эти ужо отходились, - сказала кряжистая старуха.
      - Ой, бабоньки, - затараторила молодая, - а вы слыхали ноне по радио... Будто и японцы начали войну с Америкой.
      - Ужо, - мрачно отозвалась старуха.
      XXII
      В Берлине шел густой снег.
      Канарис оторвался от чтения сводки боевых действий на востоке, поднял голову, щуря усталые глаза. Он представил себе колонны бредущих по глубокому снегу немецких солдат, застрявшие танки... Неожиданные контрудары русских у Москвы за две недели превратились в широкое наступление. И немецкие армии бегут...
      Вошел помощник и коротко доложил:
      - Он здесь.
      - Ах да, этот Штрекер, - сказал адмирал. - В России был под именами Шор, Гусев... Пусть войдет.
      - Через двадцать минут совещание у фюрера, - напомнил помощник и распахнул дверь.
      Вошел коренастый обер-лейтенант с Железным крестом на груди. Секунду Канарис молча разглядывал его.
      - Садитесь, Штрекер... Как же вы не увидели сосредоточения двух русских армий? Ваш провал дорого стоит Германии.
      Штрекер, усевшийся было на край стула, вскочил.
      - Сидите, - приказал адмирал. - И какие основания думать, что этот перешедший с вами линию фронта...
      - Лейтенант Волков.
      - Заслан русской контрразведкой? - продолжал адмирал, как бы не обратив на подсказку внимания. - Интуиция или факты?
      - Мои подозрения, господин адмирал. Было странно, что его забыли расстрелять. И вместе с тем он слишком прямолинеен. Я думал...
      Адмирал сразу уловил ход его мыслей:
      - Либо заполучить хорошего агента, либо вести игру с контрразведкой, так как не будут сразу ликвидировать группу, в которой есть их человек?
      - Да, - на лбу Штрекера выступили мелкие капельки пота. - Они бы постарались узнать, где находится рация. А к тому времени операция закончится.
      "Умеет рисковать, - отметил Канарис. - И неглуп".
      - Опасная игра, Штрекер, - сухо проговорил он. - Через вашу рацию потом советская контрразведка дезинформировала нас и заполучила шесть агентов, которых мы бросили туда.
      - Волков не мог сообщить, где рация.
      - Значит, имелась другая нить. И в Киеве, по мнению Ганзена, у Волкова не было встреч. Как он мог выходить на связь?
      - Это пока загадка, господин адмирал.
      - Вы переходили с ним фронт, - задумчиво сказал адмирал. - Что-нибудь усилило подозрение? Вы сразу поняли?
      - Нет. Я даже начал ему верить. Но тут пригласил его в ресторан, чтобы психологи-специалисты еще понаблюдали со стороны. Отмечена крайняя внутренняя собранность, хотя должна быть разрядка. Я опять все проанализировал, каждый шаг...
      - Значит, фактов нет?
      - Пока еще...
      - Надеюсь, Волков не знает о подозрениях?
      - Нет, господин адмирал.
      - Хоть здесь оказались на высоте, - хмыкнул Канарис.
      - Я хочу просить разрешения допросить его.
      - Вы офицер разведки, а не гестапо, - проговорил адмирал. - Если догадка верна, то следует использовать. Надо все-таки подложить русской контрразведке свинью. Убедите лейтенанта в полном доверии, а главное, создайте условия богатой жизни. Чтобы он почувствовал ее вкус. Мы даже наградим его за оказанную помощь. Мне нужен такой человек. Это будет операция по дезинформации русских. И я поручаю вам.
      Штрекер торопливо поднялся, щелкнул каблуками.
      Его лицо оставалось неподвижным, лишь веки дрогнули. Он смотрел то на Канариса, то на японскую гравюру, висевшую за спиной адмирала, где было изображено страшно перекошенное человеческое лицо.
      "Ждал наказания, - усмехнулся про себя адмирал. - Тут я не ошибся. Будет считать меня добрым, умным, все понимающим. А дело в том, что я не могу афишировать провалы".
      - От успеха этой операции, Штрекер, будет зависеть многое.
      - Да, господин адмирал!
      Адмирал кивком головы указал на помощника:
      - Если возникнут какие-либо затруднения, обратитесь к полковнику... Мы еще увидимся, а сейчас я тороплюсь...
      На совещание к Гитлеру пригласили тех, кто из Берлина осуществлял руководство армиями. Еще в холле Канарис увидел начальника генерального штаба генерал-полковника Гальдера. Высокий, сухощавый Гальдер, почтительно наклонив большую голову, разговаривал с тщедушным, низеньким Геббельсом. У дверей, пропуская вперед рейхсмаршала Геринга, толпились генералы. Адмирал сразу понял, что на совещании будут незримо присутствовать и монополии. Геринг, сам теперь владевший десятками заводов, был еще членом наблюдательного совета крупных сталелитейных компаний; генерал-полковник Мильх занимал и пост директора авиастроительной фирмы; генерал-лейтенант Виттинг с румяным, добродушным лицом, назначенный генеральным инспектором по сырью на Востоке, представлял угольный концерн; другой генерал химическую промышленность; третий - автомобильную... Позади всех стоял начальник службы безопасности генерал СС Рейнгард Гейдрих. Длинная, костлявая фигура, затянутая в серый мундир, тонкие губы на узком лице и немигающие глаза, устремленные подолгу в одну точку, делали его чем-то похожим на хищную птицу.
