Возможно, теперешние руководители несчастной страны проклянут меня за такие слова. Жаль. Думается, ислам мог бы сплотить все народности в Пакистане после откола Бангладеш. Но из ислама сделали миф, фетиш, сколь великий, столь и недоступный. Ведь во имя общей веры и синдхи, и белуджи, и пенджабцы, и патаны, не говоря уж о мусульманах-иммигрантах, могли бы сплотиться, забыв о разногласиях.

Когда мифы рядом и их можно потрогать, они теряют привлекательность. А когда их навязывают, «кормят» ими чуть не силком, они и вовсе вызывают отвращение.

Что станет с человеком, если его насильно день и ночь кормить несъедобной пищей?

Его потянет блевать, вытошнит. Организм восстанет против такого питания. Да, дорогой читатель.

Так называемый «исламский фундаментализм», то есть догмы мусульманства, пронизавшие все сферы жизни, в Пакистане насаждались не «снизу», а «сверху». Любой диктаторский режим своекорыстно берет на вооружение религиозные постулаты. В народе уважают высокие слова, не всякий решится возразить — ведь это значит идти против Веры. Вот так религия и поддерживает диктаторов, вооружая их словами могущественными и великими.

И простые люди не сразу увидят, что слова эти опозорены, оскоплены и осмеяны.

И все ж ими кормят и кормят народ, пока людей не затошнит. И вот тогда пропадает вера в Веру, не в само богопослушание, а в религию как основу государства. Диктатора низвергают, и выясняется, что с ним низвергнут и Бог, развенчан миф, которым прикрывалось государство. И страна оказывается перед выбором: либо хаос и распад, либо новая диктатура. Впрочем, есть и третья возможность, не стану исключать и ее, не такой уж я пессимист. Заключается она в том, что миф старый заменяется на новый. Точнее, на три новых мифа, что всегда под рукой: свобода, равенство, братство.

Весьма рекомендую.

Много позже, во время панического бегства из столицы, Реза Хайдар вдруг вспомнил о белой пантере, о которой шли разговоры, когда арестовывали Хараппу, и в ужасе содрогнулся, сообразив, что к чему.

В ту пору слухи быстро угасли, ведь никто не видел воочию страшного зверя, кроме одного деревенского паренька, Гафара, но можно ли ему верить? Он так страшно все представил, что люди решили: белая пантера живет лишь в фантазии выдумщика. По его словам пантера «не сплошь белая, у нее черная голова, а на теле шерсти вообще нет, она будто лысая. И ходит как-то странно». Газеты преподнесли этот рассказ как шутку, читатели, хоть и улыбаются снисходительно, все же любят заметки о чудовищах. Но генерал Хайдар, вспомнив об этом несколько лет спустя, похолодел от ужаса: ведь белая пантера из Багирагали — это предзнаменование, грозное пророчество; это призрак самого Времени, будущего, крадущегося по дебрям прошлого. «Мальчишка и впрямь видел пантеру, да только никто не поверил», — с горечью подумал Реза.

А вновь объявилась пантера вот как: однажды утром Омар-Хайам Шакиль по обыкновению сидел у чердачного окна, а старуха уборщица Асгали, выведенная из себя этой омаровои привычкой (ей надоело подметать на чердаке, к тому ж Омар-Хайам повсюду бросал скорлупу от орешков), по-старушечьи прошамкала:

— Вот придет зверь да съест всех нерях, которым плевать на труд честных женщин! — От старухи разило дешевым одеколоном.

Слово «Зверь» пробилось сквозь пелену омаровых грез, и он перепугал Асгали, неожиданно рыкнув:

— Что ты хочешь этим сказать?

Она решила, что хозяин прогонит ее, как и Шахбану, что беззлобное замечание он принял за поношение. Но потом успокоилась и еще укорила его (такое позволительно старым слугам) за то, что не понимает шуток. А потом пояснила:

— Просто снова слухи поползли. Надо ж бездельникам языками почесать. И вы, сахиб, близко к сердцу сплетни не принимайте.

