Ведь порой слезы - единственный выход для бушующих страстей. Не дать этого выхода, и эта буря начнет грызть и рвать, пока вы не падете на колени. Слезы несут с собой облегчение страданий, они целебны, они целебнее всего остального, что есть в мире. Они очищают, они дают возможность успокоиться и отдохнуть, начать все с начала. Они не могут повредить! Если вы видите, что человек плачет, знайте, что ему становится сейчас все легче и легче. Слезы текут, и вместе с ними вытекают, становясь безвредными, боль и тоска.
      А всего через несколько месяцев он встретил Стелу. Она была намного младше его, лет двадцати, и жила неподалеку. Была она полугречанка-полуегиптянка с прелестными зубками и целой гривой нежнейших волос. О Стела! Волосы твои мягче шелка... Квинт, задумчивый, (но спокойный: теперь он всегда был спокоен) шел по улице, увидел ее и влюбился. Может быть, вы скажете, что все это похоже на пошлый роман, но ничего не поделаешь. Он действительно шел по улице, действительно увидел ее и действительно влюбился. До этого в жизни его была всего одна любовь. Очень давно, в юности. Еще в Капуе. Девушка, о которой я, кажется, не упомянул своевременно. И тем не менее, она была. Любовь оказалась счастливой, в Квинте была интригующая завлекающая таинственность. Длилась она два года, то есть, по понятиям их возраста, вечно. Никакого разрыва не было. Чувство прошло само собой, они остыли и, наконец, разошлись вовсе. Если уж говорить прямо, первым остыл Квинт. Стела ворвалась в его мрачную жизнь водопадом красок и ароматов. Это было похоже на свежий морской ветер. И под ее живительным натиском быстро улетучивались все темные стороны квинтова бытия. Она словно впустила ослепительный свет в его сознание. Я не говорю, как они познакомились, потому что не знаю. Просто не знаю, как эти двое могли сблизиться. Но факт, действительно, самая упрямая в мире вещь. Эти двое сблизились. Стела была очень милого характера. Веселая, беззаботная и очень бодренькая. Полная противоположность Квинту. Она приходила к его дому и весело колотила в дверь кулачками. Знала бы она, что стучит в обитель бога, что именно сюда сходятся отовсюду миллионы невидимых подрагивающих нитей... Бывало это, обычно, рано, через час после рассвета. Так рано Квинт не вставал со времени военной службы. Он распахивал дверь, и она, ворвавшись, бросалась ему на шею, целуя его быстрыми нестрастными поцелуями и блестя ослепительными мелкими зубками. Он подхватывал ее на руки и нес в дом. А потом она принималась болтать. А Квинт сидел перед ней, чувствуя себя прекрасно и непривычно, неумело улыбаясь. Иногда она залезала к нему на колени, и он осторожно гладил ее. Сначала Квинт чувствовал себя скованно. Он был сильным, очень сильным человеком и за свою жизнь привык к резким, грубым движениям. Нежность давалась ему с трудом. Он касался жесткой ладонью ее шеи, и Стела звонко смеялась от щекотки. Ему почему-то не хотелось, чтобы она видела вблизи его руки. Он стеснялся своих рук. Несоразмерно сильных, словно стальных, привычных к оружию, а не к женщине, унесших жизнь нескольких сотен человек. Рядом со Стелой он выглядел как неуклюжий зверь. Она была тоненькая, стройная, и он боялся неловким движением причинить ей боль. Но постепенно он привыкал, расслаблялся, набирался опыта. А Стела гладила его лицо и волосы и тихо при этом смеялась.