      К нему и направился адмирал с приветливой улыбкой.
      - Кажется, фюрер хочет обсудить серьезный вопрос. Не так ли, Рейнгард?
      Тот молча кивнул и пошел впереди Канариса.
      Гитлер встречал приглашенных и каждому тряс руку. Он был в форме пехотного офицера, без орденов, подтянутый, с энергичным, утратившим рыхлость лицом, словно неудача под Москвой вызвала у него прилив сил. И жесты его были четки, полны скрытой энергии.
      Едва все расселись, он, постукивая от нетерпения кулаком по столу, заговорил:
      - В последнюю неделю на Восточном фронте сложилась обстановка, близкая к тому, что называют катастрофой. Если бы Россия предложила мне сейчас перемирие, то я бы незамедлительно принял...
      Канарис заметил, как вытянулись лица генералов, и даже всезнающий Геббельс удивленно приподнял брови.
      - Но говорить о перемирии бессмысленно! В тот момент, когда наступила заключительная фаза войны и когда нужна особая твердость, высшее командование оказалось неспособным руководить войсками...
      Стало необычайно тихо, казалось, все затаили дыхание. Лишь кулак фюрера с размеренностью метронома ударял по столу. И Гитлер нарочно затягивал паузу, чтобы генералы, перед которыми ему приходилось заискивать, когда шел к власти, ощутили теперь полную зависимость от его воли.
      - Моих генералов испугало упорное сопротивление русских и большие потери, - язвительным тихим голосом наконец проговорил он. - Ребенку понятно, что все живое перед гибелью сопротивляется наиболее отчаянно. Этого не поняли мои генералы. И вместо того чтобы железной волей удержать дивизии на месте, когда русские начали атаку, истребить противника и взять Москву, командование допустило отход войск. Сделаны две грубые ошибки. Войскам сообщили о тыловых рубежах, чтобы информация попала к русским. Но и мои дивизии стремятся быстрее отойти к этим рубежам, где теплые землянки, уборные и солдату не придется морозить зад на холодном ветру. А таких рубежей нет!
      Командование также не предусмотрело мероприятий в случае большого холода. Полевые госпитали забиты обмороженными солдатами. Отступление теперь равносильно измене!..
      Беспокойство сидевших за столом генералов усилилось. Гитлер так повернул дело, что любого мог объявить виновным. Канарису нетрудно было понять, о чем думают генералы. Обвинение повлекло бы за собой утрату загородных дач, автомобилей, того образа жизни, который стал доступен благодаря занимаемому положению. И если Гитлер несправедливо теперь обвинит когото, другие промолчат ради собственного благополучия.
      "Вот рычаг власти, - подумал адмирал, - который безотказно действует от сотворения государства".
      Его собственное беспокойство объяснялось тем, что несколько дней назад в речи Гитлера на заседании рейхстага был намек на плохие разведданные, которыми располагало командование. И теперь фюрер мог сделать абвер козлом отпущения.
      - Я приказал, - медленно заговорил Гитлер, - разжаловать и лишить всех знаков отличия командующего 3-й танковой армией генерал-полковника Гепнера, войска которого ближе всех подошли к Москве и затем оставили позиции... Командующий 2-й танковой армией генерал-полковник Гудериан будет отозван в резерв.
      Командующий группой армий "Центр" генерал-фельдмаршал фон Бок нуждается в длительном лечении.
      Главнокомандующий сухопутными войсками генералфельдмаршал фон Браухич намерен подать в отставку...
      Канарис облегченно, едва заметно вздохнул: значит, виноваты фронтовики. Адмирал вспомнил, как месяц назад, посетив штаб Роммеля в африканской пустыне и восторгаясь его талантом полководца, он будто между прочим заметил, что фюрер недооценивает способных людей. И суровый, прямодушный Роммель, криво усмехнувшись, ответил: "Боеспособность войск определяется не одним талантом генерала и не просто количеством орудий, а духом солдат, их решимостью победить".
      - В связи с обстановкой, - продолжал Гитлер, - когда может потребоваться замена и других генералов, я принял решение взять на себя командование сухопутными войсками...
      Такого решения не ждали. Одно дело быть верховным главнокомандующим и совершенно другое - непосредственно руководить боевыми действиями армий.
      Воцарилось напряженное молчание. И неожиданно Геббельс вскочил, сверкая черными глазами, начал аплодировать. Геринг с непосредственностью мальчишки, будто и для него это новость, восторженно хлопнул ладонями себя по груди. Как бы спохватываясь, зааплодировали остальные.
      - Недопустимо никакое отступление, - сказал Гитлер, когда аплодисменты утихли, - даже если русские прорываются в тыл. Это даст время перебросить с Запада боеспособные части. В Германии мы должны сформировать до лета тридцать - сорок новых дивизий. Немецких рабочих следует заменять иностранными, особенно французами и русскими, и принудить работать.