До самой ночи бушевала в душе Омар-Хайама буря; причину он боялся назвать даже самому себе, но ночью, во время короткого забытья, ему приснилась Суфия Зинобия. Она появилась на четвереньках и совершенно нагая, как и ее мать во время легендарного огненного смерча, оборвавшего ее юность. Более того: в отличие от матери на дочери не было даже и лоскутка от дупаты — символа скромности и стыда. Омар-Хайам проснулся но сон все не отходил. Перед глазами маячил призрак его жены, в лесной чащобе она охотилась на людей и зверей.

После этого месяц, а то и дольше, Омар-Хайам, сбросив более чем шестидесятилетнюю вялость и сонливость действовал очень решительно. Несмотря на больные ноги, он добирался до конечной автобусной остановки, заговаривал с суровыми горцами из приграничных районов и расспрашивал их кое о чем, не скупясь на деньги. Появлялся он и на скотобойнях, тяжело опираясь на трость, приходил в те дни, когда крестьяне привозили на убой всякую живность. Частенько примечали его и на базарах, и в харчевнях: непомерно толстый господин в сером костюме и с тростью задавал вопросы и внимательно-внимательно слушал.

Мало-помалу картина прояснялась: вновь стали поговаривать о белой пантере. Примечательно, что слухи о ней доходили с разных концов страны: и из Игольной долины — от рабочих-газовщиков, приезжавших на автобусе; и с Севера — от перепоясанных патронными лентами кочевников с ружьями в руках. Что и говорить, большая страна (даже и без Восточного крыла), край пустынь и болот с редкими мангровыми деревьями, край горных круч и бездонных ущелий. И казалось, из каждого уголка ползли в столицу слухи о пантере. Черная голова, светлое, безволосое тело, неуклюжая походка.

Вновь и вновь приходилось Омар-Хайаму слушать осмеянный всеми рассказ Гафара от самых разных, но почти всегда неграмотных путников. Каждый из них свято верил, что его рассказ единственный и неповторимый и что страшилище могло объявиться только в его краю. Омар-Хайам не разубеждал их — зачем обижать людей?

А меж тем пантера не щадила ни животных, ни людей; иной раз нападала на деревни, уничтожала целые стада, от ее воя стыла кровь в жилах. Людоедов боялись во все времена, но на этот раз прямо душа уходила в пятки.

— Разве зверюга может оторвать человеку голову, чтоб через дыру вытащить внутренности и сожрать? — изумленно вопрошал Омара двухметровый детина, приехавший с границы, и в голосе у него сквозил детски-доверчивый страх.

Омар-Хайам узнал, что в некоторых деревнях образовались отряды обороны: крестьяне нанимали горцев-кочевников, и те целую ночь несли караул. В свидетельствах очевидцев всегда было много хвастовства: они непременно наносили чудищу раны, порой — смертельные: «Вы, сахиб, не поверите, я ей прямо меж глаз пулю из охотничьего ружья всадил, но эта зверюга, видно, дьяволица, повернулась и прямо на глазах исчезла. Таких не подстрелишь!»

Да хранит нас Всевышний… А белая пантера меж тем превращалась в легенду. Утверждали, что она и летать умеет, и исчезать прямо на глазах, и вырастать выше дерева.

Росла она и в воображении Омар-Хайама Шакиля. Он долго никому не рассказывал о своих домыслах, но мысли докучливым хороводом кружили подле него бессонными ночами, а днем собирались вокруг кресла на чердаке, где просиживал Омар-Хайам, щелкая орешки. Он представлял себе ее, нет, его — Зверя. Ишь, хитрюга, подальше от городов держится, знает, что, как ни велика его сила, все ж и на него управа найдется: пули, газы, танки. Но до чего же быстроног! Так и мелькает то здесь, то там по окраинам страны, и легенды, возникшие в разных краях, годами бродят по стране, не встречаясь. Лишь в омаровой памяти они складывались воедино, в единый образ, и из ночной тьмы проступали истинные черты пантеры. «Суфия Зинобия, — сказал он в открытое окно, — теперь я тебя вижу».