      Ее интересовало прошлое Квинта. Как все, кто не видел войну своими глазами, она восхищалась битвами, осадами, поединками. Вспоминать все это Квинту было неприятно, но он вспоминал. Ибо так хотела Она. Она восхищалась его скупыми рассказами и им самим. В ее глазах он был могущественный, сильный герой. У него за плечами военная карьера и множество подвигов, он каждое утро упражняется с оружием (чтобы не потерять физическую форму, без которой, сами понимаете, герой не герой!)...Вела она себя как ребенок и явно была счастлива. Квинт так никогда и не был представлен ее семье. Так что вопрос, как смотрели на их связь ее родственники, - невыясненный. Для него Стела была сама по себе, без приложений. Знал только, что у нее есть родители и что они достаточно состоятельны, что у них чудный сад с персиками и что самой Стеле - ровно двадцать лет. Еще он знал, что она любит темно-синее и золотое и имеет весьма посредственное образование. Ею, как догадывался Квинт, никто в семье серьезно не занимался, хотя все любили и баловали, и она росла в окружении всеобщей ласки совершенно беззаботно. Она любила еще Квинта, котят, утренний бриз и захватывающие сюжеты. Серьезной ее Квинт не видел ни разу, если не считать одного происшествия, о котором чуть ниже и на котором все и кончилось. Вечером она тащила его гулять за город, на Холмы, но он всегда старался изменить этот маршрут.
      Эпоха Стелы - это единственная в жизни Квинта эпоха, когда его вмешательства в мир стали иметь смысл. Он до мелочей продумывал погоду, дарил удачу ей и тем, о ком она рассказывала, заставлял пораньше расцветать тюльпаны и посылал ей веселые сны. "Угадай, что мне снилось!" спрашивала она, и Квинт притворно задумывался, на самом деле наслаждаясь ее солнечным голоском.
      Так кем был Квинт? Был ли он богом, как это полагал Лициний? И куда делись теперь все его тревоги по этому поводу? Судьба управляла им ничуть не хуже, чем остальными. Но если остальные находили это вполне естественным, то Квинт - нет. Это ощущение неполноты своей власти, своей неабсолютности заставляло его кровь бурлить, вскипать мелкими пузырьками, и его уносил пламенеющими волнами гнев. Он просто физически чувствовал контроль над собой, и это чувства плющило, гнуло, скручивало тем сильнее, чем сильнее Квинт пытался разогнуться и встать во весь рост. В припадках безнадежной смелости он бросал вызов этому Высшему, но, естественно, не получал никакого специального ответа. И иногда это пренебрежение заставляло осознать всю ничтожность своих действий. Хотя, все это уже (или: пока?) в прошлом. Когда еще не было Стелы. Со Стелой все стало совершенно иначе. Вопросы не решились, нет. Они просто стали совсем не важны. О какой судьбе, господа, мог думать Квинт, если Стела улыбалась? О какой власти могла идти речь, если Стела брала его за руку? И о каком гневе можно было говорить, если она смеялась, невыразимо очаровательно откидывая назад голову, так что напрягалась ее прелестная, трижды благословенная, сотни раз покрытая поцелуями шея! Квинту никогда не приходило в голову, что это он своей властью заставил ее полюбить себя. И к счастью, что не приходило.
      В тот майский вечер он впервые увидел Стелу Серьезную. Они, как всегда, гуляли в сумерках за городом. Стела, восхищенно улыбаясь, слушала Квинта, то и дело перебивая. Он скупо, поддаваясь на ее требования, рассказывал о Заме. И вот, когда он уже дошел до бешенства слонов, когда африканский строй уже распался, произошло непредвиденное. На дорогу, по которой они бездумно шли уже полчаса, и которая ласково ложилась под ноги, рождаясь и исчезая в бесконечности, выскочили пятеро. В руках у них были мечи, блеснувшие искрами. - Деньги! - тревожным напряженным голосом крикнул один из них. Стела испугалась, вскрикнула, но не сдвинулась с места. Квинт молчал. Он не испугался. Пять противников для него не составляли трудности. Но он удивился. Ему хотелось сказать: "Это же я!". Это, должно быть, ошибка! Он же бог! И его - грабят, как обыкновенного человека? Он почувствовал недоумение, хотя легкое, и даже обиду. Словно его, выделенного из всех, вознесенного, неожиданно бросили назад, вниз и поставили