      Тогда летом можно будет нанести России последний удар. Вместе с тем я дал распоряжение начать подготовку к операции "Аттила" [Операция "Аттила" - захват неоккупированной южной части Франции, где в портах стояли военные корабли.]. Французы колеблются выступить против Америки. Сделайте все, адмирал Канарис, чтобы захватить флот. Мы объявили войну Америке, А. скоро потребуются эти корабли. Необходимо также блокировать Средиземное море. Теперь я прошу высказать соображения о летней кампании в России.
      Совещание закончилось поздно. Канарис решил остаться и поговорить с Гитлером. Когда все ушли, Гитлер вынул из кармана брюк золотые старомодные часы.
      - Вы хотите объясниться, адмирал? Но я должен ехать в рабочий квартал. Поговорим в машине...
      Машина уже стояла во дворе. И не бронированный "хорьх", на котором всегда ездил Гитлер, а старенький "мерседес". Не было и охраны, только адъютант уселся впереди, рядом с шофером. Машина выехала со двора.
      Хлопья мокрого снега залепляли лобовое стекло. Улицы напоминали черные туннели, а навстречу неслись десятки прикрытых маскировочными стеклами зеленых, будто кошачьи глаза, автомобильных фар. Гитлер задернул шторку, отделявшую шофера, откинулся на мягкое сиденье. Лицо его теперь выражало довольство и умиротворение.
      - Я слушаю, адмирал.
      Канарис заговорил о том, как его взволновала речь фюрера на заседании рейхстага, где была задета честь разведки.
      - Ах, это вас беспокоит, - улыбнулся Гитлер. - Но я сделал такое заявление по политическим мотивам.
      У меня еще есть скрытые противники, даже среди членов рейхстага и среди генералов. Их все меньше, но есть. Кроме того, мир должен знать, что германский солдат непобедим в бою. А летом нанесем окончательный удар по России... Вы делаете то, о чем я просил?
      Русских надо убедить в нашей готовности летом опять идти на Москву...
      Слушая его, адмирал пытался догадаться, куда они едут. Машина остановилась у низкого дома. Адъютант распахнул дверцу. Гитлер вылез, поднял воротник серого пальто, надвинул на лоб венгерскую шапочку, жестом пригласил Канариса.
      Это была улица на окраине Берлина. Канарис заметил темные фигуры охраны возле дома и поодаль несколько машин. Адъютант повел их в грязный, тускло освещенный подъезд, указал дверь квартиры.
      - Здесь, - сказал он.
      Гитлер сам постучал. Выглянула женщина с худым, изможденным лицом.
      - Фрау Носке? - Гитлер снял шапочку.
      Женщина узнала его, испуг, растерянность отразились в ее глазах.
      - Кого там занесло? - послышался из глубины комнаты хриплый стариковский бас.
      Не в силах что-либо ответить, женщина пятилась.
      Гитлер вошел, за ним пошли Канарис и адъютант с большим свертком в руках. Комнатка была тесная, узкая. За столом на табуретках сидели двое малышей и старик в черной рубахе. Они собрались ужинать. На тарелках лежали картофелины, ломтики хлеба. Старик поднялся, упираясь жилистыми руками в край стола.
      Дети глядели, открыв рты. Адъютант положил сверток и отошел к двери.
      - Фрау Носке, - сказал Гитлер, - я пришел, чтобы разделить с вами горе. Мне только что сообщили: ваш муж, Карл Носке, пал смертью героя у стен Москвы...
      Она ладонью прикрыла рот, чтобы сдержать крик.
      Задергался морщинистый кадык на шее старика.
      Канарис уже понял, в чем дело: на почте задерживались извещения о гибели солдат, бывших рабочих.
      Гитлер в удобный момент навещал их семьи. В газетах не сообщалось об этом. Но слухи о фюрере, который не меньше близких страдает о погибших, разносились по стране. А слухам верят больше.
      В свертке были продукты и книга "Майн кампф".
      - Имя Карла Носке будет стоять в ряду героев, завоевавших мир для потомков, - продолжал Гитлер. - И Германия позаботится о ваших детях.
      Затем он резко повернулся к выходу.
      XXIII
      Все кругом было заполнено гулом танковых моторов.
      За танками бежали пехотинцы, то припадая, то поднимаясь. И казалось, что снежное, испятнанное трупами немцев, комьями раскиданной земли поле колышется темными волнами.
      Андрей привалился к брустверу возле Самсонова, который глядел на удалявшиеся цепи бойцов, на лес, откуда били пулеметы и за которым находился город Малоярославец. Начальник штаба полка капитан Рубака здесь же по карте вымерял что-то, держа циркуль в красных от мороза пальцах.
      Мороз жег щеки, слезил глаза. На дне траншеи, у ног Андрея, лежал немецкий офицер с расколотым затылком, и кровь его смерзлась черными сосульками в светлых волосах. Два пленных солдата, подняв руки и боясь опустить, жались к стенке траншеи. Никто уже не обращал на них внимания, только связные, пробегая, хриплыми голосами поминали разных святых или божью матерь, так как пленные загораживали узкий проход. Лютиков с Копыловым устроились в широкой пулеметной ячейке, остальные разведчики сидели под бревенчатым накатом. Шестой день полк наступал.