Вот она ковыляет на четвереньках, на руках и ногах уже наросли толстые мозоли. Черные, некогда обкромсанные матерью волосы отросли и свалялись на голове, точно мех. Белая кожа — наследие предков-мохаджиров — обветрилась и опалилась солнцем; как боевые шрамы, запечатлелись на ней царапины от колючек, звериных когтей, расчесы. Глаза горят, от нее разит испражнениями и смертью.

— Впервые в жизни девочка на свободе, — с невольным сочувствием подумалось Омар-Хайаму. — Сейчас, наверное, она горда собой: своей силой, своими похождениями, вознесшими ее к легенде, и уж никто не посмеет указать ей, что делать, и как себя держать, и какой надлежит быть. Ничьи увещеванья не догонят ее теперь, хватит, наслушалась!

Возможно ли, рассуждал Омар-Хайам, человеку обрести достоинство в зверином обличье?

И тут же рассердился на себя, ведь Суфии Зинобии больше нет, не осталось никакого сходства с дочерью Билькис Хайдар, Зверь, завладевший ею, изменил Суфию навеки.

— И не следует больше ее по имени называть, — решил было Омар-Хайам, но в мыслях она все равно осталась хайдаровой дочерью, его женой, Суфией Зинобией Шакиль.

Омар понял, что нельзя долее скрывать от Резы Хайдара свою тайну, и пошел рассказать о проделках генеральской дочери, но столкнулся с генералами Радди, Бекаром, Фисадди — они выходили из президентского кабинета, и на лицах у всех застыло ошалелое блаженство. С тех пор как Реза приблизил их (после несостоявшегося переворота генерала Туглака), они ног под собой от счастья не чуяли, сейчас же вышли едва живые после более чем продолжительной молитвы. Они сообщили Резе о том, что русские ввели войска в соседнюю северо-западную страну А. К их изумлению, президент вскочил с кресла, расстелил четыре молитвенных коврика и призвал всех незамедлительно отблагодарить Всевышнего за такое благодеяние. С полчаса все четверо отбивали поклоны, и у троих молодых генералов образовались начатки гатты — богомольной шишки, которой так гордился Реза. Наконец, президент выпрямился и объяснил, что вторжение русских — последнее звено в цепи божьей стратегии: теперь его правительство еще более утвердится, так как получит непременную поддержку великих держав. Генерал Радди мрачновато возразил: дескать, американцы сейчас больше думают, как бы поэффективнее провести демарш против Олимпийских игр в Москве. Реза Хайдар не успел даже рассердиться, как друзья Радди, Фисадди и Бекар принялись громко поздравлять друг друга и пожимать руки.

— Ну, теперь пусть толстозадый янки раскошеливается! — воскликнул Фисадди, намекая на американского посла.

А Бекар уже вслух мечтал о закупках новейшего вооружения на пять миллиардов долларов: ракет, которые могут менять курс, не расходуя лишнего топлива; систем обнаружения, способных в радиусе десяти тысяч миль распознать и чужеземного комара. Генералы так увлеклись, что «забыли» передать президенту еще одно немаловажное известие. Первым вспомнил Радди, и не успели товарищи остановить его, как он выболтал секретнейшую информацию: господин Гарун Хараппа объявился в престижном районе Кабула, столице государства А. Друзья Радди, испугавшись, как бы их товарищ снова не навлек на них гнев президента, поспешили и на этот раз выгородить товарища и стали уверять Резу, что сведения еще нуждаются в подтверждении, что после оккупации Кабула русскими оттуда поступает всяческая дезинформация; попытались отвлечь его внимание, заговорив о беженцах. Но президент, непонятно почему, улыбался все шире и шире.

— Да я готов хоть десять миллионов беженцев оттуда принять, — воскликнул он, — взамен за одного-единственного, кто к ним удрал. Теперь у меня на руках все козыри.

Генералы растерялись: нужно ведь как-то объяснить президенту, что новый просоветский режим в А. встретил Гаруна Хараппу с распростертыми объятиями, и сейчас он сколачивает террористическую группу, вооруженную советским оружием, обученную палестинскими инструкторами. Назвал он ее «Аль-Искандер» в честь любимого дядюшки.

— Прекрасно! — ухмыльнулся Хайдар. — Теперь, по крайней мере, мы можем показать всей стране, что Народный фронт—кучка убийц и бабников.