наравне с остальными. Но длилось это замешательство всего одно мгновение, и в Квинте, заслонив все остальное, проснулся Квинт Воин. Квинт Профессионал. Квинт Меченосец. Гнев, богиня, воспой! Он действовал решительно и уверенно. Левой рукою он отбросил Стелу себе за спину, а правой обнажил меч. Грабители явно не ожидали сопротивления, но отступать им было, видимо, неловко друг перед другом, и они метнулись вперед. Сразу стало ясно, что бойцы они плохие. Они умели немного обращаться с мечом, но несущего смерть отточенного искусства владения оружием не знали совершенно. Первого Квинт сразу поймал на лезвие и привычно повернул меч в ране, чтобы сделать ее смертельной. О Квинт Смертоносный! Легко увернувшись от двух других и четко отбив мечи, он обрушился на третьего. Тот упал с раскроенной головой, а Квинт в одном взмахе выбил меч у четвертого и у еще одного отсек руку. Оставшиеся заколебались, замешкались, и одному из них промедление стоило жизни. Быстро с Олимпа вершин устремился... Последний убежал в темноту. Да. Для Квинта это были не противники. У него даже не сбилось дыхание, и он не получил ни царапины, а перед ним лежали четверо. В одном еще теплилась жизнь, но быстро вытекала вместе с кровью из плеча. И тем не менее, он почувствовал радость победы. Это ощущение поразило его своей небывалой остротой и жизненностью. Он убедился, что почти забыл его. Это было так по-человечески, так просто и бесхитростно. Это заставило его на минуту забыть об исключительности своего положения. Перед ним ярко вспыхнула вся его военная жизнь, которую он не ценил. Простое, низменное, плотское упоение победы, вид поверженных врагов дали ему такой разряд, что, наконец, ярко запылало то пламя в душе, которое тлело у Квинта крохотными лепестками. Эта схватка, одним словом, доставила ему небывалое наслаждение. Раньше он не знал такого полного упоения боем. Квинт оглянулся на Стелу. Она была испугана и смотрела на распростертые тела в оцепенелом ужасе. Глаза ее медленно расширялись и сужались. Квинт неловко, приходя в себя, шагнул к ней. Она взглянула теперь на него, но ужас в глазах остался. Стела раньше не видела боя, и война казалась ей великолепной, а Квинт и ему подобные - вызывали восторг. Но вот теперь она увидела кровь, почувствовала ее приторный запах, услышала хрип и стоны, короткий лязг железа. Все это было невыразимо, до тошноты, до горькой слюны во рту отвратительно, от этого хотелось бежать. И Квинт теперь, когда она увидела, как из-под тонкой оболочки, которую она знала, считая, что знает его самого, вырвался на несколько мгновений истинный Квинт Безжалостный, внушал теперь ей животный страх. Квинт попытался улыбнуться и протянул к ней руку, не замечая, что в другой еще держит обагренный меч, но теперь она четко видела звериные искры в глубине его глаз, видела чудовище, испытывающее радость убийства, под тонким налетом спокойствия...Сдавленно вскрикнув, она отступила. Он беспомощно остановился, глядя на нее, и она слегка заколебалась. Но тут же вспомнила торжество на его лице, с которым он пронзал противников, и это решило дело. Она сошла с дороги, оглянулась и побежала в темноту. Квинт, все еще неподвижный, зачарованно слушал быстро стихающий топот ее легких ног. Потом он с удивительным спокойствием вытер клинок о траву, вложил его в ножны и отправился домой Если бы она не видела схватки, если бы об этом ей рассказал Квинт, она бы посмотрела на него с благоговением. И это было бы Квинту наградой. Только потому подвиги и имеют смысл, что есть на свете восхищение Женщины. Но Стела видела Квинта Безжалостного своими глазами, и все обернулось иначе.
      И была в ту ночь буря, и молнии безжалостно полосовали небо. И говорю я вам, люди: не думайте, что знаете человека, пока не увидите его в схватке. Только тогда проступает его истинная сущность сквозь ту тонкую наносную оболочку, которую вы и знали.
      Он не встретил Стелу больше ни разу. Но чувствовал ее. Вместе с родителями она отправилась в Грецию, как он выяснил. Корабль вышел из приветливого Александрийского порта, и после этого его никто никогда не видел. А Квинт вступил во второй круг. О Квинт! Кто пожалеет тебя!