      И в поредевшие батальоны Самсонов отправил писарей, рассыльных, охрану штаба, только девять разведчиков остались как последний его резерв.
      Захваченная траншея вилась через поле и упиралась в берег Протвы. На той стороне покрытой льдом реки опять виднелось поле, только не изрытое воронками, не усеянное трупами и помятое гусеницами, как здесь, а чистое, ровное, слепящее белизной.
      - Не пойму, - проговорил Самсонов, опуская бинокль. - Другие армии ушли вперед, а тут за любую кочку бой... Лейтенант, спроси-ка у немцев!
      Андрей заговорил с пленными. Низкорослый пожилой солдат со сросшимися бровями, в русских валенках и потертой шинели, опустив наконец руки, коротко пояснил, что есть приказ Гитлера стоять до конца. Лицо его, покрытое редкими оспинками, было застывшим, точно у манекена, двигались одни губы. И тем же безучастным голосом он попросил расстрелять их у оврага, где заранее выкопаны могилы...
      Андрей даже не сразу понял его. Тогда, криво усмехнувшись, пленный сказал, что господину лейтенанту незачем обманывать, здесь не слабонервные барышни, а солдаты - просто им не хотелось бы думать, как их трупы станут обгладывать лисы.
      Когда Андрей перевел это, Самсонов, не опуская бинокля, хмыкнул:
      - О собственных трупах беспокоятся? Деловитый народ.
      Второй пленный, с обмороженными, распухшими щеками и каким-то затравленным взглядом широко посаженных глаз, вдруг быстро заговорил, мешая русские и немецкие слова, дергая головой, захлебываясь от волнения. Он просил не расстреливать, так как у него пятеро детей и это может подтвердить его товарищ.
      А низкорослый опять криво усмехнулся.
      - Русский лейтенант не пастор, Иоган, - сказал он по-немецки.
      И тот, как бы хватаясь за последнюю надежду, выкрикнул, что в Малоярославце находится штаб фельдмаршала Клюге, который командует 4-й армией и одновременно теперь группой "Центр" вместо фельдмаршала Бока. Это подтвердит его товарищ, они были связистами и многое знают...
      - Чего тараторит? - повернулся Самсонов.
      - Будто бы в Малоярославце штаб фон Клюге...
      - Ого! - Самсонов кулаком сбил шапку на затылок, и мальчишеское дерзкое выражение появилось у него в глазах.
      - Пехота залегла, - сказал Рубака.
      Самсонов привалился к брустверу:
      - Комбата на связь!
      - Есть "Второй", - доложил телефонист.
      - Почему лег? - закричал в трубку Самсонов. - Мины?.. А твои саперы где?
      - КП дивизии на линии, - проговорил телефонист.
      Самсонов, чуть помедлив, неохотно взял другую трубку, будто разговор с командиром дивизии отрывал его от главного дела. И, держа трубки рядом, чтобы слушал комбат, отвечал:
      - Минное поле у леса... Залегли оттого, что пулеметы бьют.
      Мембрана в трубке заверещала громче, и Самсонов отстранил ее от уха, поморщившись:
      - Да, да... Подниму батальон... Есть!
      Бросив трубку, он подхватил немецкий автомат, лежавший около телефониста, выскочил на бруствер, крупными прыжками, не оглядываясь, только махнув Андрею рукой, побежал туда, где стояли танки.
      Пули мягко шлепались в снег. Танки стреляли по лесу. Вдоль опушки клубился дым. Немецкая артиллерия била издалека. Тяжелые снаряды рвались у берега Протвы. Андрей не оглядывался, знал, что девять разведчиков бегут за ним.
      Когда они сбежали в распадок, на склоне которого устанавливали минометы, Самсонов остановился.
      По гребню распадка залегли бойцы. Андрей увидел ноги в заскорузлых ботинках, валенках, сапогах. Здесь же находился комбат Мокин. Стоя на коленях и прикрыв ладонью трубку, он выкрикивал:
      - Выдвинь пушку. И огонь!.. Саперы у меня впереди! Ну, давай, голуба, давай!
      Мокин был ранен в шею, поэтому голова его клонилась на левое плечо. Толстые валки губ кривились, и широкое, плоское лицо словно побурело от холода.
      Рядом сидел на снегу комиссар полка Авдеев, худенький, с узким бледным лицом, узкими плечами и, казалось, непомерно толстыми бедрами в широких ватных брюках. Авдеева лишь утром прислали взамен прежнего комиссара, и мало кто успел с ним познакомиться. Шинель его была с одного плеча снята, и санитар бинтовал руку, оголенную до локтя. Командир приданного танкового батальона в черном полушубке и черном шлеме, присев на корточки, говорил что-то ему.
      - Та-ак, - протянул Самсонов. - Уже ранен...
      - Кость не задело, - объяснил санитар.
      - Танки стоят, пехота лежит, - глядя на комбата, продолжал Самсонов. Ждем, когда фельдмаршал Клюге в Малоярославце чемоданы упакует?
      - Гробить машины не буду, - хмуро сказал танкист. - Уже две подорвались.
      Самсонов повернулся и в бинокль начал рассматривать опушку леса.
      - Ну? - тихо сказал Андрею комбат. - Привел начальство... Вам что? Разведчики всегда были аристократами.