И он заставил генералов еще раз молитвой отблагодарить Аллаха.

В приятнейшем расположении духа проводил Реза молодых коллег за порог своего кабинета, и когда ошалелые генералы, пошатываясь, удалились, он любезно поприветствовал Омар-Хайама:

— Ну, зачем пожаловал, кобелина?

Тонкий юмор благодушного президента откликнулся иными чувствами в сердце Омар-Хайама, и он чуть не с радостью ответил:

— По делу чрезвычайно тонкому и секретному.

С каким угрюмым удовлетворением следил Омар-Хайам за тестем, пока за плотно закрытой дверью излагал свои соображения и наблюдения: радостное оживление покинуло лицо президента, оно побледнело, посерело от страха.

— Так-так, — изрек Реза Хайдар. — А я было уж тешил себя надеждой, что она умерла.

«Я бы сравнил ее с бурливой рекой, — зашептал у него в левом ухе Искандер Хараппа, — она затопляет долины, сносит дома, вырывает с корнем деревья. Все живое обращается в бегство перед неистовым потоком, но никакая сила его не остановит, и остается лишь смириться. Вот так Судьба являет свою силу там, где на пути ее не воздвигнуты дамбы и плотины».

— Какие еще плотины? — вслух вскричал Хайдар, что еще больше утвердило Омар-Хайама в мысли, что тяготы жизни сказались на президентском рассудке. — Ну разве я в состоянии чем-нибудь отгородиться от собственной дочери?

Но ангел-советчик в правом ухе молчал.

Как падает диктаторский режим? Давнишняя мудрость гласит: «Падение тирании заложено в ее сути». С таким же успехом можно утверждать, что и зарождение, и первые шаги, и становление тоже заложены в ее сути. А порой жизнь тирании продлевается силами, так сказать, извне.

Ай-ай-ай! Я совсем забыл, что рассказываю всего лишь сказку и моего диктатора свергнут силы волшебные. «Ловко вывернулся», — несомненно скажут критики. И я, разумеется, соглашусь, да, соглашусь, только прибавлю:

— А вы сами когда-нибудь попробуйте избавиться от диктатора! И не беда, если моим словам недостает добродушия.

К концу четвертого года правления Резы Хайдара белая пантера стала появляться уже на подступах к столице. Все чаще находили убитых людей и животных, все чаще попадалась на глаза людям сама пантера; кольцо слухов все теснее смыкалось вокруг столицы. Генерал Радди сказал президенту, что эти акты вандализма — несомненно дело рук банды «Аль-Искандер», руководимой Гаруном Хараппой. В ответ, к немалому его удивлению, президент дружески хлопнул генерала по спине и вскричал:

— Все как по нотам разыграно. Не такой уж вы идиот, каким казались.

Реза созвал журналистов и объявил: «В „деле обезглавленных“ повинны гнусные бандиты, засылаемые из соседней страны при поддержке русских, а командует ими выродок Гарун, задавшийся целью подорвать моральные устои нашего народа, ослабить нашу неколебимую веру в Аллаха, сбить нас с твердого курса. Но, заверяю вас, это им не удастся!»

В глубине души, однако, копошился страх — ведь только что Реза расписался в полной беспомощности перед собственной дочерью. И вновь у него мелькнула мысль, что все годы восхождения, создание в стране твердыни порядка — не более чем самообман: что к высотам власти вела его коварная Немезида, чтобы потом с этих высот и низвергнуть. Ведь против Резы восстала его собственная плоть и кровь, от такой измены никто на белом свете не спасет. Что ж, от Судьбы не уйдешь! И, чувствуя приближающийся неотвратимый конец, президент впал в уныние, перепоручив повседневные государственные заботы своим любимцам, генералам. Он прекрасно понимал, что, случись любому из многочисленных отрядов, прочесывающих страну в поисках бандитов-террористов, обнаружить и убить белую пантеру, в ней тут же опознают Суфию Зинобию, имя Хайдара смешают с грязью, и у власти он, конечно же, не удержится. Но даже если она и не попадет в руки преследователей, все равно беды не миновать: белая пантера, словно по спирали, сужая круг за кругом, двигалась к центру— к той комнате, по которой бессонными ночами вышагивает Реза Хайдар и где у него под ногами хрустит скорлупа от орешков. Не смыкал глаз и Омар-Хайам Шакиль: он все сидел у чердачного окна и вглядывался в не предвещавшую ничего доброго ночь.