      Беда Квинта заключалась в том, что он был достаточно безумен, чтобы человечество стало презирать его, и недостаточно безумен, чтобы человечество стало преклонять перед ним. Он был между этими двумя гранями, в том пространстве, куда люди попадают обычно в моменты самой черной тоски. А Квинт там жил постоянно. И время текло как-то по-другому, резкими скачками, собираясь в неприятнейшие складки и даже отправляясь иногда назад, в небытие, где начало и конец всего в мире. Рвались хрупкие связи Квинта с Внешним, отрешение стало его ядром, и если бы он знал, что такое меланхолия, он бы предался ей. А боль росла! Боль росла! Сначала она легким дымком тянулась по земле, деловито прихватывая все уголки и шепча фальшиво успокоительные слова. Затем она начинала вскипать, в мгле ее намечались буруны и водовороты. Она осмеливалась добраться до уровня колен и уже совершенно закрывала все под собой, наливаясь цветом. Она становилась все темнее, весомее. Серый дым превращался в черную тучу с пугающими малахитовыми прожилками. И в ее шепоте становилось все больше фальши, но все меньше спокойствия. Еще два удара сердца, разгоняющих остывшую кровь, и вновь перемена. Боль поднимается со дна. Взметает грязь, становясь еще темней - только что казалось, что темнее уже некуда, однако - есть куда! Она завораживает. Квинт смотрит в бездну помертвевшими распахнутыми глазами. Туча, злобно хохоча, бросается вверх, на грудь, на шею, на губы. Сжигает кожу и проникает в глаза. Она танцует, давя. И Квинта, безнадежно кричащего, уносят гребни черных волн. Он захлебывается и выплывает, но его вновь мощно, настойчиво накрывает, словно шапкой, а страх почему-то заставляет не рваться вверх, а нестись вниз. Мрачный холод заползает в него, успокаивает, останавливает сердце, облегчая боль, вынимает легкие и запеленывает расслабленное тело в тончайшую паутину. И тут неожиданно все рвется, как перетянутая струна. Взлетает калейдоскопический вихрь и древнейший инстинкт раскрывает Квинту глаза. Он просыпается, встает, пьет глубокими редкими глотками вино. Медленно успокаивается гулкое в висках сердце. Он ложится вновь и (удивительно быстро, учитывая его состояние) засыпает. Кто поймет эту загадку. Эту зияющую тьму в самом центре нашего мира. Этот сложнейший лабиринт, который мы привыкли просто не замечать. Человеческую душу.
      Ты, что встаешь из пепла. Ты, что восстаешь из роз. Взгляни же на мир, утопающий в тебе. Посмотри, как кровав он, Посмотри, как неправ он, Посмотри, как много в нем страха. Так смотри в него.
      Ты, что нисходишь из земли. Ты, что восходишь с неба. Прислушайся к ритму беды. Услышь, как тревожен он, Услышь, как тревожны души, Услышь, как много сердец бьется не в такт. Так слушай его.
      Ты, что очнулся в жизнь. Ты, что проснулся в мир. Чувствуешь ли ты холод бессмертия? Ощути радость конца, Ощути легкость смерти, Ощути счастье завершения. Так чувствуй его.
      Ты, что уходишь в небытие. Ты, что вступаешь в смерть. Оглянись еще раз. Пойми грусть душ, Пойми запутанность сердец, Пойми грозу. Так поймешь его.
      Нет ни малейшего сомнения, что это написал сумасшедший. В этом убеждает все. Общее сходство с бредом, нарочитое отсутствие ритма. Совершенно неясно, вдобавок, к кому направлены обращения и кого следует слушать и понимать. Это написал Квинт. И все же стихи эти останавливают. В этом отсутствии ритма бьется иной ритм. Какой-то древней грустью отзывается мозг... Но, как бы то ни было, для меня это ценно, поскольку ни одному другу не признаешься так искренне, как признаешься бумаге или любому ее заменителю. И стихи Квинта - лучший ответ на вопрос, что с ним происходило. Величие зыбко. Миллионы людей падали на колени перед величием богов. Его, Квинта, величием! Тысячи окровавленных жертвенных ножей взметались во славу его. Умирающие бойцы - во славу его. Взвихренные кони - во славу его. Гибельные тетриппы - во славу его. И ладан, и мирра - во славу его. И радость Сатурналий, и печаль Тяжелых дней - все во славу его. Во славу безызвестного отшельника, погибающего от сознания бесцельности своей жизни. А жизнь текла. Жизнь текла. И мы, не вовлеченные в круг эмоций, можем говорить об этом факте как о благе. Нет столь сильного переживания, которое не потянется благотворной, скрадывающей грани дымкой, не перестанет беспокоить, стоит только отплыть от него в течении времени достаточно далеко. Весь вопрос в том, сможете ли вы дожить до этого момента. Итак, Квинт вступил во второй круг.