      - Как это? - удивился Андрей.
      - Саперы, те мудрецы - раз в жизни ошибаются, - Мокин постоянно хранил на лице выражение недовольства, и только в глазах были запрятаны насмешливые огоньки. - Артиллеристы все педанты - у них кругом расчет. Мы ж, пехота, - страстотерпцы. И противник нас выкашивает, и начальство сыплет выговоры, и водку интенданты разбавленную дают...
      - Что? - Самсонов повернулся и, как в траншее, сбил шапку на затылок, а лицо его стало жестким, обострившимся. - Будем атаковать!
      - Через минное поле? - у комбата даже округлились глаза.
      - Именно!
      - Эх, черт, - пробормотал танкист.
      Комиссар на миг, точно забыв о своей боли, удивленно и растерянно взглянул на Самсонова и начал торопливо всовывать забинтованную руку в рукав шинели.
      И Самсонов, как бы не давая себе возможности изменить решение, понимая всю рискованность такой атаки, круто повернулся, осыпая снег, взбежал на гребень распадка.
      - Ба-атальон! За мной!
      "Что он делает? - подумал Андрей. - И я должен быть с ним, иначе назовут трусом".
      Выбежав следом на гребень и пробегая мимо лежавших еще бойцов, он разом увидел и подорвавшийся на мине танк, и двух убитых танкистов, неестественно раскинувших руки на снегу, и другие танки, и близкий лес, где стучали немецкие пулеметы. Ему казалось, что бегут в рост лишь Самсонов и он, а вражеские пулеметчики уже целятся в эти две фигурки. Но тут же позади услыхал слабый голос:
      - За Родину!.. Впе...
      Ударила танковая пушка, следом другая, и выстрелы слились в звонком раскатистом эхе. Меж деревьев на опушке леса взлетали черные кусты разрывов. Подорванный танк неожиданно оказался рядом. Возле него ползли бойцы в маскхалатах.
      "Саперы, - догадался он. - Бежим по минам".
      Ему стало вдруг нестерпимо жарко. Хоть здесь и противотанковые мины, но если ослабла какая-то пружина или угодишь каблуком на бегу - взрыв...
      Андрей оглянулся, увидел потные, распаренные лица бойцов, перекошенные криком рты, чью-то вскинутую руку с пистолетом.
      - Впере-од!
      Часто захлопали винтовки. У дерева мелькнула спина в зеленой шинели. Копылов, обогнавший Андрея, чуть присел, и автомат затрясся в его руках...
      Все кончилось быстро. На перемешанном с землей, словно вспаханном, снегу лежали убитые. Бойцы торопливо заряжали магазины винтовок.
      - Ну, робята, и взмок я... Особливо когда через мины топали. Хоть раздевайся да исподнее отжимай.
      - А как из танков лупили... Снаряды фырь, фырь.
      Думаю, отобьют башку.
      - Степанов не добег. Там на минах и лежит.
      Раненый толстый немец-ефрейтор с выпиравшим под шинелью животом, сидел привалившись к дереву.
      Он то ли молился, то ли проклинал кого-то, беззвучно шевеля губами. В трех шагах от него Самсонов, потерявший где-то шапку, с немецким автоматом на плече, весь обсыпанный снегом, давал распоряжения.
      - Связь мне, связь... И вперед, комбат! - говорил он Мокину. - Не задерживайся. Танки догонят.
      Мокин с измученным, обескровленным лицом, присев на корточки, заматывал распустившийся бинт.
      А там, на поле, в рост шли саперы, за ними, глухо урча, ползли через разминированный проход танки. Санитары подбирали раненых.
      - Да, - пробормотал Мокин. - Христосу и то легче было. Он по морю ходил, аки по суху. А тут по минам...
      И спасибо не заслужишь.
      Однако Самсонов не принял шутку.
      - Полчаса бы еще лежали, - сказал он, - и артиллерией могли накрыть. В школе мы изучали: бог времени - это сын Урана и Геи, значит, родной брат Марса, бога войны. У мудрых греков каждый бог заведовал одним явлением, и все были связаны далеким или близким родством. Ясно?
      Мокин, окончивший до войны институт и поэтому считавший себя знающим гораздо больше, чем Самсонов, у которого за плечами лишь десятилетка и военная школа, озадаченно взглянул на него.
      - Время, время, комбат! - приказал Самсонов. - Давай торопи людей!
      Неожиданно рядом щелкнул пистолетный выстрел.
      Ефрейтор, сидевший у дерева, медленно повалился на бок.
      - Черт знает! - проговорил Самсонов, глядя, как один из бойцов не спеша поднял выпавший из руки ефрейтора пистолет и сунул его в карман. - Порядка нет.
      Лень уже пленных обыскивать. А если бы он кого-нибудь хлопнул? Безалаберщина!
      - Безалаберщина, - согласился Мокин, весело щуря глаза. - Те, у кого лишь порядок, сразу бы ощупали пленного, но через мины в атаку не пошли.
      Возле Андрея собрались разведчики. Он удивился, что никто не ранен, не убит. Лишь у Копылова из пробитой телогрейки вылезли клочья ваты.
      От командира правофланговой роты прибежал связной:
      - Идуть!..