Никто больше не жужжит в президентское правое ухо. Старец Дауд умолк навеки. И молчание это мучило и угнетало еще больше, чем все более и более злорадные напевы Искандера Хараппы в левом ухе. Реза Хайдар понял, что Всевышний бросил его на произвол судьбы, и генерала поглотила пучина отчаяния.

Я не изменил мнения о Гаруне Хараппе, фигляром он был, фигляром и остался. Время порой зло подшучивает над своими жертвами, и Гарун, некогда оравший с черепашьей спины революционные призывы, в которые никогда не верил, шутовски призывавший изготовлять бутылки с горючей смесью, вдруг оказался в той самой роли, которую всегда презирал — пресловутым вожаком отпетых головорезов.

И Рани, и Арджуманд Хараппа с разрешения властей опубликовали (не выезжая из Мохенджо) заявления, осуждающие террористическую деятельность. Но Гарун, как и всякий глупец, проявил истинно ослиное упрямство — он и ухом не повел. Казнь Искандера только усугубила дело: в сознании Гаруна окончательно померк образ некогда любимой Благовесточки. От любви до ненависти — один шаг, и теперь имя «Хайдар» действовало на Гаруна, как красная тряпка на быка. Но вот еще одна ухмылка Судьбы: сам того не ведая, Гарун помог режиму Хайдара продержаться чуть дольше. Он захватил гражданский самолет на аэродроме в К. и тем самым отвлек внимание прессы и общественности от скандала с белой пантерой.

Генерал Радди, вызванный по тревоге в связи с захватом самолета, придумал гениальный план: он приказал местной полиции задабривать и улещивать бандитов Хараппы как только можно.

— Передайте им, что в стране происходит переворот,. — предложил Радди и сам подивился снизошедшему вдохновению, — что Хайдара арестовали, а узниц Мохенджо вот-вот освободят.

Глупый Гарун Хараппа клюнул на эту приманку и задержал самолет, полный пассажиров, на взлетной полосе, дожидаясь, когда его призовут принимать власть.

День выдался знойный. В салоне самолета испарения пассажиров, обратись в капельки на потолке, дождиком сыпали на головы сидевших. На борту кончились еда и питье. Гарун — этот простодушный нетерпеливец — связался по радио с диспетчерской службой и потребовал, чтобы в самолет доставили обед. Требование его встретили весьма уважительно — разве будущий вождь народа может хоть в чем-то терпеть отказ?! Очень скоро к самолету было подано столько всевозможных яств, что впору устраивать банкет.

С диспетчерской службы настоятельно просили Гаруна отобедать, а к выходу его незамедлительно пригласят, как только улягутся страсти. Бандиты ели-пили вдосталь, ведь такой обед и во сне не приснится, а как сладко кружится голова от шипучих напитков! Не прошло и часа, как сон и впрямь сморил всех, несмотря на жару. Полицейские без единого выстрела взяли всю банду, нацепив каждому наручники.

Генерал Радди обыскал всю резиденцию главнокомандующего в поисках Хайдара. Нашел он его на чердаке, столь же мрачном, сколь и президентское настроение. Рядом сидел Омар-Хайам. Оба молчали.

— Прекрасные известия, сэр! — начал Радди, но к концу доклада понял, что опять попал впросак, так как президент напустился на него:

— Значит, упрятал Хараппу за решетку?! А с кого теперь прикажешь спрашивать за убийства?

Генерал Радди зарделся точно девушка, извинился, но не утерпел и, чтобы хоть что-то понять, спросил:

— Но, сэр, раз мы покончили с бандой «Аль-Искандер», значит, и с «делом обезглавленных» тоже. Разве не так?