      "Успокойся! - сказал Квинт Воин Квинту Мечущемуся, - ты человек, предназначенный высшему. Ты должен, наконец, жить! Первая часть твоей жизни была осенена надеждой и ложной уверенностью. Первое ушло с Велентом, второе - с открытием Истины. Прозрей и успокойся! Убийство Лициния не было бы выходом, да и не могло бы им быть. А теперь иди к нему. Иди и славь свою судьбу и самое себя, за то, что кровь не пролилась. Иначе всю жизнь она бы жгла тебе память, и ты неизбывно мечтал бы о той жизни, где ты эту кровь не пролил". Сообщив это, Квинт Воин растворился в Квинте Мечущемся, окрасив его в темный тон, и слился с ним. Что ж. Квинт пошел. Не сразу, конечно, но пошел.
      Он пошел к Лицинию, если быть точным, на третий день после той ночи. Вы, конечно, решили, что Лициний встретил его хмуро и сухо, холодно осведомился, что ему угодно. Или, быть может, Лицинию надлежало заключить Квинта в объятия и сказать, что он знает и прощает все. Если вы так решили, значит, мне не удалось представить Лициния таким, каким он был. Вот как он встретил Квинта. На губах его была легкая улыбка. Да, Квинт. Вынес ли ты это? В глазах его светилось обычное лукавство. Да, Квинт. Вынес ли ты это? И он был явно доволен тем, что Квинт пришел. Он явно ждал этого. Да, Квинт. Вынес ли ты и это? "Я вынес это. Я все вынес. Проклинаю тебя, Лициний. Проклинаю тебя огнем!" О, Квинт Бесстрашный! Начало и конец! Пламя. "Проклинаю тебя водой!" О, Квинт Ужасающий! Сама жизнь! Влага. "Проклинаю тебя землей!" О, Квинт Неназываемый! Вечный свидетель! Земля. "Проклинаю тебя также и..." Стой, Квинт Безжалостный! Мне жаль его. Не проклинай хотя бы этим. Оставь ему хотя бы этот путь.
      Квинт, как всегда, был сжат и несколько напряжен. Он сидел, чуть подавшись вперед, слегка разведя ноги и положив колени на локти. Обеими руками, как старательный ребенок, он держал чашу с вином. Он не смотрел на Лициния. Его глаза были направлены в чашу, в вино, в благородную гладкую сумрачность, незаметно скрадывающую свет. Он как будто не смел поднять глаза. Лициний же был спокоен и свободен. Он сидел в кресле напротив Квинта, чуть боком, закинув ногу на ногу, небрежно держа в левой руке, двумя пальцами, свою чашу. Смотрел он на Квинта, и смотрел спокойно, добродушно, как на любимого зверька. Молчание тянулось и тянулось. Что-то мешало. "Что он меня всегда вином поит?" - подумал Квинт так злобно, что стал на мгновение сам себе противен. А вслух, нарушая тишину, сказал: "Да. Погуляли". "Неудачно, а?" - спросил Лициний с деланным смешком, и в Квинте что-то чутко откликнулось. Похоже, Лициний имел в виду не то, что показалось на первый взгляд. Квинту мучительно хотелось говорить. Он испытывал то необыкновенное ощущение разверзнувшейся бездны под ногами, пустоты под легкими, когда словно волнующая кошачья шерстка проходит по нервам, и сам не знаешь, сделаешь что-нибудь или нет. И он сказал. Дрожащим голосом, глядя в вино, стараясь унять трясущиеся колени. Путано, ненавидя себя за косноязычие, он излагал Лицинию свою беду. Ему плохо. Он тяготится своей абсолютной свободой. Она хуже рабства. Видимо, над человеком обязательно должно что-то быть. Обязательно. Иначе человек не может быть спокоен и счастлив. Он стал как-то бояться людей, плохо спать. Он не