      - Кто "идуть"? - прищурился Мокин.
      - Ось... - запыхавшийся, с выпученными глазами пожилой боец, облепленный снегом, только рукой указал меж деревьев туда, где за рекой и чистым снежным полем темнел другой лес Из леса двигалась к реке большая колонна. И различались тупоносые машины, набитые солдатами, артиллерийские прицепы.
      - Э-э, - теперь Мокин беспокойно вытянул шею. - Немцы... С тыла идут.
      - Черт! - пробормотал Самсонов. - Нет связи... Ракетами сигнал, ракетами!
      В сторону берега полетели ракеты.
      - Поймут или не поймут нас пушкари? - оглянулся Самсонов. Заворачивай, комбат, фланг. Танки останови...
      И в этот момент где-то далеко впереди рявкнули орудия. Два тяжелых снаряда упали позади колонны.
      Затем столбы огня и дыма взметнулись между грузовиками.
      - Это что ж? - удивился Копылов. - Немцы по своим лупят? Их дальнобойная. Осоловели, медузы!
      Снаряды ложились кучно, и теперь стреляли две или три батареи сразу. Возможно, пущенные ракеты сбили с толку наблюдателя, который думал, что в лесу еще находятся свои, а это колонна русских...
      Дым от горевших машин и разрывов заволакивал поле. Фигурки солдат разбегались, падали, настигнутые осколками. Один грузовик вырвался из пелены дыма.
      Но за деревьями стукнула танковая пушка. Снаряд ударил чуть впереди, грузовик, будто подмяв разрыв, опрокинулся.
      - Все, - отирая рукой вспотевший лоб, проговорил Самсонов. - Теперь, комбат, двигай вперед!
      "Да, здесь все, - подумал Андрей. - И потом снова бои.."
      Он закрыл на секунду глаза, представил, как по всему фронту развертывается наступление, движутся танки, цепи бойцов с перекошенными криком ртами, а по тыловым дорогам идут колонны пополнения, навстречу им катятся санитарные фургоны, и где-то матери дрожащими руками берут конверты с официальным штемпелем и захлебываются слезами. И сколько еще идти, сколько боев?..
      XXIV
      Контрнаступление продолжалось. Главные удары наносились в районе Тихвина, под Москвой и на Дону, по линии фронта общей протяженностью более тысячи километров. В тылы немецких армий прорывались кавалерийские дивизии с танковыми бригадами.
      А на юге дивизии фельдмаршала Манштейна, который заменил Рундштедта, непрерывно атаковали Севастополь, захватили уже весь Крым и готовились через Тамань пробиться к нефтяным районам. Вырисовывался план германского командования: отрезать Кав-каз и двинуться в Иран, Ирак, Индию.
      Невзоров узнал, что в Ставке перед контрнаступлением были жаркие споры. Одни говорили, что сил для широкого наступления мало и часть резервов надо бросить, чтобы удержать Кавказ. Другие предлагали сосредоточить резервы на флангах у Москвы и сходящимися ударами замкнуть кольцо вокруг группы армий "Центр". Третьи возражали, так как Гитлер мог быстро перекинуть механизированные корпуса и авиацию на ослабленные участки. Ставка заседала всю ночь, и лишь к утру Верховный главнокомандующий принял решение осуществить план нарастающих ударов, подготовленный генштабом.
      Едва началось контрнаступление у Москвы, еще не обозначился его размах, как в Тихом океане японцы неожиданно атаковали американскую базу Пирл-Харбор. Германия и ее другие союзники тоже объявили войну Соединенным Штатам. Было ясно, что это готовилось к падению Москвы. Война теперь охватила весь земной шар.
      Переставляя флажки на карте, Невзоров думал иногда о том, с чего все началось. Казалось бы, мелкие территориальные претензии европейских государств обернулись дракой шестидесяти стран мира с населением около двух миллиардов человек. Война, как любая ссора, если не приглушить ее в начале, разрастается, возбуждает остальных и заставляет по соображениям экономического характера или с надеждой урвать для себя кусок выступить на чьей-то стороне.
      Утром 15 декабря Невзоров передвинул флажок западнее того места, где обозначен город Клин. Здесь была разгромлена окруженная группировка немцев.
      Министр иностранных дел Великобритании, прилетевший в Москву, захотел сам увидеть места недавних боев. Англичане явно сомневались, что германской армии вдруг нанесли такое поражение. В свите Идена были офицеры разных миссий, и Шапошников приказал Невзорову сопровождать их.
      Клин еще дымился. Чернели обгорелые, пробитые стены зданий. Едко пахло гарью. Ветер бренчал сорванными лоскутами жести крыш. На улице возле брошенного "мерседеса" грудой лежали трупы солдат. Видно, их перетащили сюда, чтобы закопать в какой-нибудь яме. Тут же валялись немецкие каски, были сложены винтовки, автоматы, минометные стволы, неиспользованные гранаты. По развалинам бродили саперы, осторожно водя миноискателями над грудами кирпича. Несколько женщин, волоком тянувшие двух убитых солдат, остановились, разглядывая иностранные лимузины.