— Сам ты безголовый. Уйди с глаз моих долой! — проворчал президент, и Радди почувствовал, что сердитые слова — лишь далекий отголосок гнева былого, а сейчас Реза смирился перед чем-то таинственным, но неизбежным. Радди пошел к двери, под ногами хрустела ореховая скорлупа.

А убийства, конечно, не кончились. Гибли крестьяне, бездомные собаки, козы. Круг злодейств плотно сомкнулся вокруг старого города и новой столицы, смерть подбиралась к хайдарову дому. Убивали без счета, без разбора, просто так, как садист-маньяк или одержимый иной жуткой страстью. После ареста Гаруна Хараппы разумные толкования этих зверств иссякли, и людей мало-помалу стал охватывать ужас. Вдвое больше отрядов было послано на поиски убийцы, но кровавая спираль не обрывалась, все кружила, подбиралась все ближе. В газетах уже без иронии поговаривали о чудовище. В одной статье писали, что «похоже, будто зверь привораживает своих жертв, так как ни разу не обнаружено следов борьбы». А с карикатуры огромная кобра взглядом испепеляла полчища вооруженных до зубов мангустов.

— Недолго ждать, — вслух произнес на чердаке Реза Хайдар. — Близится конец.

Омар-Хайам кивнул. Ему казалось, что Суфия Зинобия пробует свои силы, проверяет гипнотический взгляд уже не на одиночках, а на все больших и больших группах. Люди теряли способность двигаться, обороняться, а ее руки тянулись к их шеям.

— Как знать, скольких она разом порешить может, — размышлял Омар-Хайам, — то ли полк, то ли целую армию, а то и всех на свете.

Скажем прямо: Омар-Хайам трусил. Реза, уверовав в неизбежный исход, решил, что дочь подбирается к нему. Но ничуть не меньше ей, возможно, хотелось расквитаться с мужем, посадившим ее на цепь. Или с матерью, которая иначе как Стыдоба ее не величала.

— Нужно бежать, — сказал Омар-Хайам Резе, но тот, казалось, не слышал. Обреченность притупила слух, в левом ухе неумолчно бормотал Искандер, а на правое давила тишина — где ж тут услышать? Человек, оставленный Богом, сам предпочтет умереть.

Когда их тайна раскрылась, Омар-Хайам поразился: каким чудом удалось так долго утаивать правду. Уборщица Асгари, не попрощавшись сбежала, не в силах, видно, сражаться с ореховой скорлупой, заполонившей весь чердак. А может, она первой из прислуги почуяла надвигающуюся беду, угадала, что ждет каждого обитателя этого дома.

Во всяком случае, скорее всего, Асгари и разнесла весть по всему городу. Видно, и впрямь власть Резы подходила к концу, так как две газеты осмелились намекнуть, что дочь президента — опасная маньячка и при отцовском попустительстве сбежала из дома довольно-таки давно. Отец же, как писалось в чересчур обнаглевшем журнале, «даже не счел нужным поставить в известность соответствующие органы». Ни радио, ни пресса, разумеется, не связывали напрямую исчезновение Суфии Зинобии с «делом обезглавленных», но к этому шло, и на базарах, на автостанциях, за столиками в дешевых кафе уже называли истинное имя чудовища.

Реза созвал троих генералов: Радди, Бекара и Фисадди — и те в последний раз услышали, как президент, собрав по крупицам остатки былого влияния, пытается командовать.

— Это подрывные элементы! Их нужно арестовать! — потребовал он, взмахнув перед генералами газетой. — И упрятать их так, чтоб света вольного не видели! Чтоб ни слуху ни духу больше не было!

Генералы вежливо позволили Хайдару выговориться, и Радди, радостно, точно исполнилась его заветная мечта, произнес:

— Господин президент, мы считаем, что подобная мера была бы неразумной.

— Не сегодня завтра меня посадят под домашний арест, — предупредил Хайдар Омар-Хайама. — Посадят, как только найдут повод. Я же говорил: конец, занавес опускается. Надо ж, каков пострел! Как я его не разглядел! Да, чутье с годами уходит. В нашей стране любой генералишка, коли задумал, непременно военный переворот устроит. Хотя поначалу-то, может, хотел только пошутить.