может разобраться в своих чувствах, но ему плохо. Лучше бы Лициний не открывал ему истины. Тогда он был спокойнее! Он не знает, что делать богу. Ведь в мыслях своих он все равно человек. Лициний не перебивал и слушал чрезвычайно внимательно, сочувственно склонив голову. Наконец, Квинт замолчал. - Я скажу тебе, в чем твоя беда. Ты - человек сильных страстей. Разумеется, я не хочу этим сказать ничего плохого. Просто ты не знаешь оттенков. Ты можешь или страстно ненавидеть, или страстно любить, или оставаться совершенно-равнодушным. А все, что между этими тремя страстями, - тебе совершенно неизвестно. Отсюда - твои мучения. Успокойся, Квинт! Не терзай себя. Живи тихими чувствами. Получай от всего наслаждение. У нас с тобой есть свобода и власть. Ты же обязательно хочешь использовать и то и другое до конца, полностью и, в результате, ни тому, ни другому не находишь выражения. Остынь! Ты уже не солдат. Будем спокойны как боги! - Легко вам говорить. - Да. Мне легко говорить. И тем не менее, это еще не значит, что я говорю неверно. Пойми, Квинт, я желаю тебе мира и счастья. - Послушайте. Я давно хочу вас спросить, - Квинт замялся, выпрямился и поставил непригубленную чашу на низкий стол. - Я давно хотел вас спросить. Мы - смертны? Лициний едва заметно вздрогнул, и глаза его стали беспокойны. Он быстро отвернулся от Квинта будто бы для того, чтобы подлить себе вина, хотя чаша его была полна. Но вскоре он справился с внезапно нашедшим беспокойством и рассмеялся. - Согласись, что ответить на этот вопрос можно, только умерев. И то ответ будет непременно отрицательный. И после секундной паузы неестественно быстро сказал: - Ну, что ж. Мне, наверное, хватит. Я сегодня должен еще в порт. Квинт немедленно встал, но ничего не ответил. На него легкой взвихренной волной обрушилась радость. Значит, и Лициний не совсем спокоен! И у него есть свой страх, сколько бы он не проповедовал обратного. И у него есть бездна, в которую он боится заглядывать. И то, чего Квинт хотел добиться угрозой меча, появилось в глазах Лициния словно само собой. Квинт все так же молча развернулся, Лициний забежал ему вперед, так они дошли до двери, миновали ее и оказались в саду. Сад Лициния был всегда свеж и наполнен изумрудной знойной зеленью, неприятной Квинту, любившему в зеленом малахитовые тона. В разрезах зеленой дымки дрожал желтый солнечный свет. Прикосновение этого света к коже было неприятно. Нагретые листья спускались вниз, неохотно поддаваясь редким порывам ветерка. Квинт удивился, как жарко было в саду. Тем более что на листьях изредка дрожали мелкие бисерные капельки. Такие же капельки усеивали и траву. Вероятно, ее недавно поливали. Но мысль о прикосновении влаги к разогретой коже в этой жаре заставляла вздрогнуть. Боги шли через сад, и листья тянулись к ним, расправлялись, стряхивали с себя воду крохотным жемчужным дождем. Так они дошли до ворот, Лициний открыл их и, улыбнувшись, пропустил Квинта. Квинт вышел, но вдруг обернулся. Лициний вежливо встретился с ним глазами. - Одного я не понимаю, Лициний. Зачем тебе понадобилось открывать мне истину? Сказав это, Квинт повернулся и пошел прочь. А Лициний еще некоторое время, не очень долго, впрочем, смотрел ему вслед. Глаза его были серьезны, озабоченны и чуть-чуть грустны.