      Дипломаты щелкали фотоаппаратами. Генерал Лелюшенко, командовавший теперь 30-й армией, объяснял Идену ход боев. И переводчик торопливо повторял номера разгромленных дивизий, количество подбитых танков и захваченных орудий. Иностранная речь непривычно звучала на русском холоде, среди развалин города.
      - Много немцев убито? - глядя на трупы, спросил через переводчика Идеи.
      - Тысяч двадцать, - ответил ему спокойным голосом командарм. - На моем участке.
      Идеи как-то недоверчиво поджал губы. Длинная меховая шуба, островерхая шапка придавали ему вид грузного, массивного человека. Подбородок он укрыл шарфом, и ворсинки, заиндевев от дыхания на тридцатиградусном морозе, торчали, как белые иглы. Английские офицеры в своих коротких пальто ежились, топали ногами, чтобы согреться.
      Из переулка вывели большую группу пленных. Многие были с обмороженными, распухшими лицами, у некоторых руки обмотаны тряпьем, а поверх шинелей накинуты одеяла. Идеи заговорил вдруг с ними понемецки.
      - Ja, ja... Kaputt! [Да, да... Конец! (нем.)] - едва разлепляя черные губы, ответил солдат. Но шагавший позади ефрейтор ткнул его кулаком в шею. И, должно быть по флажку на лимузине определив, что здесь англичане, ефрейтор сиплым, простуженным голосом выругался.
      Идеи что-то сказал переводчику на английском языке.
      - Министр иностранных дел Великобритании хотел бы увидеть поле сражения, - объяснил тот.
      Командарм жестом указал на машины. И, толкая друг друга, все забрались в кабины, где не было холодного ветра. Колонна легковых автомобилей снова покатилась через город.
      В машине с Невзоровым ехали три английских офицера. Один из них, моряк с веселыми, живыми глазами, хорошо знал русский язык. Вторым был майор авиации, одетый в штатское пальто, который числился сотрудником посольства и имел дипломатический паспорт. Этот майор с невозмутимым, длинным лицом вызвал у Невзорова особый интерес. Перед поездкой он узнал, что майор является кадровым английским разведчиком и еще в 1918 году работал в Петрограде. Третий, старший из них, в чине полковника, за все это время не проронил ни одной фразы. Его морщинистое, широкое лицо с тонким носом и блестевшими, как перламутр, зубами словно дополняла толстая сигара. Выкуривая одну сигару, он тут же доставал из массивного кожаного портсигара следующую. И в машине плавал крепкий аромат гаванского табака.
      Дядя Вася, одной рукой едва касаясь руля, показывал иностранцам лихость русского шофера, виртуозно объезжая глубокие воронки и разбитую немецкую технику.
      Колонна автомобилей вырвалась из дымных развалин города. И сразу открылась картина битвы. Вдоль шоссе стояли брошенные орудия, самоходные пушки.
      На обочинах и в поле бугрились трупы. Мороз сделал их лица фиолетовыми, а глазницы запорошило снегом.
      Встречались санитарные автобусы, набитые мертвецами, разбитые бронетранспортеры с раскиданным около них штабным имуществом. Моряк, хватая Невзорова за руку, то и дело выкрикивал:
      - Какое побоище... They left everything... even their wounded [Они бросали все... даже раненых (англ.).]... Это дорога смерти!
      Полковник молчал, но сигара его то передвигалась из угла в угол широкого рта, то подпрыгивала к носу.
      А увидев сразу десяток танков, разбитых авиацией, он вынул из кармана зеленоватый банкнот и вручил моряку.
      - Честный выигрыш, - засмеялся тот, помахивая банкнотом. - Мы заключили пари еще в Лондоне. Сэр пережил Дюнкерк и говорил, что Москва не устоит. Вы понимаете?
      - Ишь ты, - хмыкнул дядя Вася, наклоняясь к рулю.
      Ближе к фронту начали попадаться идущие строем бойцы. Около подбитого бронетранспортера устроила привал какая-то рота. Горел костер из немецких соломенных валенок.
      Шоссе впереди оказалось забитым итальянскими грузовиками. На поле стояли брошенные танки.
      Машины остановились. Идеи, а следом и другие выбрались из автомобилей. Снова защелкали фотоаппараты. Молчаливый полковник наклонился, разглядывая убитого немецкого офицера. Шинель на трупе была распахнута.
      - Не правда ли, у мертвых на лице яснее выявляется прежняя натура, сказал моряк. - Этот, можно думать, имел благородство, что стало редким...
      "Может быть, - отметил Невзоров. - Конечно, приспособленцы спасали шкуру". Ему вспомнился долгий спор западных философов, начавшийся еще после той войны: отчего уцелевшие в их странах будто несут печать вырождения. Философы не сумели ответить. И то поколение было просто названо "потерянным". Думают ли, затевая войну, об этой стороне, может, главной для будущего народа?
      Идеи повернулся и глядел на русских бойцов, отдыхавших у бронетранспортера. Один боец неторопливо переобувался, выставив голую маленькую ступню.
      Невзорову даже показалось знакомым юное лицо того бойца, его строгие глаза под надвинутой каской.
      - Does he rally feel cold! [Неужели ему не холодно! (англ.)] - произнес Идеи.