Как падает диктаторский режим? Триумвират генералов дает прессе полную волю. В печати начинают мелькать некоторые губительные для диктатора намеки: некогда весьма странным образом погибли индюшки у Дюймовочки Аурангзеб; потом неприятность на свадьбе младшей дочери Хайдара, когда Тальвар уль-Хаку едва не свернули шею; припомнили и обезглавленных мальчишек в трущобах — Таковы последние известия.

— Люди, что сухое дерево, — сетует Реза Хайдар. — От таких искр враз возгорятся.

И вот наступает последняя ночь.

За оградой дома с утра собираются люди, толпа все растет. Даже ночью слышны песни, выкрики сколь шутливые, столь и оскорбительные. А где-то вдали — свистят, жгут костры, перекликаются. Где ж Суфия Зинобия? Придет ли она сегодня? И если не сегодня, то когда? Чем все кончится? — размышляет Омар-Хайам. Ворвется во дворец толпа? Его забьют до смерти, резиденцию разграбят или сожгут? Или по-иному: люди, словно библейские воды, расступятся, отведут взоры и пропустят Ее, их воительницу. Пусть исполняет за них всю грязную работу, пусть Зверь с огненными глазами служит им… Нет, такого быть не может! Другая безумная мысль: наверное, и охрану у дворца сняли, какой солдат решится ступить в дом, где вот-вот объявится Смерть? Тихий шорох в коридорах, точно крысиные лапки топочут, — то бегут прочь слуги, скатав постели в узлы, водрузив их на голову: носильщики и посыльные, полотеры и садовники, айи и служанки. Кое-кто ведет детишек. При свете дня они показались бы чересчур холеными для своих убогих одежд, но сейчас ночь, и их примут за бедняцких отпрысков. Всего детей двадцать семь. Омар-Хайам слушает, как тихо ступают двадцать семь пар ног, он пытается сосчитать. Но вместо этого будто слышит мысли этого невидимого племени, кочующего в ночи: «Чего же вы ждете?»

— Умоляю! Попробуем все-таки выбраться отсюда! — стонет Омар-Хайам.

Но Реза сломлен. Впервые в жизни в критический момент глаза его не в состоянии увлажниться.

— Не удастся. Кругом народ. А за ним — войска! — И он беспомощно пожимает плечами.

Скрипит, открываясь, дверь. Входит женщина, хрустит под ногами ореховая скорлупа. Это — всеми забытая Билькис. В руках у нее — бесформенные балахоны из тех, что она шила все годы, проведенные в заточении. Это просторные женские накидки, и у Омара зарождается надежда. Ведь под этими — с головы до пят — накидками можно сокрыться и скрыться!

— Саван не только мертвые носят, но и живые, — просто говорит Билькис. — Надевайте!

Омар-Хайам вырывает накидку из ее рук, торопится обрести женское обличье. Сама же Билькис напяливает женский балахон на смиренную голову мужа.

— Сын твой уродился дочерью, — говорит она, — теперь тебе личину менять. Я знала, что шила, знала, что пригодится.

Президент не сопротивляется, его берут за руку, выводят из комнаты, и три фигуры в черном уже не распознать меж слуг, что спешат по мрачным коридорам прочь из дома.

Каково Резе Хайдару? В невероятной, как сон, яви? Во всеобщей сумятице и неразберихе? В женском платье? Да еще в черном?

Женщинам в чадре вопросов не задают. Они минуют толпу, цепь солдат, джипы, грузовики. Наконец, Реза подает голос:

— Ну, и дальше что? Куда теперь?

Омар-Хайама переполняет чувство, словно он смотрит сон с середины. Вот он слышит свой голос:

— Пожалуй, я знаю куда.

А как там Суфия Зинобия?

На опустевший дворец она нападать не стала. Ее так и не поймали, не убили, ее вообще больше не видели в округе. Будто враз утолила она свой страшный голод; или будто и вовсе ее не существовало, лишь в слухах да в сплетнях жила эта химера, этот мираж, увиденный бесправным народом, мираж, порожденный людской яростью; или будто она на время скрылась из виду, готовясь, выжидая — в пятнадцатом веке должен пробить ее час!