      Несмотря на кажущуюся безрезультатность, эта, последняя, беседа с собратом по божественности оказала на Квинта самое благотворное действие. Домой он вернулся в приподнятом настроении. Это сразу почувствовало на себе единственное существо, которое жило вместе с Квинтом, - общительный белый котенок, очаровательный хулиган, умевший при случае быть неотразимо-ласковым. В тот момент он спал на полу, прикрыв, по частому кошачьему обыкновению, нос хвостом. Квинт сел на пол рядом с ним и открыл против него военные действия. Котенок мгновенно проснулся и, не выпуская коготков, в восторге принялся обороняться бархатными цепкими лапками. В Квинте все пело. Он сказал это Лицинию! Он сказал это! Еще и еще раз он переживал заново то необычайное ощущение, сладкую дрожь, которую он испытал, произнеся эти необычайные слова. Наконец-то. Он смог! Он это сделал! Теперь все изменится. Теперь все будет хорошо. Он уже не играл со зверьком, а спокойно гладил его по шелковой шерстке, чувствуя пальцами, как тот мурлычет. И никто, даже притихший котенок, не мог бы сказать, какие именно слова так восторженно вспоминал Квинт. Те ли, которые он, запинаясь и краснея, выговаривал, крепко стиснув так и не пригубленную чашу, или же те, которые он отчеканил за воротами, глядя в страшные глаза Лициния. Котенок перестал мурлыкать, заснул. Теплый, пушистый, мирный.
      Позднее всего человек находит ответы на самые простые вопросы. Потому что позднее всего начинает эти ответы искать. Но теперь все в Квинте перевернулось. Мысли стали хрустально-чисты и плавны. Ему вдруг стало просто смешно, что он живет здесь, в одиночестве, скрывая от простых смертных свою истинную божественную сущность. Словно ему есть чего бояться. Зачем скрывать? Глупо! С этим покончено. Завтрашний день станет днем новой эры. Лициний прав в одном. Мир безумен, потому что им управляют в большинстве своем те, кто не осознает этого. Но довольно. Мир вступает в новый век. Век Истинного Бога, Квинта Великого и Единственного. Лициний не в счет. Старый идиот, превративший свою власть в источник мелких удовольствий. А остальные...Пусть и дальше ничего не знают. О, да. Его правление будет милостиво. Конечно, золотого века не будет, ибо люди его не заслужили. Эта серая масса, толпа, способная только любить и ненавидеть (тут Квинта кольнуло что-то, но тотчас пропало) недостойна счастья. Счастье - удел сильных! А толпа должна поклоняться. Поклоняться ему, Квинту. А он будет иногда дарить ей свою благосклонность.
      Квинт встал рано, когда утренний, новорожденный мир еще целиком принадлежит тебе и никому больше, когда от утренней свежести дрожь пробегает по телу и хочется говорить тихо. В такое утро проснулся Квинт, осторожно слез с постели, стараясь не задеть посапывающего едва слышно котенка, и сразу вспомнил, что он сегодня сделает. Квинт начал действовать с размахом. Одним движением руки он окружил себя сияющей аурой и, не касаясь земли, понесся к Дворцу. Как хорошо! Не надо сдерживаться! Впереди него катился странный, вызванный неосознанной мыслью, будоражащий гул. Он будил людей, заставлял вскакивать и в страхе падать ниц. Яркое дрожащее марево растекалось от Квинта. Бог идет. И деревья, немногочисленные в Александрии, тянулись к нему кронами. И трава немыслимо быстро рвалась из земли, чтобы приветствовать его. Квинт поднялся выше и, сам не зная, как он это сделает, но совершенно уверенный, что ему удастся все, метнул молнию в солнце. Оно разошлось во всю ширь неба, застыло и лопнуло до обычных своих размеров, оставив по себе раскаленные брызги. Еще одна молния немедленно полетела с высоты в порт, взметнула зеленую воду, и сотни кораблей страшно ударились бортами. Крики ужаса потонули в грохоте. Часть кораблей невероятно быстро загорелась, и вмиг уже запылал весь рейд. Но Квинту Ненасытному этого было мало. Земля вздрогнула, когда он разнес вдребезги прославленный маяк. Три удара пришлись на ненавистнейший храм Сераписа. Квинт поднял храм в воздух и бросил вниз, на город, не разбираясь. Мраморная пыль встала облаком. Квинт ринулся вниз, пронесся по площади, в глаза ему почему-то бросились два лица: искаженное женское, немолодое, и курьезно-рассудительное мужское. К воронам Александрию! Exit! Sic transit...И, взметнув рваный ветер, Квинт понесся в море. Он мчался очень быстро, срезая послушно разбегающиеся тяжеловесные волны. Ах, если бы Велент видел его сейчас! Глаза Квинта светились фиолетовым огнем, он словно вырос, раздался, черный плащ его стелился за ним, утопая концом в преследовавшей буре, смешиваясь с ней "в шествии гневного бога; он шествовал, ночи подобный".