      Моряк ответил ему и, растирая перчаткой узкий подбородок, сказал, уже как бы переводя это на русский язык:
      - Если у меня хорошее зрение... то переобувается юная леди. И весьма изящная.
      - Yes, one must see Russia [Да, Россию надо увидеть (англ.).], пробормотал Идеи.
      Он помолчал, глядя уже на стылое, как лед, небо, где два звена "яков" растягивали белесые полосы.
      О чем думал в эту минуту Идеи, трудно было угадать:
      то ли о том, что, исполняя волю английского правительства, он первым, еще в 1936 году, начал переговоры с Гитлером и как посмеялась над ним и английским правительством история, то ли об удивительных русских солдатах. Еще раз взглянув на бойцов, он шагнул к лимузину.
      Возвращались назад по той же дороге. Холодное солнце будто примерзло у вершин леса. Движение к вечеру на шоссе стало интенсивнее. Краснощекие девушки-регулировщицы в белых полушубках останавливали танки, закрашенные под цвет снега, давая путь лимузинам. Отряды лыжников двигались к фронту, чтобы ночью где-то пройти в тылы немецких армий. Они тащили за собой на волокушах пулеметы, ящики с минами. Сожженные деревни мелькали остовами печных труб. Еще недавно эти места упоминались в боевых сводках, а теперь около печей хлопотали женщины, стояли привязанные к обгорелым столбам коровы, детишки волокли от разбитых немецких машин то, что годилось для устройства жилья.
      - Два моих корабля потопили немецкие бомбардировщики, - рассказывал моряк. - Они расстреливали шлюпки из пулеметов. Но тут с ними рассчитались.
      Я доволен.
      На окраине Москвы саперы разбирали противотанковые завалы.
      - Война еще продолжается, - буркнул майор, уткнувший подбородок в меховой воротник пальто.
      Дядя Вася, кашлянув, затормозил машину так, что сигара вывалилась изо рта полковника.
      - Канава, - сказал дядя Вася.
      - Ка-а-на-ва, - засмеялся моряк.
      - Я не раскрою тайны, если скажу, - проговорил Невзоров, - что войну было легче остановить раньше...
      - О! - моряк хлопнул себя по коленям. - Знаете, что делало войну? Печень англичанина с фамилией Чемберлен. Он употреблял минеральную воду из Германии. А чтобы не менять способ лечения, отдал несколько европейских государств... Это английский юмор.
      Но история действительно выкидывает злые шутки с людьми...
      Длинный лимузин с министром иностранных дел Великобритании и остальные автомобили свернули на Садовое кольцо, а "эмка", не снижая скорости, промчалась дальше, к центру. Лихо развернув машину на площади, дядя Вася затормозил у дверей гостиницы "Метрополь".
      - Приехали, - сказал он.
      Невзоров, как требовал этикет, вылез следом за англичанами. В большом холле гостиницы перетаскивали чемоданы, слышалась разноязыкая речь. Когда поднялись на третий этаж, то услыхали выкрики, топот. Похожий на отставного боксера верзила с массивным подбородком в широком, длиннополом клетчатом пиджаке и еще двое теснили четырех низкорослых японцев.
      Горничная и милиционер стояли поодаль.
      - Что происходит? - спросил Невзоров.
      - Да вот, - объяснил милиционер. - Американцы...
      Каждый вечер сперва идут в буфет, а потом к японцам.
      У них же теперь война. Тот здоровый малый - корреспондент "Нью-Йорк тайме". Все они корреспонденты.
      И японцы разные газеты представляют. Днем примочки, вечером опять: "банзай", "Пирл-Харбор".
      - И вы не мешаете? - удивился Невзоров.
      - Если окно разобьют или порвут коврик, то акт составим, а вмешиваться нельзя. - Милиционер кивнул на англичан: - Иностранцам, которые в форме, тоже нельзя Это будет вмешательство армии на чужой территории.
      Но англичане и не думали вмешиваться. Полковник, забыв раскурить сигару, глядел со спортивным азартом, чем кончится эта схватка.
      Один японец, изловчившись, ударил корреспондента "Нью-Йорк тайме" ребром ладони по шее.
      - Хук, - сказал моряк.
      Американец качнулся, но тут же заграбастал длинными руками японца и ткнул его лицом в стенку. Невзоров даже не понял, что затрещало: штукатурка или нос японца. С громкими криками американские репортеры накинулись на корреспондентов японских газет.
      И те быстро отступили в комнату, захлопнув дверь.
      - Все будто, - сказал горничной милиционер. - Ты, Ниловна, примочки готовь. Завтра им работать.
      Попрощавшись с англичанами, Невзоров спустился вниз. Людей тут стало больше: видимо, приехали еще.
      Молодой худощавый человек в форме военного французского летчика с лотарингским крестом на фуражке [Лотарингский крест - эмблема свободной Франции.], поставив чемодан, шагнул к Невзорову и, отдав честь, быстро, взволнованно заговорил.
      Невзоров понял только, что говорит француз о своем уважении к русскому воину.
      Когда он вышел на улицу, мороз покрепчал. Хмельно, весело блестели далекие звезды. И уже по-новому ощущался масштаб и трудности битвы.
      А над землей всплывала тяжелая, багровая луна.
      Снег наливался густым багрянцем.
      Конец первой книги