      Тот день люди могли бы запомнить навсегда. Это был необычный день. Храмы пылали, море и реки бурлили, люди падали на землю, и смерть проносилась. Веселая Александрия и вечно-озабоченная коммерческая Антиохия, спящие Афины и яростный Рим, тоскующий в ожидании конца Карт-Хадашт, древние Сарды, разрастающаяся Селевкия, захиревшая Пелла и в очередной раз погружающийся в сон Вавилон, крошечный Лугдун, родина императоров, - все почувствовало на себе тяжелую руку демона. Тьма закрыла Италию, вползла в Капую и сдавила мягким душащим кольцом дом Квинта. Хрустнуло, и дом запылал, распадаясь на части. Взлетели какие-то доски, камни, раскололась пополам яблоня в саду, полыхнул фосфорически весь сад и тут же исчез, оставив по себе сильнейший дым. Болезненно-оранжевые языки пламени рвались с дерева вверх и, чего не бывает, отрываясь, уносились. На утихшее пожарище опустился Квинт. Мановением руки утишил он все, и буря вокруг него исчезла и превратилась в обычный темный плащ. - Кто?...Я... - голос Квинта оказался страшен. Люди бросились врассыпную, но Квинт в два прыжка настиг двоих. Они пытались вырваться, однако по силе мышц Квинт не знал себе равных. Оба пленника рухнули на землю. Им была дарована жизнь. Квинт сам не знал, зачем схватил их. Он взвился вверх, увлекая тьму за собой, и понесся куда-то. И вот, в Александрии, несколько успокоившись, Квинт медленно опустился на площади. Той самой, где когда-то было жертвоприношение. Как ему и хотелось, на площади была толпа. Сзади напирали, но передние боялись переступить за границу пустого круга, словно очерченного вокруг Квинта. Квинт вскинул руку, и все замерло.
      Лициний пришел лишь к вечеру, а вечер несколько опоздал: Квинту хотелось солнца, и он приостановил его. Но даже несмотря на это, Лициний пришел только к вечеру. Квинт сидел на площади перед Дворцом и принимал жертвы. Как снег белые жрецы закалывали пятнистых красавцев быков. Толпа, которой воспрещено было расходиться, послушно стояла в звенящем зное. И вот вдруг от толпы отделилась коренастая фигура в белом и утиной походкой двинулась напрямик к Квинту, через всю площадь. Гимн стих. Взметнутый нож медленно опустился, минуя шею быка. Квинт нахмурился и хотел было сжечь дерзкого, но тут понял, что это Лициний, и ему стало неловко. Лициний же, закончив свой путь, подошел и сказал тихо: "Убери их".
      Они были во Дворце. Квинт уселся, стараясь казаться спокойным, хотя голос готов был сорваться, а по телу пробегала темная дрожь. Но все это вполне компенсировалось тем, как вел себя Лициний. Крупная дрожь била его не переставая, а в глазах свободно плавал такой ужас, подобного которому еще не видел Квинт, хотя видел он многое. Лициний был положительно страшен. Лицо покрылось красными отвратительными жилками. Он метался из угла в угол. "Ах, Лициний, Лициний! Боги себя так не ведут". - Ты. Ты понимаешь, что ты натворил! "Ах, Лициний, Лициний! Боги так бы не сказали". - И что же я натворил? - Еще спрашиваешь! "Ах, Лициний, Лициний! Разве боги грубы? Они жестоки и нежны!" - Что тебе не нравится, Лициний? Скажи и перестань дрожать. И немедленно Лициний оперся руками о рукоятки кресла, в котором сидел Квинт, наклонился так, что он с неприязнью почувствовал горячий винный запах, и сипло прошептал: - А если им это не понравится? А? Им? - он выразительно бросил взгляд наверх. И тут Квинт расхохотался. - Ты боишься богов? Ты веришь? Так какой же ты бог! Нет, Лициний, ты чародей и ничего больше! Чего ты достиг? Хорошая погода, хорошее вино, хорошие женщины - и это все!